Мне придумался сюжет, который захотел воплотиться не в одном, а сразу в двух рассказах.
Вот первый из них.
Предупреждаю: этот сюжет основан на моем любимом фетише, которым я давно задолбал читателей :)

     ***

     — Саша?

     — Ддда...

     — Ну так чё стоишь? Полезай.

     Сашка глядела на бритую голову водителя, пытаясь что-то понять.

     — Эй, ты чё, прибацанный, что ли? Полезай, мы и так опоздали.

     Сашка, наконец, подошла к машине.

     «Что ты делаешь?» — кричал внутренний голос, когда она открыла дверь и влезла в салон, широкий, как их гостиная. — «Тебя отвезут в бордель...»

     Она ничего не могла возразить ему — и просто села в мягкое кресло, утонув в нем, как в перине.

     — Дверь за тобой закрывать надо? Швейцар нужен, да?

     «... Выходи!» — орал внутренний голос.

     Сашка взялась за дверь, помедлила... и захлопнула ее. Машина тихо тронулась.

     «... Что ты наделала!» — надрывался голос.

     Но другой голос, хорошенько забытый — настолько, что Сашка не сразу узнала его — гудел тихим щекотным гулом, постепенно заглушая первый.

     Он нашептывал ей одно только слово:

     «ПРИКЛЮЧЕНИЕ...»

     Водитель не разговаривал с ней. Когда они приехали, он буркнул — «пойдем», — и Сашка шла за ним по роскошному коридору, обставленному во всех существующих стилях всех времен и народов.

     Они шли долго, так долго, что Сашка не нашла бы дороги обратно. «Это Эребор, виртуальный замок в виртуальном мире» — фантазировала она, хоть и знала, что это всего лишь обыкновенный дом обыкновенного толстосума.

     Наконец они подошли к какому-то кабинету. Водитель приказал Сашке ждать у входа и вошел вовнутрь, не прикрыв дверей. Сашке очень хотелось подсмотреть, но она боялась.

     — Прибыл... Все нормально... — слышалось из-за двери. — Да, побрился, как и договорено...

     — Где он? — спросил усталый голос.

     — Стоит у дверей.

     В дверной щели показалось красное и необъятное, как показалось Сашке, лицо — полглаза, губы, как тюленя, бритая макушка. Полглаза смотрели на Сашку, и она покраснела.

     — Похож на девчонку, — сказали губы. — Не педик?

     — Что вы, Иннокентий Петрович! Все проверено. Мальчик из хорошей семьи, две недели выбирали.

     — Ладно. Проведи его к Лешеньке.

     — Пошли, — сказал водитель, выходя к ней. Сашка снова пошла за ним, млея от страха.

     «Меня приняли за мальчика», думала она. «Из хорошей семьи...»

     ***

     Сашка сама не знала, зачем онапобрилась налысо.

     Она не могла объяснить этого ни себе, ни другим. Просто однажды, разыскивая вконтакте Мишу Лысого, своего френда по твиттеру, она случайно набрела на сообщество бритых девушек.

     Скорчив гримасу — ну и ну, мол, — Сашка не удержалась и заглянула в их альбомы.

     Девахи были одна страшней другой, но почему-то, когда Сашка смотрела на них, в ней шевелился странный холодок. Она представила, каково это, когда твои волосы сбривают под корень, и холодок усилился.

     Хмыкнув еще пару раз, Сашка закрыла дурацкое сообщество и продолжила поиски Миши. Потом встала, подошла к зеркалу и придавила к голове шевелюру, похожую на копну золотого пуха. Шевелюра не придавливалась, и пришлось смочить ее водой.

     Сашка сразу стала какой-то круглоголовой и ушастой, как варан. (Почему-то она была уверена, что вараны круглоголовые и ушастые.)

     — Уродство какое, — сказала она себе и взбила шевелюру, чтобы убрать круглоголовость.

     Ночью ей приснилось, как ее бреют, и она проснулась в холодном поту. Сон не шел, и Сашка полезла в ютуб, чтобы посмотреть, Как Это Бывает.

     Ролики подтверждали то, в чем она и хотела убедиться: лысины уродовали девушек, их было жалко до слез, — но холодок почему-то не уходил, а нарастал, превращаясь в зудящий ком под ложечкой. И даже мама, заглянувшая в комнату (Сашка успела выключить лысый ролик, будто в нем было что-то стыдное) — даже мама спросила Сашку, чего у нее такой смурной вид.

     К вечеру Сашка знала, что хочет побриться. Вот просто хочет и все, несмотря ни на что. Ей было страшно, хотелось плакать, но она знала, что пока она не побреется — ей не будет счастья на свете.

     Несколько днейона маялась, как чумная, пока наконец не набралась храбрости и не попросила папу.

     — Дочь моя! Ты не перегрелась? — спросил тот, когда понял, что она не шутит.

     Полчаса он отговаривал ее, а Сашка, красная, как рак, не могла придумать никаких доводов, кроме «ну пожалуйста».

     Когда она уже потеряла надежду и решила забыть эту дурацкую идею раз и навсегда, папа взял электробритву:

     — Только потом не жалуйся, что я тебя не отговорил.

     Сашке стало страшно, как никогда. Холодок, зудевший в ней, захлестнул ее так, что она не могла говорить. Молча, сжав губы, она дала себя усадить, обвязать полотенцем, чтобы волосы не липли к телу...

     — Не передумала? — спросил папа.

     «Передумала! Передумала!» — хотела крикнуть Сашка, но горло не слушалось ее, и она вместо этого мотнула головой.

     Зажужжала машинка. «Мамааааааааа... « — пищала Сашка про себя (вслух она стеснялась). Жужжание усилилось, и в голову ее впился вибрирующий холод, вгоняя мурашки в тело.

     «Ааааааааааа... « Ощущения были неописуемые: кожа на голове расцветала тысячами нервных соцветий, будто с нее снимали корку. Хотелось извиваться, скулить и елозить по стулу.

     Чтобы папа не догадался, Сашка закрыла глаза и покачивалась, всхлипывая, пока тот брил ее.

