Чем больше женщина стонет ночью, тем меньше ворчит днём.

     Если вы думаете, что вынесенный в заголовок рассказа экслибрис является первой буквой имени нашей героини, то глубоко заблуждаетесь. Это действительно первая буква слова, но слова другого, до недавнего времени считавшегося неприличным, и к имени героини отношения не имеющего. И если судьба выбрала для обозначения её поведения именно это слово, то вины нашей героини в этом нет никакой. Какая может быть вина, если — судьба!

     С некоторых пор Лина чувствовала себя глубоко несчастной, потому что беды, которые свалились на неё, как снежная лавина, она накликала на себя сама. Ей, видите ли, захотелось иметь сестричку. Одной скучно жилось, и она, своими домогательствами, добилась-таки согласия родителей.

     Когда мать забеременела, Лина пошла с бабушкой в церковь, там долго молилась, просила у Господа нашего, Иисуса Христа, чтобы он послал сестричку. Брата она не хотела, потому что у подруги был брат, который её постоянно обижал, а иногда и бил, и она жалела, что у неё не сестра.

     Беременность у матери проходила тяжело, её часто клали в больницу на сохранение, Лина навещала её, относила передачу, и, по пути домой, каждый раз заходила в церковь, попросить Бога, чтобы роды прошли благополучно, но то ли она просила плохо, то ли читала не те молитвы, но Бог её не услышал, во время родов мать умерла, а недоношенную девочку отец из роддома забирать отказался, слишком плоха она была, и надежд на то, что выживет, было мало, а, скорее всего, он не мог видеть ребёнка, отправившего в мир иной его любимую женщину. Слова Лины о том, что она сама воспитает сестру, на отца не подействовали, более того, слыша ежедневные упрёки в свой адрес, он возненавидел и Лину, охладел к ней, с горя запил, и вконец опустился. Лина продолжала ходить в церковь, усердно молилась, просила Бога образумить отца, но тщетно.

     Подобравшая её отца на мусорной свалке женщина, неопределённого возраста и рода занятий, привела домой, вымыла, переодела в чистое бельё, приготовила ужин, напоила, накормила, и улеглась с ним в постель.

     Мачеха относилась к Лине ни плохо, ни хорошо, просто, мирно сосуществовала с ней на одной жилплощади. Но за отцом смотрела хорошо. Теперь он ходил чистый, обстиранный, в канавах не валялся, пил только со своей новой женой, но к Лине своего отношения не изменил. Он по-прежнему считал, что она виновата в смерти матери, и тот факт, что и она знала это, и страдала больше него, во внимание не принимал. В школе Лина училась плохо, с трудом дотянула до десятого класса и максимум, что ей удалось, это устроиться посудомойщицей в столовую: зарплата никакая, но можно бесплатно питаться.

     Отец свою зарплату пропивал с новой женой, пил с каждым днём всё больше, и чах на глазах. Через год его отвезли на кладбище, и положили рядом с матерью. Если на похоронах матери Лина рыдала взахлёб, и трижды пыталась прыгнуть за гробом в могилу, то отца проводила в последний путь спокойно. После смерти матери хватило одного года, чтобы вытравить из её души все чувства, кроме чувства вины перед ней. Это сознание вины продолжало мучить Лину, лишало её спокойствия, и она дала клятву не выходить замуж, и никогда не рожать детей.

     Как это ни покажется странным, но после смерти отца Лина простила ему все грехи и обиды, полюбила беззаветной прежней любовью, и когда бабушка захотела забрать её к себе, она отказалась: бабушка жила в другом городе, а Лина привыкла каждое воскресенье ходить на могилки родителей. На счастье она не рассчитывала, жила воспоминаниями о матери и отце, а воспоминания эти, если исключить последние год-два, были светлыми и радостными.

     Мачеха была неплохой женщиной, относилась к Лине по-прежнему, и хотя привела в дом сожителя, перестановок никаких не сделала, за Линой оставила её комнату, и даже портреты родителей со стен не сняла. Отчим оказался, увы, не таким деликатным. Будучи трезвым, что с ним случалось крайне редко, он вёл себя нормально, а в пьяном виде приставал к Лине, хлопал по заднице, гладил по спине, мял груди, и больно их щипал. Лина запиралась в своей комнате, но всё равно приходилось выходить, в туалет ли, на кухню, и тут он её настигал и облапывал. Мачеха была не ревнива, на баловство своего сожителя смотрела сквозь пальцы, и самым суровым её наказанием был окрик:

      — Отстань от девки!

     Если и после этого он не отставал, она добавляла:

      — Что, опять в тюрьму захотел? Она же ещё целка.

     По совету знакомых Лина обратилась в милицию, с просьбой выселить мачеху и отчима из квартиры, но оказалось, что по нашим законам сделать этого нельзя. Мачеха успела в своё время зарегистрировать брак с отцом и прописаться, а её сожитель, в свою очередь, зарегистрировался с мачехой, и тоже прописался. Юридически квартира им не принадлежит, продать они её не имеют права, а жить могут столько, сколько захотят. Вот, если бы отчим её изнасиловал, тогда другое дело, а сейчас они её кормят, платят за квартиру, не притесняют, не выгоняют. Так что её требования необоснованны. Что до отчима... Да, такие случаи происходят довольно часто, но привлечь к ответственности за приставания к приёмной дочери трудно, а доказать это практически невозможно, и даже изнасиловать он должен при свидетелях... Выход подсказала мачеха:

      — А ты замуж выйди! Когда муж будет рядом, мой кобель перестанет к тебе приставать.

     Лина и подумать не успела, как мачеха организовала сватов. Парень Лине понравился, выбирать было не из кого, ей хотелось поскорее избавиться от липких лап отчима, и она согласилась. Мачеха и свадьбу устроила, видимо, ей, всё-таки, не нравилось поведение сожителя, а может, боялась, что это может плохо кончиться. Впрочем, свадьбы, в полном смысле этого слова, не было: ни фаты, ни свадебного платья, ни костюма, ни колец. Просто, молодых повезли в загс, и дома устроили вечер, на который пригласили нескольких друзей отчима и мачехи. Своих знакомых Лина пригласить постеснялась, решив, что эта компания не для них.

     Пить начали в четыре часа, а в пять все уже были пьяные, горланили блатные песни, заставляли пить молодых, и поминутно кричали:

      — Горько!

