Выходя из казематов, Афраний чувствовал — впервые за много лет — что невидимые узлы, опутавшие его, лопнули, и он теперь может быть собой, Афранием, а не жалким трусом, управляющим подонками.

     В голове у Афрания было спокойно и ясно. Наконец он знал, что делать, и знал, что прав. Служба глупым кесарям, не понимавшим сути вещей, казалась ему долгим сном, от которого он, Афраний, проснулся сегодня утром, восьмого марта.

     Еще в казематах он приказал прекратить все казни и обеспечить арестантов хлебом и водой. Вернувшись домой, он прошел в кабинет, долго смотрел в окно, затем приказал рабу позвать Каррината, секретаря. Пришел Карринат, и Афраний ледяным, бесстрастным голосом продиктовал ему приказ об отпущении всех арестантов на волю под свою ответственность.

     Поздно вечером переодетый Афраний вышел, никем не замеченный, через черный ход. Там его ждали конь Селен с поклажей и Хульда, раб-германец, прошедший с Афранием ад дунайских походов. Афраний отпустил Хульду на свободу, точнее — прогнал прочь от себя, взяв с него обет молчания. Хульда упал ему в ноги, целуя сандалию, и в сердце Афрания шевельнулась острая заноза... Но он вспрыгнул на коня и, кивнув Хульде, утонул в ночи.

     За городом, в условленном месте его ждала Камилла. Он подсадил ее, сел сам, и они поскакали по ночной дороге к вилле Грациана.

     Было не видать ни зги. Это еще полбеды — Афранию не впервой доводилось скакать верхом на Селене по бесплотной тьме, и он дул в затылок Камилле, дрожащей то ли от холода, то ли от страха; но резкие порывы ветра, налетавшие с моря, донесли к ним рокот грозы.

     Это — самое худшее, сатир ее дери, что можно было себе представить. Селен, опытный взрослый конь, не боялся ни людей, ни демонов — ничего во всем сущем Космосе, кроме грома. Во время грозы он становился неуправляем и дважды сбегал от Афрания. Гроза приближалась, и Афраний третий раз в жизни молился христианскому богу. Но молитвы не остановили, а будто бы ускорили приближение грозы. Уже полыхали молнии, и Селен начинал шарахаться; вскоре он стал таким нервным, что Камилла едва держалась в седле, и им пришлось спешиться.

     В ту же минуту гром разорвался прямо у них над головами. Селен истерично заржал, рванул у Афрания поводья, ободрав ему ладонь, вздыбился — и исчез вместе со всей поклажей.

     Тут же припустил дождь, перешедший за пару мгновений в ливень. Афраний укрывал, как мог, дрожащую Камиллу, и звал Селена, зная, что тот не вернется.

     «Поможет ли нам наш бог?», хотел он спросить Камиллу — и не спросил, чтобы не обидеть ее и не накликать беды. Афраний знал цену словам. Вместо того он уложил Камиллу плашмя на траву (молнии сверкали прямо над ними) и лег сам, обняв ее.

     Они давно промокли до нитки; Афраний, привыкший в походах ко всему, терпел, но Камилла дрожала все сильней, и он растирал ей тело, не давая ей биться в судороге. Вскоре гроза отошла, но дождь все лил и лил, и Афраний поднял Камиллу, заставив ее делать с ним упражнение легионера. Один, другой, третий, десятый, тридцатый раз... Камилла подчинялась, — и вскоре в изнеможении повалилась на траву.

     Сквозь холодную мокрую кожу дышало тепло разогретого тела; Афраний обнял ее и обмотал своим плащом, чтобы не выпустить наружу ни единой искорки тепла. Склонившись к нему, усталая Камилла задремала. Вскоре уснул и Афраний.

     ***

     ... Проснулся он на рассвете. Дождь прошел, и на чистом небе гасли последние утренние звезды. Спящая Камилла была так нежна и хороша, что Афраний принялся целовать ее, с каждым поцелуем распаляясь от ее прелести и от чувства дикой, запретной свободы.

     Разбуженная его лаской, Камилла потянулась, расправляя затекшее тело, и выскользнула из мокрой ткани. Ее грудь, покрытая с холода гусиной кожей, задела щеку Афрания — и озябший сосок немедленно очутился в его губах. Камилла ахнула, — а Афраний повалил ее, голую, в траву, отбросил прочь мокрые тряпки — и влез на полусонное тело, слизывая с него холодные капельки.

