После школы, не поступив в институт, Денис загремел в армию... и там, едва он оказался в «карантине», на него тут же, как это подчас случается в армейских — однополых — коллективах, положил глаз сержант-старослужащий, на время прохождения курса молодого бойца приставленный в качестве командира-наставника к отделению молодого пополнения, в котором Денису в течение двух недель предстояло этот самый курс проходить-осваивать; что значит выражение «положил глаз», догадаться нетрудно, но Денис, выросший в небольшом провинциальном городке, где жизнь текла без особых изысков, до призыва в армию с парнями — как, впрочем, и с девчонками — ни разу не трахался; ни с кем «по-настоящему» ни разу не пробовал, то есть весь сексуальный опыт Дениса на момент призыва в армию сводился к достаточно регулярным актам обычного самоудовлетворения, причем в этом опыте, свойственном всем поголовно, не было ни чего-то особенного, ни тем более примечательного или исключительного: лет с двенадцати Денис начал снимать естественно возникающее напряжение вполне банальной дрочкой, и поначалу, не придавая этому занятию какого-либо особого значения, он делал это скорее спонтанно, чем целенаправленно, то есть делал это от случая к случаю, совершенно не фиксируя на таких случаях своё повышенное внимание; затем, лет в четырнадцать-пятнадцать, тяга к этому однозначно приятному, сладостно волнующему занятию резко возросла, приобретя характер вполне целенаправленный и отчасти даже навязчивый, так что Денис в какой-то момент почувствовал некоторое беспокойство по поводу своего непомерно избыточного, как ему стало казаться, пристрастия к тайному «рукоприкладству», но беспокойство это, не получив никакого дальнейшего развития, как это порой происходит у излишне впечатлительных, склонных к самокопанию подростков, как-то само собой к шестнадцати годам рассосалось-развеялось, испарилось, сошло на нет, так что где-то годам к семнадцати всё в плане секса у Дениса естественным образом устаканилось-определилось — и Денис, без всякой рефлексии воспринимая свою мастурбацию как временно неизбежную и потому вполне приемлемую форму сексуальной разрядки, стал получать от этого занятия хоть и мимолетное, но совершенно естественное, самой природой обусловленное удовольствие, так что к восемнадцати годам он, не особо злоупотребляя абсолютной доступностью моносекса и вместе с тем не пытаясь себя как-то ограничивать, без напряга «прикладывал руку» по мере необходимости, совершенно справедливо полагая, что всё остальное — и девчонки, и обоюдный секс, и любовь — от него никуда не уйдёт и не денется... таким образом, на момент призыва в армию Денис, кроме регулярного наслаждения дрочкой, еще ничего не успел вкусить-познать «по-настоящему», и в этом смысле сексуальный опыт восемнадцатилетнего Дениса был вполне типичным — характерным для немалого числа его сверстников, а потому, оказавшись в армии, Денис поначалу даже не понял, что к чему, и, в первый раз поймав на себе сержантский взгляд в полковой бане, не придал этому взгляду никакого значения — ничего не заподозрил, ни о чем не догадался.

