— ... Может, останешься, Гош? Чайку попьем. Проводим, тксзть... Не стесняйся!

     — Не-не, Вадим Борисыч, пойду. Чего я буду вам тут это самое? У вас ведь планы, да?

     — Ладно уж. Успею я. Хвост у Старого Года длинный, и тянется он медленно. Слыхала такое?

     — Не... Хвост у Старого Года? Ахаха! Прикольно...

     — Ну так как, Гош?

     — Не знаю. Пойду, наверно...

     На пороге квартиры Вадим Борисыча складывалась занятная ситуация.

     Гоар Меликанян, кудрявую худышку с личиком принцессы Жасмин, уже давно ждала ее большая семья и ненарезанные (все еще) салаты.

     Вадим Борисыч, бывший ее учитель в универе, уже давно опаздывал в Покер-Клуб, где собирался с друзьями встретить Новый Год.

     Гоар, забежавшая поздравить его с наступающим, уже двадцать раз прощалась с ним, хоть ей почему-то ужасно не хотелось уходить, — а Вадим Борисычу ужасно не хотелось, чтобы она уходила...

     — Гош, ну в самом деле. У меня знаешь что есть? Ира подарила... помнишь Иру Железнову? Беленькая такая, на курс тебя младше... Идем, покажу.

     — Ну не знаю... неудобно как-то вас нагружать... — бормотала Гоар, топая за ним обратно на кухню.

     — Ну вот... Полгода не виделись, между прочим. Я соскучился! А ты?

     — И я... — мямлила покрасневшая Гоар.

     — Ну вот... Смотри!

     На свет Божий извлекались бельгийские сладости, подаренные Ирой Железновой, и отчаянно розовая Гоаржевала их, глядя в чашку.

     — Ну вот, — рокотал Вадим Борисыч, подкладывая ей печенье. — Смотри, какое — с цукатами, да?

     — Ага...

     — Так что? Как ты устроилась там у себя? Все нормально?

     — Да нормально, — в двадцатый раз говорила Гоар. — Без вас непривычно... А так прикольно.

     — Не путаешь дебет с кредитом?

     — Такое скажете... Не, бывает, путаюсь, конечно. В Ереване — там все по-другому...

     — Ереван, Ереван... Тебе где больше по душе? Ты кем себя чувствуешь — русской или армянкой?

     — Не знаю... Я армянский не так прикольно знаю, как русский. Думаю по-русски. Но чувствую себя армянкой.

     — Вот и правильно. Так и надо! Ешь! — Вадим Борисыч совал ей печенье.

     — Я у вас толстая стану...

     — Ты?... Насмешила, чуть не подавился. Да ты просочишься в любую щель, и дверь открывать-то не надо... Так, говоришь, нормально устроилась?

     — Да нормально, нормально...

     — Ты же ничего не рассказываешь, вот я и спрашиваю все время... Как фирма-то называется?

     — Фирма?... Ээээ...

     — Забыла?

     — Не-не... Просто... ну, на Новый Год голова прямо опухшая, знаете...

     — А должность у тебя какая?

     — Ээээ... Давайте не будем про это на Новый Год, ладно? Ну пожааалуйста! Про работу, про такое всякое...

     — Эх ты, дитенок. Тебе сколько уже?

     — Двадцать три.

     — А выглядишь максимум на семнадцать, как и раньше. Да, Гош... Давно ли это было — приходит ко мне на первое занятие такой мышонок черноглазенький...

     Гоар краснела и проливала чай.

     Когда все печенья были съедены, а пауза никак не хотела заполняться словами, она встала:

     — Ну... Спасибо за угощение, Вадим Вадимыч. Пойду я.

     — Да-да, — заторопился тот. — Мне вот тоже пора... в клубе ребята ждут. Только себя в порядок приведу... Подождешь? Провожу тебя до метро.

     — Не-не. Я пойду, Вадим Борисыч. Меня ругать будут. Мама там не знаю уже... прям вся такая злая, наверно...

     — Передай маме, что я запрещаю ей злиться. На правах твоего педагога. И вообще.

