Охотничья Луна

     Она стояла на песчаном высоком покрытом сумерками раннего утра косогоре. Крутом косогоре, уходящим вниз к самой реке. Она стояла и смотрела в ночь. На свет желтеющей в небе Луны. Она не спускала взгляда с бликующей яркими переливами красок ночной воды. И самой прибрежной кромки берега. Слышно было, как в тишине встающего еще сумеречного утра плескалась волнами вода. Где вдали в темноте ухал филин, и стрекотали ночные сверчки. Мимо волчицы в ночном небе пронеслись, друг за другом, две летучие мыши. Рассекая ночной холодный воздух, они улетели на ту сторону Березены.

     Там внизу у самой кромки воды были люди. Двое отец и сын. Они приплыли с другого противоположного реки берега, видимо, с ночевки на речных островах. Они суетились у деревянной самодельной лодки и выгружали снасти и ведра. Там была рыба. Улов был удачен, и было много рыбы для всей деревни и для отряда, скрывающегося в лесах возле их деревни партизан.

     Этим утром было поразительно тихо. Не было даже всполохов от разрывов бомб и снарядов там впереди на линии фронта. Медленно розовел горизонт, но ночная тень еще лежала на склоне высокого косогора. И ее не было видно здесь наверху уходящего прямо к быстрой реке высокого откоса. Она пришла из своего леса. Оттуда с топи родных ее болот за деревней. Пришла выбрать себе очередную жертву. После спячки и затишья в этих краях. Она вновь пришла с болот в облике серого большого волка и хотела плоти и крови. Этой именно ночью она рыскала по округе в высоком бурьяне. Но не было, ни животных, ни людей. И голод не давал волчице покоя.

     Она проснулась. Проснулась, чтобы снова утолить голод и уснуть снова в периоды летнего полнолуния. Периоды, когда просыпается ее природа, и оживают болота. Когда люди боятся даже рядом проходить возле ее леса.

     Она выбирала каждый раз себе жертву. И порой подолгу ее отслеживала, но сегодня ей было все равно, лишь бы утолить свой вековой голод.

     Волчица пришла из своего мира и ее не касалась война. Которая шла уже четвертый год в этих краях. Она вообще ничего не знала об этом мире, а только питалась им, время от времени, пополняя себя, свежей чьей-либо кровью и плотью. И это, было то, что ей было этой ночью нужно.

     Она жила давно уже возле этого селения, и также давно жила здесь ее мать и отец. Жила в своем собственном мире. Жила уже много веков. Время от времени утоляя свой голод и уходя в долгую вековую спячку.

     Четвертый год шла война. И было крайне нелегко. Особенно в большой прифронтовой деревне, где остались в основном один лишь старики да старухи. Вот уже четвертый год в деревне стояла хорошо потрепанная Советской армией танковая дивизия вермахта и немецкий пехотный корпус. Вот уже второй год деревня страдала от засилья немцев и пригретой ими разношерстной мрази. Было здесь, наверное, как уже под этим небом принято и по природе своей положено, где война, там были всегда и предатели родины, естественно из местных уродов. Недобитков раскулаченных местных кулаков и просто беглых дезертиров и преступников. И также как и положено на войне, был всегда голод. Поля выгорели от пожара войны, и не было зерна. Жили на одну картошку, что собирали со своих огородов и то не всегда. Часть еды забирали немцы. Голодали все и особенно дети. Стоял Июнь 1944 года.

     Вот Всеволод Артюхов и его одиннадцати летний сын Павел в очередной раз кормили партизан рыбой. Втихаря по ночам выезжая за реку и рыбача. Пока все складывалось удачно. И вот они разгружались, в темноте на самом берегу реки, вытащив лодку на песок и пересыпая рыбу в ведра с лодки.

     Они не знали, что за ними наблюдают. Наблюдают и не один, а сразу двое. Большая серая волчица, стоящая на самом верху косогора прямо над ними в темноте ночи и один из местных предателей полицаев, спрятавшихся в высокой траве и сумевший выследить отца и сына.

     Эта мразь по кличке Жаба, давно следила за Всеволодом и точила на него зуб. Они как-то закусились друг на друга по приходу еще фашистов в их деревню при грабежах местных селян немцами. Просто Всеволод Жабе набил рожу и с той поры став местным полицаем эта тварь рыла под этого сельского мужика.

     И вот он выследил кто кормил втайне от немцев партизан и всю деревню рыбой, порой дичью пойманную на капканы и убитую на охоте за рекой в лесу. Жаба вынюхал даже когда Всеволод ездил на телеге с лошадью далеко в лес и, знал по какой именно тропе. Он долго и упорно следил за охотником и рыбаком Всеволодом Артюховым и его сыном Павлом.

     Он следил в темноте и видел все. Как и видела его и тех двоих большая серая волчица. Полицай готовился сообщить в местную военную войсковую

     комендатуру деревни и тихо начал отходить в сторону, почти ползком в сторону болот Волчьего хутора. Он пошел именно по той окраинной далекой стороне деревни, где местные жители в этот период даже белым днем, боялись показываться.

     Жаба хотя был из сельских местных, как впрочем, не все прибившиеся здесь предатели Родины к этой Белорусской деревне, но он никогда не вдавался из-за своего скудоумия мышления и невежества в местные сельские легенды и страхи. Ему был крайне далек старинный фольклер своих односельчан. Он не знал сейчас, по чьей земле ступала его в сапоге полицая нога. И он старался незаметно смыться по пролеску в еще стоявшей утренней темноте краем болота в обход склона горы, на которой стояла деревня и прийти с другой стороны села прямо в комендатуру. Как раз под утро и с рассветом.

     Было четыре утра и светало медленно и довольно долго.

     И пользуясь этим, Жаба решил обойти быстро почти бегом пологую склонами гору и оказаться сразу прямиком в комендатуре с доносом на Всеволода. Он, пригибаясь почти ползком, двинул вприпрыжку к лесу, а волчица смотрела, как замелькали в темноте его сапоги, и, оставив отца с сыном, бросилась вдогонку за Жабой. Она наконец-то определилась, кто ей, сегодня, станет утренней пищей. Она сегодня выбрала себе цель. Жаба зря побежал, как раз это его поспешное в темноте раннего утра бегство и привлекло ее внимание. К тому же она поняла, в какую сторону эта мразь понеслась. Жаба понесся как раз в сторону Волчьего хутора. Трех очень старых заброшенных бревенчатых домов сложенных из уже почерневших от долгого времени бревен. С невысокой плетеной из прутьев оградой и стоящих посреди болотной топи, глубоко в лесу из сосен и берез. Туда путь любому кто близко подходил к краю болота был заказан. Еще никто не возвращался живым с тех болот. Либо тонул, либо его участь была стать пищей серой болотной волчице.

     В этом месте не жил никто. Не было ни зверей, ни птиц, только вороны жили на верху стоящих в черной топи болот, громко каркая на всю округу. Этот хутор был давно пустым и заброшенным. Он стоял в глубине самого леса. По сторонам его были практически непроходимые болота, уходящие глубоко даже в сам лес. Там много было буреломов из поваленных сосенок и березняка. И места те считались дикими и страшными для самих недалеко живущих от этого хутора селян. Туда никто совершенно и давно уже не ходил, считая эти районы колдовскими. Ими даже пугали сельских детей. Всякими живущими в тех районах лешими и ведьмами. Особенно волками и видимо неспроста.

     Вот и сейчас по следам Жабы крадучись мчалась большая настоящая серая волчица. Ее освещала яркая в небе утреннем Луна. Желтым своим светом, освещая и сам лес, который становился

     все гуще и непроходимей.
Жаба уже и не замечал торопясь, что бежал по болотной мутной воде, шлепая своими сапогами. Он несся по окраине болот, мелькая между березняком и сосенками, огибая селение.

     Зря полицай Жаба рассчитывал проскочить этот непроходимый лесной район. Он затормозил его продвижение. Жаба стал вязнуть ногами в топи среди деревьев почти у самого берега болота.

     Высокая трава путалась вокруг его солдатских сапог. И по черной полицая шинели с белой повязкой на рукаве «На службе у Вермахта», хлестали густые лесные кусты болотных высоких растений.

     Жаба знал,...

  что здесь не водились даже партизаны. Они обосновались где-то в лесу на противоположной стороне деревни, но не здесь. Это место было гиблым, и даже их не могло быть здесь. Но его это не волновало. Главное он был в безопасности и, мог, добежать до самой комендатуры не боясь быть пойманным как предатель.

     Жаба был из местных и был законченной сволочью, почти с рождения. С самого детства он отличался своей распущенностью и жестокостью. Жаба был еще лишен любого вида совести и как таковой чести. Это была просто, типичная мразь, которой было полно везде. И путь его был, если бы не война только в тюрьму. Он был еще и вором и спекулянтом. Как его в свое время не замело районное ГПУ, тоже не ясно. Проглядели.

     Когда началась война, он сумел схорониться от призыва. И вот теперь продал Родину за немецкий аусвайс и немецкие марки. И был готов ухлопать собственную мать за эти марки или кого угодно еще, если оберполковник Гюнтер Когель прикажет. Гюнтер Когель был командиром стоящего вместе с танковой дивизией СС майора Зигфрида Вальтера, своего моторизированного пехотного полка, как раз в Снежнице. Так величали заполненную танками и пехотой немцев белорусскую оккупированную уже

     второй военный год деревню. Благо мать Ерофея Лесюка, так звали по жизни и по документам Жабу, не дожила до того момента когда ее родной сынок выкормыш, станет предателем своего народа и Родины. Она умерла еще до начала войны и была похоронена на деревенском кладбище.

     У Жабы были и сотоварищи теперь по оружию. Полицаи Хлыст, Дрыка и Прыщ. Такие же под стать Жабе мрази и недобитки и предатели Родины. У каждого из них была своя судьба.

     Один свалил с Советской Армии при окружении и шлялся по лесам пока не вырулил к Снежнице и прижился, здесь познакомившись с Жабой. Звали его Егор Мирошников по документам, а теперь Хлыст.

     Хлыст был главным в их отряде деревенских полицаев и подчинялся местной теперь военной комендатуре и самому оберполковнику Гюнтеру Когелю и его личному адьютанту гаупштунбанфюреру Ергину Вальтраубу. Он имел некоторый боевой уже военный опыт, вот и был поставлен Когелем за главного над полицаями.

     Второй кореш Жабы был по кличке Дрыка. Тоже беглый окруженец и солдат из штафников. С темным неизвестным прошлым. Самый мутный тип из всех в их отряде «На службе у Вермахта». О нем никто ничего до конца не знал. Даже сами полицаи, посему не очень ему доверяли. Хоть он и был в подчинении Хлыста, и Хлыст гонял его по всем дырам и норам, всегда на побегушках. Чем Дрыка был всегда недоволен. Но, часто он был один, сам по себе и когда была возможность отклониться от службы, он куда-то исчезал из деревни и тайком, но про это никто не знал на его же, наверное, счастье.

     Третьим был полицай по прозвищу Прыщ. Откровенный преступник, с которым Жаба больше всех контачил и грабил селян при возможности. Беглый зек из разбомбленного на железке далеко отсюда самолетами немцев поезда. Тюремного эшелона везшего зеков на восток. Он долго шастал, тоже по лесам и выбрел на деревню и прятался на чердаках одного покинутого сельского дома. Водил дружбу с некоей Любавой Дрониной, дамой легкого поведения на деревне, вдовой, и она помогала ему дожить до начала войны и прихода немцев в деревню. Тут у Прыща расправились крылья, и он зажил семейной жизнью с этой Любавой в отнятом у местной селянки Варвары Семиной доме, у которой муж в это время был на фронте. Матери с несколькими малолетними детьми. Выгнав их в наглую под стволом винтовки на улицу. Благо Семину с ее маленькими детьми приютили соседи ее подруга селянка Пелагея Зимина, у которой тоже были дети. А то бы замерзла в первый же год войны с ними тут же в деревне в лютую зиму.

     И вот лучший кореш Прыща полицай Жаба бежал по берегу болота и окраине в темноте леса. Сверкая в густых ранних сумерках мокрыми в грязи и болотной траве подошвами солдатских сапог. Мелькая среди сосенок вперемешку с березняком черной шинелью полицая и черной немецкой кепке с козырьком. Его нарукавная повязка РОА мелькала среди этих деревьев в темноте белым глазным бельмом и привлекала, как и его запах поддонка и предателя ту бегущую осторожно за ним большую серую голодную волчицу. Молодую, поджарую от голода волчицу. Вышедшею на одиночную свою ночную охоту. И не отстающую от него ни на шаг. Она готовилась к нападению.

     Она шла по пятам Жабы, и полицай пока не замечал своего утреннего в летней июньской темноте раннего утра преследователя.

     Все свершилось на самих уже болотах, когда Жаба уже почти поравнялся с Волчьим хутором, откуда пришла эта волчица. Он сам не заметил, как в темноте залез в прибрежную трясину возле трех березок. Он провалился ногами в яму и его засосало.

     Уронив винтовку в болотную грязь, Жаба начал барахтаться в зыбкой болотной жиже и его засасывало синее и сильнее. Он уже утонул по пояс, когда спохватился что застрял со своим поганым доносом и что может сдохнуть здесь.

     — Помогите! — заорал на весь лес Жаба — Кто-нибудь — он тонул все сильнее и сильнее. Он вцепился в ствол березы, когда уже по самую грудь погрузился в трясину.

     И в этот момент рядом с ним появилась волчица. Она встала над ним и зарычала, оскалив пасть. Освещаемая желтым светом охотничьей Луны она на полусогнутых лапах и с взъерошенной в безумном бешенстве кровавого пиршества серой шерстью подползла к перекошенному ужасом лицу перепуганного полицая. Она готовилась к утреннему завтраку.

     Жаба заорал еще сильнее — Спасите! — он орал перепуганный уже не болотом, а тем, кто стоял над ним — Люди добрые! Помогите! — он обделался от жуткого гибельного страха, весь снизу, и прямо в топкой жижи, утопая помимо грязи еще и в собственном дерьме — Дрыка! Хлыст! Прыщ! Помогите!

     Волчица бросилась на Жабу и схватила открытой оскаленной пастью.

     Здоровенными клыками его прямо за его лицо и вырвала его почти все до самых костей. Вместе с носом и даже с глазами. Она проглотила то, что вырвала и принялась глодать его полицая череп. А он еще орал на весь лес и его крик разносился по всему болоту до самого Волчьего хутора.

     Волчица перешла с его головы на его плечи и руки. И пока то, что от него осталось, тонуло в болоте, она отгрызла этой преступной мрази руки и потащила их с собой через Волчий хутор в своей зубастой пасти до стоящего в березняке отдельного на болоте дома, обнесенного плетеной оградой. Заскочив по высоким ступенькам из тесаных и уже старых досок в тот дом, она там затихла и исчезла в его глубине и темноте за закрывшейся за ней входной дверью.

     Секретное задание

     — Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — кричал Васек, сын гвардейского истребительного авиаполка, уходящему в разведывательное полетное задание лейтенанту Дмитрию Арсентьеву. Он вместе со своим командиром и капитаном Сергеем Аникановым должны были обследовать с воздуха район деревни Снежницы и подступы к ней. Высмотреть танки и все, что возможно и нанести это в полете на полетную карту. Сделать аэрофотосъемку. На Яке-3 капитана Аниканова стояла фотокамера. Дело было рискованное как впрочем, и вся война, но задача должна была быть выполнена. Нужно было еще с рассветом вылететь и сделать эту работу, до появления над деревней охотников. Мессеров F-4, вражеского авиаполка, стоящего в селении Смиловичи в нескольких километрах от Снежницы за линией фронта, со стороны Минска, как и та деревня от их авиаполка по другую сторону фронта под освобожденным Могилевом. Нужно было пересечь линию фронта с противником над самой речкой Березиной и оказаться с рассветом над объектом фотосъемки.

     Это было задание, полученное лично от своего командира авиаполка полковника Захарченко. Были получены секретные карты и фотоаппаратура, подвешенная на ведущий самолет капитана Анисимова. И вот они оба шли к своим боевым самолетам после получения этого задания от командира летного полка полковника Ивлева.

     — Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — кричал и бежал следом Васек — Вы далеко летите дядя Дима!

     — Военная ...   тайна Васек — ответил мальчишке Дмитрий.

     — Понимаю дядя Дима! — Васек понимающе ответил Арсентьеву. Он бежал следом за ним до самого самолета. И остановился, недалеко провожая лейтенанта.

     Он этот мальчишка, был сиротой войны и был подобран летной частью из сожженной фашистами подмосковной деревни. Васек уже был как свой в этом полку и всем был как родной сын, как и Дмитрию Арсентьеву.

     Здесь в военной Белоруссии Васек вот так каждый раз провожал в полет каждого летчика этой части. Иногда даже помогая, таща за кем-нибудь парашют в своих еще слабеньких мальчишеских руках.

     Арсентьев его жалел больше всех и не позволял делать этого и нес свой парашют сам в своих руках, хотя Васек просил ему помочь перед полетом.

     Он любил детей, а детей войны чуть ли не нянчил на своих руках, как сирот. Потому, что сам был сиротой. Став таковым еще задолго до войны. Вкусив всю радость и горе детского детдомовского одиночества. Иногда над ним посмеивались в части, как над мамкой с ребенком. Они с Васьком были неразлучной парой. То гоняли мяч по аэродрому, то лежали в тени под замаскированным в пролеске здесь же истребителем.

     Арсеньтеву сейчас было всего двадцать восемь. Да и его командир капитан Аниканов был чуть его старше года на два. Оба совсем молодых летчика своей военной истребительной части, под освобожденным Могилевом, почти у самого Днепра, воевавшей теперь с фашистами в Белоруссии с весны 1944 года.

     Васек был хорошим мальчишкой, вот только война отняла у пацана родителей. Через деревню прокатились фашисткие танки. И следом пехотная часть немцев. И Васек остался один, из выживших, потому как от деревни ничего не осталось, и всех просто перебили. Деревня его Лепневка и так была небольшой и стояла как раз на пути фашистов, у дороги, по которой ехали их танки. Вот и не стало его деревни и родных и его селян. По деревни мальчишки позже проходила линия фронта то туда, то сюда шло наступление. В итоге на том месте, где она стояла, ни осталось, ни одного дома и даже намека на деревню. Все было изрыто бомбами и снарядами.

     Он долго блуждал по лесам и уцелевшим деревням и так постепенно попал сначала к разведчикам, а потом в пехотное подразделение. Затем он прижился здесь при аэродроме. Его отдали сюда солдаты, с целью целей будет малец. Так он и стал в итоге сыном полка и вот провожал лейтенанта и своего лучшего друга Арсентьева Дмитрия и его ведущего капитана Аниканова Сергея в разведывательный полет над Снежницей. Селением, довольно большим в районе обширных лесных болот и глухих лесов. Там по сведениям пехотной разведки стояли немцы и были танки, причем новой серии. Говорят три Тигра, и если так, то нужно было пролететь над Снежницей и попытаться узнать точно расположение фрицев и их боевой техники для наступления и возможности захвата или уничтожения этой техники, уже наступающими пехотными войсками. Готовилось наступление по всему фронту и Снежницы входили в этот план наступления. Совместно с засевшими рядом с селением в Белорусских лесах партизанами, как было в планах командования, это наступление должно было выбить врага далеко за линию фронта на Запад одним ударом. И освободить оккупированные фрицами все районы и деревни в прифронтовом районе.

     Вообще как слышал сам Арсентьев Дмитрий, командование планировало захватить новые немецкие машины, напав на селение и выбив оттуда немцев. Но сначала нужна была воздушная разведка и корректировка местности с теми болотами и лесами. Вот и послали их как лучших пилотов части в разведку над этой большой деревней. И они готовились к вылету.

     Два Яка-3 заправили топливом и зарядили солидным боезапасом.

     — Дядя Дима, а когда прилетите, мы поиграем в футбол? — Васек побежал к надевающему парашют лейтенанту Арсентьеву и прижался к нему как к родному отцу.

     Дмитрий прижал мальца руками к себе и сказал — Поиграем Васек. Поиграем. Вот только слетаем в гости к фрицам и поиграем. Мы скоро Сережка. Он повернулся к своему командиру капитану Аниканову и механикам их Яков. Капитан тоже подошел к мальчишке и поднял его на руках — Василий — он ему серьезно сказал — Следи за порядком здесь без нас и ни давай расслабляться этим вот двоим оболтусам. Он показал кивком головы на их механиков. Те заулыбались, понимая шутку комеска.