     Олег целоваться не умел, был груб, явно работая на публику, звучно обчмокивал её губы. Лине были противны его поцелуи, противна и эта свадьба, и это сборище пьяных мужиков. Стараясь притупить отвращение ко всему происходящему, она пила наравне со всеми, не пропустила ни одной рюмки, и к вечеру была пьяна, вместе со своим новоиспечённым мужем. Тем не менее, когда пьяная компания в вульгарной форме потребовала, чтобы жених вёл невесту в спальню, Лине было стыдно, она сопротивлялась, кричала, вырывалась. Олегу не очень хотелось ставить молодую жену в неловкое положение, они и поцеловались-то первый раз в загсе, но обезумевшие от водки и молодого женского тела мужики напирали:

      — Будь мужиком, — кричал один.

      — В первый день бабе поддашься, всю жизнь будешь у неё под каблуком! — вопил второй.

      — Да она, может, и не целка вовсе, — подзадоривал третий.

      — Точно, опозориться боится, вот и сопротивляется!

     Лина была, как в тумане. В эту минуту она даже не вспомнила о Боге, чтобы попросить у него защиты. Силы покинули её, единственным желанием было как можно скорее покончить с этой мукой. Она уже никого не слушала, ничего не слышала, ничего не понимала, автоматически наливала в рюмку водку и выпивала, наливала и выпивала, наливала и выпивала, и когда Олег понёс её обмякшее тело в спальню, она ничего не сознавала. Изредка, смутно-смутно, до неё доносился пьяный гогот стоящих у открытых дверей мужиков, крики «ломай, ломай», потом острая боль пронзила тело, и она окончательно потеряла сознание...

     Но и наутро, придя в себя, она увидела те же пьяные лица, услышала тот же гомерический ор, только теперь эта кривляющаяся масса разнородных помятых лиц махала перед ней ...

 забрызганной кровью простыней, и пела в её честь хвалебные оды, от которых ей хотелось тут же умереть. Мачеха сжалилась над ней, прикрыла обнажённую женщину одеялом, выгнала всех из комнаты. А Олег лежал в углу комнаты, уткнувшись лицом в блевотину.

     Разве о такой свадьбе мечтала Лина? Разве о таком муже? Разве о такой первой брачной ночи? Разве о таком медовом месяце? Только теперь она вспомнила о Боге, и, не зная ни одной молитвы от начала до конца, она молилась, упав на колени, молилась, отбивая поклоны, молилась, заливаясь горючими слезами, прося Бога услышать её молитвы, дать ей силы встать на ноги, дать волю подойти к окну, дать мужество выпрыгнуть из него. Но Бог был занят другими, более важными делами, и не услышал её молитву. А пьяная компания не была занята ничем, и услышала, начала поднимать молодого мужа, приводить его в сознание от пьяного угара, и, не приведя, четверо мужиков взяли его за руки-ноги, и распластали на нежно-розовом обнажённом теле невесты...

     Те же крики, то же улюлюканье, тот же обжигающий душу стыд, та же боль, только во сто крат невыносимее, потому что ко вчерашнему истязанию добавилась вонючая блевотина мужа, и полное сознание невесты, ибо сегодня она не была пьяна...

     В первую очередь Лина возненавидела мужа. Он оказался дальним родственником отчима, но, всё равно, как он посмел так себя вести! Ссылок на алкоголь она не приняла, ожесточилась на него, и к себе не подпускала. Её тошнило от одного вида его мужских достоинств, которые причинили ей такую невыносимую боль, ей противна была близость с ним, при воспоминании о той брачной ночи её бросало в дрожь.

     Лина ожесточилась и против мачехи. Всё-таки, она женщина! Она же знает, что это такое, и не должна была допустить подобного спектакля.

      — Какая разница, как тебе сломали целку, — успокаивала она Лину. — Всё равно это когда-нибудь случилось бы. Скажи спасибо, что это сделал муж. Меня изнасиловали три мужика, я неделю встать не могла, одна в холодном сарае лежала... А стыд — не дым, глаза не выест...

     Что могла ей ответить Лина? Да, спасибо за то, что в ту ночь по ней не прошлась вся пьяная компания?

     Лина возненавидела и отчима. Это он был главным организатором зрелища, и когда он в очередной раз похлопал её по заднице, она влепила ему такую пощёчину, что он отлетел к стене. А когда утром, подкравшись сзади, взял её за груди, Лина вывалила ему на голову горячую, только что приготовленную кашу. Он взвыл, побежал в ванную мыться, но никому не пожаловался и больше не приставал.

     Но, страшнее всего было то, что Лина возненавидела всех мужчин. Как-то она неожиданно поймала себя на мысли, что ей стал противен шеф-повар. Противно в нём было всё: как он говорит, как ходит, как размахивает руками при разговоре, даже как закладывает в кастрюлю продукты: вода при этом выплескивается через край, и, коснувшись горячей плиты, исходит паром; как просыпает мимо котла крупу, она сгорает, и поднимается к потолку чёрным горьким дымом... И зажарка у него каждый раз пригорает... Как это она раньше не замечала ничего подобного? Но больше всего ей не нравилось, что он ходит в брюках... Нет, хорошо, конечно, что они прикрывают его бёдра... Она знает, что находится под этой полосатой тканью, сама мысль об этом ей противна, но её почему-то возмущало, что у него закрыты колени. Вот на них ей как раз очень хотелось взглянуть. Вон, какие роскошные коленки у Лариски, а тут всё закрыто штанами, и сравнить нет никакой возможности... Интересно, он всегда был ей противен? Да, нет... Лина вспомнила, что раньше он ей нравился. Явно не приставал, но комплименты говорил, хотел научить поварскому искусству, называл «Мадемуазель Лили». Почему же она не видела его отвислого живота, раздутых щёк, прежде времени выцветших глаз? И говорит он, оказывается, не «Мадемуазель Лили», а «Мамзель Ли».

     И директор столовой стал ей тоже противен. Занудливо выговаривал за каждую тарелку, сколько бы она её ни тёрла тряпкой. И столы она прибирала медленно, и вытирала плохо. И ещё, он вдруг вздумал шутить на её счёт, дескать, молодой жеребец заездил лошадку до полусмерти, ей теперь не до посуды. В конце рабочего дня он становился добрым и щедрым, разрешал взять домой продуктов, чтобы было чем поддержать мужскую силу супруга. Лина понимала его намёки, и от этого ещё больше ненавидела и директора, и шеф-повара, и мужа, и вообще всех мужчин, вместе взятых.