     Их роту, роту молодого пополнения, сержанты привели в баню сразу после ужина, и пока они, одинаково стриженые, вмиг ставшие неразличимыми, в тесноте деловито мылись, а потом, получив чистое бельё, в толчее и шуме торопливо одевались, сержанты-командиры были тут же — одетые, они стояли в гулком холодном предбаннике, весело рассматривая голое пополнение, и Денис... вышедший из паром наполненного душевого отделения, голый Денис, случайно глянувший в сторону «своего» сержанта, увидел, как тот медленно скользит внимательно заторможенным взглядом по его ладному, золотисто порозовевшему мокрому телу, еще не успевшему утратить черты юной субтильности, — Денис, которому восемнадцать исполнилось буквально за неделю до призыва, был невысок, строен, и тело его, только-только начинавшее входить в пору своего возмужания, еще хранило в безупречной плавности линий юно привлекательную мальчишескую грациозность, выражавшуюся в угловатой мягкости округлых плеч, в мягкой округлости узких бедёр, в сочно оттопыренных и вместе с тем скульптурно небольших, изящно округлённых ягодицах с едва заметными ямочками-углублениями по бокам — всё это, хорошо сложенное, соразмерно пропорциональное и взятое вместе, самым естественным образом складывалось в странно привлекательную двойственность всей стройной фигуры, при одном взгляде на которую смутное томление мелькало даже у тех, кто в чувствах, направленных на себе подобных, был совершенно неискушен; из коротких, но необыкновенно густых смолянисто-черных волос, ровной горизонтальной линией срезавшихся внизу плоского живота, полуоткрытой головкой свисал книзу вполне приличный, длинный и вместе с тем по-мальчишески утолщенный — на сосиску-валик похожий — член, нежная кожа которого заметно выделялась на фоне живота и ног более сильной пигментацией, — невольно залюбовавшись, симпатичный стройный парень в форме младшего сержанта, стоя на чуть раздвинутых — уверенно, по-хозяйски расставленных — ногах, смотрел на голого, для взгляда абсолютно доступного Дениса медленно скользящим снизу верх взглядом, и во взгляде этом было что-то такое, отчего Денис, невольно смутившись, за мгновение до того, как их взгляды могли бы встретиться, стремительно отвёл глаза в сторону, одновременно с этим быстро поворачиваясь к сержанту спиной — становясь в очередь за получением чистого белья... и пока он стоял в очереди среди других — таких же голых, как он сам — парней, ему казалось, что сержант, стоящий сзади, откровенно рассматривает его — скользит омывающим, обнимающим взглядом по его ногам, по спине, по плечам, по упруго-округлым полусферам упруго-сочных ягодиц, — такое у него, у Дениса, было ощущение; но когда, получив нательное бельё — инстинктивно прикрывая им низ живота, Денис повернулся в ту сторону, где стоял сержант, и, непроизвольно скосив глаза, мимолётно скользнул по лицу сержанта взглядом, тот уже стоял к Денису боком — разговаривал о чем-то с другим сержантом, держа при этом руки в карманах форменных брюк, и Денис, отходя с полученным бельём в сторону, тут же подумал, что, может, и не было никакого сержантского взгляда, с неприкрытым интересом скользящего по его голому телу, — Денис тут же подумал, что, может быть, всё это ему померещилось — показалось-почудилось... ну, в самом деле: с какой стати сержанту — точно такому же, как и он, парню — его, голого парня, рассматривать? — подумал Денис... конечно, пацаны всегда, когда есть возможность, будь то в душевой или, скажем, в туалете, друг у друга обязательно смотрят, но делают они это мимолётно и как бы вскользь, стараясь, чтоб взгляды их, устремляемые на чужие члены, были как можно незаметнее — чтобы непроизвольный и потому вполне закономерный, вполне естественный этот интерес не был истолкован как-то превратно, — именно так всё это понимал не отягощенный сексуальной рефлексией Денис, а потому... потому, по мнению Дениса, сержант никак не мог его, нормального пацана, откровенно рассматривать — лапать-щупать своим взглядом... «показалось», — решил Денис с легкостью человека, никогда особо не углублявшегося в лабиринты сексуальных переживаний; мысль о том, что сержант, такой же точно парень, ничем особым не отличавшийся от других парней, мог на него, обычного парня, конкретно «запасть» — положить глаз, Денису в голову не пришла, и не пришла эта мысль не только потому, что всё вокруг было для Дениса новым, непривычным, отчасти пугающим, так что на всякие вольные домыслы-предположения места ни в голове, ни в душе уже не оставалось, а не пришла эта, в общем-то, не бог весть какая необычная мысль в голову Денису прежде всего потому, что у него, у Дениса, для такой мысли не было ни направленного в эту сторону ума, ни игривой фантазии, ни какого-либо предшествующего, хотя бы мимолетного опыта, ...

  от которого он мог бы в своих догадках-предположениях, видя на себе сержантский взгляд, оттолкнуться: ни в детстве, ни в юности Денис ни разу не сталкивался с явно выраженным проявлением однополого интереса в свой адрес, никогда он сам не смотрел на пацанов, своих приятелей-одноклассников, как на желаемый или хотя бы просто возможный объект сексуального удовлетворения, никогда ни о чем подобном он не думал и не помышлял — словом, ничего такого, что хотя бы отчасти напоминало какой-либо однополый интерес, в душе Дениса никогда ни разу не шевелилось, и хотя о таких отношениях вообще и о трахе армейском в частности Денис, как всякий другой современный парень, был наслышан более чем достаточно, применительно к себе подобные отношения Денис считал нереальными — совершенно невозможными, — в том, что всё это, существующее вообще, то есть существующее в принципе, его, обычного парня, никогда не касалось, не касается и касаться в будущем никаким боком не может, Денис был абсолютно уверен, и уверенность эта была не следствием осознанного усвоения привнесённых извне запретов, которые в борьбе с либидо трансформировались бы в четко осознаваемую внутреннюю установку, а уверенность эта, никогда не нуждавшаяся ни в каких умственных усилиях, безмятежно покоилась на тотальном отсутствии какого-либо интереса к однополому сексу как таковому — Денис в этом плане в свои восемнадцать лет был глух, как Бетховен, и слеп, как Гомер, то есть был совершенно безразличен к однополому сексу, еще не зная, что у жизни, которая априори всегда многограннее не только всяких надуманных правил, но и личных жизненных представлений-сценариев, вырабатываемых под воздействием этих самых правил, есть своя, собственным сценарием обусловленная внутренняя логика — свои неписаные правила, и одно из этих объективно существующих правил звучит так: «никогда не говори «никогда».