     — Не, не передам. Ее, когда злая, лучше не это самое...

     «Маленькая моя», думал Вадим Борисыч, глядя на Гоар. «Ну чего же ты такая глупенькая?»

     Ее интеллект был в свое время испытанием для них обоих. Вадим Борисычу приходилось видеть и слезы Гоар, и гордо вскинутый ее подбородок, а ей — уворачиваться от летящих в нее учебников.

     Гоар вряд ли была глупее своих сверстниц, просто она никак не могла повзрослеть. Война длилась до тех пор, пока Вадим Борисыч не понял, что от этого трогательного звереныша можно чего-то добиться только, если тот видит, как его любят.

     Когда он это понял — все волшебным образом переменилось. Вадим Борисыч излагал ей тонкости статистического анализа, как мама пересказывает ребенку правила дорожного движения, и глупенькая Гоар глядела на него своими огромными черными глазами, которые, казалось, умели нагревать воздух. Каким-то чудом она оказалась в тройке лучших выпускников года, а Вадим Борисыч до сих пор сомневался, правильно ли он сделал, снизив для нее планку.

     Она иногда вызывала у него острое, как боль, чувство, похожее на умиление, которое вызывают девочки из мультиков (вирус сентиментальности сидит в каждом из нас, хоть мы не признаемся в этом ни себе, ни другим). Пошел на поводу у личных симпатий, — корил себя Вадим Борисыч. — Хотя какие там симпатии... Нас и представить рядом трудно. Меня, с моими спичами в Экономической палате, и Гошеньку с ее «не-не»...

     — Не-не, — говорила она, отпихивая коробку конфет. — А вам что кушать? Надо, чтоб вы были довольный, и чтоб вам было вкусно...

     — Вот вредина. Ладно, живи без моих конфет.

     — Ага.

     — Ну... ну что?

     — Пойду я. Хорошо вам встретить!..

     — Спасибо. И тебе.

     — Спасибо...

     — Не за что...

     Слова кончились.

     Опять началась та самая пауза, от которой Гоар уже пыталась сбежать.

     Вадим Борисыч молча проводил ее к дверям. Гоар повернулась, чтобы отойти к лифту... но вдруг вывернулась обратно, к Вадим Борисычу, и обняла его.

     Она хотела сделать это, как студентки обычно обнимают учителей — почтительно-благодарно, с внутренним барьером. Но барьер вдруг куда-то пропал.

     Оба они с ужасом поняли это — и стояли, сжимая друг друга в объятиях все крепче, крепче, боясь подать голос.

     Это длилось минуту, или две, или пять. Сама длительность их объятий уже сказала все, без всяких слов, и им обоим это было ясно.

     Наконец Вадим Борисыч подал голос:

     — Гош...

     Она прятала красное лицо, не решаясь смотреть на него.

     — Гош... Ну чего ты? Не в последний раз видимся... будешь приезжать сюда... — мычал Вадим Борисыч.

     Слова с трудом прикрывали то, что было ясно и без них, но он все еще старался держать марку.

     Гоар в ответ еще крепче обняла его.

     — Гош, — говорил Вадим Борисыч, целуя ей макушку и висок. — Гоша, Гошенька... — скулил он, кусая губами горячее ухо. — Маленькая... глупенькая моя...

     Потом он схватил ее за руку и потащил ее в комнату.

     — Иди сюда, — бормотал Вадим Борисыч, стаскивая с нее пальто, — иди, иди сюда...

     Барьера больше не было. Сев в кресло, он усадил к себе Гоар и целовал ее милую горящую мордочку так, как хотел уже давно, и все было нельзя, а теперь вдруг стало можно.

     Оба они жмурились, чтобы не видеть друг друга и не испугаться.

     Что я делаю? — думал Вадим Борисыч. — Что мы будем делать дальше? Мы... мы...

     Как-то само собой получилось, что Гоар уселась на него верхом.