     — А то они тут без нас что хотят, то и делают. Гонять некому. Ходят без дела по аэродрому и баклуши бьют. Ты им работу тут найди.

     Васек кивнул головой — Хорошо дядя Сережа.

     — Вот и прекрасно — он отпустил мальца на землю — Пора лететь Дима. Пока еще висит туман, и солнце не встало. Фрицы пока еще спят. К обеду вернемся. Сверим часы. И они оба подняв перед собой руки, посмотрели на наручные часы.

     — Половина восьмого — сказал поправляя кобуру на ремне с ТТ комеск Аниканов, застегивая на подбородке свой с пилотными очками шлемофон летчика.

     — И у меня также — ответил ему Арсентьев, делая тоже самое.

     — По самолетам — скомандовал капитан, и они с одетыми парашютами направились к заправленным с полными баками и проверенным в плане комплектации боезапаса и механики их механиками боевым якам.

     ***

     Из сельской комендатуры, что была расположена в захваченной немцами сельской школы, выскочил Хлыст — Дрыка Жабу нашего не видел! — обратился он к другому полицаю.

     — Нет, Хлыст — ответил Дрыка — С раннего утра его где-то нет. Понятия не имею, куда умыкнул урод.

     — Искать это козла надо — пояснил ему Хлыст как самый над ними старший — Искать. Пока Когель не узнал. Он и так тогда в том году двоих своих потерял из пехоты. Сгинули бесследно. Говорят в районе Волчьего хутора. Нашли тот гусеничный мотоцикл, а их как хером сдуло.

     Мимо сельской комендатуры в которой расположился штаб немецкой пехоты и танкового корпуса прямо по середине исполосованной колесами и машин и гусеницами танков улицы пробежался, хрюкая и фыркая с отвисшим до земли брюхом свиной боров. Броров Борька, старосты деревни Серафима Кожубы. Он единственный остался на всю деревню пока еще живой, как и корова, Зорька у местной жительницы Анны Семагиной и ее дочери Симки, которых не съели еще немцы за время двухлетнего своего пребывания в Снежнице.

     Полицаи, молча, проводили этого уже порядком старого борова под издевательства и смешки стоящих немецких здесь же мотоциклистов, и продолжили разговор.

     — Ну и, что — ответил Дрыка — Повесили двух за них селян и все.

     — А за этого урода, нас повесят, понял идиот? — выругался на Дрыку Хлыст — Может его партизаны выкрали и допрашивают у себя в лесной берлоге. Нужен староста, этот гребаный Кожуба. Может он у него или старик может его, где-нибудь видел последний раз — он взял за воротник Дрыку — Короче. Дуй к нему и узнай, хоть, что-нибудь. Пусть с селянами побазарит и порыщет по округе. Вплоть до Волчьего хутора.

     — Туда он и эти сельские ни за что не пойдут — ответил Дрыка

     — Пойдут, если Когель искать начнет — ответил полушепотом Дрыке Хлыст. Эти чертовы партизаны. И нас повесят вместо этих селян, за этого Жабу. Он к нам сам знаешь как относится. Как к помоям. Мы для них, такая, же мразь, как и эти все селяне! Даже хуже! И доверие надо зарабатывать Дрыка — он дернул за воротник полицая и толкнул от себя — Понял?

     — Понял — ответил недовольно Хлысту Дрыка.

     — Ну, раз понял, так чеши к старосте, а я тут послежу и похожу, пока ты бегаешь — ответил Дрыке Хлыст — У меня тут дело на десять марок с одним фельтфебелем.

     Дрыка повернулся и было пошел но Хлыст остановил его — Да еще с Прыщем потолкуй. С его бабой это Любавой Андронниковой. Может, нажрался немецкого шнапса сволочь, и дрыхнет в его хате. Я и того урода Прыща, тоже не вижу с раннего утра. Может оба нажрались! Удавлю обоих! Ну давай, дуй отсюда.

     Дрыка развернулся и пешком пошел в сторону дома старосты — У него видители дело, а я должен один Жабу искать! — Он возмущался вслух про себя — Сам бы и бежал! Придурок!

     ***

     В доме старосты были сам староста деревни Снежница ...   Серафима Кожуба, его младший брат Тимофей Кожуба заместитель командира партизанского отряда, его жена Мария, односельчанка Варвара Семина и двое рыбак и охотник Всеволод Артюхов и его одиннадцатилетний сын Павел.

     Они тихо общались между собой, чтобы ненароком никто не слышал там за окном. Ушей на деревне хватает. И без полицаев были доносчики, симпатизирующие новой фашисткой власти.

     — Как там в лесу у партизан? — спросил Кожуба старший у младшего Тимофея — Все готово для наступления. Все согласовано со штабом армии.

     — Да. Нужно только еще немного на подготовку и можно будет атаковать немцев прямо в деревне. В штабе сказали эта задача преимущественно наша. Армия пойдет по краям через леса по болотам на Минск.

     — Я вот чего боюсь брат — сказал старший Кожуба, обращаясь к Тимофею — Я боюсь за селян. Я как бы за них теперь в ответе, за каждого. Нужно сделать так, чтобы никто не пострадал. Мне достаточно смертей и так. Когда фрицы пришли в село, то этот фриц обер Когель приказал сходу повесить шестерых селян, так для порядка, как он сказал. Потом еще троих за пропавших патрульных в районе Волчьего хутора своих мотоциклистов. Я пытался немцам объяснить, что, то место проклятое и туда никто из села не ходит. Там много пропало людей из округи кто туда ходил. Особенно приезжие. Но этим немцам объяснишь, что ли. Этот Когель списал все на партизан. Мне этого больше не надо. Я поддерживаю вас, но не хочу больше смертей, понимаешь меня брат?

     — Да эти фашисты штаб свой расположили в нашей школе — добавил Всеволод Артюхов и флаг свой повесили. Хорошо было бы врезать, по этому, их штабу.

     — Врежим — сказал Тимофей. Всему свое время. У меня вопрос к тебе Всеволод.

     — Слушаю — сказал Всеволод.

     — Тут поступило распоряжение от нашего старшего лично к тебе Всеволод.

     — Да? Какое? — Всеволод спросил со всем вниманием.

     — Нужно разведать, сколько в деревне танков у немцев. Только точно. Понятно задание? — спросил Тимофей рыбака.

     Тот понимающе покачал головой. И Тимофей продолжил — Так как это приоритетное для нас сейчас задание. И чем быстрее, тем лучше. Вы везде по деревне ходите и тут вы как свои. Нужно, в общем, посчитать для нашего командира в отряде.

     — Вот только полицаи — произнес Всеволод.

     — Что полицаи? — спросил его Тимофей.

     — Эти прихлебаи фашисткие у меня и моего сына с хвоста не слазят — сказал Тимофею Всеволод — Особенно Жаба. Все вынюхивают, что-то. Приходится даже на рыбалку ездить ночью втихаря от всех. А село и отряд надо кормить.

     — Да тебе надо поберечь себя — сказал ему Тимофей — Как только посчитаете танки, сразу же в отряд, понял меня Всеволод?

     — Да понятней некуда — ответил Всеволод рыбак — Я за сына боюсь. Я ладно, но вот пацана если, что жалко. Может, заберете сейчас.

     — Нельзя — ответил Тимофей — Сейчас нельзя, раз пасут вас обоих. Нужно только быть осторожными. Избегать стараться прямых встреч, хотя это

     вряд ли возможно, но сведения нам нужны больше жизни сейчас и фронту.

      Мессеры над Снежницей

     В тумане два Яка оторвались от площадки аэродрома. Разогрев быстро двигатели они, вспугнув прыгающих по полю аэродрома юрких маленьких серых воробьев, взмыли вверх, как две большие хищные птицы в воздух и начали плавный набор высоты.

     В то время за линией фронта от речи Березины с немецкой стороны, в соседнем селе Смиловичи за несколько километров от Снежницы со стороны Минска, два Мессершмитта BF-109 серии F-4, тоже взмыли в воздух. Они совершали свободную охоту. Охоту за любыми самолетами, появившимися над линией фронта. Или над оккупированной немцами территорией.

     Вели их два асса еще с западного фронта тридцать девятого года, оберестлейтенант Рудольф Шенкер и его ведомый майор Гюнтер Меркель. Они тоже решили поутру пролететь на самой заре над полем боя и так проверить воздушное пространство на наличие самолетов противника, еще не зная, что этот бой неожиданно для них самих будет скоротечным, и весьма плачевным для таких опытных как они ассов Геринга. У каждого из них был не один уже сбитый самолет как на западе, так уже и здесь на востоке. И вот они снова решили устроить охоту преимущественно за Илами. Так как за каждый сбитый Ил-2 давали Железный Крест. А им еще один бы крест не помешал, так они оба считали. Больно Илы досаждали своими штурмовками прилежащие дороги к фронтовой линии. Они приводили в ужас всех внизу немцев, везде, где не появлялись. Вот папаша Геринг и раздавал награды направо и налево всем летчикам Великого Рейха.

     И два Мессершмитта полностью заряженные и заправленные горючим ведомые этими двумя ассами шли, набрав высоту в два километра на полном ходу к линии фронта. Сначала пролететь над полем боя и окопами своих и чужих. Они шли над Березиной, как раз в то место где была деревня Снежницы.

     На горизонте полыхали вспышки взрывов и бушевали пожары, и дым застилал землю у самой линии фронта. И не видно было ни черта с воздуха. Пролетев над фронтом Мессеры повернули со стороны солнца от самой реки и стали выходить на Снежницы. Делая обширный поисковый круг в надежде найти кого-нибудь в воздухе из противников. В то время как два русских Яка-3, проскочив линию огня, уже были над Снежницей. Они сделать успели уже аэрофотосъемку данного района и сумели сфотографировать всю Снежницу на глазах всех селян и немцев, которые бегали по деревне и в панике кричали как ненормальные в отличие от селян, смотрящих в небо. Они тщетно пытались замаскировать свою всю стоящую там, почти открыто под небом технику. Боясь атаки Советских истребителей. А истребители делали круги над самой деревней и наводили на них панический ужас.

     — Ну как Серега! — прокричал по рации Дмитрий старшему — Снял?! Там вон танки! Я их четко вижу! Может, пуганем гадов!

     — Нет, Дима! — ответил командир капитан Аниканов — Там жители! Видишь?! Впереди стоят, как вкопанные, и не уходят!

     — Наверно, ждут, не дождутся, когда мы придем их освобождать!

     — Придем Димка! Придем! — прокричал Арсентьеву Аниканов — Пора домой! Держись в хвосте! Уходим из района! Отметки сделал в планшетке?!

     — Сделал капитан! — прокричал Аниканову Дмитрий — Уходим, так уходим!

     ***

     Из каждого дома повыскакивали подселенные фрицы. Они вперемешку с местными жителями деревни смотрели, как два Советских истребителя выделывали круги над селением на малой высоте. Кое-кто из немцев пытался стрелять из пулеметов и винтовок, но бессмысленно и все мимо.

     Из школы, где был штаб пехотной части и танкистов выскочили командующие пехотным полком оберполковник Гюнтер Когель и командир танковой дивизии майор СС Зигфрид Вальтер. Они что-то на своем языке кричали всем солдатам и носились со всеми по деревне. Одни только жители стояли недвижимые и смотрели в небо. Кто с испугом, кто с радостью. Мальчишки даже замахали кепками и закричали ура. Немцы не переставали стрелять в воздух, и орать во все горло, бегая по деревне. Здесь же бегали и полицаи Хлыст, Дрыка и Прыщ. Дрыка так и не найдя Жабу, все же отыскал Прыща. И не дошел до дома старосты села, что старосту и всех кто был в доме, спасло от облавы и под шумок авианалета его младший брат Тимофей с двумя подручными партизанами тихо огородами ушли за пределы Снежницы в леса в направлении, где был их партизанский отряд. Пользуясь еще стелющимся по земле и болотам туманом, они скрылись уже при ярком свете наступающего дня. В лесном пролеске углубляясь в гущу березняка и сосен белорусских лесов.

     Утренний туман совсем рассеялся над селением, и все было отлично видно, все немецкие машины мотоциклы и танки. Да именно танки.

     Дмитрий увидел с воздуха несколько Т — III, Т-IV и три Т — VI «Тигр». Именно то, что искали. Капитан Аниканов их запечатлел на фотопленку и надо было уходить снова за линию фронта к своим. Надо было быстро уносить ноги, пока немцы не вызвали авиацию и не подняли всех своих с аэродромов охотников.

     Они повернули синхронно свои Яки,...   и пошли на восток навстречу встающему над горизонтом красному летнему солнцу. Было уже десять часов утра. Они пока еще не видели со стороны солнца, летящие немецкие истребители. Но, немцы увидели их.

     Оберестлейтенант Рудольф Шенкер первым увидел уходящие Яки русских и сообщил по рации своему ведомому Гюнтеру Меркелю. Они развернули по дуге машины и сделали заход в хвост Якам.

     В этот момент и русские увидели противника.

     — Серега! — крикнул командиру Аниканову Дмитрий — Мессеры заходят в хвост!

     — Делай переворот и в сторону! — крикнул Дмитрию Аниканов — Разворот в лобовую! Так просто не уйти! Примем бой! По-другому не получиться! Готовься Димка!

     Яки, упав на крыло, перевернулись и вышли прямо в лобовую Мессерам. Высота позволяла выровнять нос в нос машины прямо над лесом со стороны болот и как раз Волчьего хутора. Эта смертельная заведомо атака или точнее дуэль произошла на глазах всех еще смотрящих в небо жителей деревни и немцев. Четыре истребителя зашли лоб в лоб друг другу и стремительно сближались на высоких скоростях, не сбрасывая скорость.

     Где-то на дистанции в шестьсот метров прозвучали очереди со встречных машин друг в друга.

     На доли секунд, буквально, Аниканов раньше Шенкера нажал на гашетку своей пушки и пулемета. И эти секунды решили исход боя.

     Длинная пулеметно пушечная очередь Яка прошила от носа до хвоста Мессершмитт обереста Шенкера. Он тоже выстрелил, но попал вскольз по фюзеляжу Яка, зацепив пропеллер и плоскости крыльев, и обе машины разошлись в разные стороны, чуть не столкнувшись.

     Як Аниканова закачался в воздухе, но капитан его удержал и выровнял машину. Управление было цело и двигатель тоже. Чего не скажешь о Мессершмитте Шенкера. Тот с крыла пошел, по полукругу вниз в сторону деревни быстро теряя высоту, хотя и слушался управления. Но терпел бедствие. Его пробитый двигатель потерял сразу тягу и его заклинило.

     Наступила теперь следом очередь Дмитрия Арсентьева и Гюнтера Меркеля. Тут же следом за ведущими они высадили тоже друг в друга каждый очередь. Очередь из пушек и пулеметов.

     У Мессершмитта BF-109 F-4 огневая мощь была выше, чем у Яковлева-3 и это сыграло роль во втором случае. Но Як тоже высадил в Мессер все что мог и Мессер вспыхнул на дистанции двухсот метров и, тут, же взорвался и разлетелся в щепки прямо в направлении на, него летящего Яка. Як тоже весь прошило очередью и осыпало обломками немца, нанося повреждения пропеллеру и плоскостям истребителя и так продырявленным насквозь крупнокалиберными пулями пулеметов Мессершмитта. Снаряд с мотор пушки Мессершмитта вонзился в двигатель, и он заглох почти мгновенно.

     Дмитрий увидел, как о плоскость крыла ударился, полыхая в воздухе, летя прямо на его самолет, горящий пилот Мессершмитта. Он ударился, возможно, еще живой, о ребро плоскости крыла и был разрезан на горящие куски и ошметки от удара, отлетев в область вращения пропеллера его самолета.

     Як Дмитрия швырнуло в сторону, и он завалился на левое крыло и по кругу закружился на высоте километра над лесом и болотами на глазах всех кто видел этот бой в той деревне.

     Только сейчас Дмитрий увидел, что ранен. Не просто ранен, он не чувствовал свою левую ногу. Он понял, что она перебита крупнокалиберной пулей пулемета Мессершмитта. Пуля попала в голенище сапога и прошла ногу насквозь, раздробив кость под коленом. По плафону потекли ручейки крови. Она брызгала из перебитой артерии голени из сапога по всей пилотской кабине Яка.

     — Димка! — закричал капитан Аниканов — Димка! Слышишь меня! Димка держись! — Аниканов понял, что дело серьезное. Он видел, что Арсентьев выбыл из строя и закружил над лесом кругами, пытаясь удерживать машину, пока была скорость.

     — Димка! — кричал он по рации — Ранен?!

     — Ранен командир! — теряя кровь и силы, прокричал Дмитрий — Я буду прыгать! Посадить не удастся! Лес кругом! Разобьюсь! — он в шоке пока еще не чувствовал боль. Чему «приятно», даже сам удивился.

     — Не дури Димка! — крикнул ему Аниканов — Дотянем за линию фронта там прыгнешь!

     — Не дотяну командир! Не дотяну! Заглох двигатель и я умираю! — и Дмитрий отстрелил колпак кабины Яка — Я прыгаю! Лети к нашим Серега! То, что там в твоем самолете важнее теперь моей жизни! — Дмитрий отрубил рацию и на целой ноге выпихнул себя на край левого борта кабины самолета. Он перевалился через край и довольно легко, так как истребитель летел по очередному кругу на боку, и упал, прокатившись по всему крылу самолета, соскользнув с его заостренного края, и дернул за кольцо парашюта. В этот момент его пронзила жуткая боль. Раненая перебитая нога при рывке раскрывшегося парашюта мотанулась из стороны в сторону на весу в воздухе и спровоцировала боль. Непереносимую жуткую боль. И лейтенант Дмитрий Арсентьев тот час потерял сознание.

     В этот момент раненый, как и он, его Як вспыхнул огнем весь и стал разваливаться на части распугивая кричащих кружащих над болотным лесом черных ворон он рухнул сверху прямо вниз и на них, в саму середину мертвого непроходимого Волчье болота.

     ***

     Оберполковник Гюнтер Когель видел падение русского самолета в лес. Как тот вспыхнул над самыми соснами и березами и рассыпался на части при

     взрыве. Когель видел и раскрывшийся там над лесом белый круглый парашют Советского летчика. Он видел также и падение обоих немецких самолетов. Он послал своих мотоциклистов с пулеметами в поле за огородами, где совершил аварийную экстренную посадку поврежденный Мессершмитт обереста Шенкера. Тот рухнул прямо в некошенный бурьян на брюхо и зарылся носом в землю, где совершил на скорости капотирование и перевернулся кверху днищем. Шенкер отстрелил колпак кабины и, отстегнув ремни, выпал из кресла пилота.

     В это время к нему подбежали два автоматчика мотоциклиста, и сам подъехал на своей полевой военной легковой автомашине Гюнтер Когель. Он лично поприветствовал своего летчика и предложил ему помощь.

     Затем дал распоряжение своим солдатам на поиски сбитого Советского летчика. И те сорвались, как угорелые, прыгнув в мотоцикл с коляской, понеслись в деревню сообщить от имени Когеля другим приказ о поисковой работе в районе болот и леса со стороны Волчьего хутора.

     Там уже командовал Зигфрид Вальтер. Он отдал приказ одному танку и пулеметчикам на мотоциклах срочно выдвигаться в сторону Волчьего хутора и вдоль леса у самого болота сделать оцепление. Затем расстрелять сам лес из всего стрелкового оружия, не входя туда. Наугад боясь партизан.

     В это время Когель и Шенкер на машине приехали в деревню. Они зашли в штаб военной пехотной и танковой части. Тут же крутились и местные полицаи Хлыст со своими товарищами Дрыкой и Прыщем. Они глянули вскольз на них и вошли внутрь.

     — Слушай Дрыка — сказал Хлыст.

     — Ну — ответил Дрыка.

     — Не ну, слушай — продолжил ему Хлыст — Надо будет ночью засесть у болота, там, у Волчьего хутора. Надо покараулить, глядишь, и поймаем русского летуна. Куда ему идти по болотам. Там идти некуда. Одна топь и лес. Думаю, выползет к нам на этот хутор. Мы его возьмем и доверие заработаем. Может за пропажу Жабы все обойдется если, что.

     — Понятное дело, только но — боязливо сказал Хлысту Дрыка.

     — Что, но? — спросил нервно Хлыст.