     Впрочем, справедливости ради нужно сказать, что Денис, никогда не углублявшийся в лабиринты сексуальных переживаний, это самое «никогда» в адрес однополого секса никогда и не говорил — ни разу он осознанно не формулировал это самое «никогда» для себя самого, никогда он с пеной у рта не утверждал это «никогда» для окружающих, как это нередко делают иные парни, пытаясь таким образом спрятать-скрыть свою неуверенность в плане сексуальной самоидентификации: оно, это самое «никогда», без каких-либо малейших умственно-душевных усилий подразумевалось у Дениса «по умолчанию», как по умолчанию подразумевается снег для Антарктиды, а воздух для дыхания, — для всякого-каждого человека по-настоящему существует только то, что ему интересно или необходимо, что его беспокоит или тревожит, волнует или радует, и в этом смысле однополый секс персонально для Дениса просто-напросто не существовал — он, такой секс, Дениса не волновал, не тревожил и не беспокоил; естественно, Денис знал, что секс такой, когда парни трахаются с парнями, имеет место быть, но это знание было для него сродни знанию о бесконечности Вселенной: ну, бесконечная она, эта самая Вселенная — нет у неё, как утверждают, ни начала, ни конца... ну, и что с того? Оттого, что Вселенная бесконечна, лично Денису было не холодно и не жарко; и точно так же не холодно и не жарко было ему оттого, что где-то есть парни, которым нравится трахаться не с девчонками, а с таким же, как они сами, парнями, — секс, именуемый «голубым», был для Дениса так же абстрактен, как абстрактна была для него бесконечность Вселенной... а потому Денис, в бане поймавший на себе омывающе внимательный сержантский взгляд и по причине некоторой персональной ограниченности в области чувственных переживаний не придавший этому взгляду никакого значения — не прочитавший во взгляде парня в сержантской форме откровенно устремлённого на него вожделения, наскоро одевшись и выйдя на улицу, вместе с другими пацанами тут же с наслаждением задымил сигаретой, — еще в бане с лёгкостью решив, что никакого особого внимания со стороны парня-сержанта к нему, нормальному парню, не было и быть не может, что всё это ему показалось-померещилось, Денис, стоявший вместе с другими курящими пацанами в ожидании команды на построение, ни о внимании «своего» сержанта, ни о самом сержанте, это внимание проявившем, совершенно ничего не думал, как ничего не думал он, слушая пустой трёп пацанов, о бесконечности окружающей Вселенной, — про сержантский взгляд, устремлённый на него, на голого, с очевидно невольным — неприкрыто откровенным — любованием, Денис успел забыть раньше, чем вышел на улицу из гулкого холодного предбанника... и хотя персональная ограниченность и даже некоторая неразвитость Дениса в сфере чувственных переживаний, не говоря уже об отсутствии элементарного опыта, ничего иного и не предполагала, для него, для Дениса, всё это ровным счетом уже ничего не значило: рядом с ним на жизненном пути оказался парень, сексуальный опыт которого был неизмеримо больше, а собственные представления о сексе — представления не только внятные, но и вполне позитивные, личным опытом очищенные от шелухи невежества — были в общем и целом сформированы, так что «проба» для Дениса была практически предрешена, — симпатичный парень в звании сержанта оказался не просто рядом, а, рядом оказавшись, на него, на Дениса, «положил глаз», и потому наивность Дениса в области знания о реальности осуществления самых разных сексуальных сценариев независимо от сценария собственного никакой роли уже не играла; конечно, в наметившейся траектории могли появиться свои нюансы, могли возникнуть какие-то неожиданности, но всё это было, по большому счету, уже малосущественно: Денис был в армии, а в армии, где молодые парни оказываются в провоцирующей близости друг от друга, всегда найдётся — и находится! — место сексу... как говорится, было бы желание!

     То, что в армии секс есть, отрицать могут либо полные профаны, либо лукаво врущие пропагандисты плакатной нравственности, потому как сексуальные отношения в армии — это такая же данность, как и то, что на смену весны приходит лето, а дважды два всегда четыре, — дело вовсе не в сексе, который в армии был, есть и будет вне зависимости от чьих-то мнений или утверждений, а всё дело в том, какие формы приобретает проявление естественной сексуальности в условиях армейского сосуществования... то есть, всё дело исключительно в формах — они и только они со всей очевидностью определяют, станет ли однополый секс кайфом, пусть даже урывочным и торопливым, но неизменно сладостным, о котором на всю жизнь остаётся память как о чём-то шумяще молодом, желанном, упоительно счастливом, или же этот самый секс обернётся своей совершенно иной — неприглядной либо вовсе трагической — стороной, — суть не в сексе как таковом, а суть исключительно в формах его проявления: любой секс изначально, сам по себе — это нектар, но нектар этот может быть разлит судьбой в красивые бокалы, и тогда он заискрится в сердцах чистым золотом, так что каждый глоток будет доставлять неизмеримое удовольствие, а может случиться так, что этот напиток богов окажется в грязных залапанных кружках общего пользования, и тогда... грубое насилие, сопряженное с унижением и болью, или пьянящая, безоглядно упоительная сладость дружбы — это уже у кого как сложится, если сложится вообще...