     — Таааак... И таааак... — приговаривал папа, делая вид, что не замечает ее слез. — Обстрижем барашка... а из шерсти носочки свяжем... Наклони-ка голову... теперь подними... Ну ты и красавица, дочь!

     Она не поняла, шутит он или нет. Она вообще ничего не понимала, кроме того, что все кончено, и она теперь лысая. Лысая. Лысая...

     — Погоди, еще надо блеск навести. Или ты хочешь быть щетинистой свинкой? Нет?

     Папа вымазал свежую Сашкину лысину кремом и начал скоблить ее безопасной бритвой...

     В этот момент мама, незаметно вошедшая в комнату, издала оглушительный вопль.

     Впоследствии бритье бедовой Сашкиной головы стало любимым семейным ритуалом, в котором с удовольствием участвовали и папа, и мама. А тогда, в первый раз, эмоций было столько, что на их фоне поблекло даже Сашкино впечатление от самой себя.

     «Неужели это я?» — думала она, глядя в зеркало. Оттуда на нее смотрел розовый марсианин с оттопыренными ушами.

     То, что случилось, нужно было осознать. Прочувствовать. Для этого Сашка удрала на улицу, прокравшись мимо не узнавших ее соседей.

     Ветерок непривычно холодил голову. Рука, все время поднимавшаяся поправить волосы, не находила ничего, и Сашка всякий раз говорила себе — «стоп, я же лысая». Лысая...

     Тот самый холодок не исчез, а растекся по всей Сашке и зудел теперь не под ложечкой, а в каждой клетке ее тела, вдруг ставшего легким, как пух. Сашка не могла определить для себя это чувство, пока не поняла, что это свобода. Головокружительная, новая и странная свобода. И еще она вдруг поняла, что счастлива. Ей хотелось кричать и танцевать.

     — Сбылась мечта идиота, — сказала она себе. — Хэйяяяяя! — заорала она, но тут же застеснялась и рванула наутек, как маленькая.

     — Эй, пацан, осторожней! — крикнул кто-то.

     Сашка завертела головой на бегу, высматривая неосторожного пацана.

     — Иииииы! — вдруг взвизгнула она, и одновременно с ней — тормоза «Волги».

     — Ебанутый? Слепой? — орал ей водила, высунувшись из окна.

     «Меня приняли за мальчика. Любопытно», думала Сашка, когда ее перестало трясти.

     Она была в куртке и джинсах, без макияжа. Фигурка у нее была крепенькая и гибкая, как у тигренка, грудь — не то что бы никакая, но и не вымя, как у глянцевых телок. «Нормальный второй размер», говорил ей папа, когда учил ее делать массаж груди. (Он у нее был доктор.) Ростом она была с синичку, как говорил все тот же папа...

     — Мальчик, время не подскажешь? — спросили рядом.

     — Полпервого, — ответила ...

 она, прислушиваясь к своему голосу.

     Он у нее был низковатым и хриплым, будто Сашка полжизни курила, как паровоз, а другую половину кисла в проруби и простыла навсегда. Так было с тринадцати лет...

     ***

     Определить мальчишеский прикид не составило труда. Во-первых, куртка, чтобы скрыть талию и бедра. Во-вторых, джинсы, и не дудочкой, а обычные, ровненькие. Чем мешковатей — тем лучше. Кепка, кроссовки, черные очки. Само собой, никаких мазилок. Рюкзак с тысячей карманов, который папа подарил ей на ДР. (Все говорили — «разве девушке дарят такое, тем более в восемнадцать лет?» — а Сашка забила на всех и была счастлива...)

     Готово: она — Шурик, бритый мальчишка-хулиган, гроза чердаков и подворотен.

     — Па, я похожа на пацана? — спросила она, войдя в образ.

     — Абсолютно мимо, — сказал тот. — Типично женская пластика, весьма приятная для мужских глаз, между прочим. Хочешь косить под пацана — не красуйся, освободи тело. Тогда бедра перестанут сами собой выгибаться, будто ты Мэрилин Монро... А зачем тебе это нужно?

     — Да так, — огорченно буркнула Сашка.

     Ответить на этот вопрос было еще труднее, чем на «зачем ты побрилась?»

     Она старалась ходить мешковато, вразвалочку, как матерые гопники, и ей казалось, что у нее неплохо получается. Лето стояло холодное, и джинсы с курткой были вполне кстати.

     В один прекрасный момент она вдруг испугалась, что разучилась быть девушкой, прибежала домой, скинула пацанский прикид, натянула самое сексуальное платье, какое у нее было, сделала себе макияж, как у привидения, нацепила длинные серьги, повязалась платком и вышла во двор, покачивая бедрами. Эффект был вполне оглушительный, и Сашка немного успокоилась.

     Но все равно жить лысой было так странно, что она несколько ночей подряд просыпалась в слезах. Сбритые волосы она собрала, и по ночам, когда никто не видел, становилась перед зеркалом и обматывала ими голову, чтобы вспомнить, как они там росли.

     Однажды, когда Сашка стояла на остановке, перед ней притормозил черный лэндровер, крутой, как олигарх в пиджаке...

     Через каких-нибудь десять минут ее подвели к большим голубым дверям.

     Сердце колотилось, хоть она еще не знала, что ее ждет за ними.

     — Входи, — сказал водитель, вводя ее в комнату.

     Она вошла и ойкнула.

     Это было нечто вроде больничной палаты, уставленной всякими непонятными агрегатами.

     У стены стояла кровать, на которой лежал худой лысый парень. С первого взгляда было видно, что он тяжело болен.

     При виде Сашки он подался вперед.

     — Привет, Алеша, — подчеркнуто приветливо обратился к нему водитель. — Я привел тебе друга. Его зовут Саша. Знакомьтесь. Вот тут, — он повернулся к Сашке, показывая на кнопку, — звонок. Захочешь кушать, ну, или еще что — звони. Туалет и душ рядом, соседняя дверь направо. Ну, вроде все, — он неловко развернулся и вышел.

     Сашка и Алеша остались одни.