     Отчим как-то сразу сдался, видимо, раньше рассчитывал на её беззащитность, а, получив отпор, сник, больше не приставал, напротив, стал обходительным, вежливым, внимательным, а на восьмое марта даже подарил флакон дешёвых духов. Это было тем более странно, что ранее он не раз на похмелье опустошал её пузырьки с одеколоном, и флакон духов с его стороны являлся великой жертвой. Её ненависть к нему ослабла, вернее, переродилась в презрение, хотя, со временем, мужчин она ненавидела всё больше и больше, каждая встреча с ними возмущала её душу, и поднимала на поверхность боль и стыд первой брачной ночи. Правда к мужу острота отвращения постепенно притупилась, в конце концов, она уступила ему, но никакого удовольствия от этого не испытала, просто исполнила свой супружеский долг. К счастью, Олег большего от неё и не требовал.

     Каждый вечер Лина приносила из столовой остатки какой-нибудь пищи, этим кормила семью, и все за это были ей благодарны: заработанные деньги можно было пропивать, не тратя их на продукты.

     В столовой Лина подружилась с Нелей, заведующей продуктовым складом. В дополнение к директорской щедрости, Неля давала Лине крупу, сахар, мясо и другие продукты, учила немудрёной науке учёта прихода-расхода продуктов, и обещала замолвить директору словечко, чтобы тот назначил Лину заведовать складом, так как Неля собиралась уходить в декретный отпуск. Она была на восьмом месяце, живот выпирал из-под платья, она гордилась этим, радовалась, что у неё будет ребёнок. Лина не понимала её. Как можно радоваться тому, что в тебя вошёл какой-то нахал, причинил боль, стыд, отвращение, да ещё, вдобавок, занёс туда своё семя, из которого, ещё неизвестно, что вырастет! Но Неля поднимала платье, клала руку Лины на свой живот, и восхищённо говорила:

      — Слышишь, как он там кувыркается? Вот, опять! Слышишь? Я чувствую его даже через твою руку!

     Лине было приятно гладить мягкую, гладкую, нежную кожу, натянутую на большой Нелин живот, приятно было ощущать идущие изнутри толчки, но при одной мысли, что это плод мужской работы, её коробило, и бросало в дрожь. Неля знала её историю, как могла, успокаивала, пророчила ей любовь и к мужчине, и к ребёнку, но Лина была непримирима, и если отвращение к мужчинам вообще она ещё как-то в себе гасила, то отвращение к мужским достоинствам, к половому акту, у неё не проходило. А вот когда Неля взяла её руку, и прижала к наливающейся молоком груди, у Лины внутри всё запылало.

      — Посмотри, как налились мои груди, — восторженно говорила Неля, и Лина с удовольствием нежно гладила их, бережно сдавливала, проверяя, действительно ли они налились молоком, и чувствовала, что испытывает от этого величайшее наслаждение...

     Неля ушла в декретный отпуск, и, как она и обещала, Лину поставили заведовать складом. Зарплата здесь была больше, а работы меньше. Выдала продукты по раскладке, записала в книгу, и свободна. Разве что ответственность больше. Лина быстро справлялась с работой, и ещё помогала девочкам мыть посуду. Но директор запретил:

      — Хочешь помогать, помогай повару, а после уборки столов и мытья посуды нельзя браться за продукты, анти санитария получается.

     Склад был просторный, в отгородке для кладовщика стоял огромный, старинный диван, которым, как оказалось, часто пользовался директор. Он приводил туда молоденькую калькуляторшу Клаву, и отсылал Лину помочь повару... Заходила туда к ним и Лариса, бухгалтер столовой. Иногда приходил и друг директора, тоже немолодой директор кафе, и они ... уединялись там, когда втроём, когда — вчетвером. Чем они занимались, Лина не знала, но что пили — это точно, так как после них всегда оставались пустые бутылки из-под коньяка и шампанского.

     Однажды повар попросил Лину принести со склада соль, она зашла раньше положенного времени в склад, и то, что она увидела, потрясло её больше, чем первая брачная ночь. На диване, в любовном экстазе, извивались два женских тела: Клава и Лариса ласкали друг друга руками, губами, длинными волосами, покрывали друг друга поцелуями, при этом стонали, смеялись, повизгивали от удовольствия. Ничего не понимающая Лина стояла с широко раскрытыми глазами, и ловила себя на мысли, что зрелище это ей очень нравится. Тёплая волна заполнила её тело, груди налились, она машинально сжала их ладонями, почувствовала, как напряглись сосцы, и в приятной истоме заныло всё тело. В это время женщины сели одна напротив другой, и стали демонстрировать друг другу свои прелести, лаская их руками. Лина подняла платье, залезла рукой под трусы, намереваясь повторить их движения, но жгучая волна сладострастия бросила её в огонь. От неожиданности она вскрикнула, и открыла глаза, а, открыв, вскрикнула уже не от экстаза, а от испуга. Слева от неё, в углу комнаты, на самом краю кресла, полулежал обнажённый директор столовой, и с любопытством наблюдал за Линой. Между его ног торчал отвратительный, пожелтевший от времени, огромный огурец, который он поглаживал рукой, а с края кресла свисали две непомерно большие, серые, сросшиеся в верхней части картофелины, болтающиеся из стороны в сторону в такт движениям его руки. Лина пулей выскочила из кладовки и, в чём была, не переодеваясь и не заходя в варочный цех к повару, побежала домой. Такого позора она перенести не могла. Её застукали за постыдным занятием, и она не знала, как быть. Первым решением было — повеситься, утопиться или отравиться. Даже после той брачной ночи желание покончить с собой не было столь сильным, как теперь. Тогда она была пьяна, у неё сильно болела голова, да и вины за собой она не чувствовала, был только стыд, всё устроили пьяные мужики, пусть Бог их и наказывает, она всем своим видом показывала, что ей отвратительно это их действо, ей и впрямь было противно, и это в какой-то мере оправдывало её перед Богом. Другое дело — теперь! Она случайно попала в такую ситуацию, могла уйти, должна была сразу уйти, но добровольно осталась, с наслаждением наблюдала, более того, сама явилась участницей этой оргии, получила от этого удовольствие, и это видели и женщины, и директор. Как после этого показаться им на глаза? Как вымолить у Бога прощение?