     Сержанта, под чьё начало попал Денис, звали Артёмом, но сержанта, под чьё начало попал Денис, могли звать как угодно, и потому не это было главным, а главным было то, что этот Артём — симпатичный и стройный, по-военному щеголеватый парень в ладно сидящей сержантской форме — был самым настоящим приверженцем однополой любви. Словосочетание, состоящее из последних трёх слов, звучит, может быть, несколько архаично, и тем не менее... тем не менее, на ниве однополых отношений двадцатилетний Артём был не из тех случайных попутчиков, кто практикует однополый секс исключительно по причине отсутствия женского пола и каких в армии, как во ...   всяком другом замкнутом, состоящем из молодых парней сообществе, бывает немало, а был именно приверженцем — человеком, вполне осознавшим свои сексуальные и душевные предпочтения как единственно желаемые и по-настоящему значимые; очевидно, что при таком раскладе про Артёма с полным основанием можно было бы сказать, что он был геем, но Артём сам про себя так не думал, и вот почему: слово «гей», как казалось Артёму, подразумевает, во-первых, определённый стиль в повседневной жизни, обставленный если и не глобально, то какими-то несомненно значимыми кодами, штрихами-деталями, видимыми для посвященных, а во-вторых, слово «гей», как считал Артём, подразумевает осознанно выбранную либо вынужденную открытость, то есть вольную или невольную публичность на этот счёт, а Артём, наоборот, старательно «шифровался» и «косил под всех»: про Артёма — точнее про то, что Артём без напряга кайфует в рот и в зад — узнал за всё время службы один-единственный человек... да и то — что он знал об Артёме по существу? Только то, что Артём кайфует, и — не более того, — сослуживец Игорь, который об этом знал, был сексуальным партнёром Артёма: они, Артём и Игорь, время от времени перепихивались в рот или в зад, и хотя Игорь кайфовал и наслаждался от однополого траха ничуть не меньше Артёма, он, тем не менее, был всего лишь попутчиком, свернувшим на время службы с пути своей магистральной гетеросексуальности, а потому точно так же, как про себя самого, Игорь думал-знал и про Артёма — Игорь считал-полагал, что Артём такой же точно попутчик, как и он сам, и Артём это заблуждение не развеивал... зачем? Кайф с Игорем, познавшим сладость однополого секса в армии, был у Артёма взаимным: Артём, наслаждаясь и кайфуя, натягивал в зад Игорька, а Игорь, в свою очередь, с не меньшим наслаждением точно так же натягивал в зад Артёма — они делали это почти год, и при этом никто ни о чём не догадывался, никто ничего подобного в родной роте даже не предполагал, — это был обычный — вполне типичный — армейский трах, о котором не пишут в газетах...

     И вдруг — этот парень, при виде которого у Артёма что-то тёплое шевельнулось в душе... Артём, в числе четырёх сержантов прикомандированный к роте молодого пополнения, чтобы вновь прибывших посвятить в азы воинской службы до принятия ими Присяги, обратил внимание на Дениса сразу же, едва молодое пополнение оказалось в казарме: заинтересованным взглядом пробежав по лицам стриженых пацанов, Артём непроизвольно задержал взгляд именно на Денисе, тут же мимоходом отметив про себя, что «мальчик очень даже ничего»; впрочем, это «очень даже ничего» никого и ни к чему ещё не обязывало и на тот момент ни для Дениса, впервые переступившего порог казармы, ни для самого Артёма, чья служба уже была на исходе, ровным счетом ничего конкретного не значило; среди вновь прибывших было еще несколько вполне симпатичных лиц, а пара лиц была даже смазливых, пацаняче-девчоночьих, глядя на которые Артём, мысленно усмехнувшись, тут же подумал, что пацанам с такими смазливыми лицами будет не так-то просто остаться целками в условиях казармы, если, конечно, они, обладатели столь смазливых физиономий, не успели лишиться анальной девственности ещё до призыва в армию, чего, в принципе, тоже нельзя было исключать, — Артём, сам успевший потрахаться с пацанами ещё до призыва на службу, был достаточно опытен в этих вопросах, а потому всего этого он не мог не заметить и мысленно не отметить... но потом, когда они, сержанты-наставники, повели молодое пополнение в баню, предварительно распределив это самое пополнение по условным отделениям, Артём, в чьём отделении волею случая очутился Денис, невольно сосредоточил своё внимание исключительно на нём: он то и дело бросал на Дениса, шагавшего в общем неровном строю, то вопрошающе любопытные, то изучающе внимательные взгляды — и чем больше он всматривался в Дениса, тем больше ему хотелось на парня смотреть, — парнишка Артёму явно нравился — чем-то притягивал его внимание, будил в душе смутное чувство тёплой нежности... впрочем, как можно эту нежность реализовать — как можно своей нежностью поделиться в условия прохождения курса молодого бойца, да ещё с пацаном, только-только оторванным от «гражданки», Артём совершенно не представлял — и потому никаких конкретно определённых планов в отношении Дениса у него, у Артёма, до бани не было...