     ***

     — Привет! — сказал ей Алеша. Глаза его горели. — А ты что слушаешь?

     — Эээээммм...

     — Я — все больше хип-хоп. Еще тащусь от Шакиры. Она такая... в общем, девочка что надо.

     — Я... я тоже люблю Шакиру, — ответила Сашка басом. Она не хотела, у нее так само получилось.

     — Вау! У тебя голос почти как у Армстронга. Знаешь, такой старый прикольный негр? То бишь афроамериканец, блин, сейчас же нельзя так говорить. Но мой батя все равно так говорит... А ты какие игрушки юзаешь?

     Алеша прожигал ее глазами насквозь.

     «Как он изголодался по общению», подумала Сашка...

     — Космический замок Эребор, — сказала она. — Прикинь, я когда по вашему дому шл... шел — представлял себе, что я иду вот по этому замку.

     — Вау! Никогда бы не подумал, что наша хата может вдохновить на такое... Она так охренела мне — это полный капец... Да ты садись, чего торчишь? Приземляйся, — он поджал ноги, приглашая Сашку подсесть на кровать, хоть там и так было полно места.

     «Спасибо», хотела сказать Сашка и поняла, что это лишнее.

     — А ты что, все время тут? — спросила она.

     — Ну да, — он махнул рукой. — Куда мне еще?... Одному, конечно, не прикольно, тем более тут на вайфае родительский контроль такой — никуда не выйдешь, только Пушкина почитать, или там про Россию что-нибудь... Я вот, пока тебя ждал — детскими всякими игрушками баловался. В адреса играл...

     — В адреса? Это как?

     — Скажи какой-нить адрес. Любой. Только быстро!

     — Суворова, 9, квартира 56, — выпалила Сашка.

     — Ээээээ... Восемь-шестьдесят пять! Это легкотня.

     — Что «восемь-шестьдесят пять»?

     — Восемь букв, и 9+56 будет 65. Су-во-ро-ва. Надо быстро посчитать, а тебе надо было говорить «раз, два, три». В этом игра. Понял?

     — Понял, — ответила Сашка, хоть и ничего не поняла.

     — Ну вот, — Алеша располагающе улыбнулся. — Детская фиготень, но прикольно... Тебе сколько лет?

     — Во... Шестнадцать, — сказала Сашка, вовремя сообразив, что для убедительного закоса под мальчика лучше скостить два года.

     — А мне уже восемнадцать, прикинь? Совершеннолетний, блин... Это хорошо, что ты младше. Буду чувствовать себя при тебе крутым мужиком. Шутка... А у тебя девочки уже были?

     — Были, конечно.

     У Сашки были мальчики, целых три штуки, поэтому она говорила так уверенно.

     — Расскажи!!! А ты... уже трахался?

     — Нет, — решила не врать Сашка. — Только целовался, и немножко раздевашки... А что тебе рассказать про девочек?

     — Вау! Ты раздевал девочек? Сильно? Пись... пизду видел? А сиськи?

     — Видел. И то, и другое.

     (На самом деле раздевали ее, и только до лифчика — дальше ей стало страшно, а мальчик обиделся и убежал.)

     — Ну? Расскажи! А какая она?

     — Кто?

     — Ну... пизда.

     — Пи... пиз-да... она... ну... — рот у Сашки вдруг одеревенел, и сама она стала розовой — вся, до кончиков ушей.

     — Не хочешь говорить — не надо... Тебе, видно, везет на девчонок. Еще бы, ты ведь красавчик.

     — Красавчик?..

     — А то! Фэйс у тебя смазливый, как у девки, прям итальянский прынц. Это как раз то, что им нравится... Глянь, — он достал айпад, заговорщицки кивнув Сашке, и включил какой-то фильм. — Щас... где оно... вот!

     Это была любовная сцена с раздеванием сисястой героини, но без секса. У Алеши был такой вид, будто он делится чем-то сверхзапретным.

     — Как тебе?

     — Круто... Но ведь это же вполне невинная сцена, — сказала Сашка. — Ты что, никогда не видел порнушки?

     — Какое там! Я же говорю — парентал контрол... Расскажи мне про девочек, какие они.

     — А ты что... и девочек не видел? — спросила Сашка.

     — Одетых видел... давно. А голеньких — не-а, не видел, только вот так, на экране. И не увижу уже, это верняк. Обидно, блин...

     «Почему?», хотела спросить Сашка, и не спросила, язык не повернулся.

     С полминуты они молчали. Алеша смотрел куда-то в сторону, в никуда, она — на него.

     Потом она вдруг быстро нагнулась и поцеловала его. В губы.

     Алеша отпрянул:

     — Ты что?!

     — Ничего, — тихо ответила розовая Сашка, нагибаясь к нему снова. Алеша отполз от нее.

     — Эээй, ты что, педик?

     — Я не педик. Я девочка, — шептала Сашка, пытаясь дотянуться губами до Алеши. Тот отползал от нее боком, как краб.

     — «Девочка?» Точно педик... — бормотал потрясенный Алеша.

     Сашка вдруг выпрямилась.

     «Как же это обидно — быть мальчиком», думала она...

     — Ну как тебе доказать?!

     Был только один способ сделать это.

     Секунду или две Сашка колебалась, затем стала снимать куртку.

     Под ней была блузка. Сквозь легкую ткань проступала грудь без лифчика; обычному взгляду этого хватило бы, но Алеша продолжал смотреть на нее, как на привидение.

     Перешагнув рубикон, Сашка расстегнулась, а затем и разделась по пояс.

     — Ваааааауууу! — прошептал Алеша.

     — Челюсть подбери, — сказала ему Сашка, стягивая с себя джинсы с трусами. «Я голая... перед мальчиком...», думала ... она. В груди леденило, и она торопилась избавиться от тряпок, пока не стало совсем-совсем страшно.

     Все. Свершилось... Одна нога из трусов... другая... Все. Голая.

     — Теперь веришь? — спросила она Алешу, стараясь говорить насмешливо.

     Его взгляд проникал в нее, как в масло. Руки-ноги были ватными, в ушах громыхали кувалды...