     Минута — и они катались по траве, позабыв холод, стыд и страхи, — смеялись, стонали, дули друг другу в носы и жалились нежными языками, горевшими от холода и соли. Афраний снова прильнул к ее лону... Вчера это было в тюрьме, на пороге смерти, а сейчас — на воле, под аквамариновым рассветным небом, в мокрой траве; опьянев от соков Камиллы и от леденящей влаги трав, Афраний урчал, вылизывая набухший орешек клитора, а Камилла смеялась от наслаждения, запрокинув голову.

     В глаза ей бил искристый край солнца, волосы ее спутались с хмельными стеблями, и вся она выгибалась и вилась, как весенний побег... Изнывая от напора семени, Афраний приподнял ножки Камиллы и запрокинул их себе на плечи. Клейкая мякоть Камиллы, обтекшая его фаллос, была для него всем Космосом, а глаза Камиллы, восторженно глядящие в его глаза — всеми светилами мира. Афраний сношал Камиллу, массируя руками ее соски, а Камилла выла от счастья и сладкой боли в натянутом лоне. Ее тело, кинутое сразу и в жар, и в холод, дрожало от дикой силы, распиравшей грудь и матку; ей казалось, что Афраний врос фаллосом в нее, пустил в ней корни, набухшие сладким соком — и она сейчас прорастет, как цветок...

     Камилла не знала, что таинство плоти так мучительно-сладко, и выла от сладострастия, выпучив глаза. Ее уже выворачивало щекоткой; она сочилась ею, как лопнувший от спелости фрукт, тонула и таяла в ней — и благодарная ее утроба сжималась в бесконечно-сладкой судороге, и обливалась влагой в дрожащих жадных стенках... Любовный спазм сжал и никак не отпускал ее, и Камилле казалось, что она не в силах вынести его и сейчас умрет. Рычащий Афраний пульсировал в ней, заливая ее утробу семенем, лившимся из него, как из бездонного сосуда, — и потом долго еще скакал по инерции, когда его фаллос уже выплюнул в Камиллу последние струи и распирал ее, как мертвое бревно.

     Их тела медленно остывали, растратившись до капли, — хоть души никак не желали остывать и негодовали на обмякшую плоть. Афраний продолжал буравить Камиллу, и та отвечала ему, вытянув вдоль него онемевшие ноги. Фаллос был в ней, она чувствовала его расслабленным лоном и пыталась сжать, не выпуская из себя. Пересохшие ее губы потрясенно улыбались Афранию. Понемногу он затихал, обмякал на ней — и наконец рухнул ей на грудь всей своей грузной массой. Камилла вздыхала под ним и целовала ему лицо, едва-едва касаясь его кончиками губ...

     Вскоре оба они затихли и лежали, как мертвые. Тела их растворились в воздухе, в земле и травах, и их не существовало. Не было ни Афрания, ни Камиллы, ни земли, ни неба, ни друзей, ни врагов, — ничего, только легкость и пустота, и сладость единения, и смертная усталость, бездонная, как Хаос.

     ... Потом возник щекотный ток. Он набух незаметно, где-то глубоко внутри Камиллы, в ее орошенных недрах — и задрожал в кончике сморщенного фаллоса, распирая лоно. Бедра Афрания шевельнулись, и Камилла глубоко вздохнула.

      — Здравствуй!... — сказал ей Афраний.
 — Здравствуй... — отозвалась Камилла, вытягиваясь под ним всем телом. Афраний вытянулся с ней; ток заструился по его жилам, быстро наполняя каменеющий фаллос, и Камилла застонала, сжав его стенками лона. В ней вдруг налилась, набухла сладкая капелька, расточилась на десятки, сотни щемящих струек щекотки...

      — Опять сладко, — шепнула она, ворочаясь под Афранием. — Опять сладко, опять горит... Снова будет все? — вопрошала она, с ужасом глядя на него. Афраний нежно шевелился в ней и отвечал:
 — Камилла... Моя Камилла... Я так люблю тебя, что готов вечно жить в твоей утробе. Я готов скакать на тебе день и ночь. Ты видишь?..
 — Аааа... — Камилла выгибалась под ним, раскрывая ему лоно, — А скажи, Афраний... твой фаллос устает, потом отдыхает — и вновь готов осеменять меня?
 — Да. Но только с другими женщинами ...