     Как, в толчее раздевшись, Денис прошмыгнул в душевое отделение, Артём просмотрел — его отвлёк старшина, в чьём ведении была выдача чистого белья, и Артём, не обнаружив Дениса в предбаннике, мысленно чертыхнувшись, не без интереса стал рассматривать тех, кто еще раздевался... в общем и целом, ничего интересного не было — Артём, отчасти уже искушенный, отчасти успевший к своим двадцати годам определиться, какие типажи ему по душе, скользил взглядом по голым пацанам, и взгляд его, внешне отстранённый, деловито бесчувственный, никак не вовлеченный в видимое, не находил, на ком можно было бы задержаться-остановиться; конечно, будь Артём в этом плане «голодным» или менее опытным, он, глядя в бане на голых пацанов, был бы не так привередлив, но достаточно регулярный секс с Игорем поневоле настраивал на некоторую придирчивость: всё, что было перед глазами, было как-то скукожено, мелковато, невыразительно... куда интересней было смотреть, к а к пацаны раздевались: кто-то, на задумываясь, спускал трусы без всякого промедления, делая это деловито и спокойно, и можно было с большой долей вероятности предположить, что этим парням помывка в общественной бане наверняка привычна, что для них это дело вполне обычное, хорошо знакомое, а кто-то со снятием трусов медлил, невольно тормозил, бросая по сторонам беспомощно вопрошающие взгляды, либо медлил, изо всех сил стараясь вправо-влево не смотреть вообще — и опять-таки можно было почти безошибочно предположить, что эти парни, невольно растерявшиеся, а может быть, отчасти и комплексующие, едва ли не впервые оказались среди такого количества голых сверстников... домашние мальчики, считающие свою наготу чем-то заповедным для посторонних взглядов, привыкшие неспешно, со сладостным упоением заниматься суходрочкой в ванных комнатах своих городских квартир, они теперь вынуждены были проявлять определённые усилия, чтобы публично снять с себя трусы, — Артём, без особого труда угадывая эти усилия, внутренне усмехался... но ещё интересней было наблюдать, кто и как, оказавшись в бане, реагирует на себе подобных — воспринимает близкую наготу парней-сверстников: при внешнем безразличии к обилию голых тел вокруг подлинное восприятие этих самых тел можно было уловить во взглядах, которые красноречиво говорили о смотрящих куда больше, чем иным смотрящим этого хотелось бы; собственно, все друг на друга смотрели — точнее, ниже пояса не смотрели — вроде бы одинаково, но кому-то это несмотрение давалось без особого труда, и их действительная, а не демонстрируемая незаинтересованность вопросов не вызывала — такая незаинтересованность выглядела совершенно естественной, ничуть не напряжной: скользнёт пацан взглядом по члену рядом стоящего, и не более того, а кто-то, свою незаинтересованность лишь демонстрируя — публично показывая, невольно срывался взглядом на «ниже пояса» снова и снова, и тогда в таких взглядах, торопливой украдкой скользящих по членам и задницам, отчетливо высвечивалось небезразличие к «теме»... словно спохватившись, иной парень тут же прыгал своим взглядом вверх, но спустя считанные секунды взгляд, неутолённый зрелищем, вновь непроизвольно оказывался внизу — ниже пупка или поясницы... понятно, что делать однозначные выводы о несомненном гействе парней лишь на одном основании их то и дело выходящих из-под контроля взглядов было бы не совсем разумно и даже опрометчиво, но то, что они, эти взгляды, невольно скользящие вниз, со всей очевидностью свидетельствовали о той или иной степени вовлеченности в «тему», сомнений не вызывало — ...   вопрос мог заключаться лишь в том, какова была степень этой самой вовлеченности у того или иного парня, очутившегося в бане среди голых сверстников: вполне возможно, что кто-то из парней уже успел вкусить-попробовать, успел до призыва в армию покувыркаться с одноклассником или другом, а кто-то, быть может, об этом лишь грезил-мечтал, одиноко мастурбируя перед сном под одеялом — мысленно видя-представляя друга или приятеля, — Артём, внешне безучастно глядя на голых пацанов, которые один за другим исчезали из предбанника в душевом отделении, несколько таких взглядов уловил-заметил, но обладатели этих взглядов никакого интереса у него не вызвали... оставалось ждать Дениса — ждать, когда тот, помывшись, выйдет из душевого отделения, чтоб посмотреть, как он, этот стриженый пацанчик, выглядит в общем и целом...

     Пацаны, помывшись — вновь заполняя предбанник, становились в очередь за получением чистого белья, а Дениса всё не было, и Артём, внешне оставаясь таким же невозмутимо созерцающим помывшееся пополнение, уже стал испытывать чувство легкого нетерпения вкупе с такой же легкой, но вполне ощутимой досадой, как вдруг... сверкая капельками воды, Денис возник в предбаннике, и у Артёма от приятного удивления сладко ёкнуло в груди: парень был невысок, строен... тело его, только-только начинавшее входить в пору своего возмужания, еще хранило в своих очертаниях юно привлекательную мальчишескую грациозность, и вместе с тем парнишка был вполне прилично — вполне симпатично — «упакован» спереди, так что всё это, соразмерно пропорциональное и взятое вместе, на какой-то миг заставило Артёма невольно уподобиться тем, за кем он не без некоторой иронии незаметно наблюдал всего каких-то полчаса тому назад... голый Денис, становясь в очередь за получение чистого белья, повернулся к Артёму задом — и Артём какое-то время не без удовольствия созерцал-рассматривал сочно оттопыренные и вместе с тем скульптурно небольшие, изящно округлённые ягодицы, пока, наконец, не поймал себя на мысли, что, потеряв привычную осторожность, он откровенно, почти открыто пялится на пацана — смотрит ниже пояса — ничуть не хуже тех, за кем он сам не без легкой иронии только что наблюдал, — мысленно чертыхнувшись, Артём усилием воли оторвал свой взгляд от стоящего задом Дениса, одновременно с этим засовывая в карманы брюк руки, чтоб невидимо придержать поднимающийся член...