     — Там место проклятое, у тех болот — продолжил Дрыка и посмотрел на Прыща заручаясь его поддержкой — Место плохое и все это знают. Местные туда ни ногой. Говорят там уже за все время много народу попропадало.

     — И что?! — уже зло начал нападки на этих двоих полицаев Хлыст — Что испугались суеверий, всяких россказней про всякую там нечисть?!

     — Да, говорят, там оборотни водятся! — уже панически и трусливо ответил Хлысту Прыщ.

     — Чего?! Вот уроды! — выругался на них Хрыст — Придурки! Сказочники! Оборотни водятся! Там кроме пиявок и зайцев с куропатками ничего нет! — он рассмеялся, глядя на двух своих подчиненных испуганных идиотов.

     Мимо них проходила как раз Варвара Семина, ту которую выгнал ...   из дома Прыщ. Она зло посмотрела на трех местных предателей уродов, и услышала о, их засаде на Волчьем хуторе. Они громко говорили между собой, и она поспешила в дом старосты Серафима Кожубы.

     Она вспомнила как эти уроды плясали перед фашистами нажравшись шнапса, за немецкие марки после того как повесили шестерых сельчан их руками.

     Здесь же тогда, висели ими же повешенные прямо напротив школы, превращенной в комендатуру местный учитель, председатель Снежницы и еще несколько коммунистов деревни.

     Эти выродки, что-то орали во славу Фюрера и голосили на всю округу, счастливые и довольные новой поселившейся здесь надолго властью, под дружное хлопанье и радостные раскормленные рожи немцев.

     Там был и Прыщ. Тот, который выгнал ее с детьми на улицу той холодной зимой в феврале. Как она чуть не замерзла по его вине. Она плюнула на землю, брезгливо посмотрев на этих прихлебаев Гюнтера Когеля возле комендатуры и пошла дальше.

     К ней подскочила Симка Пелагина, местная пятнадцатилетняя девчонка и они ушли с этого пьяного и позорного зрелища у бывшей захваченной фашистами сельской школы.

     ***

     Дмитрий открыл глаза. Он не понимал где лежит. Он пошевелил руками и повернул голову, осмотревшись по сторонам. Кругом был один лес. Сосны да березы. Много сосен и берез и он лежащий среди этого леса на земле и на кочках, заросших болотной травой.

     Он пошевелил пальцами и провел одной рукой по поверхности земли, на которой лежал. В руку попали какие-то цветы. Он сорвал их и поднес к лицу. То были две ромашки.

     — Как раз две — произнес вслух про себя тихо он — Какая ирония — Дмитрий попробовал опереться локтями о землю, приподняться и осмотреться, полулежа, где он сейчас был. Но не смог, не смог, не было сил. Он ослаб, и довольно сильно, так что не мог даже приподнять свое тело. Где-то над его головой высоко на деревьях каркали, рассевшись по кругу прямо над лежащим на островке русским летчиком черные вороны.

     — Что пожрать слетелись? — произнес Дмитрий — Но я еще живой. Пока живой

     Он вспомнил свой бой в воздухе над этим лесом и что был сбит, и помнил как выпал из кабины самолета. Помнил парашют и все. Дмитрий запрокинул вверх, в шлемофоне голову и посмотрел на зацепившийся за мелкие кустарники и деревца свой парашют. Он, было, попытался перевернуться на бок, но все тщетно. Он понял про потерю своей крови, и эта слабость была причиной всему. Его перебитая самолетной пулеметной пулей левая нога. Он не чувствовал ее. От нее он потерял

     тогда сознание когда раскрылся парашют. От жуткой боли. И от нее он потерял много крови и сейчас может уже скоро умрет.

     — Всего две ромашки — усмехнулся про себя, опять произнеся негромко Дмитрий — И все. В двадцать девять почти лет. Прямо здесь в лесу, на этих кочках. И никто не узнает и не найдет его среди этого леса. И ему не выползти из этого леса. Ни за что.

     Он вспомнил свой детский дом, где он провел все до войны свое детство и своих воспитателей. Почему-то вспомнил о матери и отце, которых вообще никогда в жизни своей молодой не видел. Но по здравому разумению они у Дмитрия должны были быть. Но он о них так ничего и не знал, кто они и где. Он помнил только свой интернат и воспитателей. Он подумал, что хорошо, что не знал матери и отца. И именно из-за этого сейчас, он думал, будет гораздо легче умереть, даже здесь на этом болоте и в этом летнем лесу. Он смотрел на березы и сосны в свету лучей восходящего утреннего над болотами солнца. Было красиво. Он видел, как колышутся на легком летнем ветерке листья у болотных тонких склоненных над ним березок. Он не слышал выстрелов где-то там впереди на окраине болота. Как по нему бил немецкий танк и мотоциклисты из раскаленных от непрерывного кинжального огня пулеметов. Не видел летящих над его головой по воздуху вдоль всего болота пулеметных пуль. Как бились они, о деревья, калеча стволы и сбивая листву и хвою с веток. Как осыпалась лоскутами и ошметками кора и падали ветки прямо рядом с ним. Он уже плохо все видел и слышал.

     Дмитрий готовился к смерти. Он достал, открыв планшетку, полетную карту и порвал ее в мелкие клочки. Чтобы если, что, то немцы после его смерти не смогли ничем воспользоваться.

     Дмитрий чувствовал приближение смерти. Ему стало холодно, и он тяжело дышал и даже слышал перебои своего в груди сердца. Он почти не чувствовал свои руки. Пальцы онемели, и ему было дурно. Кружилась голова, и рябило в глазах. Все стало двоиться вокруг. Он достал кое-как из кобуры правой рукой свой пистолет ТТ, и положил себе на грудь. Потом в

     планшетке под онемевшую от потери крови руку попала чистая письменная бумага. Вот ее он решил использовать в качестве посмертной своей записки. Он достал там же уже с трудом короткий химический карандаш, и было принялся коряво что-то писать, но, что-то промелькнуло перед его глазами. Он дернулся от испуга и взялся за ТТ.

     Дмитрий не шевелился и настороженно осматривался, хотя плохо все видел из-за помутненных от слабости и головокружения глаз. Он чувствовал, что теряет и эти уже последние силы и скоро даже не поднимет пистолет, чтобы защитить себя, хотя бы в последний раз.

     ***

     — Они хотят идти за летчиком! — сказала Серафиму Кожубе громко Варвара Семина. Она вместе с Симкой Пелагиной, пятнадцатилетней девчонкой находились в доме родственницы Симкиной матери Анны Пелагиной тети Стюры. Староста деревни Кожуба зашел, как бы проведать в гости к Пелагиным. Он любил такое делать время от времени и вот оказался как раз здесь. Тетя Стюра и Анна смотрели в окно дома на улицу и на суетящихся по поселковой между домами дороге немцев.

     — Они думают, он жив и хотят подкараулить его на краю болота! Они думают, что он выйдет к ним из леса, и они его схватят!

     — Кто они Варя?! — Спросил ее Кожуба.

     — Эта тварь Хлыст с Прыщем и Дрыкой! — она продолжила — Они собираются идти в сторону Волчьего хутора. И там летчика нашего караулить!

     — Вот значит как! — ответил Серафим — А ты точно это слышала?

     — Так же как тебя слышу! Четко и точно! — ответила Варвара — Это говорил Хлыст Прыщу и Дрыке. Они хотят сделать там, в районе Волчьего хутора засаду на него! Сейчас вся деревня на ушах!

     — Надо сообщить нашим в лесу о нем. Может, успеют раньше, чем эти уроды его перехватят! — сказал ей Серафим — А ты должна с детьми уйти из деревни — он уже спокойно и тихо ей добавил — Сбереги детей Варвара. Уходи в лес. Дорогу к нашим ты тоже знаешь. Я тебя уже, какой раз прошу это сделать. Скоро возможно будет наступление на село и через него дальше к линии фронта. Так что лучше тебе быть там в лесу с нашими раньше еще до возможного наступления.

     — А ты Серафим? — она его спросила.

     — А я побуду пока здесь — ответил он ей — Мне никак пока нельзя из деревни. Я доверенное лицо немцев. Как бы на службе. Слежу за селянами и отвечаю за них. Я прослежу за этими тварями сам лично. Не беспокойся Варя. Иди с Богом. И Варвара Семина вышла за порог дома старосты Кожубы, а Кожуба выйдя из своего дома, прямиком направился в штаб немцев с докладом на своего родного партизана брата и планах наступления красной армии на Снежницы. И еще он захотел лично взять под командование местных полицаев и поимку лично русского летчика там, на болотах у Волчьего хутора. Он просил выделить ему еще несколько автоматчиков на мотоциклах в тот как раз момент, когда раздались выстрелы со стороны болот от речки к лесу на территории Волчьего хутора. Это немцы подогнали танк Т-III и несколько мотоциклистов с БМП «Рысь» и пулеметами к краю самого болота и открыли стрельбу по лесу вглубь болота там где стоял Волчий хутор. Он как раз был на островке в самом лесу среди топей, и шла пальба в его как раз сторону.

     Дмитрий услышал стрельбу. Он вздрогнул, увидев большого волка перед собой. Всего в нескольких шагах, и из последних сил он поднял пистолет, перед собой уже плохо соображая, и не зная, кто перед ним. Волк кинулся на него. Он вцепился в его шею и Дмитрий ударил ...   его по голове своим ТТ, и выронил его из онемевших пальцев правой руки. Он почувствовал, как в плоть его шеи вонзились клыки волка, и закричал, схватившись обеим руками за его густую серую шерсть. Под шум канонады среди леса раздавался его крик, который вскоре оборвался вместе со стрельбой и свистом пуль. Волк стоял над его не живым и не мертвым теперь телом. Он стоял теперь над будущим таким же, как и он, лесным оборотнем.

     По лесу свистели пули, сбивая сучья сосенок и берез и скашивая целиком тонкие стволы густых болотных кустарников. Они летели, сквозь лес, ударяясь и рикошетя о стволы крупных деревьев, втыкаясь в сердцевину стволов и сбивая кору, ранили болотные деревья.

     Немцы стрельбой из пулеметов напугали пасущуюся возле болот как обычно поутру дойную и кормящую всю деревню теперь корову Анны Пемагиной и ее дочери Симки Зорьку. И та, понеслась домой, топча высокие болотные заросли травы, влетая домой на рога надев ограду. Мотая до земли отвисшим большим с сосками выменем. Чуть во дворе дома не сбив саму Анну, развешивающую стиранное руками белье, зацепив несколько еще тряпок на рога и пробежав в свой низкий полуразрушенный гнилой порядком коровник, догоняемая кричащей и напуганной самой Анной, там только и остановилась упиревшись головой в стену коровника.

     ***

     В Снежницах было уже восемь вечера. И все Снежницы стояли на ушах. Немцы готовились к обороне селения. Они рыли поперек улиц окопы и городили укрепления прямо в домах Снежницы. Закладывая их мешками из песка и устанавливая пулеметы. Это произошло после того как староста Кожуба сдал им своего родного брата и планы вероятного наступления на селение партизан.

     Варвара Семина стояла у окна и не могла понять, откуда они все узнали. Ей про эту немецкую переподготовку рассказала Пелагея Зимина, ее соседка и подруга. Она, прижав детей Семиной и своих двоих, мальчика и девочку стояли за спиной Варвары и молча тоже, смотрели через ее плечо в окно своего дома. Она приютила Семину с детьми после того как ее выгнал из дома полицай Прыщ со своей поселковой шлюхой Любавой Дрониной.

     Немцы зарывали свои танки в землю за огородами и в самих огородах. Т-III Т-IV, быстро были закопаны в рыхлую огородную землю селян Снежницы, но вот три «Тигра», зарывать было делом не простым. Такие здоровенные машины трудно окопать капониром. Но танкисты немцы прекрасно понимали, что если не укрепятся, то их не только отсюда выбьют, но и им уйти отсюда даже не удастся, если русские произведут атаку и окружение и ворвутся в Снежницы. Особенно если в деревню ворвутся их танки. Оберполковник Гюнтер Когель со своим теперь коллегой майором СС танкистом Зигфридом Вальтером лично руководили укреплением деревни.

     В дом Пелагеи Зиминой вбежала Симка Пелагина, местная девчонка — Слышали немцы танки закапывают. К войне здесь готовятся! — она прокричала громко и подскочила к Варваре Семиной, которая стояла, как и многие в селе у окна.

     — Надо уходить Варвара — сказала за ее спиной Пелагея Зимина. Надо спасать себя и детей. Должно быть, кто-то узнал о предстоящем наступлении наших.

     Варвара Семина была в гостях у Марии Кожубы старосты деревни и все поняла.

     — Это все он! — вдруг сказала Варвара Семина — Это он Серафим! Он предал своего брата и всех нас! Он врал мне! Когда говорил про то, что надо мне с детьми уходить в отряд! Эта тварь хуже самих полицаев! Надо чтобы об этом узнали в отряде и о том, что здесь и сейчас готовится!

     В это время в дверь постучали и приказали открыть с той стороны. Это были немцы.

     — Он сволочь и нас сдал! — громко сказала Варвара Семина и, обняв своих детей, отошла к стене дома напротив дверей. К ней прижались дети Пелагеи Зиминой, а сама Пелагея пошла, открывать дверь пока ее не вышибли сапогами солдаты Когеля.

     Немцы ворвались в дом и схватили и Пелагею и Варвару и, отталкивая Симку Пелагину и кричащих от страха и паники в слезах детей, поволокли прочь из дома на улицу. Там их посадили в бортовую с тентом машину и повезли из деревни.

     В это время танк немцев вернулся в деревню с окраины леса и болота и под него тоже был выкопан заранее капонир. Вернулись и мотоциклисты и БМП «Рысь». С нее попрыгали на землю все фрицы. Отстреляв, порядком пулеметные патроны они закончили свой на окраине болотного леса, поисковый карательный патруль.

     Надвигался вечер и быстро темнело. Было уже девять и Пелагею и Варвару выбросили силой из машины немцы и подвели к стене большого колхозного амбара.

     — Что они с нами сделают Варвара?! — спросила Пелагея ее в паническом страхе.

     — Ничего Пелагея! — ответила ей громко Варвара — Расстреляют нас эти твари! Вот и все!

     Пелагея заплакала — А дети?! Наши дети?!

     Варвара молчала.

     Их поставили лицом к стене и автоматчики стали в метрах десяти от них. Командовал ими молодой фельтфебель. Он, смеясь, сказал, что завтра их скорей всего расстреляют днем при всех селянах. Как пособниц партизан. Или как обычно, повесят. А пока оберполковник Гюнтер Когель приказал закрыть их в амбаре. Он светил фонариком на двух стоящих перед ним у амбара сельских женщин. Уже поздновато, мол для расстрелов и повешений, а завтра будет само то.

     Пелагея рыдала и смотрела на Варвару. Та, побелев, стояла, молча, и смотрела в стену амбара. Фельтфебель приказал своим солдатам открыть двери амбар и селянок запихнули автоматами внутрь и закрыли. Немного погодя к ним привезли и их всех детей и тоже бросили в амбар. Близилась ночь. И становилось в амбаре прохладно и женщины, и их дети сбились в кучку у стога соломы, греясь друг другом.

     — Видно тут нам и ночевать сегодня — произнесла уже спокойно Варвара.

     — Нас правда расстреляют Варя?! — в отчаяние спросила Варвару Семину Пелагея Зимина.

     — Не знаю Пелагея — ответила ей Варвара Семина — Не знаю, но ждать чего-то хорошего не стоит. Она прижала своих детей плотнее к себе, согревая их своим телом.

     ***

     Капитан Аниканов Сергей вернулся на свой полковой аэродром. Он посадил машину прямо почти поперек взлетной полосы и прокатившись на ней до самого края впрыгнул из кабины продырявленного Мессершмиттом до самого хвоста Яка.

     К нему подлетели оба механика. Он им ни чего не сказал и прямиком бросился в свой штаб авиаполка к своему командиру полка полковнику Захарченко. Он бегом спустился в штабную насыпную большую землянку и став, перед полковником по стойке смирно приложив к шлемофону

     расправленную кисть правой руки, доложил — Задание выполнено товарищ полковник! Танки сняты и все немцы в Снежницах.

     — Очень хорошо капитан — довольно ответил Аниканову Захарченко и переспросил — Все целы? Как Арсентьев?

     — Не вернулся Арсеньев — тихо доложил полковнику Сергей Аниканов — Сбит над самой Снежницей.

     — Как случилось? — он, тоже понизив голос, с тревогой спросил Аниканова — Рассказывай.

     Аниканов Сергей, потупив взор, рассказал Захарченко про то, как на подлете пришлось сделать пару лишних кругов из-за тумана над селением и из-за этого впоследствии они столкнулись с Мессерами охотниками уже над лесом и болотами, чуть в стороне от Снежницы. Как оба приняли бой и как Арсентьева сбил немец в лобовой.

     — Я видел его на парашюте товарищ полковник — сказал Аниканов Захарченко — Я видел его над теми болтами и лесом. Он выпрыгнул из падающего Яка.

     — Думаешь, он жив? — спросил его полковник Захарченко.

     — Да товарищ полковник! — сказал громко Сергей — Он там на болотах. Нужно его спасти, товарищ полковник. Он может угодить в плен, и выбраться с тех болот не сможет сам. Я думаю надо подключить пехотную разведку и выручить его из того леса.

     — Это исключено сейчас капитан Аниканов — сказал Сергею Захарченко — Там сплошные болота и даже если он живой его нам сейчас его ни как не выручить. Но и немцы его вряд ли получат. Я думаю, он там отсидится до наступления наших на Снежницы.

     — Но, он! — сказал, возражая полковнику, и поправил сам себя капитан Аниканов — Но ...   Арсентьев товарищ полковник ранен! Он мне по рации сообщил перед прыжком с парашютом! Ему требуется помощь!

     — Успокойтесь товарищ капитан — уже в приказном порядке сказал полковник Захарченко — Вашему другу никто сейчас как бы вы не хотели, никто не поможет. Он на вражеской территории. Остается надеяться, что немцы до него не доберутся — он уже спокойнее продолжил — Идите в подразделение и выберете на свое усмотрение себе ведомого, по моему разрешению. Вам нужен ведомый на время нашего наступления на Минск — и он, повысив голос, сказал Аниканову — И ни каких возражений! Понял меня капитан!

     — Товарищ полковник — почти было повернулся, и хотел было выйти Аниканов из штабной землянки, как повернулся снова к полковнику Захарченко — Мы с Дмитрием были боевыми друзьями. И я не могу это так оставить.

     — Я вас понимаю капитан — сказал ему стоя уже у стола с картой полковник Захарченко — Я знаю о вашей боевой дружбе. Но война есть война и нечего нюни распускать! Следуйте в роту и без вопросов! — он скомандовал Аниканову — Смирно! Кругом! И марш в Роту!

     ***

     Она стояла у высокого плетеного из тонких прутьев плетня своего болотного охотничьего хутора. Она стояла и слушала далекую пулеметную стрельбу, там, на окраине своего леса в стороне села за ее лесным болотом. Где-то там далеко от ее этого закрытого для посещения другими непрошенными гостями мира, был другой мир. Мир войны. Войны пришедшей в эти ее древние края. И где-то там сейчас на окраине болота прячась за березняком и соснами, был ее двойник. Ее вторая серая призрачная тень волка. Она обшаривала болота в поисках упавшего летчика. Она всегда так делала стоя у плетеной ограды островного своего Волчьего хутора. Она так всегда делала прежде явиться самой.

     Она стояла и смотрела туда, где слышались пулеметные выстрелы, и слышался свист пуль. Молодая женщина. Необычная женщина в старинном русском наряде и кокошнике. С длинной темно-русой толстой плетеной косой стояла у самой ограды своего болотного хутора. Где кроме нее не было никого. Сверкая желтым светом волчьих горящих огнем глаз.

     Вот уже долгие годы здесь не было никого. Никто не смел быть здесь без ее ведома. Она была хранительницей этого болота. Да и ни кто не мог попасть сюда, не зная дороги в этот болотный хутор дикой болотной волчицы.

     Но он упал прямо с неба на ее заповедную территорию, и она хотела узнать кто он. На него указала ее повелительница и мать всех оборотней Богиня этого леса, живущая в большом древнем дереве, лишь черной тенью. Она сказал, что это ее судьба. Это тот, кто принадлежит только ей. На него указал и ее отец Волтор огромный лесной и самый сильный волк. Она Агес его перворожденная дочь со своей дочерью Агеллой, обязана была подчиниться их воле.