 

     он отдыхал полдня, а с тобой ему достаточно немного лишь прикорнуть — и он вновь полон сил.
 — Почему так?
 — Потому что... Он любит тебя, Камилла. Ты моя жена... Я готов залить тебя своим семенем, утопить в нем, как в море!
 — Я снова чувствую твой фаллос. Он такой огромный, когда мы любимся, и потом такой маленький, смешной, как ослиный хвостик... Он наполняется семенем и поэтому такой огромный, да? А потом ты изливаешь в меня семя, и он снова опорожняется, да?
 — Да...
 — Я чувствую твое семя в себе. Я как полная амфора... Я видела раньше фаллос у отца. Когда мы мылись в банях... Он был маленький, а потом отец гладил меня и дергал фаллос рукой, и тот вырос, стал большим... но не таким, как у тебя. Когда я впервые увидела твой фаллос, я испугалась. Я знала, что он должен оплодотворить меня изнутри, и боялась, что он порвет меня, как клык кабана. И тогда, когда ты поднял меня... было больно, но это была особая боль! Сладостная, желанная... Странно: твой фаллос видел меня внутри, там, где я никогда не увижу себя. Только если разрезать пополам... А скажи мне, мой муж...
 — Да?
 — От каждого осеменения у меня будут новые дети?
 — Ну что ты, Камилла! Ребенок родится только один, в крайнем случае два, и то через девять месяцев, — сколько бы семени я в тебя не влил.
 — Значит, можно осеменяться сколько угодно?!
 — Конечно! Столько, сколько нам захочется. Сколько позволит вожделение, и сколько у меня будет семени. А...
 — ИЫЫЫЫЫЫЫЫЫ! — Камилла восторженно завизжала, обхватив Афрания руками и ногами и радуясь, что она сможет теперь поглощать это необыкновенное лакомство столько, сколько возжелает. Камилла, умная, образованная, знавшая всего Катулла наизусть, была самым настоящим ребенком — хоть и познала уже недетские радости и муки, и висела кровавой тушей в том страшном витке времени...

     Некоторое время Афраний нежно ебал ее, глядя в ее агатовые глаза; затем вдруг поднялся, вынув фаллос из Камиллы, и сказал:

      — Ты права, Камилла: твое лоно полно доверху, как амфора. Пора перейти к другому отверстию...
 — К какому? — изумилась Камилла.

     Вместо ответа Афраний нащупал ее анус и слегка проник в него кончиком пальца.

      — Ооооуууу!... Но ведь... я оттуда испражняюсь!
 — Ну и что? А из лона ты мочишься... кстати, помочись, будь так добра!
 — Зачем?!..
 — Но ведь тебе хочется?
 — Не могу... Мне стыдно, Афраний.
 — Отчего же? Смотри: я совсем не стыжусь тебя. — И Афраний пустил на траву блестящую струйку. Камилла с суеверным ужасом смотрела, как из огромного фаллоса, обвисшего вниз, льется золотой поток. — Видишь? Теперь ты...

     И Камилла присела на корточки, посмотрела на Афрания, смущенно рассмеялась, натужилась — и исторгла из себя настоящий водопад. Пока она изливалась, Афраний гладил теплые складки ее лона, и Камилла подвывала от удовольствия, вытаращив глаза.

      — Ооуух! Никогда не думала, что это так приятно... Я не отвратительна тебе?
 — Ну что ты... Доверься мне, Камилла! Доверь мне свое тело, ведь оно теперь мое, ведь я муж твой! Развернись-ка на животик!
 — Но зачем осеменять кишки? — спрашивала Камилла, ложась и подставляя Афранию свою попку.
 — Затем, что это сладко и тебе и мне. Ага, ага, вот видишь!..

     Он растопырил ей ягодицы и проник в ее анус пальцем, смочив его в соках ее лона, а другой рукой массировал нежную кожу между ягодиц. Камилла взвыла от нежданной сладости, острой, как боль.

      — Вот видишь, я же говорил!
 — Ыыыыы... О небо! Что же ты делаешь со мной, Афраний?
 — Прочищаю тебе кишки, жена моя...
 — О небо... Ыыыыы... Афраний!!!