     А когда девушка обнимает тебя ногами, и твой грешный отросток кричит на всю Вселенную, пытаясь проникнуть в нее сквозь броню своей и ее одежды...

     Это было так невыносимо, что пропасть, отделявшая их от этой последней черты, вдруг исчезла, будто ее никогда и не было. Через полминуты Вадим Борисыч и Гоар стаскивали друг с друга штаны с трусами, стараясь не смотреть туда, где оголялось розовое и стыдное.

     — Ииииы! — взвыли они хором, когда Гоар влезла обратно и влипла в Вадим Борисыча горячей голой влагой.

     Член сам, как дрессированный, скользнул туда. Два тела вжались друг в друга — голое к голому, мясо к мясу — и это было так чудесно, и правильно, и желанно, что Вадим Борисыч и Гоар вдруг заглянули друг дружке в глаза — и засмеялись, как дети, от радости, что им наконец-то ничего не мешает, и они могут делать так, как им хочется.

     — Что мы делаем?... Что вы делаете?... — бормотала Гоар, влипая в Вадим Борисыча все крепче ...

 

     и слаще.

     ... Этого не может быть. Это невозможно... Но жаркая глубина Гоар, облепившая его, была реальнее всего вокруг. И сама Гоар кричала ему всей своей плотью, своим терпким телом и соком — «ты здесь, во мне, в моей сердцевинке!» И улыбалась, не боясь глядеть прямо в глаза...

     Гениталии горели кисло-сладким огнем. Смертельно хотелось поглубже, в самую утробу, — но сидя было неудобно, и Вадим Борисыч, крепко прижимая к себе Гоар, перевалился с ней на диван.

     Она тут же обхватила его руками и ногами, как обезьянка. Сообразительная какая, — мелькнула мысль, но тут же испарилась. Было не до мыслей, и не до чувств, и вообще ни до чего, потому что рядом была улыбка Гоар, и ее бедра, сладкие, родные, приросшие к яйцам и зовущие вовнутрь.

     Вот чего так хотелось все это время, — осенило Вадим Борисыча, когда он размашисто насел на Гоар, встряхивая ее всю, как ковер. — Вот чего не хватало. Вот отчего было так странно, когда я ее видел... Ааа... Ааа... Аааааа...

     — АААААААА! — орали они вместе, пихая друг друга лобками, черными, мохнатыми (сверху казалось, что грызутся два хомяка)... Гоар взахлеб кончила вместе с ним, вытаращив глаза, а он не успел выйти из нее — и, закусив губу, вкушал смертную радость оплодотворения, в которой отказывал себе уже давным-давно.

     Потом обнаружилась проблема. Ни он, ни она не могли заговорить. Это было невозможно. Просто невозможно, и все. Красная, обмякшая Гоар смотрела на Вадим Борисыча, и тот тоже смотрел на Гоар, не веря, что это она лежит под ним и обтягивает его своей плотью...

     Тогда он и стал стаскивать с нее остатки одежды.

     — Неее... не нааадо... Вадим Борисыч... — стонала Гоар, пытаясь сопротивляться.

     Ты что, стесняешься? Я же тебя только что выебал, — думал Вадим Борисыч, но, конечно, не говорил так, а просто раздевал ее, пока не оголил полностью, до сосков. Они у нее были большие, матерые, как у кормящих мам. Надо же, такая лапочка, а сиськи, как у матроны. Восточная кровь, — удивлялся он, осторожно целуя широкие коричневые ореолы. Потом скинул с себя рубашку, майку — и нырнул в теплую плоть Гоар, как в ванну взбитых сливок.

     — Ииии... иииы... — подвывал он, купаясь в ней. Гоар, совсем горячая и красная, обхватила его руками-ногами, впилась в рот — и они зашлись в новом соитии, отчаянном, как истерика.

     — ... Хотите, я вам сделаю приятно? — говорила Гоар, когда Вадим Борисыч лежал ничком, уткнувшись в подушку. — Хотите? — и скребла ему краешек ануса, а тот выл, извиваясь от молний, кипящих в рыхлом теле.