     Лесная мать назвала его своим сыном. Его человека. И он предназначен ей и ее дочери. Ради родовой новой стаи.

     Это место было закрыто для гостей, как и для того который к ней упал с самого неба. Он свалился на ее глазах, на островок посреди лесного практически непроходимого болота. Он опустился на белом как облако

     странном парящем по воздуху куполе, и лежал, умирая на том болотном маленьком островке. Непрошенным гостем, он свалился к ней с самого неба.

     И он привлек ее внимание.

     Теперь он лежал у нее дома. В большом доме посредине Волчьего хутора. Она сняла с него всю его одежду, и награды. Подолгу разглядывая ее и не понимая как ее можно носить. Особенно шлемофон и очки. Потом

     планшетку и записку, разглядывая посмертные карандашные каракули от трясущейся ослабленной правой руки. Его тот химический карандаш. Она все забрала с того островка вместе с ним. И он теперь лежал в ее жилище под старым льняным постельным покрывалом на подушках набитых пухом и пуховой перине. В доме горела старая дровяная печь, и ее дым стелился по всему болоту. Она смотрела на него сидя напротив и не спускала своих девичьих волчицы глаз. Глаз своего еще одного двойника. Она разглядывала его молодое совсем еще юное лицо. Его человеческие поверх покрывала лежащие голые руки. Его молодую двадцатидевятилетнего парня грудь.

     Он упал с падающей летающей и стреляющей горящей огнем большой птицы, которая потеряв свои крылья, упала в ее глубокое лесное болото.

     Такого она раньше не видела, так близко.

     Она не знала кто он, этот человек. Его странная одежда и все, что было при нем. Ну возможно не страннее тех, что она видела до него. Но, она

     только знала, что он умирал, и ей почему-то, надо было ему помочь. Помочь выжить. Так хотела ее мать Богиня леса.

     Он хотел жить и она это видела. Он был очень молод, и это было то, что нужно. И он ей сам по себе понравился. Стоя за широкой стволом березой она смотрела на него. Смотрела глазами двойника под свист пуль бьющихся о стволы болотных берез и сосен. Смотрела сначала, не решаясь подойти. Внимательно следя за его движениями. Она изучала его и понимала, что он ранен. Он был в крови. В крови его перебитая почти пополам нога. Она вдохнула в него часть своей волчьей жизни. Через свой укус и слюну волка. Она так захотела.

     Обычно она убивала того на кого охотилась, но сейчас было другое. Она хотела подарить жизнь. Жизнь тому, кого выбрала для продолжения волчьего рода ее Лесная мать.

     Она волчица. Она хозяйка этих мест. И он теперь будет как она. Он будет благодарен ей за спасенную жизнь. Ведь он хотел жить. Они создадут волчью семью, здесь на этих болотах. Так давно хотела ее мать и отец, когда-то давно и об этом узнают ее родственники сестра и братья.

     Она хотела покинуть эти края и уйти ближе к своим родственникам вглубь территории, но покинуть эти болота, где она родилась, она не могла. Даже из-за этой войны. Из-за взрывов и грохота там где-то далеко от ее болот и лесов. Нет, не могла. Она должна охранять свои заповедные места от всех непрошенных гостей и врагов. Она знает на расстоянии кто ей друг, а кто враг. За сотни лет, многому можно научиться. И сейчас она охранять будет его. Он теперь принадлежит ей. Она окрестила его собой и превратит в волка, как и сама. И все кто сюда прейдет или начнет на него охоту заплатит своей жизнью. Она знает, что так и будет и она готова, чтобы не случилось.

     Она стояла и смотрела в темноте и видела все. Все в глубине своего болотного леса. Смотрела туда, где на нее и его готовилась засада. После того как уползла та и другая с края болота черная злая машина, плюющая огнем и грохочущая на весь ее лес и те люди со стреляющими палками в серых длинных одеждах и железных шапках на головах на таких же железных конях.

     Она знала, что это злые люди и не свои. Они пришли с запада на ее родную землю. Именно они принесли сюда это горе и войну.

     Она видела стоя из-за большой склоненной березы на теперь сидящих в засаде в высоком бурьяне пришедших после того как уехала плюющая огнем гремящая машина еще одних уже в черной одежде. Такой же, как на том полицае, которого она недавно загрызла на своем болоте с белой повязкой на рукаве «На службе у Вермахта». Она, недавно утром одного такого разорвала в ее топи и его руки до сих пор обглоданные волчьими зубами валяются за ее домом на Волчьем хуторе. Этот просил о пощаде и тонул в болоте. Но его ей было совершенно не жалко. Она чувствовала, что он злой. Злой и очень плохой человек. Она его и убила и съела, когда была волком. Они сидели и смотрели на ее болото и думали, наверное, что их в высокой траве не видно. Напрасно они так думали. Она их видела всех. Она чувствовала их зло. Они хотели зла ее миру. И она это инстинктивно чувствовала. Она их чувствовала и чувствовала то, кто они были и что хотели. Она поняла то, что им было нужно. Им нужен был он. Тот, кто лежал на ее болоте. Тот упавший с неба человек, что лежал недалеко от ее хутора на болотном островке.

     Она положила девичьи молодые руки поверх прутьев плетня и еще посмотрев в сторону леса, повернулась в темноте, сверкнув ...   желтизной волчьих глаз и пошла плавно, и не спеша в один из своих на болотном хуторе домов.

      Засада у болота

     Серафим Кожуба, заперев своего блуждающего по всей деревенской округе нагулявшегося без присмотра борова Борьку в сарае, с полицаями сидел на краю заросшего высокой травою лесного болота. Дальше дороги не было. На часах было двенадцать. Но в Снежницах работа по обороне деревни все еще не прекращалась. Было слышен лязг гусениц от множества гусеничных машин и танков. Это немцы зарывали в землю за огородами свою материальную боевую часть.

     Пели звонко на краю болота ночные сверчки. Они заглушали любые ночные шорохи вокруг и мешали слушать, да еще эти звуки из деревни и звук танков и машин.

     — Когда они только кончат это делать! — возмутился Серафим Кожуба — Ни черта ничего со стороны болот не слышно!

     — Ты должен знать как староста Серафим — ему ответил полицай Хлыст — Немцы кропотливые по происхождению трудяги. Че в комендатуре Когель тебя не просветил на счет немецкого трудолюбия.

     Серафим промолчал и ничего не ответил на едкое замечание Хлыста. Он помнил, когда пришли в деревню фрицы эта мразь из пришлых сразу

     пригрелась у новой на селе власти. Он тогда мало кого-то и знал. Отсиживался где-то до прихода немцев как все они полицаи. Это ему местному и раскулаченному в прошлом Советской властью кулаку пришлось доказывать лояльность свою немецкому оберполковнику и преданность, через предательство всех кого Кожуба считал нужным сдать фашистам. Ему вот так как им запросто немцы шнапс не наливали, и он это помнил и презирал сам теперешних своих по предательству подельников.

     Становилось совсем темно. Здесь у края болота было холодно и полно комаров да мошки. Они буквально заедали местных деревенских полицаев. Они знали тоже своих врагов и ели их не жалея.

     Кожуба был умнее и хитрее остальных. Он нацепил накомарник, а этих троих комары с мошкой просто заедали буквально насмерть. Они еле отмахивались от надоедливых и кровососущих болотных насекомых. Их черные шинели полицаев не спасали от этого болотного гнуса.

     — Да ты папаша шухера на селе навел — выпалил Дрыка.

     — Ну, да — продолжил за него Прыщ — Немцам теперь тут не до смеха! — он рассмеялся — Вон как очконули и роют землю под своими танками.

     — А ну заткнись! — прикрикнул на него Хлыст — Весело им! Нам летчика этого поймать надо! А то, чем будем получать доверие! Вон Серафим сдал своего партизана брата да этих двух баб и порядок!

     — Слышь, Хлыст — полушепотом ему сказал Прыщ — Слышь, а немец тот летчик он откуда тут к нам тоже упал?

     — С неба тугодум! — огрызнулся на Прыща Дрыка.

     — Тебе то, какое до этого дело? — огрызнулся Хлыст — У тебя есть твоя Любка Дронина, вот и думай о ней пока можно.

     — Да так просто интересно — ответил ему Прыщ — С какого аэродрома этот как его оберест Шенкер. Ишь, как немцы то своего поприветствовали. Даже шнапсу налили.

     — Гляди-ка балбес, балбесом, а имя фрица летуна запомнил! — встрял в их разговор Кожуба — И о шнапсе помнит! Наверное, из-за шнапса и запомнил имя немца!

     — Я те, че дурак совсем — возмутился Прыщ.

     — Ладно, не обижайся Прыщ на старого человека, все путем — полушепотом сказал Кожуба — Заскочишь после этой охоты ко мне в хату, я тебе самогонки налью. За чудесную память.

     Хлыст и Дрыка прыснули втихушку, над шуткой Кожубы. А Прыщ продолжал — Да, говорят его напарника тот, что в лесу русский крепко ощипал. Там же где-то он должен лежать со своим Мессером.

     — Ага — добавил Дрыка — Или порознь. Рука вон там, другая вон там, а ноги вообще может быть в реке — он головой показывал по сторонам — Я слышал, его самолет в куски разорвало взрывом.

     Полицаи заржали как кони, заглушая своим диким придурковатым хохотом звуки разголосившихся на краю волчьего болота ночных сверчков.

     — Тихо уроды! — скомандовал Хлыст и задал Серафиму Кожубе вопрос — Этот твой подопечный Всеволод Артюхов то сбежал — сказал Хлыст — Сбежал со своим малолетним ублюдком сынишкой. В лес убежал к партизанам. Убежал вместе с рыбой. Надо было сдать его в комендатуру. Мы пришли за ними, их дома след простыл.

     — Надо было их ловить у реки — сказал Кожуба Хлысту. Он смотрел в сторону болота и леса, сидя в бурьяне на болотной кочке — Вот они и смылись, обойдя деревню стороной по берегу и ушли к партизанам в лес. Теперь там и останутся. Всему вас учить надо идиоты.

     — Но ты, полегче, старик! — возмутился Хлыст — Полегче с нами, а то.

     А то, что! — Серафим направил ствол на полицая Хлыста. Те наставили карабины на него.

     — Профукали — сказал уже более спокойно Кожуба старший, опуская двустволку к земле — Я все методично готовил, а они профукали. Надо было не Жабу искать, а брать этих двух рыбаков и брата с партизанами.

     Жаба про них мне докладывал, как они рыбу не немцам, а в отряд партизан возили и дорогу к партизанам знали.

     — Да, а что ты нам его своего брата и их тогда сразу не сдал, когда они были у тебя дома! — продолжил Хлыст, опустив тоже карабин нападать на Серафима. Серафим опять молчал и смотрел в лес.

     — Серафим, а ты часом, не знаешь туда дороги, а? — Спросил уже ехидно Хлыст у Серафима Кожубы — Че родной партизан брательник не поведал? Он ведь не знал твою работу на два фронта? Смотри Кожуба, чуть, что я тебя сдам в сельскую комендатуру самому Когелю. Лично сдам, понял!

     — Заткнись Хлыст! — отпарировал ему грубо Кожуба — У меня против тебя тоже кое-что отыщется! Про твои дела с тем немецким фельтфебелем.

     — Ладно, Серафим — уже пошел на попятную, и тихо, и спокойно ответил полицай искоса и злобно посмотрев на Кожубу — Забыли.

     — Забыли — ему ответил Серафим, заметив его взгляд. Он знал, что Хлыст не такой дурак, как его напарники и злопамятная дрянь. Он не упустит шанса отплатить ему если, что. Да и так, чтобы спасти свою перед немцами шкуру. Наверняка уже подумывал, как бы оказаться круче других верхом на коне.

     — Ну, вы че, мужики! — встрял между ними Дрыка — Вы кончайте перепалку то.

     — Заткнись ты тоже урод! — прикрикнул на него Серафим — И смотри в оба туда на болото! Надо было самому все мне организовывать, а не доверять

     еще кому-то! Одни уроды! — Серафим посмотрел в лес и заметил какое-то движение среди сосенок и березок в самой топи.

     — Тихо! — он скомандовал полицаям.

     ***

     Cергей Аниканов не мог найти себе покоя. Ему мерещился его боевой друг Арсентьев Дмитрий. Он не мог поверить в его смерть. Он считал его живым, там на тех болотах в том лесу, куда он упал с парашютом.

     Он не мог спокойно объяснить сыну полка Ваську, куда подевался его любимый друг дядя Дима. Почему? Да как? И хотя мальчишка знал, не понаслышке, что такое война. Мальчишка, потерявший своих родителей и всех родственников в своем селении и, видел, как чуть ли не ежедневно, гибли летчики их полка в боях над Белоруссией. Но не мог объяснить прямо причину исчезновения Дмитрия Арсентьева совсем еще юному Ваську. Он врал ему, и от этого Аниканову было плохо. Он ворочался на койке в полевой аэродромной замаскированной фронтовой землянке.

     Он побоялся сделать ребенку больно и сказал, что дядя Дима скоро прилетит, что у него особое секретное задание. Когда он подбежал после того полета к нему у полевой землянки и спросил недвусмысленно где дядя Дима. И он соврал. Соврал машинально. Но так получилось и может даже к лучшему. Неизвестно как отреагировал бы на это Васек. Он был совсем еще ребенок. Но так продолжаться долго не могло. Если Димка не найдется при освобождении деревни, то придется сказать пацаненку о его гибели, в конце концов. Все конечно можно списать на войну, но сердце ребенка. Он не смог бы смотреть спокойно на слезы и плачь ребенка. Они стали Ваську здесь самыми близкими и родными людьми в их летном военном полку.

     Он чувствовал всем своим нутром, что Дмитрий живой. Что он где-то там на тех лесных болтах. Глубоко в самом лесу. Раненый, ...   но живой. Но он не мог ему сейчас никак помочь. И это не давало покоя Сергею. Он ворочался без конца с боку на бок и не мог уснуть.

     — Димка! — Сергей произнес тихо, чтобы никого не разбудить из летного состава, про себя в отчаянии вслух — Где же ты друг? Найду ли я тебя, когда отобьем эту деревню? Что я скажу твоему другу Ваську? С кем он будет играть в футбол!

     Вскоре навалившаяся все же усталость и переживания быстро овладели Сергеем, и он отключился почти мгновенно думая, что завтра скажет сыну полка Ваську их такому же боевому, как и они с Димкой близкому другу.

     В логове болотной волчицы

     Дикий звериный вой прокатился над болотом и полицаи во главе с Серафимом Кожубой вздрогнули. Он заглушил даже звуки сверчков и звуки немецкой техники в деревне.

     Полицаи буквально подлетели с места от жуткого на весь болотный, лес волчьего воя. Они вскинули свои карабины и пригнулись в бурьян, пряча головы в черных кепках полицаев. У самой кромки болотной топи они всматривались в темный в ночи лес и ждали увидеть совсем не то, что увидели.

     Тень метнулась между деревьями. Черная похожая на волка тень. Она пронеслась прямо по топи слева на право, от дерева к дереву и нырнула в береговой бурьян в стороне от тех, кто сидел в засаде. Казалось, она решила обойти тех, кто сидел у кромки болота. И напасть на них с тыла.

     Кожуба вскинул двустволку и соскочил с места. За ним все полицаи, включая Хлыста. Раздались выстрелы по освещенному Луной бурьяну.

     Они бросились вдогонку за тенью, уже забыв, зачем здесь сидели.

     Это был волк. Крупный довольно волк. Он несся в бурьяне, виляя из стороны, в сторону уводя нежеланных гостей от своего логова.

     Где-то вдалеке всполохами от разрывов снарядов и бомб полыхал горизонт. Где-то там западнее села и, куда бежал серый большой волк, была фронтовая линия противостояния немцев и русских.

     Кожуба и полицаи, останавливаясь, стреляли по виляющему большому серому в темноте волку. Они стреляли по мелькающей с шумом в траве, мчащейся от них и удаляющейся тени.

     Они отстреляв почти все свои патроны остановились и потеряли того кого преследовали.

     — Ублюдок серый! — выругался Серафим — Вот дерьмо!

     — Какого черта мы за ним погнались?! — возмутился, глядя на Серафима, полицай Хлыст — Какого, черта ты нас сюда пригнал Кожуба?! — Хлыст

     негодовал — Какого, черта мы погнались за этим волком?! Подняли столько шума?!

     Серафим и сам не смог это объяснить. Что-то подтолкнуло его буквально под руку и его понесло по ухабам и по кочкам. А они рванули все за ним. Наверное, темнота и холод ночи. Может само напряжение долгого ожидания, но Кожуба вдруг сам по себе сорвался с насиженного в бурьяне места и понесся, стреляя, запинаясь о прибрежные кочки в диковинного зверя, увлекая остальных за собой. Он рассчитывал увидеть советского

     летчика, а тут вдруг объявился этот здоровенный волк. Волк прямо из болотной топи. Прямо из этого стоящего на болоте леса.

     Хлыст негодовал. Он подскочил к Серафиму Кожубе и схватил его за грудки.

     — Ты сорвал всю операцию козлина старый! Че на тебя нашло?! — Хлыст вцепился, чуть ли не в горло Серафиму и тот оттолкнул Хлыста от себя, и Хлыст полетел на землю.

     — Твою мать! — заорал он, падая под ноги своих подчиненных полицаев Дрыке и Прыщу. Он соскочил на ноги, но получил в рожу кулаком и отлетел снова к ногам Дрыке и Прыща.

     — Не касайся меня дерьмо собачье! — рявкнул староста деревни Серафим Кожуба.

     — Ты старый ублюдок! — заорал Хлыст и выхватил немецкий вальтер из кармана черной шинели.

     Серафим, было, вскинул свое двуствольное ружье, но опоздал на мгновение, и это стоило ему жизни.

     Раздались пистолетные звонкие выстрелы в темноте ночи, и Серафим упал в высокий бурьян, уронив свое охотничье ружье. Хлыст выстрелил в Серафима еще несколько раз и плюнул в его лежащий в бурьяне старосты деревни труп.

     Полицаи Прыщ и Дрыка онемели от шока и смотрели то на мертвого Серафима, то на своего кореша Хлыста.

     — Вот и все чертов ублюдок! — крикнул Хлыст, смотря на лежащего в бурьяне Серафима — Вот и все старая развалина! Туда тебе и дорога!

     — Хлыст! — пораженные, такой развязкой промямлил Дрыка — На хрена ты его, а!

     — Ты зачем его уделал! — промычал Прыщ, отступая за спину Дрыке.

     — Много на себя последнее время брал, козлина! — ругался, уже успокаиваясь, Хлыст — Угрожал еще мне! Пугал Когелем, старый ублюдок!

     Так они стояли какое-то время, над трупом старосты деревни обсуждая бросить его прямо здесь в темноте на съедение комарам и этому волку или все же оттащить в деревню и подбросить его к его дому. Было уже два часа ночи. И они пошли назад в Снежницы по своим домам. А над ними на возвышенности, в темноте сверкая желтыми, как сама луна глазами стояла серая большая волчица. Она смотрела на уходящих троих полицаев и провожала их своим волчьим взором хищных глаз. И когда они исчезли из ее вида, она спустилась быстро с косогора назад в береговой бурьян и подошла к мертвому, лежащему здесь старосте Серафиму Кожубе. Она встала над его остывающим в траве трупом и завыла снова на Луну. Волчица отгрызла у него обе руки и лицо и тут же обглодала их. Затем отгрызла обе ноги и вспорола клыками живот, вытаскивая из толстого старосты брюха кишки, разбрасывая по траве вокруг и вкушая запах льющейся в береговой бурьян еще теплой крови.

     Ее черная тень смотрел по-прежнему туда, куда ушли полицаи. Она охраняла свою серую хозяйку. Охраняла до той поры, пока та не насытится человеческой кровью и человеческим мясом.

     ***

     В партизанском лагере, ночью глубоко в лесу на противоположной стороне деревни от речки Березины и Волчьего хутора и самих болот было довольно людно. Просто было много народа. Вооруженного народа.

     Кто был во что одет. Но чаще была видна военная форма. Были здесь как армейские ватники и обычные деревенские тулупы. Были и солдатские потертые помятые порядком шинели.

     Было снова раннее утро. Часов девять и было довольно уже светло. Горели костры и вокруг них сидели люди. Кто-то просто сидел и глядел на горящий в костре огонь. Кто-то готовил жареное мясо или варил уху. Здесь же сидел и Всеволод Артюхов вместе с сыном. Всеволод чутьем охотника и рыбака понял, что пора бежать из Снежницы сюда к партизанам и был прав. Промедлил бы и все.