     Всю ночь Лина не смыкала глаз, всё обдумывала, как ей выпутаться из создавшегося положения, и только под утро уснула коротким, беспокойным сном. На работу она, естественно, не пошла, а к обеду навестить её пришла Клава. Лина стыдилась смотреть ей в глаза, отворачивалась, не хотела разговаривать, сидела, потупившись, с раскрасневшимся лицом, но Клава её сразу успокоила:

      — Ну, ты молодчина! Кто бы мог подумать, что в таком щупленьком тельце столько страсти! Мы все были от тебя в восторге.

      — Я не хотела, — оправдывалась Лина. — Это само как-то получилось.

      — Ну и дура! Надо хотеть, тогда будет ещё лучше.

      — Чего хотеть? Что лучше? — не поняла Лина.

      — Ты притворяешься, или, в самом деле, не понимаешь?

      — Что я не понимаю?

      — Ты с мужиками кончаешь?

      — У меня мужиков — один муж, да и то, мы полгода, как поженились.

      — Пусть один, пусть — полгода, ты кончаешь или нет?

     Лина смотрела на неё непонимающими глазами.

      — Ну, тыква огородная. Тебе что, заглавными буквами говорить? Оргазм у тебя бывает, или нет?

      — Какой оргазм?

      — Такой, какой вчера в кладовке был, которым ты всех нас завела... И директора, между прочим, тоже, хотя его завести, ой как трудно! Почти невозможно. Потому как стопроцентный импотент по возрасту... Так бывает, или нет?

      — Такой не бывает.

      — А какой бывает?

      — А никакой, — сказала Лина после долгого раздумья.

     Она уже успокоилась. Клава убедила её, что ничего сверхъестественного не произошло, и в панику бросаться не надо.

      — Придётся с тобой поработать, — сказала Клава, и подошла к Лине.

     Взяла её руки, положила на свои груди, волосами пощекотала ей лицо, губы... Поцеловала в шею, в ухо. Лина взвизгнула и отстранилась.

      — Хорошо? Да не стесняйся ты! Ишь, как покраснела.

     Она уложила Лину на кровать, и принялась шарить по её телу своими нежными, ласковыми руками... Через ткань прижалась ртом к соску, выдохнула из себя горячий воздух, наполняя грудь Лины сладострастным теплом. Потом расстегнула халат, сдвинула на сторону лифчик и, слегка покусывая сосок, стала сосать грудь, отчего тело Лины напряглось, будто судорога схватила конечности, и она задрожала мелкой дрожью. А когда Клава, двигаясь губами всё выше и выше, поймала ртом полуоткрытые губы Лины, и выдохнула в неё из себя горячий воздух, одновременно запустив руку между её разбросанных ног, Лина издала громкий, протяжный крик сладострастия, и в бессознательном блаженстве рухнула на пол.

     В сознание её привели ласковые руки Клавы:

      — Ну, что, классно?

     Лина молчала.

      — Тебя что-то смущает?

      — Я думаю, это должно происходить не так, по-другому, — сказала Лина, и тут же вспомнила свою первую брачную ночь.

     И, как бы пытаясь оправдаться перед Клавой за своё такое поведение, всё ей рассказала. Рассказывая свою историю, Лина не раз всхлипывала, а Клава, прижав её к себе, обшаривала своими шаловливыми руками её бёдра, груди, шею, спину, живот. Увлечённая рассказом, Лина не сопротивлялась, вздрагивала при каждом новом прикосновении её рук, а когда Клава забралась ей под трусы, в самое заветное место, Лина прекратила на время свой рассказ, затаила дыхание, пока не взорвалась бурным оргазмом. После этого Лина призналась своей новой подружке, что не позднее, как вчера, у неё в мозгу свили гнёздышко три мысли: повеситься, утопиться или отравиться.

      — А для четвёртой мысли в твоей головке место осталось?

      — Осталось и для четвёртой — застрелиться.

     Пропустив мимо ушей её реплику, Клава сказала:

      — Тогда посели её туда и выходи завтра на работу.

      — Кого поселить?

      — Ты знаешь, я всё больше в тебя влюбляюсь! Ты действительно не от мира сего. Я предлагаю поселить в голову мысль о том, чтобы завтра прийти в столовую на работу. Усекла?

      — Ты считаешь, что мы занимаемся нормальным делом?

      — Мы пока ещё ничем не занимаемся. Всё ещё впереди. Но если хочешь знать моё мнение, то лучше получать удовольствие так, чем под пьяным, облеванным грубияном в штанах, который, к тому же, не знает, что такое любовь, что такое секс, и что такое женщина, которую он ни в грош не ценит!

      — Ладно, меня Олег обидел... А ты не замужем, молодая, красивая... За тобой мужики гурьбой бегают. Что тебя толкнуло на это? А Ларису?

      — Лариску я сама приручила, она до меня была как телок, всё про своего алкоголика рассказывала, как он воткнёт в неё свой стержень, и спит. А она его столкнёт с себя, и пальчиком за него его работу доделывает. Вот я ей и помогла. А я... Парень у меня был. Скромный — жуть! Видно очень сильно меня любил, потому ничего у него не получилось. Так он ремень из брюк вытянул, и на сливе повесился... Дело было в саду. Я всё ждала его, надеялась, вот-вот придёт... Пошла искать, а он уже синий висит... Потом меня ещё по милициям таскали. С тех пор мужиков в упор не замечаю...

      — А как же наш директор?

      — Семён ... Павлович? Это — как партийное поручение. Что-то вроде субботника. Общественная работа. Деньги за неё не платят, толку от неё никакого, а отказаться нельзя, выговор схлопочешь. А поскольку и вреда от неё нет, то надо молча выполнять, тем более что это не так уж и трудно...

     С этого дня у Лины началась новая жизнь. Она и в самом деле, то ли воскресла, то ли народилась заново. Утром выдавала по раскладке продукты, делала разноску накладных по конторским книгам, выводила остатки, и заказывала те продукты, которые были на исходе. На это у неё уходило не более двух часов. Потом помогала, то повару на кухне, то, по просьбе Ларисы, заполняла бухгалтерские книги, то раскручивала за Клаву калькуляцию. Но и эти добровольно взятые обязанности к обеду заканчивались, и после двенадцати часов она, как правило, была свободна. С этого момента её сердце начинало нежиться в сладостной истоме ожидания.