     Ох, до чего ж хорош — вкусно хорош — был этот стриженый «запах»!... Если по пути в баню Артём чувствовал лишь смутный интерес к Денису, толком еще не зная сам, хотел бы он этого парня поиметь-потрахать или, может, ну его — напрягаться-рисковать не стоило, то теперь, из бани возвращаясь, Артём мысленно моделировал ситуации, где и как он мог бы это сделать — рискнуть-попробовать... а попробовать явно стоило — парнишка был зримо хорош во всех отношениях! То есть, хорош настолько, что, глядя на него в бане, Артём почувствовал непроизвольное возбуждение... Пожалуй, если б Денис оказался мелковат, жалко скукожен ниже пояса спереди, либо совершенно неаппетитен сзади, либо невыразителен, малоинтересен в общем и целом, то Артём, скорее всего, не обнаружив ничего привлекательного для глаз, на этом бы и успокоился, а внезапно возникший его интерес к новоприбывшему испарился бы так же естественно, как и возник-появился... мало ли и до армии, и уже в армии было пацанов, которые вызывали в душе Артёма какое-то смутное шевеление, а потом оказывалось, что всё это не то — либо фактура совершенно не воодушевляла, не будила никакого сексуального желания, либо душа не рвалась слиться с душой другой, и Артём быстро остывал, не успев даже воспламениться, — понятно, что в таких случаях никаких внешний движений со стороны Артёма не было и быть не могло... В случае с Денисом как-то всё органично, всё естественно соединилось: невольно возникший интерес — ещё ничем не мотивированный и потому невнятный и смутный — слился с увиденным в бане, да так слился-сплавился, что Артём тут же со всей очевидностью почувствовал совершенно осознаваемый прилив необыкновенно сильного, упруго-ликующего, молодого и горячего, вполне конкретного желания... оставалось лишь подумать, к а к и м е н н о это сделать — как всё это обставить-смоделировать, чтоб получилось и естественно, и душевно... а главное — парню в кайф! — Артём уже был достаточно опытен, чтоб думать не только о себе...

     Собственно, вариантов, как это сделать, было не так уж и много, а если говорить точнее, то всего два: либо достичь желаемого можно было неспешно и для него, для Дениса, совершенно незаметно — так, чтоб в один прекрасный момент всё случилось-произошло как бы само собой... либо, наоборот, заполучить желаемое можно было одномоментно — кавалерийским наскоком, который совсем не обязательно должен был сопрягаться с физическим насилием, но который в любом случае предполагал некий психологический натиск... Думая о том, как подступиться к Денису, Артём невольно вспоминал, как впервые это случилось-произошло с Игорем: они были в наряде, но не в казарме, а на полигоне — была глухая ночь, они, лёжа бок о бок на одной плащ-палатке, говорили о девчонках, и Артём в какой-то момент разговора совершенно отчетливо почувствовал, что если он вот сейчас, сию минуту, к Игорю подкатит с нежностями, тот его не оттолкнёт... почему возникло это ощущение, сказать было трудно, но так оно и вышло: Игорь, «накрученный» разговором, а потому внутренне к чему-то подобному неосознаваемо, но явно готовый, то есть готовый не вообще и не в принципе, а готовый именно в ту минуту, тут же подался всем телом к Артёму, самым естественным образом сдавил Артёма в ответных объятиях, совершенно не удивляясь, ни о чём не спрашивая, и — о, кайф! — они какое-то время молча, страстно, с сопением сосались в губы, причем Игорь это делал ничуть не хуже Артёма, то и дело беря инициативу на себя... потом Артём, всё так ничего не говоря, мягко скользнул ладонью по телу Игоря, и ладонь его замерла на естественно возбуждённом, из штанов выпирающем члене — несгибаемо твёрдом, как штык-нож... дальше всё было делом техники, хотя, учитывая, что смазывать было нечем, это оказалось не так-то просто, и прежде всего для Игорька, который в ту ночь подставил своё очко под член впервые... но — было б желание! А желание было — и потому всё у них получилось... классно получилось! Игорь не был, как Артём, сексуально ориентирован на пацанов, но — разве кайф нужно обязательно маркировать каким-то конкретным — кем-то назначенным — цветом? Хорошо сложенный симпатичный Игорь с вполне приличным прибором между ног не был приверженцем однополого секса, и в то же время он стал для Артёма не просто приемлемым, а вполне удовлетворяющим сексуальным партнёром — без какого-либо ущерба как для армии, так и для собственного здоровья, — они стали трахаться регулярно, находя для этого время и место, причем инициатива от Игоря исходила даже чаще, чем от Артёма... и теперь, невольно вспоминая, как это было впервые с Игорем, Артём пытался найти оптимальный вариант для Дениса, в котором он неожиданно рассмотрел-почувствовал что-то такое, ради чего хотелось и действовать, и рисковать...

     А риск, несомненно, был... Собственно, риск в таких случаях есть всегда, поскольку нельзя доподлинно знать, кто и как на подобное предложение будет реагировать, — риск в таком щекотливом деле есть всегда, так что весь вопрос сводится лишь к тому, какова степень этого риска... Вариантов-сценариев в условиях армейской службы — а тем более в условиях «карантина» — было немного, и Артём, думая о Денисе, пытался просчитать, какой из вариантов может оказаться более оптимальным, а значит и более выигрышным... А как просчитаешь — как это вычислишь? Денис был для Артёма «чистым листом» — в том смысле, что Артём не имел никакого внятного представления ни о характере ...  