     Они сбежали из своей деревни, и, пожалуй, вовремя. Загрузившись пойманной рыбой и мясом на ночной недавно охоте, они рванули по-быстрому не кого, не ожидая в партизанский отряд. Немцы не успели их схватить. Они знали, что за ними уже следили полицаи. И вот наступил момент, когда надо было делать ноги, и они ушли тихо из Снежницы, прихватив охотничьи ружья и припасы для себя и отряда.

     Всеволод и его сын Павел теперь были среди своих, и, как и все готовились к захвату своей родной деревни. Отряд, в котором они находились, готовился к штурму Снежницы и нападению на немцев. Согласно с командованием Советской армии они вместе с выделенной для этого войсковой частью должны согласованно напасть со стороны леса на Снежницы и отбить ее от врагов. Через Снежницы состоится окружение противника по остальным Белорусским хуторам и селам и взятие его в кольцо. Там уже за самой деревней кольцо было приказано

     закрыть и окружить тех немцев, которые останутся и не успеют выскочить из клещей. Для этого и готовился партизанский отряд. Было заброшено с воздуха дополнительное оружие. Даже маленькие пушки по прозвищу «Прощай Родина». Прямо в белорусские леса и на голову партизан. И очень даже кстати. Им как раз не хватало артиллерии.

     И вот их свой партизанский отряд готовился к боевой операции.

     В отряде было много своих селян. Большая часть была молодые. Некоторые были целыми семьями. Еще задолго до них обоих Артюховых прибывших в отряд. Некоторые прибыли сюда еще с приходом немцев в деревню. Были здесь и солдаты окруженцы, оставшиеся в партизанском отряде и продолжающие драться ...   с врагом на Белорусской земле.

     К Всеволоду и сыну подошел человек в военной форме политрука отряда. Он был в очках и в кожанке. На нем была такая же кожаная фуражка и очки.

     — Всеволод Артюхов? — он обратился вопросительно к Артюхову.

     — Да, он самый — ответил Всеволод этому человеку и встал напротив военного.

     — Вы нужны сейчас в штабе. Прошу следовать за мной — сказал человек в кожанке и фуражке и, повернувшись, пошел в сторону от горящего ярким огнем костра. А Всеволод, сказав сыну сидеть на месте быстро, пошел следом за тем человеком в штабную землянку партизан под тремя

     стоящими над ней крупными сосенками. Они вместе спустились по деревянным ступенькам вниз в довольно большое подземное насыпное сооружение, порядком уже, заросшее травой.

     Когда он заходил, слышался голос командира отряда Ражнова Виктора, которого Артюхов хорошо знал. Он был из местных из своих селян. Он был офицером и бывшим окруженцем. В здешних местах он со своими оставшимися в окружении солдатами и образовал этот партизанский отряд. Потом к ним примкнули селяне и еще пришлые люди из других сожженных немцами и полицаями близ лежащих сел и деревень.

     Там были еще кто-то и голоса их Артюхов Всеволод пока не знал. Человек, который его вел в землянку, пока Всеволоду тоже был не знаком. То был политрук отряда Васюков Федор. Он был сброшен с

     парашютом в этот отряд для политической работы и подготовки партизан к началу штурма деревни.

     — Артюхов Всеволод! Здорово селянин! — прогремел звучным голосом прирожденного командира Ражнов Виктор. Он обнял Всеволода по товарищески — Спасибо, что нас не забывал все это время! За мясо и рыбу спасибо! Я друзей не забываю! Да и Родина не забудет твоей помощи! Иди сюда к карте! — он пригласил к стоящему Всеволода посреди землянки большому столу. Тут же стояли еще люди. Трое. Трое

     незнакомых Артюхову военных в форме. Званий он их пока не знал, как и их самих.

     — Подойди к столу Всеволод — произнес Ражнов Виктор — Сколько ты говоришь немцев в твоей деревне?

     — Много, командир — произнес Артюхов — Не скажу точно, но много. А вот танков скажу. Одиннадцать. Это точно. Сам считал мимо проходя.

     — Тяжелые есть? — спросил кто-то из стоящих рядом, Всеволод не заметил кто.

     — Какие? — переспросил спрашивающего Всеволод.

     — Танки тяжелые? — повторил неизвестные ему человек в военной форме офицера — Тигры или самоходки.

     — Я, честно, говоря, не разбираюсь в этом. Но есть такие, большие, и, наверное, очень тяжелые, судя по их колее в земле — ответил ему Всеволод.

     — Значит, есть — ответил для всех офицер — И много?

     — Три — ответил Всеволод.

     — Три тигра. Остальные значит тройки и четверки — ответил снова офицер.

     Всеволод подумал, что какой-то специалист по танкам. Он понял, что на самом деле готовиться наступление и, наверное, уже скоро. Эти все люди были не иначе из генерального штаба армии. И теперь отряд партизан был не маловажным звеном в готовящемся наступлении, которое пройдет через их Снежницы.

     — Вообще фрицы тут хорошо устроились — сказал один из офицеров отряда — Прикрылись селянами и штурмовиками их не возьмешь. Придется иначе, штурмом выбивать.

     — И в сторону болота. Я так думаю — ответил ему Ражнов — Вот для этого мы тут сейчас и стоим.

     — Спасибо Всеволод — одобрил его Ражнов Виктор — Зоркий и молодец, что проследил фашистов в своей деревне. Это всего лишь часть танкового корпуса СС и часть пехоты немцев, которых надо разбить и вышвырнуть к фронтовой линии. Лучше разбить их прямо здесь в деревне — он подозвал всех ближе к полевой карте и стал объяснять ход наступления и окружения и согласовывать со всеми присутствующими в землянке военными.

     После еще некоторых расспросов Всеволода Артюхова по поводу обхода деревни со стороны обширных с левой стороны Снежницы лесистых болот и Волчьего хутора. И с его же слов о невозможности такового обхода Снежницы по тем гибельным топям. Командование партизанского отряда пришло к однозначному выводу и отказу о невозможности такового боевого маневра. Единственное что можно было сделать то если, что загнать фрицев вместе с техникой в трясину.

     Всеволода отпустили из землянки назад к ночному костру и сыну. Им выдали даже новое оружие вместо их охотничьих ружей и включили в состав боевого партизанского отряда.

     ***

     Хлыст, Дрыка и Прыщ быстро вошли в деревню и разбежались по углам. Они договорились никому о том, что на болотах произошло не говорить. А то будет гер оберполковник допытываться, мол, где староста, так, мол и так.

     — Говорим ему — сказал предупредительно Хлыст — Не знаем гер обер полковник разошлись там же на болтах, когда нашли никого. — А если искать начнут — спросил Прыщ — И найдут его там, в бурьяне у берега.

     — А если быть не должно! — злобно ответил Прыщу Хлыст — Все было, так как я сказал! Поняли?! — он, аж, передернулся и посмотрел на обоих полицаев.

     — Да если узнают, нас все равно за это не вздернут — отпарировал Хлысту Дрыка.

     — Хлыст взял его за грудки шинели — Возьму и еще как идиот! Мы и так летчика не отследили, а он должен был к берегу вылезти. Да еще и старосту ухлопали!

     — Но дак это ты его ухлопал — спокойно не думая отозвался Прыщ.

     Хлыст подскочил к Прыщу — Придурок! Только скажи это оберу, я тебя самого грохну! Понял! — он теперь за грудки держал Прыща — Свою Любку больше не увидишь дерьмо!

     — Понял! Понял! — напугано с дрожью в голосе произнес Прыщ — Так бы стразу и сказал!

     — А как говорил! — снова сказал, отпустив Прыща, произнес в бешенстве Хлыст — Мне вам болванам все разъяснять только время зря тратить! Как сказал, так и говорим!

     Полицаи покачали одобрительно головой и разошлись по деревне. Их никто этой ночью не видел. Вся деревня спала. Спали все немцы и каждый селянина в Снежницах дом.

     Не спала только в амбаре на краю деревни Варвара Семина. Вместе с Пелагеей Елагиной они сидели на старом, почти истлевшем амбарном сене и им было в эту ночь не до сна. Они тяжело вздыхали

     всю ночь и смотрели в узкое зарешеченное металлическими толстыми прутьями амбарное окно на черное в звездах небо.

     Там сидела парочки белых голубей и нежно прижавшись друг к другу что-то на своем голубином ворковала.

     Прибежала с деревни Симка. От своей матери и родственницы тети Стюры и принесла им немного еды на ночь, чтобы как-то хоть помочь им с детьми в этом амбаре не умереть с голоду до утра. Она долго крутилась у амбара, упрашивая охранявших амбар двух немцев, и они все-таки разрешили девчонке передать двум пленным женщинам с детьми небольшой мешок сырой картошки. Это все, что было в руках у Симки и немного молока и черствого уже хлеба.

     Немцы посмотрели на нешикарные деревенские военные харчи и поморщившись толкнули Симку к дверям амбара и впустили внутрь.

     — Я тут вам принесла поесть тетя Варя — Симка сунула ей мешок с картошкой и молоко в деревенской небольшой узкогорлой крынке.

     — Что там немцы делают на деревне? — спросила Варвара у Симки.

     — Ничего тетя Варвара. Спят гниды, и сны видимо херманские видят — ответила Симка.

     — Что с вами завтра сделают тетя Пелагея, она посмотрела на маленьких их детей и расплакалась — Их то, за, что?! В чем они виноваты?!

     — Ни за что Симочка. Ни за что — ответила ей Варвара — За то, что их мамки с партизанами якшаются — она прижала к себе малолетнюю деревенскую девчонку — Симочка иди домой. Не стой тут, что будет завтра то и будет. Ничего уже не поделать.

     Симка попрощавшись со слезами, выскочила за дверь амбара под свист немцев охранников побежала бегом в деревню. Было темно и надо было быть уже дома. А Варвара подошла к захлопнувшимся вновь руками

     немцев охранников перед ней воротам амбара. Она посмотрела в щель дверей. В спину убегающей от амбара в ночной темноте Симки Пелагиной.

     Сейчас стало как-то необычайно тихо. Как раз по ночному. Только трещали в ночи сверчки....  

     

     Пока они сидели под замком в этом колхозном амбаре Варвара слышала как немцы вытаскивали сбитый Мессершмитт Шенкера из бурьяна и грузили на платформу зацепленную на танк Т-III и увозили из деревни. Она также слышала, как немцы вели окапывание своих танков, готовясь к предстоящей атаке на Снежницы.

     Было вообще, очень много беготни по всей деревне и шуму. А сейчас стало тихо. Даже стало куда более, страшнее, чем было. Еще этой дикий страшный волчий вой с района болот. Он перепугал всех их детей рядом с ними. Они прижались к обеим матерям.

     Сейчас Варвара Семина, как и Пелагея Елагина, думали о своих детях. Что будет завтра?!

     Завтра их показательно, наверное, при всех селянах расстреляют или повесят. Всех, наверное, даже их детей!

     Две сельские давнишние с детства подруги, прижав к себе своих детей, лежали в сене амбара и думали о том, что их ждет завтра.

     ***

     Хлыст, расставшись наскоро со своими подельниками по их совместно полицейской службе, пошел быстро в комендатуру. Он там и жил все это последнее время. В отличие от остальных он предпочитал жить здесь под дулами охраняющих комендатуру автоматчиков.

     Если тот же Прыщ жил с сельской местной бабой этой Любавой Дрониной, Дрыка тот где придется. Иногда по сеновалам разных домов.

     Ныне пропавший Жаба в доме своей почившей матери, то Хлыст предпочитал все же старую сельскую оккупированную немцами школу.

     Он добазарился об житие в ней с оберполковником Гюнтером Когелем и тот вроде как ему разрешил обитать по ночам в этой комендатуре. С условием конечно и на доверии. Что Хлыст будет нести внутреннюю ночную охрану комендатуры.

     Теперь он ухлопал старосту деревни и наверняка его жена завтра прибежит сюда выяснять, где ее благоверный муж Серафим Кожуба. Начнет, может, на Хлыста жалобы катать. Они с ним давно не дружили. Часто до рукоприкладства даже ссорились. Да и она его недолюбливала больше чем других полицаев, как и многие в этой деревне. Они все за глаза говорили про него, что он откровенное дерьмо не лучше Жабы. И это было так. Только он кроме прочего, еще был командиром жандармского полицейского их отряда на этой деревне.

     И вообще надо было быть рядом с Когелем, так на всякий случай проинструктировать его о случившемся ранее других, как они все

     договорились и если что свалить на кого-нибудь, из своих, чтобы спасти в первую очередь свою задницу от немецкого взыскания.

     Хлыст, подойдя в темноте к унтерофицеру который нес сегодня ночью охрану в школе, поздоровался с ним и, получив разрешение, и обменявшись с немцем папироской, вошел в комендатуру. Немец, поморщившись, посмотрел ему в след и что-то сказав на немецком, своим

     двум охранникам с автоматами коллегам по службе отвернулся от Хлыста. Хлыст закрыл за собой входную дверь.

     ***

     Они стояли у трех сосенок возле лесной землянки в темноте ночи. Командир партизанского отряда Ражнов Виктор и политрук Васюков Федор и еще один односельчанин Всеволода Артюхова брат предателя старосты Серафима Кожубы Тимофей Кожуба. Тимофей так и не знал о

     предательстве своего собственного родного старшего брата. Он бы, наверное, и не поверил в это, но факт вещь упрямая. И то, что Серафима ухлопали сами полицаи, наверное, все же лучший был выход в разрешении вылившейся проблемы и будущих между ними будущей вражды и семейных взглядов на вероятность политических разногласий.

     Они все трое, окидывая взглядом в темноте у костров весь своей партизанский отряд, слушали внимательно селянина Снежницы Артюхова Всеволода — Надо выручать бабенок — Сказал Артюхов Всеволод политруку Федору Васюкову и командиру партизанского отряда Ражнову Виктору.

     Он обратился с этой просьбой к односельчанину Тимофею Кожубе, как к самому близкому на селе и доверенному человеку — Их завтра наверняка расстреляют вместе с детьми или повесят. Надо их выручать.

     — Что ты предлагаешь Всеволод? — обратился к нему Ражнов Виктор.

     — Я думаю — сказал, обращаясь к ним Всеволод — Надо несколько человек для похода сейчас ночью в нашу деревню. Я знаю, где немцы их спрятали. Там есть на краю села амбар большой для скотины. Вот там их с детьми и держат.

     — Рано утром начнется наступление — тихо сказал Всеволоду Ражнов Виктор — Я думаю, не успеют. Мы их и отобьем. Как раз наши пойдут со стороны дороги с того края Снежницы. Амбар тот окажется первым на нашем пути, и мы их освободим. Попутно освободим Всеволод. Не

     переживай за своих односельчанок. Мы их в обиду не дадим. А сейчас расходимся и идем спать, пока горят костры и пока еще возле них тепло. Рано будет подъем и наступление. Надо выспаться перед боем. Иди к сыну Всеволод. Он, наверное, заждался своего отца и волнуется перед боем. Все решится завтра Всеволод. Завтра.

     — Завтра Павел мы будем снова в своей Снежнице, но только без немцев. Завтра Павел. Завтра.

     — Нет, я не согласен вступился за Всеволода Тимофей Кожуба — А, что если они успеют раньше нас и порешат их прямо там в амбаре. А там

     еще и дети. Дети Пелагеи и Варвары. Я себе ни когда не прощу, если их убьют.

     — Варвара с нами держала связь — сказал Всеволод — И тоже как, никак, помогала нам. Когда пришли фрицы в деревню, она, всегда рискуя собой и детьми, давала нам там в своем доме ночлег и еду — Всеволод настаивал — Да и сведения не хуже моего доставала о немцах даже из соседних селений. Это благодаря ей, мы знаем о танках и количестве пехоты в Снежницах. Она мне помогла до собрать эти важные перед наступлением

     сведения. Иногда я даже прятал свои припасы у нее дома, пока полицаи не отняли у Варвары ее дом.

     — Ладно решено — ответил Всеволоду Ражнов Виктор — Завтра подготовим небольшой разведывательный отряд в деревню и вытащим их из того амбара еще до наступления наших.

     ***

     Дмитрий открыл свои заспанные глаза. Он просто спал. Спал крепким сладким сном. Каким спал в детстве. Сколько он проспал, он не мог знать.

     Может сутки, может больше. Но спал как ребенок. Такое было ощущение, словно заново родился.

     Он вспомнил странный только, что приснившийся ему сон. Сон четкий до последней краски. Таких снов он не видел даже в детстве. Он почему-то видел один сплошной лес. Весь свой глубокий и ясный четкий сон он бродил волком по лесу. Именно волком. Он ощущал даже себя как волк.

     Он бродил по лесу среди сосенок и берез. И постоянно выл куда-то вверх. Он видел во сне луну и выл на нее. Зачем и почему ему не было совсем понятно. Было даже как-то необычайно интересно ему в том странном сне. Все совершенно ново и даже жутковато.

     Он не чувствовал себя совершенно человеком. А чем-то средним между тем и тем. Между волком и человеком. Кто он теперь был?

     Дмитрий разговаривал на каком-то языке, совершенно не понимая его со всем, что его окружает и этот мир отвечал ему. Как будто это говорил не он, а кто-то совершенно другой за него. Каждое растение и дерево этого леса.

     Он видел странные тени. Много теней по всему темному затененному сумерками ночи лесу.

     Дмитрий чувствовал, что ступает по мягкой болотной заросшей мхом и болотной растительностью почве своего теперь ночного леса. Он где-то на большом болотном острове и эти черные лесные тени мелькают мимо деревьев и его где-то в стороне.

     Он чувствовал свои ноги. Это были не ноги человека. Он посмотрел вниз и увидел ноги волка. Он шел прямо на этих ногах по лесу.

     Дмитрий посмотрел на свои руки, то были не руки человека. То были руки оборотня. Да его руки но руки зверя. С когтями длинными и кривыми на пальцах. Эти руки его заросшие густой серой шерстью, как и он весь сам.

     Стало страшно, до дрожжи. Как он стал таким? Что случилось с ним? Он уже не помнил ничего. Он просто пробирался окруженный мелькающими тенями других оборотней волков по лесу. Ночному заболоченному лесу.

     Ему вдруг вспомнилось, как все произошло до этого. Как он вдруг переродился. Переродился на том островке, где лежал с перебитой

...  

     раненой ногой и умирал. Как случилось так, что нога его вдруг срослась и исчезла прямо на его глазах рана и текущая на землю кровь. И он

     вдруг почувствовал жизнь. Жизнь вместо ожидаемой скорой смерти. Он видел и чувствовал, как превращался в волка.

     Как менял свое обличие. Как менялось его тело и лицо. Как его человеческие зубы превратились в острые волчьи клыки, и рот стал пастью. Его уши заострились и стали как у волка.

     Он смотрел на окружающие его вокруг живой природный мир волчьими своими зарождающимися глазами. Он даже чувствовал всю его окружающую природу этого места, которое он вроде как уже хорошо

     знал. Он слышал разные звуки, и они пугали его, оглушая еще непривыкший к ним слух Дмитрия.

     Он ощутил всю боль своего перерождения. Когда тело все ломалось и перестраивалось, и все это в его том сне было ощутимо до жути и страшно было все то, что с ним происходило.

     Под крик, кричащих на все болото ворон, он корчился от этой боли, разрывая на себе одежду летчика. Сбросив все и изорвав это все в клочья своими теперь острыми кривыми животными зверя когтями. Он вспомнил как схватить пытался свой летчика лежащий на земле ТТ, но не смог. Руки еще не слушались его, и он выронил пистолет прямо в болотную жижу, и тот утонул там.

     Дмитрий помнил, как держал в когтях своих пальцев заросших шерстью рук шлемофон летчика и как с какой-то невообразимой свирепостью и злобой его забросил куда-то далеко в болото, когда руки стали его слушаться.

     Обернувшись, он увидел под ногами свой летчика перепутанный стропами на ветках болотного кустарника парашют. Посмотрев на орущих, на все болото ворон своими уже волчьими хищника желтыми сверкающими огнем ужаса глазами.

     И тут же Дмитрий первый раз завыл как волк. В том странном реалистичном жутком сне завыл на Луну. Хотя ее еще не было, но он ее ощутил присутствие где-то над собой. И тогда же увидел эти все снующие и смотрящие на его перерождение черные и серые между деревьев тени. Увидел их уже новыми своими волчьими глазами.