     Обычно женщины собирались после полудня. Когда все обязанности по работе были выполнены, они шли в кладовую «снимать остатки», закрывались на ключ, и устраивали, как выражалась Лариса, эмоционально-стрессовую разгрузку. Пили мало, почти ничего не ели, в основном общались. Лина была среди них воплощением скромности, это их приятно забавляло, придавало их отношениям особую пикантность.

     О любви Лина мечтала лишь до похорон матери. Обвинив себя в её смерти, она запретила себе думать и о любви, и о замужестве, а после того, как её насильно выдали за Олега, и он сотворил над нею насилие, в душе её воцарилось затишье. Она возненавидела всех мужчин, и ничего не могла поделать с собой, чтобы избавиться от этого чувства ненависти. На что она пошла, так это позволила Олегу иногда пользоваться собой как женщиной, что он и делал без любви и без страсти, точно так, как мыл посуду, или чинил электробритву. Она свыклась с ним, легко переносила его мужские притязания, и была бы крайне удивлена, если бы он её вдруг поцеловал. Таков был Олег. Но ещё сильнее она была бы удивлена, если бы ощутила после его поцелуя взрыв огня, сжигающего её внутренности... Но Олег её не целовал, никакого огня она не испытывала, и когда опытная Лариса, раскрыв двумя пальчиками её губы и, свернув их в трубочку, прильнула к ним своим ртом, и впрыснула туда мгновенно растёкшийся по телу яд, а затем начала высасывать из неё остатки стыда, силы, и всякого сопротивления, Лина от удовольствия потеряла сознание. В себя она пришла от длинных волос Клавы, щекочущих пространство от пупка до лобка, и снова впала в забытьё. Женщины были от неё в восторге. Они ползали по ней взад-вперёд, наслаждая её ласками, и упиваясь её оргиастическими вздохами, стонами и криками...

      — Я бесстыдница? — сказала, наконец, пришедшая в себя Лина.

      — Не говори глупостей. Ты утром составляла меню, делала раскладку. Скажи, какую крупу больше всего любят посетители нашей столовой? — спросила Лариса, застёгивая на Лине бюстгальтер.

      — Да, всякую любят... И рис, и гречку, и перловку, и пшёнку. Кто какую.

      — Я знаю, какие крупы есть в твоём складе, можешь дальше не перечислять. Ты мне другое скажи: какую любишь ты, лично ты?

      — Я макароны люблю. Папа вкусно их готовил, по-флотски... Но к чему этот разговор?

      — А к тому. Не станешь же ты осуждать тех, кто любит не макароны, а гречку?

      — Да пусть себе любят, что хотят.

      — Вот и мы любим, кого хотим. И, обрати внимание, насильно в свою компанию никого не тянем.

     Лина покраснела. Да, насильно её никто не тянул... А тут ещё Лариса и Клава уже одеты, а она, заболтавшись с ними, забыла про одежду, и стояла перед ними в одном бюстгальтере.

      — Клава, если ты сейчас же не прикроешь её прелести, я снова разденусь, — сказала Лариса.

     Лина начала быстро одеваться, но краска не сходила с её лица.

      — Да забудь ты, что тут было, успокойся, пора идти домой, — сказала Клава, помогая ей одеться.

      — Как можно такое забыть? Я сейчас выйду отсюда, и весь город будет на меня глазеть!

      — Пусть глазеет. А ты подними голову, и гордо шагай мимо них, — сказала Лариса. — Мне как-то удалили зуб, вот этот, — Лариса указала на коронку, — так я боялась рот открыть на людях, не разговаривала, не улыбалась... А однажды рассмеялась... увидела, что все про мой зуб знают, и дальше хохотала во всё горло... Теперь, вот, коронку поставила...

      — Мне что, идти по городу и кричать, что я лесбиянка?

      — Зачем кричать? Кричать не надо. Но и стыдиться тут нечего. Может мы с тобой в сто раз полноценнее тех, которые фригидны, как айсберги, и тех, которые ждут, не дождутся, когда мужик с них слезет...

     Странно, но Лина вдруг поняла, что Лариса и Клава ревнуют друг дружку к ней... Не познав с мужем ни чувственной, ни сладострастной любви, Лина и их не любила. Ей нравилось их общество, она возбуждалась от их разговоров на эротические темы, от комплиментов в свой адрес, от их ласк. Они доставляли ей наслаждение, доводили до экстаза, но и только. Сама она никогда не отличалась фантазией, и вела себя индифферентно. Они всячески пытались научить её, заставляли делать то или иное, но Лина противилась. Ей было приятно принимать от них ласки, но сама она не была способна ласкать других женщин. Поэтому они и обижались, и на неё, и друг на друга, думая, что она одной из них отдаёт предпочтение. А Лину одолевали странные чувства. С одной стороны, ей нравилось, чем они занимаются. А с другой... Она чувствовала, знала, несмотря на доводы подруг, что делают они что-то запретное. Ладно, думала она, нам с Клавкой по девятнадцать. Но Лариса! Ей больше тридцати, у неё есть муж, двое детей. Но она никогда не говорит ни о детях, ни о муже, ни об отношениях с ним... А что говорить? Я ведь тоже об этом не распространяюсь! Однажды сказала Клаве, и то пожалела об этом. Кому нужно чужое горе? У каждого своего достаточно...

     Она так углубилась в свои мысли, что полностью отключилась, и не реагировала на настойчивые ласки подруг. И только когда Лариса больно ущипнула её, она вскрикнула и пришла в себя.

      — О чём это ты задумалась, подружка? Ты сегодня на себя не похожа.

      — Я думаю, мы занимаемся не тем, чем положено.

     Клава с Ларисой рассматривали какой-то эротический журнал, горячо обсуждали фотографии, и пытались привлечь к этому Лину. Но Лина такие журналы не любила, и никогда не рассматривала. Они её не возбуждали. Холодная бумага, да и только. Может, это у неё было оттого, что такие журналы постоянно рассматривал Олег, может, по другой причине, но она их не любила, и считала, что рассматривать такие картинки — детское занятие. Но Лариса поняла её не так, возмутилась, и закричала:

      — Одевайся, и дуй к мужу! Занимайся с ним тем, чем положено.

     Лина не стала ей объяснять, что она имела в виду журнал, ей даже понравилось, что разговор может пойти по такому руслу, по которому она не раз пыталась его направить, и она сказала:

      — Нет, вы представьте себе на минуту, что все женщины мира станут лесбиянками. А мужчины — гомиками! Ведь рожать перестанут, человечество вымрет!

