— Так... Что, Вы, там говорили Марфа Израилевна? — обеспокоился Юрий Арнольдович.

     — По вашу душу, образовалась евреичка, как Вы просили: любвеобильная, с жильём и без видов на проживание в Израиле.

     — Те-те-те-те, — затетешкался Арнольдович, — Чует моё сердечко. Где-то тут подвох? Где, разлюбезная моя, Марфа Израилевна?

     — На Вас жидов не напасёшься, — внезапно кажа ядовитые зубы сказала исконная гойка.

     — Марфа, свет, Израилевна, — ты чучундра стрелы не попутала? Я же тебе денег дал или нет, змея подколодишная? — возмутился до глубины своей души, Юрий, свет, Арнольдович.

     — Да что Вы такое говорите, Юрий Арнольдович. Вырвалось у меня не поймаешь. Есть такая гойка... Тьфу, евреичка. Бессребреница, спасу нет. Трахается как швейная машинка Зингер. Не пьёт не курит, не ебё... на стороне... На родину предков не рвётся...

     — А сало ест, с чесночком? — перебил я словоохотливого менеджера.

     — А Вы у неё сами спросите! Такого пункта в анкете не было.

     — И спрошу, — сказал я, — давайте её телефон.

     — У неё телефона нет, я ей свой дам, — сказала Марфа и передала трубу бессребренице.

     — Сколько тебе лет? — спросил я молодушку.

     — Семнадцать недавно исполнилось, — голосом Натальи Седых из совдеповского блокбастера: «Морозко», доложилась красавица.

     — Нуууу, я так не играю, — занеигрался Арнольдович, — с малолетками на СТ не канает!

     — Дважды с небольшим гаком, — поправилась Натусик.

     — А гак-то на сколько тянет? — заинтересовался Юрий.

     — Шестерик, — определилась Седычка.

     — Сороковник, значица? — резво совершил подсчёт прирождённый математик.

     — Твоя правда, милый! — с придыханием в голосе призналась Натали, — так забьём стрелку или как? Жопа к жопе и разбежались?

     — Забьём, пожалуй, — согласился, я, — только имечко своё скажи, а не ник в чате.

     — Снежаной меня мама назвала, а друзья: «Снежкой», — кличут.

     — Ты гойка, штоли-моли?

     — Нет, миленький. Скорее еврейка. Октакреольские мы, но шестая часть во мне течёт исконно еврейской крови.

     — А остальные?

     — Негры, хорваты, немцы, буряты, татары, трахали моих дедушек и бабушек. А тебе это так уж и важно?

     — А, пизда, случаем, у тебя не поперёк, — забеспокоился Арнольдович.

     — Нет, Юрочка, сокол мой ясный, повдоль, как и всех женщин, — рассмеялась моя новоявленная пассия.

     — Люба, ты мне ой, люба, Снежана, — признался в своём поражении Юрочка, — приходи в пиццерию на Красном к шести вечера.

     — Не кошерное это дело, — фыркнула евреичка, — пиццу хряпать. Не в Италиях, чай, живём. Сало с чесноком хочу твоего посола. Мне Марфа Изевна рассказывала, какой-ты Юрчик рукодельник.

     — С солёными огурчиками?

     — Дааа, — вновь с придыханием призналась Снежка.

     У меня от её придыханий крышу набекрень сворачивало и горячело что-то внизу и в руку просилось. Но я не стал тратить благодатные залежи посевов, решил приберечь их для именинного праздника души и сердца.

     ***

     На стрелку моложавый мужчина попёрся с букетиком алых настурций, спиженных им по случаю в соседней школе из кабинета знакомой ботанички.

     На залоченном месте возле памятника крокодилу Гене и Чебурашке меня поджидала бабища необъятной комплектации. Про таких «Закройщик из Торжка» говаривал: «Корма без малого метр». «Ну, простипома, Марфушка, — озлился искатель заочного счастия, — обмишулила, объегорила, как последнего парчука!».

     Однако вскоре подъехал ролс-ройс марки москвич и дама в шляпке загрузилась в него. И под сизый дым скрылась в неизвестном направлении. Зато освободившаяся перспектива открыла мне прелестный вид на блондинистую особу, которую заслоняла своей кормой бомбочка.

     Ножки у Снежаны, свет, Давыдовны были, как у курочки, попка словно наливной персик. Остальное подслеповатый Юрчик разглядел приблизившись к предмету свиданьканья. Предмет подала ручку для зачмокивания, склонив при этом свою кудревастую головку набок. Выглядело это так эротично, что моя рука самопроизвольно потянулась к ширинке.