     Страшно! Было страшно! Вот так до сумерек бродить в таком виде по лесу и по болоту. По зарослям болотного кустарника и буреломам из поваленных берез и сосенок. Дмитрий вышел на островную заросшую бурьяном небольшую поляну и прошел мимо останов какого-то самолета. Самолета лежащего почти на боку и уже мало похожего на самолет. Он узнал его. Это был его Як. Истребитель Дмитрия упавший на остров.

     Вероятно, сделав еще один круг он, рухнул, сюда ударяясь о деревья и разваливаясь на части. Дмитрий обошел его вокруг, равнодушно, посмотрев на то, что осталось от его боевой некогда машины и, пошел дальше, углубляясь в лес. Лес совершенно пустой и тихий. Ни единой души, ни птицы, ни зверя, мир лесных оборотней, мир гибельного болота.

     Он видел снующие по лесу тени. Эти тени. Тени других волков оборотней. Много теней и среди них женщина. Да именно женщина. И он идет прямо к ней. Она зовет его. Зовет к себе, как и тех волков. Кто она? И кто теперь он?

     Он идет к ней, прямо и не сворачивая, как под каким-то гипнозом. На ее зов. Зов волчицы. Он слышит ее зов. Зов своей матери. Новой матери.

     Он никогда не знал, что такое мама. Он не знал, что есть любовь матери. Он выросший в детдоме мальчишка. Почти безпризоник.

     Он не видел никогда своего отца. То, что ощутил сейчас Дмитрий, было теперь для него родным и близким. Он ощутил любовь. Да именно

     любовь. Любовь и родственную близкую теперь связь с той, что стояла там, у толстого древнего как, наверное, и это болото дерева.

     Это была его мама. Настоящая мама, о которой мечтал с детства

     маленький ребенок. Она стояла там, у дерева и звала его. Звала к себе его

     Дмитрия, своего новорожденного волчонка. Она зовет его и он знает что она никогда не оставит его, чтобы не случилось.

     Этот лесной мир теперь был его новым домом. Домом среди этого леса. Среди волков. Где есть теперь отец и мать. Мать, стоящая перед ним

     и ими его окружающими ее братьями и сестрами. И они все со всего леса уже в полумраке сумерек наступающей ночи шли к ней. Шли к тому большому высокому болотному дереву.

     Она его мама стояла там у дерева. Она была почти нагой в каком-то изорванном старом длинной похожем женскую ночную сорочку платье. Она прижалась спиной к дереву и зовет их к себе. Всех зовет, и он слышит, как и они, ее голос. Он внутренне слышит его, где-то там в первый раз.

     В своем волчьем теперь сердце. Она зовет его по имени, которое он слышит. Это было новое его имя. Новое имя в его том лесном братстве болотных волков.

     Они окружают свою мать, и она разговаривает с ними. С каждым волком. Разговаривает с ним, и он Дмитрий слышит ее голос. Голос нежный в своем волчьем сердце. Голос своей теперь лесной матери. Матери всех волков. Духа этого волчьего леса.

     Потом он вроде бы куда-то в том сне побрел, еще ничего не соображая и почти вслепую. Его глаза все еще видоизменялись и перестраивались, и он пока еще слабовато все кругом различал и что-либо видел. Хотя был ясный день и светило солнце, но присутствие другого ночного светила, Дмитрий ощущал всем своим теперь волчьим телом.

     Обращенный

     Дмитрий вдруг вздрогнул. Скрипнула где-то впереди половица.

     Дмитрий посмотрел по сторонам и почувствовал, что лежит на чем-то мягком. Он понял, что лежит на постели и в каком-то помещении, похожем на спальню в большом доме. Он смотрел на стены и большую с мощными дверными скошенными косяками дверь. Это был действительно

     дом. Бревенчатый старинный дом. И большая под ним была старинная постель. Деревянная мощная вся и резная.

     Дмитрий посмотрел на потолок и на окно. Оно было открыто лунному желтому свету. Ни на одной из створок не было стекла. А вместо этого

     было натянуто что-то прозрачное, эластничное, сильно растянутое в четыре по раме стороны и исполняющее роль оконных стекол. Это было заметно, обычным глазом. Лунные лучи высоко стоящей над домом Луны, падали как раз в него. И падали на деревянный из широкой доски струганный и не крашенный пол. Как и вся большая вокруг его постели комната.
Это, похоже, была спальня, освещенная горящими лучинами. Как в старину. И все кругом было как в старину.

     Он чувствовал, что лежит на перине. Да пуховой перине. Но, где? Он не знал. И каким, таким чудом он оказался в этом помещении. Кто его сюда принес. Он же готовился к смерти. Он помнил, что готовился умирать.

     Да, он умирал. Там на болоте. Он был ранен. Тяжело ранен, и умирал.

     Дмитрий вспомнил, что у него была перебита пулей левая нога, но он ее сейчас чувствовал и, похоже, она была живой, целой. Он пошевелил ей и не мог в это поверить. Он был совершенно здоров и цел. Он себя прекрасно чувствовал и только что выспался как ребенок. И был в отличном настроении.

     Он снова вспомнил свой детдом довоенной поры, в котором вырос. Точно также было сейчас. Точно также как и тогда. Ему сейчас чудилось, что вот откроется входная дверь и войдет воспитатель.

     Тут же у его постели стоял со спинкой стул. Тоже деревянный. И довольно массивный. Было похоже на то, что кто-то сидел на нем и смотрел на него. Наверное, проверял его. И присматривал за его состоянием или здоровьем.

     Кто он? Кто этот незнакомец? Кто его спас и вынес с того болота и леса пока он был без сознания?

     Болела только шея и ключица. Дмитрий положил на нее руку и ощупал больное место. Оно действительно болело и казалось, имело места прокусов от чьих то, похоже, зубов. Ямки под кожей. И довольно глубокие. Рана

     затянулась, но остался еще след. Он внимательно отнесся к этому, но так и не понял, откуда у него это. Раньше такого не было.

     Дмитрий ощупал себя всего и понял, что был совершенно голый. Одежды на нем совершенно не было. И он не заметил ее нигде рядом в этой спальной комнате. Кто-то умышленно его всего раздел.

     Дмитрий сел в постели. Он навалился голой спиной на деревянную высокую и ...

  округлую спинку постели и посмотрел на свои руки и

     осмотрелся весь до пояса. Затем заглянул под наброшенное сверху на его ноги теплое такое же пуховое одеяло.

     Дмитрий обратил внимание на ткань. Она была из выделанного белого чистого льна. С красивыми расписными узорами. Как на самом одеяле, так и подушки были все расшиты красными узорами славянского орнамента. Да и вообще все было в доме укрыто льняной тканью в виде занавесок на окнах и резной тяжелой мебели похожей на старинный комод и стоящий такой же большой у самого освещенного ярким летним солнцем окна стол. На нем была красивая из такого же льна скатерть с красивой рукотворной ажурной вязью. Почти до самого пола. Она краями чуть не касалась его и была красиво тоже расшита узорами. На косяках этой большой деревенской избы были такие же красивые, как и скатерть до пола шторы. Они наполовину закрывали входную в эту комнату, где стояла Дмитрия кровать с рубленными под старину углами довольно таки массивную дверь. Она была сделана из широких, как и пол окованных железом досок. И имела рукоять в виде большого кольца в узорчатой оправе, вмонтированной в саму дверь и засов, который был не закрыт.

     Дмитрий захотел встать с постели, но только он спустил ноги на пол, как скрипнула снова половица там за дверью. Дмитрий быстро снова лег в постель и укрылся одеялом до шеи. Он закрыл глаза и сделал видимость, будто все еще спит и стал ждать гостя.

     Он совершенно не ожидал увидеть то, что увидел. Открылась настежь массивная окованная железом деревянная в эту спальню дверь и в нее вошла молодая, такая же, как и он сам женщина. Скорее даже девица. С Длинной спущенной на пышную трепещущую в жарком дыхании грудь, толстой до низа овала живота русой косой. Она, переступив через порог этой комнаты, пошла не спеша и грациозно, легко ступая босыми красивыми девичьими ногами прямиком к его резной постели. Девица была не высокого роста. На ней была только длинная почти до пяток белая девичья ночная в узорах льняная сорочка.

     Она, пройдя в полумраке мимо стоящего на деревянном резном старинном комоде зеркала, зажгла желтую, такую же, наверное, как и сам комод свечку в старинном витиеватом золоченом подсвечнике и подошла к его постели.

     Подойдя, отставила от нее тот деревянный и тяжелый стул. Причем совершенно легко, одной рукой в сторону. Затем эта очень молодая девица, подняв с края постели льняное с края одеяло, проскользнула под него, легко как пушинка и легла, прижавшись к Дмитрию под левый его бок. Она, опустив свою в темно русых распущенных длинных до пояса волосах девичью голову на подушки рядом с его головой. И обняла его своей левой рукой, перебросив ее через Дмитрия голую грудь, прижавшись полной девичьей жаркой трепещущейся грудью к его левой руке и плечу.

     Она смотрела на него своими девичьими под вздернутыми черными тонкими бровями с желтоватым оттенком карими глазами, и он это почувствовал. Ее взгляд был просто прожигающим. Она смотрела на него, не отрываясь, и молчала.

     Дмитрий был шокирован таким явлением. Он не ожидал совершенно такого. Она лежала с ним рядом. Но кто она он понятия не имел. Было, что-то знакомое в ее лице, но он не мог вспомнить, где он видел ее. Где видел это красивое девичье лицо.

     Дмитрий приоткрыл, щурясь, глаза и ожидал увидеть еще кого-нибудь. Но, он больше не видел в доме, ни кого. Никого за той дверью. Было, похоже, что эта молодая красавица была в этом большом доме одна. И возможно она была хозяйкой этого дома.

     Кстати, девица была очень красива. Сквозь сощуренные глаза Дмитрий оценил привлекательность молодой лежащей рядом с ним особы.

     Дмитрий с трудом сдерживал свои ощущения рядом с ней. Он совершенно забыл про все. Про то, что он летчик. Он даже забыл о смерти, которую ждал лежа на болоте. Он забыл сейчас о друзьях и про то, что где-то там далеко отсюда идет война.

     Странно, но он не заметил ничего странного в самом себе. Именно с ней. Словно они уже были знакомы. Таких чувств он не испытывал никогда еще. Не неудобства в том, что он голый. Ни страха перед всем незнакомым. Ничего его не пугало и не отталкивало. Словно он был у себя дома.

     Словно теперь это его уже дом. И эта молодая прижавшаяся к нему очень красивая женщина была тоже его.

     Что сейчас с ним творилось, он не мог понять.

     — Уже не спишь? — тихо спросила она его. И он услышал первый раз прекрасной незнакомки голос. Очень нежный и мелодичный.

     От неожиданности он даже вздрогнул. Дмитрий открыл глаза, но побоялся посмотреть в ее те смотрящие в упор на него с желтым отливом карие девичьи глаза.

     — Напугала я тебя — произнесла снова она — Миленький мой. Я не хотела. Прости меня глупую — и эта миловидная на личико девица поцеловала Дмитрия в левую щеку. Он покраснел от смущения. Дмитрий медленно повернул к ее девичьему лицу свое двадцатидевятилетнего парня лицо и увидел перед собой ее красивые темные не определенного цвета зрачками глаза. Они отдавали непонятной яркой и глубокой желтизной. Но как посчитал сам Дмитрий, глаза ее были карие, точнее даже темно карие.

     Положив девичий с маленькой ямочкой подбородок меж его сосками груди почти касаясь его лица и снова спросила — Молчишь, молчун. Все уже готово.

     — Что готово? — вдруг вырвалось само еле слышно изо рта Дмитрия.

     — Баня — сказала, делая игривое выражение лица девица — Я сейчас мыть тебя буду. С вечера по лесу бродил, а теперь спрашиваешь, что да как, тут оказался.

     — Я еще не о чем не спрашивал! — удивленно ответил ей Дмитрий.

     — Но думаешь так, родненький — ласково ответила Дмитрию девица — Неужели ничегошеньки не помнишь?

     — Что я должен помнить? — уже Дмитрий сам удивленно и настороженно спросил эту весьма привлекательную в ночной сорочке длинноволосую лесную красавицу.

     — Точно ничего не помнишь? — ответила она снова вопросительно ему — Ты сам сюда пришел. Я уложила тебя в эту кровать. Тебе нужно было выспаться после встречи с лесной нашей матерью.

     — Матерью? — словно прожгло Дмитрия — Какой еще матерью? — Дмитрия охватил неописуемый страх и ужас — Неужели сон! — он прервался, трясясь от охватившего его ужаса, замолчал, глядя испуганно выпучив глаза на молодую красивую девицу.

     — Сон? — спросила девица — Волки тоже видят сны — она прижалась всем телом к нему — Даже обращенные.

     — Что здесь за чертовщина твориться?! — Дмитрий вдруг пришел в себя, еще не веря во все, что происходит — Куда я попал?! Где я?!

     — Ты в братстве волков! — раздался из-за двери еще один голос и в комнату вошел молодой, почти, как и Дмитрий мужчина. Он встал у двери в полумраке и свет от лучин и свечей еле высвечивал его из темноты.

     Дмитрий, оторопев, приподнялся на локтях и, она, отодвинувшись чуть, чуть на постели, села, напротив его разглядывая Дмитрия.

     — Вот ты какой, мой болотный гость — произнесла девица — Быстро ты пришел в себя. А совсем недавно хотел умереть.

     Дмитрий и не знал, что и ответить. Он, то смотрел на нее, то на того человека в дверях.

     — Вставай и иди к нам — произнес тот молодой человек у двери в комнату — Иди тебя все ждут брат.

     — Брат! — спустившись с постели в полном неглиже Дмитрий закутался одеялом и подошел к говорящему — Брат! Ты назвал меня братом?! Да ты сам кто такой?! — он, возмутившись, спросил молодого такого же, как и он парня.

     Тут же из-за двери вышли несколько человек приблизительно одного все возраста. Не старше Дмитрия. Тут были и женщины и мужчины. Они встали напротив Дмитрия и смотрели, не отрывая своего пристального взгляда на него.

     — Что вам всем от меня надо! — крикнул Дмитрий — А ну пустите меня! — он, было, хотел распихнуть стоящих, но услышал голос за дверью.

     — Дайте ему пройти! Он видел сон! Дайте ему дорогу! — сказала идущая за ним девица, на ходу тушащая свечи и лучины в спальной комнате дома.

     Толпа расступилась и Дмитрий, осторожно глядя на всех, прошел мимо них через окованную железом деревянную дверь в ...   другую комнату. Там стоял мощный, такой же, как и его постель стол. Большой деревянный тоже на резных ножках стол покрытый большой белой в вязанных кружевах длинной до пола скатертью. А за ним сидел здоровенный мужчина. Лет, наверное, навскидку сорока.

     — Проходи и садись рядом с моей дочерью — громко сказал тот мужчина — Она выбрала тебя.

     — Кто выбрал — спросил Дмитрий с удивленным взглядом и сел рядом на стоящую у стола скамейку рядом с той красавицей девицей, что шла за ним следом.

     Она понравилась ему, и это было заметно сразу. И тот мужчина это заметил. Дмитрий посмотрел на нее. На прелестное личико молодой не старше лет двадцати красотки. В ее красивые карие с желтизной влюбленные девичьи глаза. И посмотрел на стоящих теперь в этой уже комнате таких же очень молодых мужчин и женщин, которые следом за ним вошли уже сюда и стояли поодаль от стола снова у двери.

     — Нравится! — спросил он его прямо и сразу.

     — Что? — спросил с дрожью в голосе Дмитрий. Он до этого ничего не боялся. Ни людей, ни зверей. Ни войны и даже смерти, но тут было действительно жутко.

     — Дочь нравится? — повторил мужчина.

     — Да — ответил Дмитрий, уже собравшись и пытаясь отгонять страхи — Очень нравится.

     — Это она спасла тебя от смерти — ответил мужчина — Это она заботилась о тебе и ты принадлежишь теперь ей. И принадлежишь теперь нам. Ты принадлежишь теперь этому лесу и всему что здесь есть. Ничего дочь — сказал мужчина — Лесная Мать одобрила ваш брак и я согласен. Веди его в баню — и мужчина встал со скамьи и из-за стола. Он был огромного роста. Здоровее всех присутствующих. Среди которых, были не менее здоровые. Но он был, все же, здоровее даже их. Он встал из-за стола со скрежетом его, отпихнув от себя, как пушинку и пошел мимо стоящих парней и девушек к выходу из большого старинного бревенчатого дома. Слышно было, как скрипели под его ногами и прогибались дощатые из толстой доски половицы.

     У Дмитрия внезапно вдруг закружилась голова. Как-то без каких-либо даже болезненных симптомов. Он закачался, и ему показалось, что он падает. Падает прямо со скамейки на пол. Но вдруг он оказался в девичьих крепких объятьях. Девица подхватила его и удержала о т падения.

     — Что со мной — он произнес, упав на пол, на четвереньки.

     — Ничего миленький — произнесла молодая совсем еще девица — Это волчья слюна в твоем теле. Идем быстрее со мной в баню.

     Дмитрий забыл про все на свете. После того что с ним теперь случилось, он уже не думал ни о чем. Ему становилось все хуже и хуже. Он не мог прийти в себя и обнявшая его девица, прижав его как ценное приобретение для себя любимой, прижала его с неописуемой радостью и любовью к себе. Она приподняла его со скамейки и на глазах остальных повела прочь из дома на улицу. Спустившись с ним с порога, и провожаемая взглядами всех кто шел из дома за ней и им и теми, кто стоял во дворе на улице девица, повела его через обширный двор в

     другое бревенчатое строение. Там у самого ее порога их встретила еще одна, которая была на вид младше молодой девицы. Но тоже очень

     красивая. Он вдруг узнал ту, что несла его. Что-то включилось в памяти. Это была как раз она, что укусила его. Он видел ее лицо. Лицо этой женщины. Уже умирая он увидел на миг ее лицо в морде серого того волка, что бросился на него. Словно, кто-то показал специально это ее женское лицо. И Дмитрий запомнил его. А это скорее ее была дочь, что ждала у бани.

     Потом этот зов, который он услышал и то дерево и та женщина, так похожая на нее в окружении оборотней волков. И он сам как будущий оборотень по ее велению пришел на этот хутор, где у забора стояла она.

     Стояла одна тогда на том безлюдном хуторе. Он тогда в облике зверя подошел к ней, и она провела его в свой дом и все. И больше он не помнил ничего.

     Дмитрий понял, что она была хозяйкой этого хутора. Но кто была та, у того дерева в стае волков, которая указала дорогу в волчий хутор ему. И он, уже повинуясь ее приказу, пришел сюда.

     Отозвавшись на зов, Дмитрий, обратившись тогда первый раз в волка, как во сне он шел к ней. К своей теперешней любовнице и хозяйке этого хутора. Своей королеве этого болотного леса. Там у того древнего дерева, он с духом этого леса заключил союз плоти и крови. Обращенный телесно волком слюной оборотня, он под покровительством и присмотром древнего лесного духа пришел к своей будущей хозяйке и хозяйке этого древнего хутора, отданный, теперь ей как для себя, так и для своей дочери.

     И она приняла его. Приняла, повинуясь тому лесному Божеству, покровителю болотных волков.

     Приняла в свой дом под присмотром своей дочери. Он пришел к ней уже ночью. Слабый и измотанный. Он пришел как человек, совершенно голый и грязный. И обтерев его наскоро, она его уложила в постель.

     На нем не было не единой царапинки, но он терял свои силы и умирал. Окрещенный слюною волка он не протянул бы до утра.

     ***

     — Все будет хорошо мой блудный мой сын — сказала она и, улыбнувшись, она взвалила за руки теперь ослабевшее совсем тело Дмитрия на свои кажущиеся слабыми женские плечи и понесла его на себе внутрь другого бревенчатого низкого от земли дома. Она повела его в баню. А он забыл про все на свете. И даже не спрашивал, зачем ночью баня.

     Дмитрий что-то хотел пролепетать, но не получилось. Он только смотрел искоса помутненными вялыми, словно, пьяными глазами на эту лесную

     молодую красавицу, положив подбородок падающей от слабости головы на ее девичье молодое плечо. И прильнув к щекой к темно-русым сплетенным в длинную косу до самого гибкого пояса красавицы волосам, он смотрел на лесную понравившуюся ему незнакомку. На такую же, как и ее дочь, которая теперь стояла и шла за ними сзади, подметая веником из березы их следы. Они были сильно похожи друг на друга. Почти на одно лицо, только волосы дочери были светлее матери.