      — Все не станут. Ты же сама говорила, что любишь макароны... А другие едят гречку, пшёнку, рис... Но даже если и все, то рожать не перестанут. У меня двое детей, Нелька вон забрюхатела, в декрет ушла...

     Лина вопросительно посмотрела на Ларису, открыла рот, но та остановила её:

      — Да, да, и Неля тоже из нашей компании. Недолог час, и ты от своего муженька забрюхатеешь... Это Клавка пока ещё целка, да и то потому, что первый её мужик импотентом оказался, а, даст Бог выйдет замуж...

     Но Лина её не слушала. Клавка — целка? Да она со своей фантазией такие пируэты выделывает в постели! Ни один мужик не поверит... Но Лина вспомнила свои простыни,...  и перевела мысли на другую тему. Неля тоже из их компании... Ну, да. Она вспомнила, как Неля тянула её руки к своей груди, к надутому животу, и как им обеим это нравилось... А Клавка... Да неужто она нетронутая?

      — И кто же это вас всех свёл в этой кладовке? — спросила Лина.

      — Ты хотела сказать — нас? — поправила её Лариса. — Ты, вероятно, думаешь, что попала сюда случайно? А Семён тебя давно пас, ловушки расставлял, да ты всё никак в них не попадалась.

     Так вот оно что! Семён Павлович, директор столовой, этот обрюзглый старец с толстым мягким огурцом, и двумя серыми картофелинами в свисающей между ног сумке... Как это он ещё ни разу сюда не пожаловал...

      — Как это он ещё ни разу сюда не пожаловал? — спросила Лина.

      — Боится спугнуть тебя. Нас попросил приручить, подготовить...

     Лина поняла, наконец, почему она их не любила: она чувствовала фальшь, но не знала, откуда она исходит, потому и не доверяла им...

      — Ну, и как, по-вашему, я уже готова?

      — По-нашему — нет, а он считает, что готова.

      — С чего же он так считает? Откуда такая информация. От вас?

      — Нет, вот из этой дырочки, — указала Клава на широкую трещину в стене.

     Лина мельком взглянула на стену и покраснела. Фальшь их любви к ней потоком текла из этой трещины в стене. Но возмутиться она не успела: в кладовую вошёл Семён Павлович. Лина схватила покрывало, набросила на себя. Он сбросил покрывало на пол, велел женщинам держать Лину за руки, а сам снял брюки, взобрался на диван и стал щекотать её губы своим отвислым, сморщенным огурцом. Лина кричала, вырывалась, но женщины, которые прошли через это испытание, желали того же ей, и держали крепко. Тогда Лина взяла ненавистный огурец в рот, и, сжав зубы, надкусила его. Разъярённый директор взревел и, забрызгивая простыни кровью, бросился вон. Лариса побежала оказывать ему помощь. Клава спокойно сказала:

      — Тебе плохо здесь жилось? Трахалась, сколько хотела, а в это время зарплата шла, и каждый вечер полная сумка жратвы...

      — А что, за ради этого я должна сосать его вонючий член?

      — Да не сосать! Его хоть соси, хоть жуй, он всё равно не встанет. И не вонючий, Семён у нас чистоплотный. Один раз с ним поиграть могла бы. Семён уже ни на что не способен, только сидит и смотрит. Вот смотрел он на тебя столько раз через дырочку, и ничего, цела осталась... А то он бы в этом кресле сидел. Никакой разницы. Привыкла бы... А что теперь будет, я даже представить не могу. Выгонит он тебя. И это будет самое малое наказание.

      — Я сама уйду.

      — Куда?

      — Не знаю.

      — Нас бросать не жалко?

      — Нет, не жалко.

      — Напрасно ты так горячишься. Пойди к нему, извинись, он добрый, простит. Мы тебе замену найдём, а ты? Что делать будешь?

     Что делать? Извечный вопрос всех философов. Кто только его ни задавал, ответа так и нет. Как быть? Вопрос из той же категории... Жить с ненавистным мужем? Так она и терпела его только потому, что жила ожиданием встречи с Клавой и Ларисой. С ними она расслаблялась, снимала стресс... Но счастливой она с ними себя не чувствовала. Это, как в том кино: продукты кончились, едят икру день, два, месяц. Едят, чтобы не помереть с голоду. Но, как только завезут продукты, про икру забудут, и уже никогда её есть не станут... Да, икра вкусная, полезная, но для организма одной икры недостаточно. Нужны другие продукты... Где они? Семён Павлович? Олег? Отчим? Или, это только я такая невезучая? Живёт же Неля со своим мужем... И Лариса... Живут... Я тоже живу. Чем так жить, лучше в прорубь... А, может, лучше с Клавой да Ларисой?

     Лина пошла в кабинет директора. Семён Павлович бегал из угла в угол, зажав между ног окровавленное полотенце. Лариса едва поспевала за ним с графином и стаканом. В рубашке, без брюк и босиком, он был смешон. Не таким привыкла Лина видеть директора. Она не смогла сдержаться, и рассмеялась. Семён Павлович обернулся на её смех, в его глазах засверкали бесовские огни. Он выхватил из рук Ларисы графин, и ударил им Лину по голове. Она, не спеша, как в замедленной съёмке, опустилась, распластала своё молодое, здоровое тело на полу, вызывающе раздвинув ноги и, разбросав, как для объятия, руки, и даже весёлая, призывная улыбка не сошла с её губ до тех пор, пока Лариса не сомкнула её уста, и не закрыла глаза. Семён Павлович кинулся на неё, поднял платье, но Лариса остановила его:

      — Она мёртвая!

      — Отнеси её в холодильник, ночью что-нибудь придумаем, — сказал он.

     Лина пришла в себя от леденящего душу холода. Она лежала на бетонном полу, в тёмном, холодном склепе. Долго не могла понять, где она, что с ней случилось, а когда вспомнила, что с ней произошло, то сразу поняла, где находится... Да, она, по настоянию Клавы, пошла к директору, извиняться, а он ударил её графином по голове. Решив, что она мертва, спрятал в холодильнике... Лина встала, нащупала выключатель, включила свет. Здесь она была, как у себя дома. Надела тёплую куртку, выключила морозилку. Из одежды больше ничего не было. Она сорвала с полок занавески, собрала пустые мешки, укутала окоченевшие ноги. Свернулась в калачик, и улеглась на мешки с крупой... Вот она, крупа, хочешь — гречка, хочешь — манка. А чего хочу я? Ещё и двадцати нет, а я уже сыта всем по горло, и манкой, и гречкой... Замок на холодильнике надёжный, его и снаружи открыть трудно, а изнутри вообще невозможно. Сколько же сейчас времени? Хотя бы окошко какое было... На завтрак продукты уже выдала, значит, прийти могут часов в восемь-девять, когда начнут готовить обед... Нет, до девяти мне не дотянуть, кровь застынет...