     Дениса, ни о его привычках-склонностях, ни о его настроениях-мыслях... кто он, этот Денис? Что успел он узнать о сексе к моменту призыва в армию — что он знает-думает о сексе вообще и о сексе однополом в частности? Возможно, — думал-гадал Артём, — он девственник... возможно, он еще ни с кем не успел попробовать, и все его знания-достижения — это два-три просмотренных порнофильма да череда из детства тянущихся сладких мечтаний-фантазий-грёз, в которые он, как всякий другой пацан, ненадолго нырял-погружался, отдавая себя во власть собственного неутомимо снующего кулака, — вполне типичная ситуация для немалой части парней, призывающихся в армию... возможно, он лишил себя девственности с какой-нибудь пьяненькой шлюшкой, и произошло это в порядке живой очереди на каком-нибудь чердаке или в подвале под одобрительные возгласы друзей-приятелей, — такое тоже случается-происходит, и это тоже нельзя было исключать как что-то фантастическое или невероятное... возможно, у Дениса был вполне обычный, то есть без всяких фантазий, пресно «правильный», но от этого не менее приятный секс с какой-нибудь девчонкой-ровесницей, с которой у него, у Дениса, была-цвела ни от кого не скрываемая первая любовь-морковь, — тоже ведь, как ни крути, вполне банальная ситуация для парня, уходящего в армию... а возможно, в той жизни, что осталась за бетонным забором, у Дениса был какой-нибудь друг-одноклассник или просто приятель, и с этим приятелем-другом он, Денис, уже успел вкусить упоительную сладость однополого секса — успел до призыва в армию раз-другой перепихнуться в рот или в зад, на собственном опыте познавая эту грань человеческой сексуальности, — подобные трахи-перепихи, для кого-то становящиеся первыми свидетельствами будущей сексуальной ориентации, а для кого являющиеся всего-навсего выражением сексуального экспериментаторства или просто развлечения, тоже ведь не бог весть какая редкость — пацаны трахают друг друга куда чаще, чем об этом думают-полагают иные плакатные моралисты... в принципе, было возможно всё, и Артём, думая о Денисе — гадая о том сексуальном опыте, что был у Дениса за плечами, старался найти максимально верное решение, чтобы парень, оказавшись перед возможностью выбора, не дёрнулся прочь...

     И Денис — не дёрнулся... а чего, собственно, было дёргаться — что и кому нужно было доказывать? Секс сам по себе — это нектар, напиток богов, и если судьба или случай наполняют этим пьянящим напитком не общепитовскую посуду, а хрустально поющие бокалы, то... не имевший никаких фобий, Денис не дёрнулся, потому что к концу «карантина» по уши влюбившийся в него Артём был, насколько это было в условиях армейского сосуществования возможно вообще, предупредителен, по-товарищески внимателен и вместе с тем ненавязчив, скупо, но уместно заботлив... а еще, как оказалось, Артём был щедро улыбчив, остроумен, находчив... и ещё он, это Артём, был симпатичен, так что это тоже сыграло свою не последнюю роль в том, что Денис не дёрнулся — в тот момент, когда Артём пошел на сближение, не рванулся от Артёма прочь...

     Французский философ-просветитель Жак-Жак Руссо, живший в XVIII веке и оказавший немалое влияние на развитие европейского гуманизма, в своей «Исповеди» вспоминает, как в юности он оказался в неком убежище, где его среди прочих должны были обратить в католическую веру; и как в этом убежище один из таких же обращаемых в него влюбился, а влюбившись, попытался склонить его к однополому сексу, — вот как описывает Руссо это происшествие: «Один из двух бандитов, выдававших себя за мавров, полюбил меня. Он часто подходил ко мне, болтал со мной на своем ломаном франкском наречии, оказывал мне мелкие услуги, иногда делился со мной за столом своей порцией и то и дело целовал меня с пылкостью, очень меня тяготившей. Несмотря на вполне понятный ужас, который внушало мне его лицо, похожее цветом на коврижку, украшенное длинным шрамом, и его горящий взгляд, казавшийся скорее свирепым, чем нежным, — я терпел его поцелуи, говоря себе: «Бедняга почувствовал ко мне большую привязанность, — я не должен его отталкивать!» Мало-помалу его обращение становилось все более вольным, и он стал заводить со мной такие странные речи, что мне казалось, он сошел с ума. Однажды вечером он захотел лечь спать со мной; я воспротивился, говоря, что моя кровать слишком узка. Он стал уговаривать меня, чтобы я лег на его постель; я опять отказался, потому что этот несчастный был так нечистоплотен и от него так несло жевательным табаком, что меня тошнило. На другой день, довольно рано утром, мы были с ним вдвоем в зале собраний; он возобновил свои ласки, причем движения его стали такими неистовыми, что он сделался страшным. Наконец он дошел до самых непристойных вольностей. Я бросился на балкон, взволнованный, смущенный, даже испуганный, как ни разу в жизни, и близкий к обмороку. Я не мог понять, что было с этим несчастным; я думал, что у него припадок падучей или какого-нибудь другого еще более ужасного исступления... Я поспешил как можно скорее рассказать всем о том, что произошло... и доболтался до того, что на другой день один из наставников сделал мне строгий выговор, обвиняя меня в том, что я порочу честь святого дома и подымаю шум из-за пустяков. Он продолжал свое внушение, объяснив мне многое, чего я не знал, и не подозревая при этом, что просвещает меня, так как был уверен, что я защищался, зная, чего от меня требуют, и не соглашаясь на это. В своем бесстыдстве он зашел так далеко, что стал называть вещи своими именами и, воображая, что причиной моего сопротивления была боязнь боли, уверял меня, что эта боязнь неосновательна и мне нечего было тревожиться... То, о чем он говорил, представлялось ему настолько обыденным, что он даже не постарался остаться со мной с глазу на глаз; в качестве третьего лица с нами был церковник, которого все это тоже нисколько не пугало. Непринужденность беседы так подействовала на меня, что я пришел к мысли, будто это обычай, принятый всеми, и я только не имел случая раньше с ним познакомиться...» И — вывод: «Этот случай послужил мне в дальнейшем защитой от предприимчивости подобных проходимцев; люди, слывшие такими, видом своим и жестами всегда напоминали мне моего страшного мавра и внушали такой ужас, что мне было трудно его скрыть...»