     Они вершили обе, старинный какой-то ночной обряд.

     Дмитрий почувствовал жаркое женское тепло. Тепло от ее близкого молодого девичьего тела. Она была старше Дмитрия, но насколько нельзя было определить, но видно было кто из них дочь и кто мать по обращению друг к другу.

     — Мети, мети и не смотри на нас — сказала она идущей следом за ними своей лесной волчице дочери.

     Она обняла его как родная мать. Мать, которой он не видел с самого детства. Он не знал, что такое мама еще с самого малолетства. В какой-то степени он был еще ребенок. Хоть и был военным летчиком. Дмитрий сохранил в себе, то детдомовское детство и чувство разлуки он нес в себе всю жизнь. Вот почему он так тяготел к детям, а они тянулись к нему.

     Дмитрию не хватало этого детства, которое он так до конца и не получил. Война его отняла у него совсем.

     — Мама! — простонал Дмитрий как к лесной той Богине у того большого болотного дерева, и обнял женщину волчицу — Мама! Я люблю тебя! Слышишь мама!

     — Я тебя тоже мой сыночек! — произнесла волчица и внесла его, поддерживая на вялых слабеющих ногах в предбанник. А ее дочь закрыла за ними дверь, войдя тоже внутрь бани, она выбросила веник через стоящую за баней ограду.

     — Вот сюда любимый мой — она нежно сказала Дмитрию и посадила его на скамейку в банном предбаннике.

     — Что ты делаешь мама? — он, слабея все сильнее, спросил у нее.

     — Надо смыть с тебя все прошлое мальчик мой — ответила молодая мать волчица — Смыть прошлое и оставить настоящее.

     — А какое оно прошлое — он спросил ее, уже плохо помня, что с ним было даже совсем недавно.

     — Мама — спросила волнительно, дочь мать — Он не умрет?

     — Не умрет — ответила ей мать — Если не будешь задавать больше вопросов. Помогай быстрее. Надо успеть к стоячей Луне, сделать то, что сейчас делаем. Это нужно ей. Нашей Богине. И нашему Отцу. Раздевай его и сама раздевайся. Вода с волчьего ключа готова. Все готово для обряда.

     Она сбросила то с Дмитрия постельное пуховое одеяло. И оголила его всего. Ее глаза сверкнули желтизной и любопытством женщины....   Она сама начала с себя снимать все. Кокошник и в богатых и очень красивых узорах и вышивках девичий, похожий на древнеславянский, сарафан. Она

     была без нижнего совершенно белья и босая на ноги. Она расплела перед Дмитрием стоя в своей полной бесстыдной наготе, длинную толстую более темную цветом по сравнению со своей дочерью до пояса русую косу и разбросала волосы, по своим женским плечам обвесившись ими как русалка. И вскоре перед Дмитрием стояла совершенно голая молодая и очень красивая во всех смыслах слова девица. Вся совершенно голая и прямо перед ним. Сверкая над девичьей промежностью волосатым лобком и полными красивыми трепетными в дыхании с торчащими сосками грудями.

     Она и ее молодая дочь, которая, тоже разделась, не стесняясь ни сколько присутствия мужчины. Такая же невероятно красивая, как и ее мать, она тоже распустила свою более светлую длинную толстую косу и также обвесилась вокруг волосами.

     Она вместе со своей матерью волчицей подхватили тоже совершенно нагого Дмитрия под руки и приподняли аккуратно и потащили внутрь бани.

     Дмитрий почти уже потерял ориентир и терял сознание. Он уже отключался и не мог понять, что с ним происходит.

     Он понял, что это она сделала. Она как-то повлияла на него. И сделала преднамеренно и специально. Ее тот волчий укус. Она вкусила его кровь и впустила свое со слюной дикого волка в тело Дмитрия. Впустила что-то свое дикое и хищное. Пока неуправляемое и мучающее его.

     Этот теперь обряд. Какой-то обряд или посвящение. Тайный ритуал и они как жрицы выполняют его.

     — Слюна моя может убить его, если не успеем — сказала мать волчица — С другими обращенными такого не было. Они либо сразу умирали в муках

     либо перерождались сразу оборотнями волками. А этот думая о своей смерти борется за жизнь сам того не зная. Его тело человека сопротивляется мне.

     — Он особенный — произнесла ее дочь.

     — Да — ответила ей мать волчица — Так сказала наша Мать Богиня этого леса.

     — Мама — уже еле слышно произнес Дмитрий, теряя еще раз на секунды сознание.

     — Да, миленький мой — она ответила ему — Не уходи мы скоро. Мы успеем родненький мой. Успеем тебя привести в свой волчий дом. Успеем — она уложила Дмитрия на дощатый в самой бане настил — Закрой двери дочка — сказала она дочери волчицы — И помогай мне. Он теперь наш как сказала наша Богиня. Он теперь, как и мы тоже волк. Обращенный мною волк. И отец леса тоже принял его. Он теперь наша общая забота дочка. Наливай воду и давай веники. Нужно смыть с него все прошлое и человеческое.

     ***

     Дрыка оставив Прыща, повернул снова к болотам. Пока стояла темная летняя лунная и звездная ночь, и надо было ему быть в назначенном

     месте. Он, осторожно пригибаясь своей высокой худощавой фигурой, спешил по высокому бурьяну в сторону Волчьего хутора. Его шинель черного цвета полицая с нарукавной белой повязкой «На службе у Вермахта» мелькала в темноте черным призраком по топи и по тропе, только ему одной известной еще с той поры, когда он стал на нее работать. Когда он обязан был ей волчице своей жизнью.

     Она сказала ему явиться к ней. Его позвал опять тот призрак волка. Еще до этой болотной роковой для старосты их деревни охоты. Она тогда и шла к нему, да староста устроил в бурьяне на краю ее леса на нее охоту. Ей опять что-то было нужно от него, и он не пререкался, а только выполнял, молча ее указания.

     — Чертова лесная сука! — выругался про себя Дрыка в темноте болотного леса. Хлюпая сапогами по болотной жиже он пробирался мимо берез и

     сосенок в полной практически ночной темноте. Дорогу он знал прекрасно и уверенно по ней двигался.

     Вдалеке прогрохотал гром. Он заглушил прифронтовые выстрелы далеко от деревни, и сверкнула молния где-то на горизонте.

     — Черт! — снова руганулся про себя вслух и громко Дрыка — Еще в ливень попасть не хватало.

     На горизонте собиралась большая черная дождевая грозовая туча. Она стремительно шла на болотный, волчий лес, и на деревню Снежницы.

     Дрыка спешил, как мог. Он не хотел попасть под дождь и хотя бы успеть укрыться на Волчьем хуторе. Он брел торопясь по болоту в темноте и видел останки какого-то самолета. Оторванную рядом с

     болотной тропой крыльевую обгоревшую плоскость с вырванным шасси и кусок хвоста со свастикой. Дрыка достал фонарик и стал светить на обломки самолета. Над головой кричали вороны.

     Это был Мессершмитт BF-109 F-4, того погибшего немца о котором говорил Когелю тот немец асс Шенкер. Но за ним никто никого не отправил на болота. Участь его была ясна при взрыве истребителя.

     Дрыка увидел рядом почти с тропой самолетный двигатель.

     Здоровенный, почти полностью утонувший от тяжести в болоте. С загнутыми лопастями пропеллера.

     — Вот ты где небесная птичка — сказал Дрыка — Но я не буду про тебя говорить никому.

     И оно было понятно. Иначе Дрыке придется все рассказать, и кто знает, как все для него закончится. Но одно ясно, что не в его пользу.

     — Еще бы твоего ненароком хозяина летуна найти — произнес он и увидел черный огромный в ночи покрытый густой шерстью силуэт стоящий лицом к Дрыке у сосны и рядом с болотной тропкой оборотня волка.

     Из-под ног в этот же момент его вылетела спугнутая им сонная куропатка. Он напугался и выругался на птицу. Дрыка аж отшатнулся в сторону и чуть не провалился в болото. Он посветил фонариком в силуэт и увидел светящиеся горящие желтым огнем глаза. Они смотрели на Дрыку и зверь зарычал. У Дрыки затряслись коленки.

     Он стоял над останками человека в военной обгоревшей форме. Точнее того, что от него осталось. Это был обрубок верхней части туловища в форме летчика немца. Было видно на груди нашивку орла и на обожженной огнем шее под обгоревшей до костей головой в петлице кителя железный крест. Рук не было и ноги с нижней частью немца были неизвестно где. Где-то в болоте.

     Зверь зарычал сильнее на Дрыку, щурясь, от его света фонарика.

     — Че, ты встал как вкопанный! — Дрыка услышал громкий возмущенный голос за своей спиной и вздрогнул на присевших ногах. Он осторожно повернул голову и повернулся на тропе полу боком к тому, кто ему это сказал. То был женский молодой голос. И он увидел за спиной молодую девицу, совершенно и бесстыдно голую и в растрепанных распущенных по грудям и спине белых как снег волосах. Лицо девицы было в чьей-то крови. Все измазанное и кровь текла по ее голым торчащим девичьим грудям и телу. Она, подошла к Дрыке и посмотрела светом, таких же, горящих желтым огнем хищным, как у стоящего перед Дрыкой у сосны на двух волчьих ногах оборотня глаз.

     — Я иду к хозяйке хутора — произнес, дрожа от дикого нахлынувшего на него страха Дрыка — Она — сглотнул от комка в горле Дрыка и повторил — Она должна этой ночью меня видеть — он еле это произнес ей.

     — Ну, дак, иди куда шел! — грубо с тихим рыком ответила она ему и толкнула рукой в спину полицая — Шляются тут всякие без спроса! — снова произнесла окровавленная кровью видимо этого растерзанного и

     изрубленного пропеллером вражеского самолета летчика немца и показала рукой прочь на Дрыку — Ступай прочь, и не оглядывайся!

     Тот, дрожа от жути на дрожащих и подкосившихся своих полицая ногах, пошел осторожно от нее и мимо стоящего у сосны волка оборотня.

     Только сейчас Дрыка увидел в его лапах оторванную или отрубленную в сапоге в изорванной лохмотьями штанине немецкого форменного галифе в обожженном огнем сапоге человеческую ногу. Он увидел, как зверь вонзил в нее свои острые как клинья зубы клыки и вырвал кусок плоти. Он отвернулся от идущего мимо него полицая и подошел к нагой молодой девице. Она ему что-то прошептала на их зверином только понятном им языке, и они посмотрели снова на уходящего Дрыку.

     Обряд молодого волка

     Он чувствовал, как слабнет и теряет силы, и они две женщины волчицы буквально несут его на руках и кладут целиком на дощатый настил внутри бани. У него все мутнеет перед глазами и кружится голова....  

     Он уже не помнит, как его зовут и кто он и откуда. Он совершенно голый лежит здесь под массивной невысокой деревянной крышей грубо срубленной из бревен низкой бани. Этот запах свежего горячего пара и запах мокрых досок. Запах льющейся воды на него. Запах березовых банных веников и женских мокрых тел.

     Он лежал на этом деревянном настиле, и они мыли его холодной водой. Младшая из волчиц поливала водой и окатывала из большого резного деревянного ковша всего его с ног до головы. Она черпала воду из большой стоящей здесь же на настиле деревянной лохани и обливала Дмитрия той холодной, как лед ключевой водой. Водой из болотного, волчьего леса. Из особого их волчьего источника.

     Та, что старше читала какие-то заклятия и какие-то молитвы. Она смотрела на него любовно и прямо в его отрытые глаза, как любовница и как мать. Ее карие почти черные глаза с желтым отливом теперь горели ярким жутким желтым огнем, как и, у ее дочери, и блестели в полной темноте бревенчатой бани.

     Он не помнит теперь кто он и откуда. Он не помнит как его имя. Его глаза теперь отлично видят в полной темноте. Она ласкает его и что-то ему шепчет на непонятном пока ему еще языке. Но, он неожиданно для себя и вдруг, начинает различать ее нежные те любовные слова, обращенные к нему молодому лесному болотному волку.

     Она, припав к его груди своей женской полной и мокрой от ледяной родниковой воды с точащими возбужденными сосками грудью, целует его в лицо. В его губы и говорит, что он теперь их и навечно. Их поженила лесная мать. Та, которой принадлежит это болото и весь этот болотный лес. Это она указала на него, тогда когда он упал с горящей большой птицы. Упал на тот болотный остров и умирал раненый. Она послала ее к нему,

     как самую старшую из всех живущих здесь оборотней волков и защитницу этого леса и болота. И приказала ей укусить его.

     Она сказала ей о нем как о будущем их волчьего рода. Лесная мать приказала ей окрестить его слюной и кровью и сделать мужем себе и дочери. Мужем обеих лесных болотных волчиц.

     Он теперь принадлежит ее дочери и ей самой. Он теперь в их большой лесной семье.

     Она говорит ей о будущих их детях. О том, что она должна заиметь, как и ее дочь от него детей.

     Это теперь уже не во сне. Все по-настоящему и реально.

     Их тела этих двух женщин волчиц лоснящихся в поту от любовного неистового жара и льющейся ручьями воде. Их волосы спадают по их голой гибкой мокрой спине и качающимся полным грудям с торчащими жаждущими вечной ласки сосками. Прилипают, извиваясь по ним спадая вниз до гибкого узкого пояса и по плечам.

     Они настоящие. Они трутся теперь обе о него нагими женскими своими молодыми двух лесных сучек телами и той жаждущей любовных ласк женской грудью и водили по нему березовыми вениками и произносили какие-то заклинания, творя какой-то ему неизвестный волшебный обряд.

     Старшая волчица вкусила его кровь. Он теперь ее волк. Он теперь ее муж и муж ее дочери.

     Он видел их. Видел их нагие молодые женские тела. Он слышал все, что две эти волчицы говорили, сверкая своими горящими в полной ночной темноте желтым огнем глазами. Но он не мог пошевелиться.

     Дмитрий был совершенно слаб и отключался поминутно, теряя сознание. Он чувствовал, что внутри его что-то происходит. Внутри его человеческого организма.

     Но ему стало вдруг совершенно все равно. Точно также как тогда на болоте на том островке, когда он стремился уже к смерти. Он сейчас был так далеко от войны, и он был как никто другой счастлив, счастлив как в своем детстве, счастлив как ребенок. Это было другое чувство. Совершенно другое. И эти две заботящиеся о нем сейчас молодые, почти, как и он сам женщины. Они с ним что-то делают и поливают его водой и проводят по его телу березовыми вениками.

     Дмитрий чувствовал, как меняется. Меняется весь. Он меняется духовно.

     Он видит только обнаженные перед собой тела двух женщин. Двух волчиц. Дочери и ее матери. Они над ним они моют его и тут же ласкают, прижимаясь к нему голыми своими женскими телами. Они видят, что с ним творится, и присутствуют при его новом рождении, духовном перерождение из человека в оборотня волка.

     Более, старшая волчица, подставляет ему Дмитрию свою женскую руку. Она подносит ее к его дрожащим слабеющим губам. Она сначала просит, почти умоляя его, а потом злобно и жестоко приказывает его укусить ее. И когда он отказывается, она хватает за волосы его мокрую от воды голову рывком и прижимает ртом к запястью своей руки. Ему нужна ее кровь.

     — Пей! — говорит повелительно та, которую он назвал мамой — Пей! Иначе умрешь!

     И он, оскалившись длинными волчьими клыками, все же кусает ее. Кусает за запястье и пьет кровь. Пьет и не может насытиться. И тогда она отталкивает его голову и, сверкая желтыми, как у волка светящимися в ночном, полном мраке бани дикими хищными глазами, зализывает языком волка свою на руке рану.

     — Вот и хорошо, мой мальчик — она снова ласково и как-то тихо произносит ему и снова и снова, что-то шепчет прямо ему в лицо, и он чувствует, как меняется весь, но уже в другую сторону. Он уже не тот человек, который был до этого. Он кто-то уже другой и звать его по-другому. Он чувствует, как наливаются его мышцы. И как он приходит уже в себя и крепнет. Как все тело становится сильным и мощным.

     Он, подымается на том залитом банной горячей водой дощатом настиле. И садится перед двумя смотрящими хищно светом желтых волчьих глаз и одновременно любовно на него и ласково волчиц женщин. Его глаза сверкают дикой животной страстью и любовью к этим двум ночным хищным бестиям. Бестиям, приобщившим его Дмитрия к волчьей крови.

     Он смотрит на их нагие перед собой тела и уже хочет их. Хочет обоих. Хочет прямо здесь в этой темноте ночи. Они моют его и смывают с него

     все то, кем он был до этого. Все прошлое Дмитрия стекает с водой и уходит под деревянный бани дощатых половиц пол и уходит в болотную землю. Он спускается на пол и прижимает одну из них к себе. Прижимает ту, что стоит перед ним более, старшую. Прижимает ту, что назвала его первая волком. Ту, что напоила его своей волчьей кровью. Он буквально хватает ее за гибкую женскую тонкую талию и прижимает животом к себе. Прижимает ее волосатый лобок и промежность к своему мужскому торчащему в желании соития мужскому члену. Она трется о него своим животом и жадно целует Дмитрия. Она обнимает его крепко прижав его мокрую коротко стриженную голову к своей женской трепетной в жарком желании страсти и любви груди. К своим твердеющим торчащим в желании любовной страсти соскам, жадными губами, как своего новорожденного сына и как любовника. Вся облепленная мокрыми от воды спадающими вниз длинными вьющимися и липкими темными русыми волосами она гладит пальцами своих женских тонких рук его ласково молодую в мокрых волосах голову. Ее жаркое дикое дыхание волчицы вырывается из той дрожащей прижатой к нему женской груди.

     Вторая более молодая женщина волчица, прижавшись со спины, обнимает его сзади за его нагое тело и кладет на плечо Дмитрия свою девичью голову. Она трется о то его плечо, ласкаясь о его мокрую, вымытую женскими руками чистую кожу. Облепленная своими мокрыми тоже распущенными длинными по всему телу светло русыми волосами, она прижимается к нему своими девичьими ногами к его ногам и трется своей девичьей навостренной сосками в жажде любовной страсти молодой девичьей грудью и животом с волосатым лобком и промежностью о его напряженные молодые мужские ягодицы. Они все трое в безумном общем трепетном слиянии громко стонут. И их стон переходит в злобный дикий волчий вой. Этот дикий вой троих перевоплощающихся из человека в волков оборотней под крышей бревенчатой низкой бани гремит под ее потолком и слышится через узкое прорезанное световой щелью окно.

     А там за пределами бревенчатой бани в темноте лунной ночи, стоят все, кто пришел на крещение молодого волка. Стоят все, кто стал теперь ему братом и сестрой. Они стоят, окружив тенями в ...   плотное кольцо из серых волосатых волчьих тел и шкур место его того на болотном волчьем хуторе ночного крещения.

     Они подхватывают их безумный любовный вой, и весь лес содрогается от пения волков, пугая уже спящих на верхушках сосен черных как уголь ворон и их карканье дополняя волчий вой, разлетается по ночному мертвому и жуткому болоту. В мертвой гибельной тишине, сотрясая весь спящий лес и долетая до окраин заросших высокой травой и самой Снежницы. Все болото наполняется тем разноголосым волчьим жутким воем, который несется меж поваленных в буреломах болотных сосенок и берез. Стелется жутким эхом, подобно низкому туману по высокому прибрежному бурьяну и, подымается вверх к большой круглой горящей желтым огнем Луне.

     ***

     Деревня, перепуганная волчьим, свирепым воем, повыскакивала, чуть ли не вся на улицу Снежницы. Повыскакивали все немцы из танков и домов селян. Сам полицай Хлыст такой же напуганный воем выскочил наружу. Ему приснился страшный сон. Словно его раздирают волки, и он подлетел с комендантского стула в кабинете Когеля.

     Здесь были все старики и старухи Снежницы. Среди ночи все перепугано и растерянно смотрели в сторону Волчьего хутора. И на надвигающуюся ночную летнюю грозу.

     Хлыст стоял с охранниками автоматчиками возле штаба немцев и также как и все смотрел в сторону болотного леса.

     Все понимали, что что-то происходило там. Перед самой грозой. Там на самих болотах. Там выли бешенным волчьим воем волки, волки которых

     никто даже из селян толком и не видел. Этот жуткий волчий вой привел всю деревню в сплошной взбалмошный кипеш. Все знали про легенды о тех местах, откуда никто никогда не возвращался. Знали еще от предков стариков про топкие лесистые заваленные буреломами берез и сосен болота. Все стояли, слушая этот сумасшедший кошмарный жуткий волчий вой, глядя на наползающую, на тот лес черную ночную переполненную дождем тучу.