     Лина подошла к железной двери, постучала в неё, несколько раз крикнула. Что толку? Холодильник размещается в торце здания, случайно сюда никто не забредёт, да и ночь сейчас... Лина глубже зарылась в мешки с крупой... Опять эта крупа! Неужели в этом и заключается извечный гамлетовский выбор: гречка или манка? Нет, наверно в сомнении быть или не быть заложен иной смысл. Это мы настолько приземлились, что не засоряем свои мозги высокими материями, поэтому быть или не быть для нас сводится только к тому, подать на гарнир к гуляшу гречку или рис... А что если — манку? Нет, манка к гуляшу не подходит, шеф-повар говорил... Вот, и мне бы к своему гуляшу рис подать, так нет, я манку захотела... Да манка ли это? Ну, да, манка, в том смысле, что не идёт к гуляшу... А лучше она или хуже риса, это ещё вопрос. Клавка озорная, изобретательная фантазёрка, чего только не выдумает... Все точки, от головы до пят, перещупает, и жаром их наполнит. С ней хорошо, интересно, приятно... А Лариса? Вот она, действительно, как манка, это точно. Растекается по тарелке, не соберёшь ни вилкой, ни ложкой. Её только с молоком да сахаром есть, иначе — трава травой. Без Клавки Лариска — ничто, нулём была бы.

     Лина никак не могла согреться, оставила свои мысли, и принялась делать гимнастику. Но теплее от этого не становилось. Тогда она начала перетаскивать из одного угла в другой мешки с крупой. Перетащив мешков тридцать, согрелась, но ноги и руки продолжали коченеть. Теплоизоляция в холодильнике была добротная, снаружи сюда тепло не проникало, ведь здесь и мясо хранилось в камерах...

     «Сколько же мне здесь ещё сидеть? Господи, помоги мне! Не знаю, дойдёт ли до тебя моя молитва через эти толстые бетонные стены, услышишь ли ты её, а, услышав, сможешь ли помочь моей грешной душе, захочешь ли? Я знаю, что прогневала тебя, но на то ты и Бог, чтобы прощать нам грехи. После того, как ты не дал мне умереть в ту брачную ночь, потом от удара графином по голове, с твоей стороны было бы несправедливо позволить мне здесь заживо замёрзнуть. Ты только услышь меня, прости, а я впредь ... 

     буду послушной рабой твоей, и постараюсь больше не грешить...»

     В этот момент лязгнула металлическая щеколда. Видимо, Бог услышал её молитву, и внушил кому-то мысль освободить её из каменного плена...

     Перетрусивший Семён Павлович, увидев Лину живой и здоровой, несказанно обрадовался, обнял её, и даже расцеловал. У Лины не осталось ни сил, ни желания, ни ненависти, чтобы сопротивляться ему.

      — Ну, ты нас и напугала! Мы уже чёрт знает, что подумали. А теперь, прямо камень с души свалился, — сказала Лариса.

     А Семён Павлович молчал. Он не ожидал, что дело примет такой оборот, и не мог сразу сообразить, как теперь действовать: у него всё было готово, чтобы отвезти труп в лес, и закопать... Лариса не давала Лине раскрыть рта, тараторила без умолку, обвиняя её во всех смертных грехах. Лине и впрямь не терпелось спросить, зачем они её заперли в холодильнике, но Ларису невозможно было остановить... Но, может, это было и к лучшему? Иногда правду лучше не знать.

     Семён Павлович сжалился над посиневшей Линой, повёл её в свой кабинет. Растёр коньяком ноги, руки, дал выпить... Мало-помалу, Лина отогрелась, пришла в себя. Директор налил ещё полстакана Лине, себе, Ларисе. Выпили. Всё — молча. Момент был пикантный, как раз из тех, когда — быть или не быть. Сейчас можно было броситься в обвинения, в выяснение отношений — кто прав, кто виноват, кто первый начал. Но, видимо, виноватыми считали себя все в равной мере, поэтому все молчали. На правах старшего Семён Павлович предложил самое мудрое решение:

      — Раз все живы и здоровы, и все в равной степени виноваты, есть предложение считать, что ничего не произошло. Впредь каждый волен поступать, как захочет. Здесь и раньше никого не насиловали...

     Лина посмотрела на его руку: половина первого ночи. Семён Павлович перехватил её взгляд:

      — Я отвезу тебя домой на своей машине.

     Он жил рядом, на работу ходил пешком, и машина была здесь для того, чтобы отвезти Лину совсем в другое место. Все знали об этом, и все молчали. Но, когда Лина увидела на заднем сиденье лопату, она села спереди, сказав Ларисе:

      — Твоя лопата, ты с ней и сиди.

     Семён Павлович положил руку на её колено:

      — Мы, кажется, договорились. В наших интересах всем молчать...

     К удивлению Лины, Олег, мало того, что не спал, так ещё устроил сцену ревности. Прежде Лина ни разу не задерживалась на работе, и приходила с полной сумкой. А тут — час ночи, и без сумки! Для Олега это оказалось неожиданностью. Он набросился на жену с упрёками, но Семён Павлович, испугавшись, что Лина сболтнёт что-нибудь лишнее, сказал, что первое пришло ему на ум:

      — У твоей жены случился обморок. Скорее всего, от беременности. Кричать на неё нельзя, ей нужен покой и консультация хорошего врача...

     Олег, вопреки ожиданиям Лины, несказанно обрадовался этой новости, забегал вокруг Лины, теперь уже с другим выражением лица, подогрел ужин, накормил её, а, уложив в постель, чуть ли не впервые поцеловал её, и уж точно впервые, испросил разрешения побыть с ней, был нежен, ласков и обходителен, видимо, от гордости за своё будущее отцовство. Лина не стала переубеждать его в обратном, решила посмотреть, чем это закончится.

