Александр Сергеевич проснулся с головной болью. Вспомнил вчерашнее шипенье пенистых бокалов, пунша пламень голубой. Солнце русской поэзии стошнило.

      — Арина, сука, квасу подай!

     Арина Родионовна стала натягивать на Пушкина панталоны. Панталоны не натягивались: шутка ли — третий день без бабы.

      — Слышь, Арина, найди-ка ты мне в Тригорском молодуху потолще, да чтоб не очень смердела.

      — Помилуйте, барин, как можно? Третьего дня изволили графиню Анну Пет-ровну, с божьей помощью, раз пять. Вы меня в холодную баню изволили выгнать, да я и там слыхала — их сиятельство дюже кричать соизволили. Уж и не знаю, что вы там с ней делали.

      — Молчи, дура, не твое это дело. Пойду в деревню, погляжу на покос, может, какую бабу встречу.

      — Какой покос, барин, еще зеленя не колосились.

      — Баба, она завсегда колосится.

     Пушкин шел в Тригорское, навстречу — два мужика с косами.

      — Однако, — подумал светоч, — десятый час, а они только на работу.

      — Как звать, мерзавцы?

      — Федорка Ковалев да Михайло Ивашкин, барин.

      — Слыхал. Староста докладывал. Оброк не плотите. Недоимки за вами.

      — Дык сложные погодные условия...

      — Не фиг мне лапшу на уши вешать. Скажете старосте — барин велел по сорок розог каждому.

      — Смилостивься, барин, по сорок нам не выдержать.

      — Ну тогда по пятьдесят.

      — А что, — думал классик, — они тут будут у меня на шее сидеть а я, стыдно сказать, простого бриллиантового колья не могу женке купить.

     Мимо шла молодуха с двумя корзинами навоза.

      — Эй, ты чья? — Пушкин схватил бабу за грудь.

      — Полегче, барин, у меня муж грамотный, барыне в Петербург отпишет.

      — Так барыня и поверит клевете на русскую литературу. Молчи, а то велю забрить твоего мужа в солдаты.

     Пушкин стал рвать на бабе юбки, та заверещала.

      — Эх, чернь! Знала бы ты, с кем дело имеешь. Поэт, не дорожи любовию народной.

      — Дык кто ж вас не знает? Вы когда по селу гуляете, мужики своих жен, дочерей, старух и коз в погреба прячут. Аньке-то Семеновой пятнадцати не было, как вы ее обрюхатить изволили. А барыне, небось, про любовь писали.

      — Дура! Я Пушкин!

      — По мне — хоть Горький, а руки не распускайте. Э, да от вас не упасешься, вона в Михайловском, почитай, вся ребятня курчавая, черномазая да стихами матюкается.

      — Ладно тебе трындеть, — сказал Пушкин, ставя бабу раком.

     Светило закинуло бабе юбки на голову, чтоб не слышать визгу, но это не помогало.

      — Вот до чего царизм народ довел, — поэт закрыл для прицелу левый глаз, — Пушкина не знают. Самовластительный злодей, чтоб ты сдох... Визжит, как поросенок. Я уж кончил давно, а она все верещит.

     Визг стих. Вышедшее из-за тучки солнце ласково отсвечивало на бабьей заднице. Баба замерла с закинутыми на голову юбками. Вдруг из-под юбок глухо послышалось:

      — Барин, а еще разок не изволите?

      — Некогда, мне восьмую главу заканчивать. В пятницу приходи. Нет, в пятницу у меня графиня Воронцова. В субботу с утра приходи.

      — Да, — думал поэт, — есть еще женщины в русских селеньях. Коня на скаку остановит. Поэтом можешь ты не быть, а это дело знать обязан. Иначе какой же ты мужик. Ох и морока с этими сцикухами из высшего общества — то им в любви признавайся, то стишки в альбом. Вон, пока Аньку Керн уболтал, какой шедевр накарябал! Ишь, оно как бывает, когда приспичит. Да, сколько их было с четырнадцати лет! Калмычки, грузинки, цыганки, молдаванки. Замужние и девицы, вдовы и сироты. Найдутся еще, чего доброго, профессора-импотенты, станут про меня ученые списки составлять — когда, с кем и сколько раз. Что то я сегодня ничего гениального не создал. Так, все выдающееся... А фугану-ка я что-нибудь эдакое, бессмертное, чтоб дети в школах двести лет мучились на память учить:

     Мой дядя самых честных правил,

     Когда не в шутку занемог,

     Задумал выехать в Израиль —

     И лучше выдумать не мог.

     Ну? И пусть кто-нибудь посмеет сказать, что я — сравненный и превзойден-ный.

     Жид требует семьдесят пять тысяч по векселю, а где взять? Одна надежда — может, само-властительный злодей заплатит. Наталья тоже... вообразила себя сучкою, за которою бегают кобели, подняв хвост трубочкой... Надо же, опять встал. Пойду к дворовым девкам.

     ... Пушкин шел в Тригорское.