     Глубоко вздохнув, Сашка закрыла глаза, сосчитала до пяти, снова открыла их — и полезла на кровать, к Алеше.

     Целоваться она умела и знала, как сделать мальчику приятно (во всяком случае, была уверена, что знает). Так это или нет, но Алеша издал утробный рык, когда она облепила его губы гирляндой легких поцелуев, облизала их кончиком языка, всосалась вглубь и стала выкусывать всем ртом, приглашая Алешин язык вовнутрь, в себя...

     — Аааахххр!

     Кончился воздух. Алеша с хрипом оторвался от Сашки...

     Они смотрели друг на друга, не зная, что говорить. Да и говорить не хотелось.

     Переведя дух, Сашка снова взялась за него: обцеловала ему лицо, шею, залезла рукой под футболку и стала щупать костистое тело... Алеша скулил, глядя в потолок.

     Потом она откинула одеяло, стянула с его бедер все, что на них было, взяла в руки член и лизнула.

     — Оооооу!..

     — Тифе, ты фто?! — зашипела Сашка, обцеловывая ему яички.

     Никто не знает, что она чувствовала в тот момент, но действовала она уверенно, будто ей кто-то подсказывал, что делать. Вернувшись к члену, она стала лизать его длинными сплошными лизаниями, как мороженое. Член дергался, дрожал в ее руках, потом выстрелил тяжелым фонтаном, залепившим Сашке все лицо и лысину...

     — Ооох... Чем вытереть? — выдохнула она.

     Алеша не мог говорить.

     Обкончанная Сашка минуту или больше лежала неподвижно. Хотелось ездить голой пиздой по Алеше, чтобы затеребить, заелозить сладкую сосалку в утробе...

     — Можно... одеялом... — прошептал наконец Алеша.

     — Попалят... — так же шепотом ответила Сашка.

     — Нифига... я ведь часто... сам... привыкли...

     Сашка полежала еще немного, потом привстала и, отдуваясь, стала вытираться. Потом попросила Алешу:

     — Отвернись.

     — Зачем?

     — Ну отвернись...

     Он перевернулся на другой бок, а она впилась в себя и заурчала, как тигрица.

     Алеша пару секунд терпел, но не выдержал и выгнул шею, а потом и вовсе перекатился обратно, глядя с открытым ртом, как Сашка терзает свой бутон.

     Она тоже смотрела на него, но не могла остановиться. Из нее рвался крик, который она давила в себе, сцепив зубы, и оттого он получался вибрирующим, будто с Алешиной постели взлетал самолет...

     — Оооуу, — она рухнула на подушку. Грудь ее ходила ходуном.

     Минуту или больше Сашка молчала. Молчал и Алеша, не решаясь заговорить.

     — Все-таки смотрел, — выдохнула она наконец. — Я не в упрек, не думай...

     — Тебя как зовут?

     — Так и зовут — Сашей.

     — Саша... Александра... Но я не понимаю...

     — Я тоже, — сказала она, наклонилась к нему и стала целовать. Тот неловко отвечал ей, трогая разгоряченное тело, и бормотал:

     — Мне искали друга. Через лучших преподов, докторов там всяких... На высшем уровне... У нас все побрились в честь меня, даже повар... Но ты же девочка... Бедненькая, ты пошла на это... У тебя были какие волосы?

     — Зеленые. В крапинку. — Сашка укусила его за нос. — Я не в честь тебя побрилась, а сама по себе, ясно? Это было давно, я про тебя вообще не знала. И никому не говори, что я девочка. Меня перепутали с Сашей, мальчиком из хорошей семьи, понял? Я тут случайно. Всем говори, что я мальчик, если хочешь еще меня увидеть.

     — Капеееец, — восхищенно сказал Алеша. — Я хочу, чтобы ты теперь была со мной всегда, все время... Ой! Блиииин!

     — Что такое?

     — Третий час. Щас процедуры придут делать.

     — Мамаааа...

     Сашка завертелась на месте, как юла. В коридоре уже слышались шаги.

     Каким-то чудом она успела за двадцать секунд натянуть на себя джинсы, блузку, куртку, носки, кроссовки, и собиралась поправить волосы, когда открылись двери, вошли люди в белых халатах, и она в который раз вспомнила, что у нее уже нет волос...

     — Здравствуй, Алешенька, — тошнотворно поздоровалась тетка-медсестра, похожая на Любу из «Интернов». — Ну как, подружились?

     — Более чем, — пробубнил Алеша, делая страшные глаза Сашке.

     Та вопросительно смотрела на него. Потом ахнула и рывком спрятала в карман кружевные трусы, забытые на самом видном месте.

     ***

     В тот день им больше не удалось побыть наедине.

     Алеше делали процедуру за процедурой. Заявились его родители — делать смотр Сашке. Папа был обрюзгшим и усталым, мама бодрилась, изображая оптимистку. Они были фальшивы, как в плохом кино, и Сашке было тоскливо. С Алешей они были говорили нарочито приветливо, с ней — официально, как с продавщицей. Никто не заподозрил, что она девочка...

     Когда она уходила, Алеша хотел ей сказать что-то особенное, но не получилось — рядом все время кто-то был. Сашка унесла с собой только его взгляд, от которого из нее сами собой поперли слезы, хоть она и давила их в себе.

     Наутро в десять она уже была у него.

     Выждав, пока все разойдутся (плюс контрольные десять минут), Сашка разделась и юркнула к нему под одеяло. Голубые двери не запирались, но это только усиливало томительную жуть, распиравшую ее со вчерашнего дня.

     Еще тогда она решила, что сегодня у них будет Это.

     «Не стоит лезть в постель только для того, чтобы попробовать, как это бывает» — говорил ей папа. — «Трахаться нужно тогда, когда ты чувствуешь, что не можешь иначе. Вот просто не можешь, и все».

     Сашка не знала, кто больше «не мог» — ее тело или ее совесть. Она понимала, что если не сделает этого — Алешин вчерашний взгляд будет преследовать ее всю жизнь.