     На работе всё шло по-прежнему. Женщины несколько дней не собирались, всё как-то не получалось, а когда сошлись, прежнего общения не получилось. Мало того, что из обоймы выпадала Лина, так и Клава с Ларисой не могли до конца расслабиться. Они обнимались, целовались, ласкали друг дружку, но в их действиях не было прежней нежности, а Лина, после ночёвки в холодильнике, остыла не только телом, но и душой, и никак не возбуждалась. А тут ещё пришла Неля с ребёнком. Девочка была маленькая, лысая, сморщенная, некрасивая, и Лина окончательно убедилась в том, что она никогда не будет иметь детей. Не хватало ещё, чтобы она забрала тогда из роддома свою недоношенную сестричку!

     Но Богу было угодно распорядиться по-другому. Слова Семёна Павловича, сказанные Олегу, оказались пророческими. Лина была беременна!

     Когда, узнавший об этом от Семёна Павловича, Олег стал вдруг необыкновенно нежным, ласковым и заботливым, Лина восприняла это спокойно: пусть потешится, поиграет в родителя, удовлетворит своё мужское самолюбие. Сколько он ей причинил горя, не страшно, если и его однажды постигнет разочарование. Но теперь, когда она поняла, что, в самом деле, беременна, Лина не на шутку разволновалась. Её мнение о детях Олег не знал, они этот вопрос никогда не обсуждали, детей не планировали. Но этот вопрос разрешился сам собой после реплики Семёна Павловича... А что дальше? Родить такую, как у Нели, козявку? Но Олег и слышать не хотел об аборте. Неожиданно в нём проснулись мощные отцовские чувства, львиную долю которых, пока не было ребёнка, он перенёс на Лину. Куда девалась его бравада, грубость, напыщенность. Он старался теперь угодить Лине во всём: на кухне, в постели. Старался сделать что-то приятное, а, видя, что это ему не удаётся, переживал, задавал сотни вопросов, интересовался, как ему нужно поступить, чтобы ей было хорошо.

     Лина по-прежнему не испытывала с ним такого блаженства, которое она познала в столовской кладовке с Ларисой и Клавой, но и прежнее отвращение к мужу испарилось... Неля вышла на работу, и Лина вернулась на кухню. По инициативе Клавы, они собрались вчетвером, но, как ни старались, былого удовольствия не наступало. В конце концов, им удавалось доводить себя до оргазма, но это было не то. Как выразилась Клава, кровь не закипает. А Лина прямо сказала, что ей мешает Семён Павлович, который наверняка сейчас сидит за стеной, и подглядывает в щёлку. Лариса предложила пригласить и его, но вид дряхлого мужского тела не способствовал возбуждению молодых женщин... Как ни пытались они скрыть свои истинные чувства, фальшь сквозила в каждом их слове, в каждом движении, в каждом поступке. И то, что они простили друг друга, ничего не значило в те мгновения, когда требовалась самоотдача, самопожертвование, полное доверие, и физическое, и духовное.

     Лина поддалась на уговоры Олега, и решила сохранить беременность. Сославшись на это, она покинула общество своих женщин. Её поняли, и не настаивали, втайне надеясь, что она, как и Неля, после родов возвратится к ним. Жизнь в столовой потекла прежним порядком. Лине и Семёну Павловичу было, за что обижаться друг на друга, но у них хватило разума не делать этого, более того, после случившегося инцидента, он стал называть её своей дочкой, и когда Олег приходил встречать Лину с работы, он так и говорил:

      — Береги мою дочку, не обижай!

     Накануне родов Лина сходила на кладбище, поплакала на могилках родителей, посоветовалась с ними. Но даже им она не могла сказать всего, что с ней произошло... Затем пошла в церковь. Причастилась, исповедалась, покаялась в грехах. Ей не хотелось, чтобы они перешли по наследству к её ребёнку. Батюшка попался умный, спокойный, рассудительный. Он посоветовал Лине больше молиться, просить у Бога отпущения грехов, мудрости не допускать их впредь, и смирения:

      — Твоей мятежной душе не хватает смирения. Будь кроткой, покорной, чаще молись, и проси Господа послать тебе смирение, укротить твои греховные порывы. Меньше властвуй, меньше командуй, меньше повелевай, меньше учи. Беспрекословно подчиняйся судьбе, чаще склоняй голову, и благодари Бога за всё, что он послал тебе, за всё, что ни есть вокруг тебя, ибо всё во власти Бога, всё делается по его повелению, и кроме него никому не дано постичь смысл происходящего. Бог однажды даровал тебе жизнь, тем и осчастливил. Бог дарует жизнь твоему ребёнку, и тем осчастливит тебя вдвойне...

     Лина ушла от него спокойная и умиротворённая. Могла ли она после этого решиться на аборт?

     В положенное время родился мальчик, маленький, пухленький крепыш. С опаской брала его Лина на руки первый раз. Сможет ли она полюбить его? Будет ли она ему достойной матерью после всего, что было с ней? Как воспримет сына Олег?

     Но когда малыш, впервые увидав мать, смело взял в рот сосок, сжал его губами, и Лина почувствовала, как молоко, истекая из самых отдалённых уголков её груди, устремляется к сосцу, и снимает внутреннее напряжение со всего тела, она испытала такое необыкновенное блаженство, какое не шло ни в какое сравнение с тем, что она испытывала с Ларисой и Клавой в той злополучной кладовке.

     «Господи! Моя молитва дошла до тебя, ты услышал её, и дал мне мудрый совет, направил меня по верному пути, не дал совершить ошибку. И вот я, твоя верная раба, слезами счастья орошаю твоё маленькое творение», — радостно шептала Лина, искренне веря в то, что ребёнка послал ей, как когда-то Деве Марии, Бог, будто Олег и в самом деле был тут ни при чём.

     Отчим и мачеха с появлением ребёнка будто преобразились, относились к нему хорошо, и к Лине изменили своё отношение. А Олег не мог нарадоваться сыном. Он всё делал за Лину, для Лины, для малыша, и никак не мог дождаться того мгновения, когда можно будет приняться, как он говорил, «за изготовление девочки». Не замечавшая ранее за ним таких шуток, Лина была изумлена. Её Олег, который раз в неделю входил в неё, как в столовую, без радости, без трепета, по необходимости, теперь ждет, не дождётся этого счастливого мига. А когда этот миг наступил, оба они испытали такое божественное наслаждение, ради которого стоило стерпеть и ту брачную ночь, и Нелю, и Клаву, и Ларису, и Семёна Павловича, и даже ночёвку в холодильной камере.