     А теперь — вопрос: ну, а если б на месте мавра, у которого лицо было похоже на коврижку, а взгляд казался скорее свирепым, чем нежным, и который при этом был так нечистоплотен, что юного Руссо тошнило, оказался бы совсем другой парень... совсем, совсем другой, и — что? Реакция юного Руссо оказалась бы точно такой же однозначно негативной? Вряд ли. Для того, чтоб вкусить сладость однополой секса, совсем не обязательно быть геем — приверженцем однополой любви: от природы на это способен каждый. Но такая возможность — возможность познать-попробовать — явилась юному Руссо в облике внешне несимпатичного, нечистоплотного, нетерпеливо напирающего мавра, и — Жан-Жак отшатнулся... то есть, форма, в которую для юного Руссо облеклась возможность однополых отношений, в лице совершенно несимпатичного мавра оказалась не просто малопривлекательной, а даже отталкивающей и потому — практически неприемлемой, — ну, и при чём здесь сам секс? Окажись на пути юного Руссо не страшный мавр, а симпатичный парень, и — как знать! — мир наверняка бы получил в лице Жан-Жака Руссо ещё одного великого попутчика... но — случилась подмена понятий: форма заслонила содержание, причем случай с мавром, попытавшимся склонить юного Руссо к взаимности, стал для Руссо определяющим на всю последующую жизнь, ибо, как пишет сам Руссо, «люди, слывшие такими, видом своим и жестами всегда напоминали мне моего страшного мавра» и потому «внушали такой ужас, что мне было трудно его скрыть»... вот ведь как бывает! То есть, так это случилось-произошло с отдельно взятым человеком в веке восемнадцатом...

     А в веке двадцать первом при прохождении курса молодого бойца один из сержантов, симпатичный двадцатилетний Артём, влюбился в не менее симпатичного Дениса, и... Всё случилось-произошло за день до Присяги, — восемнадцатилетний Денис, никогда до этого не думавший ни о чем подобном применительно к себе, а потому пребывавший в беспечном неведении относительно собственных природных возможностей, вплотную соприкоснулся с голубым сексом, и не просто соприкоснулся, а — отчасти не противясь обстоятельствам, сложившимся в лице симпатичного улыбчивого сержанта, отчасти из любопытства, обусловленного незамутнёнными представлениями о сексе — естественным образом влился в бесчисленные ряды невидимой армии вкусивших упоительную сладость голубой любви, причем ничего удивительного или чего-то необычного в этом не было, да и быть не могло: ведь для того, чтобы эту сладость познать, совсем не обязательно быть геем — достаточно быть просто самим собой... достаточно услышать в своей душе голос самой природы — голос, не замутнённый шелухой устрашающих слов, которые понавыдумывали на закате античности лукавые ловцы человеческих душ и которыми не без некоторого успеха и по сей день жонглируют среди малограмотной паствы разномастные манипуляторы, стремящиеся контролировать внутренний мир каждого, видя в каждом потенциальный источник собственного дохода... Естественный голос природы Денис услышал раньше, чем слух его успел впитать-усвоить голоса нечистоплотных пастырей, и потому для Дениса всё случилось-произошло вполне естественно, — в мире, где луна приходит на смену солнцу, а солнце снова сменяет луну, одним попутчиком стало больше: Денис, пассивно отдавшись Артёму, вслед за этим активно познал Артёма сам, и это знобяще сладкое, совершенно естественное, неизбежно закономерное сексуальное удовольствие обогатило душу Дениса новым знанием о неведомых ранее ощущениях... но — разве этого мало? Губы, обжигающие страстью... члены, обжимаемые жаром губ... ладони рук, то и дело наполняемые сочной мякотью упругих ягодиц... широко распахнувшиеся, раскрывшиеся ягодицы — символ страсти и доверия... разве этого мало? Артём не насиловал Дениса, не принуждал его — Артём показал Денису путь, точнее, открыл для Дениса один из возможных путей-вариантов, и не более того; а уж как долго Денис, обогащенный новым знанием, будет по этому пути идти, или как часто он будет на него сворачивать... кто может сказать в начале, что будет в конце? Всё это случилось-произошло для Дениса в самом начале службы — спустя две недели после того, как он, призванный в армию из небольшого провинциального городка, вместе с полусотней других пацанов прибыл в расположение части для прохождения курса молодого бойца, — случилось всё это за день до Присяги — после отбоя, когда все спали... влюблённый Артём был нежен, был совершенно уверен в естественности происходящего, и вместе с тем он был деликатно терпелив, так что Денис не мог не почувствовать совершенно естественное желание, ответно устремлённое навстречу Артёму, — молодые парни с упоением отдались взаимной страсти, и... на цены на нефть этот частный случай никакого влияния не оказал.

     P. S. А что касается Жан-Жака Руссо, то можно с уверенностью утверждать, что юному Жан-Жаку в своё время просто-напросто не повезло... то есть, по-всякому это бывает, и потому здесь важно не перепутать, что есть содержание, а где форма его выражения, — в случае с Денисом форма оказалась адекватна содержанию. Только и всего... но разве этого мало?

     E-mail: beloglinskyp[собака]mail. ru