     Поэтому она, не колеблясь, сняла с себя все и стала жестоко возбуждать Алешу, обалдевшего, как и вчера, и потом раздела его — не половинчато, как в прошлый раз, а полностью.

     Он был белый, как молоко, и такой слабый, что с трудом мог держать тело на весу, опираясь рукой на кровать.

     Сашка думала об этом всю ночь: как ей трахнуть Алешу.

     Это можно было сделать только верхом, а это значит, что ей, целочке, нужно будет надеться на его член, как на кол графа Дракулы. Сашка боялась, что это будет очень больно...

     Но там, у него, она забила на все страхи. Зажмурясь от стыда, Сашка ласкала Алешу, мяла его, как цяцю, вылизывала, влипала в него сосками и пиздой, целовала его взасос — так, что слюна перетекала изо рта в рот и обратно... Она ласкала его и не верила, что это она трется, лижет и целует, что это она увязла в липкой тесноте тел... Она не могла осознать себя такой — голой, лижущей, целующей, — как не могла осознать себя лысой; она будто вселилась в новое тело, и старое кричало ей — «ЭТО НЕ Я!...»

     Где-то на обочине сознания болтались стыд и шок от того, что она разом, без прелюдий окунулась в Это, как в кипяток.

     Но очень скоро выяснилась удивительная вещь.

     — Ого... Ну ты даешь... — хрипела Сашка, хватая воздух между Алешиными засосами.

     Как-то, непонятно как, Алеша оказался на ней, и она чувствовала себя в сильных, требовательных мужских руках. Они включили в ней древнюю химию: Сашка не владела своим телом, которое само, помимо ее воли, слушалось Алешу.

     «Мамааааа... « — скулила она про себя. Тот перехватил у нее инициативу, и Сашка уже чувствовала, как в нее проталкивается горячий живчик, натянув ее, как резину.

     «Вот и все. Меня дырявят», думала она, не открывая глаз.

     Алеша пыхтел, сжимая ее, как в тисках. Было не столько больно, сколько жутко, как на операции, когда вот-вот, вот сейчас, совсем-совсем скоро... Живчик распер ее уже до самых кишок, и Сашка, ждущая сильной боли, вдруг осознала, как же ей приятно, — и сразу бешено захотелось, чтобы он там все как следует продолбил и протрахал.... 

     — Ааа... ааа... ааа... — стонала Сашка, прикрыв рот рукой, чтобы удержать стон внутри, и пихалась лобком, стараясь поймать сладкое скольжение в себе. «Вот как оно бывает», удивленно и обрадовано думала она, подмахивая Алеше, который лизал ей лицо и лысину, как щенок. «Я трахаюсь, и мне хорошо...»

     Когда все кончилось, он подполз к ней, и Сашка гладила его, подвывая от желания.

     — У меня тоже это было в первый раз.

     — Я знаю. Я...

     — Ты осеменил меня, как жеребец.

     — Что?

     — Это был кошмар. Я думала, я в когтях у дикого зверя. Ты говоришь, что болен? Какое нафиг «болен», если у меня все кости болят от твоих лап? — смеялась Сашка, и тот улыбался, довольный, как слон.

     Потом она ласкала себя. Алеша приподнялся и смотрел, как ее пальцы скользят в окровавленных складках, цепляя клитор, и как Сашка выгибается, будто ее долбят электрошоком...

     — Можно ближе? — просил он. Изнуренная Сашка корячилась перед ним, и тот изучал ее бутон, как инопланетную диковину. Потом решился и лизнул сосок.

     Сашка выгнулась.

     — Ладно. Целуй мне тут, — она боднула его грудью. — Только сильно целуй, с присосом. Вот как я тебя. А рукой вон там трогай... вот так... — она стала ласкать себя его рукой. Алеша приспособился, и через полминуты Сашка хныкала, как маленькая.

     — Офигенно... еще... еще... — хрипела она, закрыв глаза.

     Ее пронзали цветные молнии, втекая из сосков в пизду и обратно. Оргазм долго дрожал в миллиметре от нее, и все никак не входил... но когда вошел — окутал ее цветным коконом, обволакивающе-сладким, как барбарис, и она чуть не выломала Алешин палец, утонувший в ней...

     ***

     Каждый день Саша, мальчик из хорошей семьи, приходил к Алеше (мальчику из гораздо, гораздо лучшей семьи).

     Каждый день, выждав контрольные десять минут, он превращался в девчонку Сашку, голую и насмешливую, и они трахались до синего тумана в глазах.

     Как ни странно, их ни разу не попалили. С одиннадцати до двух был мертвый час: процедур не делали, Алешины предки не появлялись (хрен знает, почему), и можно было безобразничать, как угодно.

     Девчонку Сашку иногда мучила совесть из-за настоящего Саши, мальчика из хорошей семьи, который так и не дождался крутого лэндровера. За каждый визит к Алеше ей платили пятьсот рублей (вспоминали об этом, правда, не всякий раз, а через пень-колоду). Для конспирации Сашке приходилось не рыпаться и брать деньги... Она понятия не имела, почему ее все еще не раскрыли, но догадывалась, что раз так — значит, так будет еще долго. Видно, Алешины родители поручили все Сашины дела своим замам, а тем было пофиг.

     Маме с папой она ничего не рассказала.

     Было ясно, что у нее «любовь», но Сашка молчала, и к ней не приставали. Однажды папа спросил ее, как она предохраняется, и прочел ей вдумчивую лекцию о том, как это лучше делать, если не хочешь, чтобы в тебя каждый день лазили резинкой. Сашке было безумно стыдно: когда-то она обещала папе, что он первый узнает, если с ней случится Это. «Он и так первый узнал», утешала себя Сашка, «только с небольшим опозданием...»

     Она не говорила родителям, потому что не хотела их утешений, когда будет все кончено. Она твердо решила пережить все в себе.

     У нее на счету было несколько ночей, когда она тайком выходила на улицу (папа все слышал, но молчал) и бродила под звездами, глотая слезы. Были и сны, в которых Алеша уплывал куда-то в черноту, а Сашка изо всех сил вытягивала его оттуда за руки-ноги, и потом просыпалась уставшая, как от погони... Всякое было, но Сашка все хоронила в себе, все приняла и со всем смирилась.