     — Ну не здесь же?! — нахмурила бровки и губки моя новоявленная пассия, заметив поползновения мужчины.

     ***

     В моей квартире пахло водкой и хреном. Я, находясь в сильном волнении перед предстоящей стрелкой, умудрился расхвостать вдрызг бутылку Посольской с хреном, рецепта с СТ — для придания ей особых вкусовых качеств.

     — Ах как романтично! — задвигала своим носиком Снежана вверх-вниз, справа-налево и наискосок.
Скинув туфельки, она прошествовала на кухню.

     — Саааало! — раздался оттуда божественный голосок, — ради этого стоит жить!

     Огурцы были в меру солёными, водка не сильно горькой, сало не страдало избытком чеснока. Заев это дело чёрным хлебом, мы стали целоваться и обниматься. Грудки у Снежаны, сокрытые под тонкой шелковистой материей её платьюшка, не были покрыты предметом дамского туалета. От них исходило божественное тепло и запах наливных лугов и пшеничных полей.

     Мне очень захотелось на них взглянуть и ощутить в своих ладонях их гладкость, чувственность и девичью непорочность.

     — Почему же, нет? — вновь с придыханием сказала Снежана, — за чем же дело встало?

     И мы рука об руку прошли в святую святых моей скромной обители — спальню.

     Евреичка была скромняжка ещё та! Попросив меня отвернуться, пока она раздевается и принимает позу, приличествующую случаю, она даже чутка порозовела.

     «Делать нечего, у каждого свои тараканы. Я своими тоже делиться ни с кем не собираюсь», — думал я, отвернувшись к стенке.

     — Я готова! — вскоре сообщила моя будущая любовница.

     Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Арнольдовичу представилось ужасающее зрелище. Пизда у его пассии была поперёк!! С обоих сторон поперечной щели кустились треугольники волос. Сказать, что я был в ахуе, опиздинении, чуть умом не тронулся — не сказать ничего!

     Вероятно, выражение моего лица было не краше, чем на похоронах, потому что Снежка дико расхохоталась, заколотив при этом своими симпатичными ножками по покрывалу:

     — Ой ни магу! Ха-ха-ха-хи-хи-хо-хо, — дико вопила шлимазловатая артистка не погорелого театра, — купился!

     Просмеявшись, она взяла заранее приготовленную мокрую губку и в два движения стёрла поперечную пизду, нарисованную тёмной краской и закрашенные телесным цветом половые губки. Я тут же принялся целовать её сладкую пиздёнку (краска была кулинарная для тортов) восхищаясь её остроумию. Она же ухватилась за мой эротический хуй и постаралась ласковыми поглаживаниями и тёплыми рукопожатиями его основания, заставить покраснеть моего боевого друга от удовольствия и воспрянуть ввысь, как красное знамя на параде. Осознав, что это не грубая мужская длань его хозяина, а сладкие женские ручки, мой сотоварищ по счастью перевыполнил план аж на двести процентов. Встав во весь свой рост, он гордо зареял над моим животом, как бы говоря: «Ну, что хозяин, не пора ли нам опробовать пизду у Снежаны?». «Пора!», — согласился я с сотоварищем и прямо с головой воткнул его в половую щель шейновины.

     — Опачки! — вскрикнула Снежана, — Юрец, а мы что предохраняться не будем?

     — От чего? — скорчил мину, будто не в курсях о вен заболеваниях и от чего дети берутся, — от детородства?

     — Неееет! От другого.

     — У меня бабы не было уже три месяца. Я здоров! А ты?

     — А у меня мужика три... года.

     — Тогда поехали?

     — Поехали! — и она махнула рукой.

     Почувствовав себя Юрием Гагариным, я стал пробороздивать Снежкино пространство. Втыкивая и вытыкивая ей своего хуйца в сочащуюся сладкими соками пиздёнку. А она, доложу я вам, была приятной во всех отношениях. Как раз мой размерчик и сочилась замечательно. Вскоре мы завыли как волки, заойкали как зайцы и зауйкали как люди. Снежка стала вопить, чтобы я ещё и глубже. Я старался, да! Правда, яйца мешали. Наконец сбылась мечта идиота — я выебал еврейку, а то всё гойки, да гойки попадались...

     Вот такое оно еврейское счастье!

     ______________________________________________

     Пояснения для тех, кто не в танке:
Гойка — не еврейка.
Октакреол — так называли детей негров с белыми в четвёртом покалении. Мулат, креол, квартерон и октакреол.
Залоченное место — искаж. англ. Lock = замок.
Шлимазловатая — вольный перевод: сумасшедшая, чеканутая.
Шейновина — вольный перевод: красавица, симпатяжка