     Но Афраний безжалостно расширял ее анус, проникнув туда и вторым пальцем, придерживал ногами извивающуюся в траве Камиллу и приговаривал:

      — Терпи, жена моя, терпи... Лоно твое уже познало, как мужской рог бодает — теперь пришла очередь и нежных твоих кишочек. Такое сношение считают постыдным, но между мужем и женой ничего не может быть постыдного, тем более, что слаще такой любви нет ничего...
 — Уууууыыыыы... Правда? Еще слаще? Слаще, чем...
 — Ты сейчас увидишь, Камилла. Расслабь свое тело, слейся с землей, отдайся мне...

     Он не спеша ввел фаллос в сморщенное отверстие — и Камилла забилась под ним, колотя по земле ногами, руками и головой. Афраний придерживал ее руками, — «терпи, Камилла!» — и буравил ее все глубже, медленно зарываясь в горячий тугой чулок ее ануса.

     Он еще не начал двигаться — а Камилла уже надсадно выла от смертной полноты, распиравшей ее до ушей, и причитала — «Афраний... Афраний... АФРАНИЙ!!!...», и вновь изливалась соками, стекавшими на траву из ее мокрого лона. Ее матка вновь дрожала в сладостном спазме, и Камилле казалось, что Афраний влез в нее целиком, надел ее на себя, как шкуру, и она заполнена им доверху, до самого горла, до макушки, и сейчас разорвется и лопнет от этой полноты на тысячи сладких клочков... «Афраний... Афраний...» — шептали ее пересохшие губы — и Камилла вилась червем, умирая от сладкой смерти в кишках и в утробе. Ее попка насаживалась на фаллос Афрания все яростнее; нежная Камилла выла зверем и казалась себе большой влажной дырой, растущей прямо из земли, из горькой травы, куда зарылось ее горящее личико...

     ... Они толклись и изнемогали неподалеку от дороги, не слыша цокота копыт.

     Мимо них неслись трое солдат.

     Это был дозор, посланный на их розыск. Солдаты скакали к вилле Грациана: префект, которому донесли о проделках Афрания в тот же день, был уверен, что Афраний прячется у старого друга.

     Два солдата громко ругались, за руганью не замечая ничего вокруг. Третий, Туллий Вегеций, осматриваясь со скуки, вдруг заметил в траве ягодицы, напористо пульсирующие вверх-вниз.

     Это мог быть кто угодно — но догадливый Вегеций сразу понял, кому принадлежат ягодицы и кого ебет их хозяин. Несколько мгновений в нем кипела мучительная борьба.

     На одной чаше весов были награда, почет и длинный нос сослуживцам. То, что лежало на другой, было, однако, не менее весомо: Вегеций был известным распутником, а поверье гласило — всякого, кто нарушит чужую любовную игру и прогневит бога Приапа, настигнет бесплодие.

     Суеверный, как и все солдаты, Вегеций ценил силу своих яиц более всего на свете — и потому прикусил язык.

     Пульсирующие ягодицы остались позади, а Вегеций так и не решился раскрыть рот. Вдогонку его настиг отчаянный крик двух голосов, слившихся в терпкой октаве, и Вегеций забормотал хвалу Приапу.

      — Кто кричал? — обернулся солдат, скачущий впереди.
 — Козодой, — ответил Вегеций...

     ***

     Три ночи спустя Афраний и Камилла, измученные, оборванные, полумертвые от голода и нескончаемых совокуплений, изнуривших их сильней самых зверских пыток, стучались в ворота виллы Грациана.

      — Ты был прав, Гай! — крикнул Афраний постаревшему Грациану, когда раб провел их к нему, — Перед тобой изменник!
 — И его жена, — добавила Камилла.

     Они не знали, что засада, ожидавшая их, уехала только час назад. Когда Грациан сказал им об этом, они переглянулись. Афраний уже рассказал Камилле о трех витках восьмого марта, в которых Камилла была вначале исполосанной зеброй, затем кровавым обрубком, а он, Афраний — куском мяса, наколотым на собственный меч. Он подумал о грозе, так счастливо затянувшей их путешествие, и в его сердце вновь разлился холодок — не гадкий, как прежде, а томительно-жутковатый, как полет во сне...

     ... С этого момента следы Афрания и Камиллы теряются на 19 лет. Только в 311 году, после эдикта о веротерпимости, они объявились в районе Маруждо с двумя сыновьями, дочерью и внуками, основав большую христианскую общину. По легенде, все население Маруджо в той или иной мере — потомки Афрания и Камиллы.

     Говорят, что святой Афраний был особенно суров в своем осуждении пьянства. И в самом деле — Афрания видели с красным носом редко: только по субботам.