     Вот теперь она вполне прочувствовала себя-лысую: шевелюра казалась ей гламурным излишеством, а голая макушка, загоревшая в тон лицу, была созвучна тому, как она теперь ощущала себя. Ей странно было смотреть на свои прежние фотки: на них была какая-то балованная болонка, а не она.

     — Зачем ты побрилась? — спросил ее как-то раз Алеша.

     — Блииин! Если б ты знал, как меня задолбал этот вопрос...

     — Прости... Ну, а все-таки?

     — Я и сама не понимаю до конца. Настолько не понимаю, что задала однажды папе вот этот самый вопрос: «па, а зачем я побрилась? Не знаешь?» Я думала, он будет смеяться, но он так посмотрел на меня, и потом говорит: «понимаешь, говорит, это нечто вроде ритуала. Это как инициация. Через это должна пройти каждая женщина. Ну, не совсем каждая, а каждая, в которой сидит настоящий женский черт. Каждая настоящая Ева, скажем так. Поэтому почти все известные актрисы и модели брили головы, иногда даже по нескольку раз». Дело в том, он говорит, что красота и чувственность — вещи родственные, но это не одно и то же. Волосы — это красота, защищенность, нежность, мягкость, а лысина — голая, неприкрытая чувственность. Это как крик. И вот иногда женщине, чтобы прочувствовать по-настоящему свое женское естество, нужно отказаться от красоты ради чувственности. Снять с себя вместе с волосами все сюси-пуси, все розовые сопли, и подставить обнаженную лысину всем ветрам...

     — Мне кажется, я понимаю, — задумчиво говорил Алеша. — Волосы для женщины — это... ну, как подарок природы. Красота, нежность, беззащитность задаром. А иногда хочется как бы проверить себя: достойна ли ты? Можешь ли ты заработать себе это право — право на волосы?..

     ***

     Сашка никогда не говорила с ним о его болезни, и даже не знала, как она называется. Главное было ясно и так.

     Он был очень слаб. Уже давно — месяц, а может, и больше — он не вставал с кровати. У него было судно, с которым он управлялся сам. Он смирился с тем, что будет, и все его близкие, похоже, смирились с этим и поставили на нем крест.

     Так было до нее. С ней стало иначе.

     Вначале это было видно только в постели, где Сашка драконила Алешу так, что он превращался в возбужденного дьявола. В таком состоянии он мог запросто поднять ее и швырнуть в угол кровати, чтобы затрахать там до ссадин на лобке.

     Потом она стала замечать кое-то и между трахами (они делали Это хоть и много, но не все время, конечно). Если его увлечь, как она подметила, сильными эмоциями, или лаской, или интересной темой для разговора, или чем-то еще — Алеша как будто забывал о своей слабости и вел себя, как обыкновенный парень. Длилось это, правда, недолго.

     Чтобы проверить, Сашка переступила через себя и решилась на то, что раньше позволяла себе только в фантазиях.

     — Сделай со мной... так, — она стала перед ним раком. (Сашка хотела сказать гораздо жестче, но не смогла.) — Давай... давай меня... — тужилась она, виляя бедрами. («Я делаю это ему во благо», твердила она себе.)

     Алешу не пришлось просить дважды.

     — Ыыыы, — ныла она под его ударами, а потом неожиданно для себя кончила, да так, что прокусила подушку.

     В другой раз она разыгралась, дразня Алешу, сползла с кровати и выгнулась в углу комнаты. Алеша без каких-либо проблем подошел к ней и отделал ее так, что Сашка пережила самый жестокий и стыдный оргазм в своей жизни. Оказывается, это ужасная штука — когда разъяренный самец загоняет тебя в угол...

     Потом Алеша, правда, обмяк, как медуза, и обратно Сашке пришлось тащить его на руках. Но главное она уже знала.

     Мало-помалу, постепенно, незаметно для самого Алеши (но очень заметно для Сашки) дело двигалось. Атмосфера в его комнате менялась: народ, входивший в нее, перестал корчить из себя театр теней и заговорил человеческими голосами. Люди в белых халатах оживленно галдели о своем, о умном, что-то грузили Алешиным папе с мамой, — и те тоже изменились, хоть и по-своему, испуганно-недоверчиво, будто считали все это блажью.

     Алеша стал очень зависим от Сашки. Она олицетворяла для него все, ради чего хотелось жить.

     — Сашенька, — сказала ей как-то раз Стелла Алибековна, Алешина мама. Она всегда говорила с ней ласково, как зайчики и белочки в мультиках. — Сашенька! Алеша без тебя ничего не хочет делать. Лежит и смотрит в одну точку. Повлияй на него, пожалуйста!... 

     «Как будто он до меня хотел что-то делать», подумала Сашка. — Да, конечно, — ответила она ей, — я постараюсь повлиять, Стелла Алибековна, не беспокойтесь.

     В тот же день она сделала Алеше втык:

     — Если ты без меня не будешь вставать и активничать, я перестану ходить к тебе. Буду спрашивать у мамы и контролировать, понял?

     Она таки допрашивала Стеллу Николаевну, как он вел себя, и таки не пришла к нему один раз. Этого оказалось достаточно: с тех пор Алеша двигался и делал упражнения и с ней, и без нее

     Через полтора месяца после того, как Сашку привели к Алеше, он впервые вышел с ней на улицу.

     Эта прогулка была самой короткой прогулкой в мире: они стали на порог, сделали три шага вперед, постояли рядышком — и, подчиняясь всеобщему квохтанию, вернулись обратно.

     Стояла теплая, янтарная осень, солнце искрилось в золотых листьях, отблескивая в Алешиной комнате и выманивая его наружу, к себе.

     Каждый день прогулка удлинялась. Еще две недели она ограничивалась Алешиной улицей, застроенной элитными домами в стиле «вау». Среди них попадались, как бабушки в цветастых платках, избушки с наличниками, вросшие глубоко в землю.

     Потом Сашка вывела его на соседнюю улицу, потом еще дальше, еще, еще...