     Потом легла к нему, обняла, и все вокруг исчезло, отвалившись в пустоту, теплую, бархатную, как животик Гоар под его рукой...

     С некоторых пор он повадился засыпать, обнимая рукой большой диванный пуфик, и уже почти что совсем забыл, каково это — обнимать живую плоть, только что бывшую его плотью. Ему снились неописуемо умильные сны, где его облизывали, как котенка, сверху донизу, и он тонул в океане чистого, нежного, ласкового тела, пахнущего любовью и доверием, и сам лизал, захлебываясь, умилительные сиси, и животик с пупком, и всю тоненькую фигурку-стебелек, для которой был и дитем, и отцом одновременно, и не понимал, где кончается сон и начинается явь, полная настоящей наготы настоящей Гоар... Ему было сладко и разноцветно, и он дремал с соском Гоар во рту, отгоняя подозрение, засевшее где-то за кулисами ума...

     — А? Что? — подскочил он, когда кто-то невидимый ударил его по голове.

     — Ммммм? — отозвался теплый зверек у него под боком.

     — Гош? Это... который час?..

     Он завертел головой, высматривая часы.

     — Слушай... А? Ты спишь?

     — Мммм...

     — Без пяти двенадцать. Через пять минут Новый Год.

     — А?!!! — Гоар подскочила, как на пружине.

     — Вот так. Я побежал за шампанским.

     Через минуту они чокались под бой курантов, сотрясающих наспех включенный телевизор.

     — С Новым Годом тебя, Гошенька, — говорил Вадим Борисыч. — Будь счастлива. Желаю тебе самого-самого, самого-самого лучшего, и... Даже не знаю, что сказать, — смеялся он, обнимая голую Гоар.

     — С Новым Годом! — мурлыкала та. — И вы будьте очень счастливы, очень-очень!... Вы знаете, когда я в вас влюбилась?

     — Ты?! В меня?!

     — Значит, не знаете. Я так и думала.

     — Когда?

     — А вот не скажу. Давно, очень давно... Ииииыы! — Гоар взвыла и влезла на Вадим Борисыча, пролив шампанское.

     Тот едва успел поставить бокал.

     — Им серац, им серац... — бормотала она по-армянски, и целовала ему уши, да так, что он ухнул куда-то, и там завис между небом и землей, искря, как провод под дождем. — Аааа, аааа, — выла она, оседлав Вадима Борисыча, и скакала на нем, как ребенок на лошадке.

     Где-то сбоку из телевизора орал Галкин...

     ***

     Он орал и через час.

     Никто не обращал на него внимания. В постели, измятой и переколоченной, как после бомбежки, лежали две фигуры.

     — Гош?

     — Мммм?

     — А как же мама?

     — Мммммм...

     — Злиться будет... волноваться... Надо позвонить...

     — Угууууу... — мычала Гоар, не двигаясь с места.

     — Гош?

     — Даааа, — счастливо вздыхала та.

     — Гош... Я спрошу у тебя одну вещь, а ты скажи мне правду, ладно? Я не буду тебя осуждать... Ладно, Гош?

     — Ладно, — помолчав, отозвалась Гоар.

     — Ты... обслуживала мужчин? У тебя их было... много, да?

     Гоар молчала. Потом все-таки сказала:

     — Да.

     — Это и была твоя работа в Ереване? Остальное ты придумала?

     — Да...

     — Ты... сколько у тебя было мужчин?

     — Много, — сказала Гоар.

     Какое-то время они молчали, и было слышно только Галкина. Потом Вадим Борисыч сказал:

     — Это все осталось в прошлом. В старом году. Правда, Гоар?

     — Не знаю.

     — Как не знаешь?

     — У старого года длинный хвост, вы сами говорили. Но...

     — Что?

     — Теперь я могу... теперь у меня есть, для чего...

     Она не договорила. Ей было трудно говорить.

     Что есть? — хотел спросить Вадим Борисыч.

     Но не спросил, а вместо того подполз к ней и обнял ее так крепко, будто собирался никогда не выпускать из объятий.