     Все изменилось, будто Алеша переселился на другую планету. Люди в белых халатах превращались из обычных жителей его в комнаты — в эпизодических, в редких, потом в очень редких. Непонятные агрегаты, похожие на роботов из ужастика, исчезали один за другим. Алешины родители, напротив, наполняли комнату все больше, вытесняя Сашку. У Иннокентия Петровича в голосе появились уверенные нотки, у Стеллы Алибековны — слезливые, хныкающие, будто барьер ее оптимизма подтаял и потек. С Сашкой они общались уже не официально, а покровительственно («привыкли», думала она), не проявляя, впрочем, никакого интереса к ее жизни и эмоциям. Ей уже давно не платили за визиты — этот вопрос как-то отпал сам собой, не озвучиваясь ни с какой стороны. (И это было, конечно, хорошо.)

     Сашка, вечно красноухая от радости, забила на драгоценный вуз, куда поступила за неделю до своей лысины, и все свое время проводила с Алешей. Им теперь почти не удавалось трахаться — только на ногах и в одежде, расстегнув ширинки. Сашка впервые узнала, как ноет тело от недотраха. Эта диета была мучительна для них, и еще мучительней было корчить из себя пацанов-корешей, — но все это было такой чепухой рядом с главным, что Сашка не позволяла себе переживать по этому поводу.

     Наедине им удавалось побыть только на прогулке. Они гуляли уже далеко, по всему району, и целовались почти до оргазмов, лаская друг друга сквозь одежду.

     Однажды Сашка сообщила Алеше, что приготовила ему сюрприз.

     — Жди здесь и не вздумай топать за мной! А то все испортишь.

     Алеша торчал на скамейке, подвывая от нетерпения, и выглядывал Сашку, которая все не шла и не шла.

     Вместо нее шли девицы, одна красивей другой, и он морщился от чувства, известного всем мужчинам, когда они смотрят на чужих красивых девушек.

     Одна из них, самая красивая, подплыла прямо к нему.

     — Аллё! А где восторги, я не поняла? — спросила она знакомым голосом.

     Алеша остолбенел.

     — Ага, ага! Точно так у тебя отпала челюсть, когда выяснилось, что я таки не мальчик из хорошей семьи, — говорила девица, довольная эффектом, и потянула с себя длинную кудрявую шевелюру. — Мне сделали его из моих волос. Получилось короче на пять сантиметров. Они были почти до пояса, а сейчас — вот так... Ээээ! — Сашка стала щекотать париком обалдевшего Алешу, и тот, наконец, подал признаки жизни.

     На ней было платье с вырезом, куча браслетов, туфли на каблуках и густой макияж с помадой. Было холодно, но она терпела.

     Алеша шел с ней под руку, притихший, серьезный, а потом, когда стемнело, набросился на ее в каком-то дворе, повалил в листья, содрал трусы с выпяченных бедер и стал долбить замерзшую фигурку, выгнутую в темноте... Сашкино тело, голодное, как волколак, танцевало под ударами, и потом долго и благодарно кончало, а сама Сашка куда-то исчезла, растаяла без остатка в густом зверином наслаждении, как в сиропе...

     ***

     Назавтра, когда она пришла к Алеше, ее позвали «к хозяевам».

     Она вошла в комнату, напоминавшую кабинет Папы Римского. Иннокентий Петрович и Стелла Алибековна сидели за столом, счастливые и величественные, как в прямом эфире. Здесь же был Алеша.

     — Дорогой Саша! — начала Алешина мама, улыбаясь во все тридцать два. — Сегодня доктор сообщил нам потрясающую новость. Это просто невероятно... наш Алешенька совершенно здоров!

     Сашка просияла, задохнулась, всплеснула руками, рванула к Алеше, чтобы сгрести его и стиснуть хорошенько, до хруста... и остановилась на пол-дороги. Алешины родители косились на нее.

     — Саша, — продолжила Стелла Алибековна, кашлянув, — Саша. Без тебя Алешенька, наверно... наверно, поправился бы не так быстро. Прими нашу благодарность, — она протянула Сашке конверт. — Ты нам очень помог. Теперь ты можешь отдыхать. Больше нет нужды ходить к Алеше. Он здоров!

     Воцарилось молчание.

     Потом Сашка, криво улыбаясь, спросила:

     — Я не понимаю, простите... Вы меня прогоняете?

     Иннокентий Петрович засопел. Стелла Алибековна заулыбалась еще шире:

     — Ну почему же прогоняем, Саша? Ты выполнил свою работу, и выполнил блестяще. Мы с тобой справедливо рассчитались. У тебя не должно быть никаких претензий к нам...

     — Мам, подожди, — сказал вдруг Алеша. — Я сейчас вас сильно удивлю. Вы просто упадете...

     — Лёш, не надо! — крикнула Сашка.

     — ... Все это время она к нам ходила, и вы так и не увидели...

     — Лёша!..

     — ... что Саша — девочка!

     У Сашки внутри что-то оборвалось, как в старом колодце.

     — Кто это «она»? — спросил Алешин папа.

     — Ну, Саша, конечно. Папа, не тупи! Сашенька — девочка, и мы с ней...

     — Лёш!..

     — ... мы с ней любим друг друга!

     — Как девочка? Как это «любим»? — Стелла Алибековна пялилась на Сашу, на Алешу, пытаясь что-то понять, потом перевела взгляд на мужа. Тот отдувался, как мастиф, затем вдруг тоненько закричал:

     — Говорил я тебе, что он педик! Говорил!!!

     Дальше все галдели одновременно:

     — Кеша, не надо так, — кричала Стелла Алибековна.

     — Лёш, ну что ты наделал? — причитала Сашка.

     — Я сразу понял, как только его увидел! Я их за версту чую, — хрипел Иннокентий Петрович.

     — Вы чё, слепые, что ли? Она же девочка, смотрите! — орал Алеша, пытаясь всех перекричать, и затем подбежал к Сашке, отпихивавшей его, обнял ее и попытался поцеловать.

     — Не смееееть! — заорал Иннокентий Петрович, тяжело вставая из-за стола. — Смотри, жёнка, чего делают, а? Лексей!!!

     — Саш! Ну скажи им! Ну скажи! — кричал Алеша, дергая ее за плечи.

     Внезапно все замолкли.

     Сашка смотрела на Алешу, на его родителей...

     Был только один способ доказать, что она девочка. Она уже использовала его.

     Но сейчас она не могла.

     Не могла.

     Отпихнув Алешу, она выбежала из кабинета.

     — Воооон! — орал Иннокентий Петрович ей вслед. — Пидарасина! Говна кусок! Вооооон...

     Сашка долго еще бегала, заблудившись, по дому, обставленному во всех существующих стилях всех времен и народов, и когда наконец нашла выход — вылетела на улицу, будто подорвалась на мине, и долго еще бежала, не переводя дух, чтобы убить сердце и легкие, и себя вместе с ними... и потом упала прямо на асфальт, и лежала там какое-то время, застряв между миром и чернотой, гудевшей рядом, пока ее не подняли люди, затолкнув обратно в мир, и не провели к скамейке...

     Там она просидела до темноты. Потом встала, отключив непрерывно гудящую мобилу, и пошла домой.

     — Сашуль, — открыл ей обрадованный папа, — представляешь, сегодня один мой... Что такое?

     Не говоря ни слова, она прошла мимо него и рухнула на кровать.

     Утром она лежала долго, глядя в потолок.

     Затем ... 

     встала, разделась догола и внимательно осмотрела себя в зеркале. Не одеваясь, пошла голяком в душ (папа проводил ее взглядом), и там тщательно выбрила ноги и пизду. Когда вышла — накрасила голубым лаком ногти на руках и ногах, надела кружевную комбинацию, и поверх нее — лучшее свое платье, то самое, с вырезом. Лысину она повязала батистовой косынкой, по-пиратски — узелком назад. Потом снова заперлась в ванной и стала делать себе замысловатый макияж.

     Мамы дома не было. Папа не приставал к ней.

     Когда она докрашивала ресницы, кто-то позвонил в дверь.

     Дернувшись, Сашка застыла, прислушиваясь к голосам.

     — Ооо, — слышала она папу, — какие люди! Мой самый удачный и самый загадочный пациент! Какими судьбами? Пожалте, пожалте...

     «Это папин пациент», сказала она себе, вновь берясь за ресницы.

     Закончив — отошла, глядя в зеркало, как художник на полотно, домазала там-сям, скорчила пару гримас...

     Закрыла глаза, постояла неподвижно, вздохнула — и открыла дверь ванной.

     Прямо перед ней стоял Алеша.

     — Я вообще-то к Саше, — говорил он ее папе.

     ***

     Когда Алеша обнимал и облизывал ее, она все еще визжала — и умолкла только потому, что кончился кислород.

     — Ыы... ыыы... — ловила она воздух ртом. — Но... но как ты меня нашел?!

     — Это было нетрудно. Суворова, 9, квартира 65. Десять из десяти, что ты назвала свой адрес.

     — Ах ты... ах ты хитрожопый олигарх! Умирающий! Тоже мне! — задохнулась она от смеха и слез, колотя его кулаками по чему придется.

     — Тихо, граждане. Здесь вам не тут, — строго сказал им папа. — А теперь прошу вот сюда, и рассказывайте. Кто начнет?

     Когда они, толкаясь и перебивая друг друга, рассказали ему свою историю, папа сказал:

     — Даааа... Я думал, что я доктор медицинских наук, а оказалось, что я — глупая какашка рядом со своей дочерью.

     — Па, — сказала счастливая Сашка. — Ты считаешь, что это я вылечила Алешу?

     — Ну, — сказал папа, — если говорить строго, по-научному, то... Сильный стресс, именуемый «любовью», в сочетании с бурной и внезапной сексуальной жизнью... я ведь, прав, ага? — стимулировал жизненные силы, которые быстренько разделались со всей бякой, сидевшей в Алексее Иннокентьевиче. И даже любящие родители, заперевшие Алешу в тюрьму, которая увеличивала его шансы на могилу в сорок четыре с половиной раза (я говорил им) — даже они оказались бессильны. Так что... таки да, дочь моя: ты вылечила. О твоей общительности и открытости своему старому отцу мы еще поговорим... А теперь давайте думать, как все это разруливать.

     — Как? — сказал Алеша. — Будем бороться за свое счастье.

     — Ага, — подтвердила Сашка, висевшая на нем, как макака.

     — Очень правильная позиция, — сказал папа. — Конструктивная, нравственно безупречная, ну и так далее. Вот только, увы, невыполнимая.

     — Почему это?!

     — Потому это. Твои родители, Алексей, уж прости за правду, — твои родители сильно облажались. А нет ничего труднее, чем договориться с человеком, который облажался. Поэтому...

     — Что?

     — Поэтому к ним поеду я.

     — Как?!

     — Вот так. Прямо сейчас и поеду. У меня, в отличие от вас, есть хоть докторская степень, а значит — какой-то шанс, что меня будут слушать.

     — А мы?..

     — А вы останетесь тут. По-моему, вам есть, чем заняться, — подмигнул папа, и Сашка залилась краской, как маленькая...

     — Тебе офигенно в этом, — шепнул ей Алеша, трогая Сашкин платок на голове, когда они стояли в коридоре, провожая ее папу.

     — Подтверждаю, — отозвался папа. — Косынка на женской голове, бритой налысо — одна из самых жестоких штуковин, придуманных для совращения нашего мужского брата. Дерет прямо по печенкам. Ядреный коктейль жалости, звериной сексуальности и гламура... Пожелайте мне удачи, граждане! И не перестарайтесь, слышите?

     — Какой у тебя потрясающий папка, — сказал Алеша, когда он ушел.

     — Да. Ты знаешь, а ведь я действительно «из очень хорошей семьи» — ответила ему Сашка, раздеваясь. — Только не мальчик, а девочка... И еще: я больше не хочу быть лысой. По-моему, теперь я имею это право на волосы.