     Сверкали молнии, и громыхал гром, заглушая раскаты где-то там, на фронтовой линии соприкосновения немецких и советских сил грохота перестрелок и боя.

     Пока Хлыст стоял, как и все глядел в сторону болот и Волчьего хутора, мимо комендатуры в этот момент быстро почти бегом шла местная селянка Симка Пелагина. Она, босиком по поселковой дороге, спешила от колхозного амбара к себе домой. Она, подхватив своего руками увязавшегося за ней единственного теперь на всей деревне петуха, бегала к арестованной фашистами и запертой там до рассвета тетке Варваре и Пелагеи с харчами, чтобы покормить хотя бы их там всех вместе с их детьми. Скоро их должны были за связь с партизанами повесить всех или расстрелять перед всей деревней по приказу оберполковника Гюнтера Когеля. Следом к нему подбежала Мария Кожуба.

     — Хлыст — спросила она напуганная и этим воем и пропажей своего Серафима — Ты Серафима не видел?! Он ведь с вами был там на болотах?!

     — Нет, не видел — ответил, не смотря даже на нее Хлыст — Я его вообще не видел. И не был он с нами. Можешь у Прыща спросить — он повернулся и открыл дверь в комендатуру, а Мария побежала по деревне искать и

     спрашивать про своего мужа старосту деревни оставленного убитым на болотах Хлыстом и полицаями.

     Хлыст уже почти вошел, отворив дверь, и в этот момент к нему подскочила Любава Дронина. Как-то незаметно прошмыгнув мимо напуганных воем автоматчиков немцев.

     — Тебе че надо Дронина — жестко он на нее наехал — Прыща может, ищешь, так он домой к тебе пошел.

     — Не нужен мне этот Прыщ — пролепетала Дронина Любава — Он дрыхнет, как убитый дома. Мне нужен ты Егорушка!

     — Одна ты только по имени меня зовешь — он ответил ей, вдруг как-то сразу по отношению к ней смягчившись — Я и сам уже имени своего не помню с начала еще войны. Все Хлыст да Хлыст.

     — Вот и я о том же Егорушка! Кроме меня никто к тебе так относиться не будет! — она прильнула к полицаю изменяя Прыщу и обняла его, глядя, ему преданно и влюблено в глаза.

     Он заволок по-быстрому Любаву в комендатуру и закрыл на замок изнутри дверь.

     ***

     Теперь они обе целуют его и обнимают, называя сыном и братом. Теперь он занимается с ними этой животной и странной любовью. Прямо здесь в этой бане в полной ночной темноте. Под шум льющейся воды из ковша. Они обливаются по очереди той теперь ледяной ключевой водой и совокупляются по очереди.

     Он совокупляется то с одной, то с другой женщиной волчицей.

     Кто они? Но, как, ни странно, но он знает теперь их, но не знает еще их имен. И он сам уже не он, а кто-то уже другой. Кто он и сам не знал толком пока. Он уже не знал своего имени. И не помнил уже ничего из своей прошлой жизни. Он словно заново родился. Родился здесь на их глазах, глазах этих двух молодых женщин. Знал только то, что становился волком. Оборотнем волком, таким же, как и они.

     Он был теперь здоров и чувствовал себя как-то не совсем обычно. Как-то совсем иначе. Не совсем как обычный человек. Он чувствовал себя более чем обычный человек.

     Этот невероятный прилив необычных чудодейственных сил внутри его тела. Нагого молодого тела. Эта яркая желтая Луна и ее яркий свет,

     падающий через узкое окно бани и освещающие их ночную обрядовую волчью любовную оргию. Оргию под волчий вой на все болото.

     Их обросшие шерстью волчьи тела слились в одно целое под крышей бревенчатой бани.

     Он был снова в теле волка. Он чувствовал теперь все. И слышал теперь все. Все на расстоянии. Он даже услышал приближение надвигающейся на лес грозы. И затихающие перед ней все лесные звуки. Его дикий волчий вой подхватывали те, кто стоял вокруг той бани. От этого воя сотрясался

     болотный, ночной лес. И он долетал до самой Снежницы, пугая всех, кто не спал в ту ночь. Особенно немцев.

     Даже оберполковник Гюнтер Когель соскочил с постели и выбежал на крыльцо из одного сельского недалеко от школы комендатуры дома, где он подселился к одной из жительниц деревни. Он вместе с адьютантом фельтфебелем выскочил на крыльцо с парабеллумом в руках и оторопело смотрел в ту сторону селения, где было то волчье болото, и был Волчий хутор. Почти все немцы повыскакивали, кто в чем на улицу Снежницы громко по-своему напугано что, то говоря. Вместе с напуганными не меньше селянами они стояли и смотрели туда, откуда доносился до их ушей волчий вой.

     В покошенном деревенском коровнике Пелагиных замычала напуганная снова корова Зорька. Забился под подворотню единственный на всю деревню оставшийся в живых чудом петух. Он еще по дороге вырвался из рук бегущей обратно домой Симки и, опередив ее залез напуганный и притих под досками деревенского домашнего порога. А на горизонте собиралась страшная гроза. Летняя ночная гроза и сверкали молнии, тоже громко грохоча под фронтовую канонаду где-то там, у линии фронта.

     Этот волчий вой напугал и самого Дрыку. Он и так был напуган такой вот неожиданной встречей с лесным ужасом болота, а тут еще этот кошмарный многоголосый волчий вой.

     Дрыка прижался к сосне и заткнул руками уши. Его горящий фонарик упал в болотную топь под его ногами и потух. Наступила полная темнота, и она окружила Дрыку.

     Гроза на горизонте разрасталась как война с невиданной силой. Гроза с проливным дождем. Этой летней и темной ночью.

     Она приближалась быстро и грозилась захватить Дрыку прямо на болоте. А он этого пока еще не знал и не видел ее приближение. Он брел по

     болоту, осторожно ступая по намеченной тропинке. Тропинке известной только одному ему. Он светил карманным фонариком впереди себя и путаясь ногами в сапогах в водной растительности болота.

     Он спешил к ней. Она велела ему явиться к ней этой ночью. Для чего он не знал, но был вынужден подчиниться.

     У Дрыки было не выгодное по сравнению с тем же Прыщем положение. Он как слуга принадлежал той лесной волчице и служил ей. Он не мог об этом рассказать никому вообще в деревне. За свое тогда в болоте спасение она потребовала услуги от него. И вот он уже практически все два года служил ей. Он привел ей двух немцев ...   из деревни в свое искупление, но ей было этого мало, и она заставляла его еще и еще. Пропало несколько сельских жителей, которых никто и не искал. Селяне боялись всего. И немцев и этого болота. И теперь она

     вызвала его к себе зачем-то, позвав явившейся тенью к нему волка и, он, собирая на ноги всю болотную траву, в тайне, от всех в Снежнице, брел по ее ночному болоту.

     В то время как на другой стороне деревни Снежницы глубоко в лесу собирался для удара по деревне большой партизанский отряд. Совместно с регулярными Советскими войсками они стремились отбить у немцев Снежницы и совершить окружение фашистких войск и танковую бригаду

     СС стоящую в деревне. Они должны были ворваться с окраины леса в деревню под утро, а со стороны въезда в селение по основной дороге должны были ворваться Советские танки. Это по расчетам командования должно стать полной неожиданностью для немцев. Они так предполагали, подключив с воздуха для общего удара штурмовую авиацию.

     Но фашисты уже были в курсе нападения благодаря почившему от рук, своих, же полицаев предателя старосты Кожубы Серафима. Да и надвигающаяся непогода станет препятствием скорого овладения этой белорусской деревней.

     Никто еще не знал, что вылет авиации будет не возможен вообще из-за полной темноты и нулевой над селением видимости. Авиация вообще простоит в стороне от поля боя, как наша, так и немецкая. И поддержки с воздуха не будет и может оно и даже к лучшему.

     Огромная туча собиралась на горизонте, и шла через фронтовую границу, полыхая молниями и грохотом раскатов грома поливая окопы немцев и русских на фронтовой линии военного соприкосновения обеих вооруженных противоборствующих частей. Она катилась на Снежницы и

     на окружающий селение дремучий белорусский лес. Она несла тонны летней теплой в себе воды на спящую ночную деревню и Волчье болото по которому в тайне от всех пробирался полицай Дрыка.

     Он, то спешил, то останавливался для определения в полной темноте своего болотного маршрута. Он держал свой путь к Волчьему логову. К

     ней хозяйке этого болота и хутора. К той, которая спасла его еще окруженцем из своих топей. И он обязан был ей своим спасением.

     Выругавшись снова, Дрыка полез в карман за спичками. Он чиркнул ими и увидел ее. Ее перед собой.

     Она стояла перед ним.

     Та, которая приговорила к смерти на своих болотах полицая Жабу. Это она своей призрачной серой тенью в облике волка перепутала все карты полицаям и старосте Серафиму Кожубе и распотрошила его труп у болота.

     Она стояла в обличии молодой девицы перед ним. Стояла в одном летнем старинном сарафане на голое тело c цветочным свадебным венком из болотных лилий на темно русой голове и смотрела на него волчьими сверкающими желтыми глазами. Стояла прямо на тропинке в мокрой болотной траве голыми ступнями ног.

     — Я пришел — произнес с дрожью в голосе и без того перепуганный ночными жуткими встречами Дрыка — Я пришел как ты приказывала.

     — Пришел вот и отлично — произнесла волчица и хозяйка болота — А то я уже думала, как спустить тебе всю кровь полицай Дрыка. Ты, наверное, и имя уже свое настоящее забыл, прислуживая этим пришлым из чужих земель воякам. Иногда я думаю, что зря спасла тебя из этого моего болота. Но этого захотела моя лесная Богиня Мать. Этого захотел и мой лесной Отец. Они видят мое будущее и будущее моего болота. И ты нужен снова мне Дрыка.

     — Что я должен снова сделать — даже не раздумывая, спасая свою задницу от неприятностей, спросил Дрыка у волчицы.

     — Вижу, как ты беспокоишься о себе деревенский полицай — сказала она ему — Я отпущу тебя после того, как ты приведешь мне новую жертву. Это мне нужно не для меня, а для еще кое-кого.

     — Я это сделаю, королева леса — ответил Дрыка — Можешь не волноваться. Скоро приведу. Сколько нужно.

     — Приведи всех кого сможешь привести — ответила, озадачив Дрыку болотная волчица. И приведи их утром, на рассвете. И тогда я освобожу тебя от всех своих обязательств и обязанностей полицай Дрыка — она подняла вперед свою хозяйки леса руку и сказала — Ты пока свободен. Иди обратно в деревню. Тебя никто не тронет на болоте. Иди! — она в приказном порядке ему сказала, и Дрыка повернул обратно через болото, по узкой тропинке удивляясь, как за все это время она и все кто тут живут, не утонули в этой болотной топи. Ни один из оборотней волков.

     ***

     За окном сельской военной комендатуры разразился ливень. С грохотом и раскатами молний. Ударил в тот момент, когда охрана комендатуры таращилась, перепугано в сторону Волчьего леса. Все селяне деревни Снежницы попрятались по домам, заперевшись от надвигающейся грозы. Вой на болотах стих также внезапно, как и начался и это их вместе с немцами успокоило.

     Это теперь не очень пугало и самого Хлыста и Любаву Дронину. Пока охрана комендатуры несла дозор под проливным сельским дождем закутавшись в плащи и пряча оружие под одеждой от намокания, они в полной темноте комендатуры прямо на столе оберполковника Гюнтера Когеля занимались любовью. Их стоны и пыхтение не было слышно из-за проливного дождя.

     Между Любавой Дрониной и Егором Мирошниковым, полицаем Хлыстом, уже давно были отношения. Она была девка на деревне походная и лезла под всех даже под немцев. Вот и Прыщ был не единственный, к кому Любава питала неодинаковые свои любовные взгляды. Видимо Хлыст оказался в этих отношениях лучше самого полицая Прыща.

     В тот момент пока Хлыст занимался любовью с Дрониной Любавой, под разразившимся ливнем бегом по лужам бежала домой Симка Пелагина. Она, добежав до своего старенького маленького деревенского домика с маленьким огородом, в котором теперь не было уже ничего, потому что там стоял целый немецкий закопанный наполовину в землю танк «Тигр». Всю посаженную матерью и Симкой картошку немцы по-выкидали вместе с землей, делая для своего танка капонир. Этот экипаж танка жил в их и так очень бедном деревенском доме с ними двумя женщинами. Их, как и других немцев подселили в каждый дом и в доме Симки Пелагиной жил целый экипаж этого «Тигра».

     Немцы теперь боялись нападения русских, и зарыли свой танк прямо в огород двух бедных сельских крестьянок, закидав его прямо их еще зеленой картошкой с ботвой маскируя здоровенный и тяжеленный свой танк от вероятного и возможного противника.

     Симка запыхавшись и раскрасневшаяся вся от быстрого бега, заскочила в свой с матерью дом.

     Она подбежала вся мокрая от проливного дождя к матери.

     — Матушка! Матушка! — она ей негромко панически торопливо сказала — Завтра тетю Варю и тетю Пелагею расстреляют немцы!

     Анна Пелагина, прижав к себе единственную дочку, сказала боязливо — Зорька, напуганная снова, раскричалась в коровнике. Боюсь за кормилицу. Одна на всю деревню осталась. Она теперь всю деревню молоком кормит. Хорошо, что хоть дойная корова и молока много. Перепугается и молока не будет, и ее зарежут эти гады — она ей полушепотом произнесла — Не шуми. Немцы в доме. Там в той комнате, слышишь, галдят. Я слышала про это от тети Стюры. Мы не сможем им помочь. Не бегай туда больше поняла Симочка.

     — Но матушка! — Симка произнесла испуганно — Но там, же еще и дети! Там их дети все! И их тоже убьют немцы! — она заплакала и прижалась к прослезившейся и замолчавшей смотрящей на нее страдальчески матери.

     — Мы не поможем им уже Симочка! Не поможем! — она прижала крепко дочь к себе и, они, забившись в углу кухни дома, заплакали.

     ***

     Фероль осторожно, но быстро встал с той старинной большой постели. Отбросив рукой одеяло, он быстро соскочил с перины и нагой подошел к окну и посмотрел на укрытую огромной черной дождевой тучей Луну. Его поднял с постели грохочущий сильными оглушающими раскатами в ярких вспышках молний гром. Он грохотал над лесом и болотом. Дождь лил как из ведра. Молнии освещали всю лесистую топь.

     Он был в постели сейчас один. Он крепко спал после бани. После разгоряченной любовной оргии с двумя женщинами своего рода волчицами....  

      Агес и Агелла его две очень молодые лесные теперь жены сестры и подруги. Одна мать другая дочь и обе его. Его Фероля их общего мужа. И он там, в бане, имел их обеих всю ночь. Они занимались любовью всю ночь. И он отправился потом спать, когда все расступились перед ним сами. Все кто выл вместе с ним на стоящую в небе перед грозой Луну. Все в звериных шкурах волков. Они смотрели на него, как на своего. Смотрели своими желтыми горящими в ночи жаждой голода и убийства глазами. Все женщины и мужчины. Волки оборотни. Дети теперь его матери. Той матери леса.

     Вскоре ударил проливной дождь. И он отправился спать сейчас один, измотанный обрядом перевоплощения и дикой неуправляемой страстной любовью. А волчицы обе убежали в лес. Убежали обе к лесной Богине. Оставив его в этой бане уставшего от слияния с ними и измотанного неудержимой любовью молодого обращенного волка. Он очнулся лежа на полу в облике человека и поплелся в большой тот же дом, из которого его сюда притащили для обряда и лунного волчьего секса.

     — Женщины! — сказал Фероль вслух — Эти женщины! Что с них взять! Посношались с ним в бане и убежали в лес, за едой, наверное!

     Он вспомнил, что сказала старшая Агелла. Что-то про завершение обряда. Обряда с ним. Что это еще не все. Что нужна еще кровь. Человеческая кровь. Кровь молодому волку. Жертвенная кровь и тогда все.

     Что-то творилось внутри его. Что-то там шевелилось и оживало, дикое и свирепое, но ему почему-то не казалось уже это теперь странным. Это казалось обычным теперь и обыденным. Казалось, что так и должно быть.

     Фероль даже не понимал пока еще, что он уже не был теперь совсем человеком. И хотя он осознавал вполне реально, что что-то в нем сейчас не так, он все же не понимал до конца всего того что произошло с ним,

     и не мог теперь уже знать, что никогда не вернется к нормальной человеческой жизни. Что стал частью этого леса и этого болота как и его эта прекрасная лесная спасительница, и хозяйка этого большого старинного бревенчатого дома. Дома серого кровожадного волка.

     Он был уже не человек. И уже думал не как человек, а по-своему, по дикому, и по-волчьи.

     Он слышал, как шумел дождь за окном большого главного теперь его на этом болоте дома. Теперь его семейного дома. Дома молодого волка. Волка еще не попробовавшего человеческую кровь.

     Он слышал, что творилось за окнами дома. Слышал даже в громком шуме дождя. Слышал своих теперь собратьев и сестер. Там в том лесу на самом болоте. Он понимал даже их на расстоянии. Он чувствовал каждого из них. Они все ждали новой охоты. Они ждали жертву. Каждый из них. Они сюда и пришли для этого. Для совершения обряда и крови.

     Ими был наполнен сейчас в проливном дожде лес. Они все толпились на его окраине недалеко от самого берега болота. Они ждали и затаились в падающем с небес теплом летнем ливне. В шуме падающей теплой воды. В темноте предутреннего болотного леса.

     Скоро. Очень скоро все случиться и произойдет. На болотах будет много поживы. Это сказала им их лесная мать, и они утолят долгий после зимней спячки голод.

     Он был заключен в эту волчью стаю. Осталось за малым, вкусить человеческую кровь.

     Фероль слышал голос. Голос лесной Богини. Теперь она его мать. Мать, которую он так ждал всю жизнь. Все свое детство. Она там была в лесу на болоте. Она его еще увидит, и он будет с ней и с этими двумя теперь волчицами. Он будет жить здесь в этом болотном сосновом и березовом лесу. Осталось немного. Осталось попробовать человеческую кровь.

     Фероль бросился бегом, спрыгнув с широкого крыльца своего старого бревенчатого дома, и понесся в лес прыжками по болотным кочкам, прислушиваясь на ходу и нюхая носом воздух. Он был в родной теперь стихии. Стихии его леса.

     Его позвала она его лесная мать. Его Богиня леса. И он снова бросился на ее призывный зов. Бросился в лес сквозь проливной ливень и сверкание молний под присмотром призрачных теней двух молодых волчиц, которые, следовали следом за ним по пятам, неотступно мелькая между сосен и берез. Мимо буреломов в болотистой топи.

     Он снова достиг того островка на котором, было первое его перевоплощение в волка оборотня. Он снова был здесь возле поваленного

     дерева и болотного кустарника. Среди высоких травянистых мокрых после ливня кочек. Среди вспененной грязи и воды.

     Фероль упал между кочек от боли пронзившей снова его все тело. Он упал возле белого всего изорванного и мокрого от дождя своего в прошлом парашюта летчика.

     Он схватил его своими руками и прижал к голому человеческому телу, согнувшись от болевых судорог, корчась на глазах тех, кто стоял чуть поодаль от него среди берез и сосен болотного в проливном доже леса. Под присмотром двух серых призрачных теней похожих на двух волчиц.

     Он закричал от боли и его тело затрещало от ломки костей внутри и выворачивании мышц. Его в муках человеческий голос разносился по все округе, постепенно сменяясь волчьим неистовым и голодным, жаждущим человеческой крови и плоти ревом.

     ***

     Всеволод Артюхов беседовал у костра со своим сыном Павлом. Он сидел рядом с ним и еще несколькими партизанами у костра и вел с ним отцовский заботливый разговор про завтрашнее партизанское наступление на их деревню.

     — Ты чтобы смотрел в оба и не отходил от меня во время боя ни на шаг — говорил он родному сыну Павлу — Понял меня?

     Тот понимающе кивал мальчишеской молодой головой в ответ своему отцу и молчал. Сидя у костра уже в наступившей на лес, надвигающейся вечерней темноте.

     Над ними стояла на небе Луна, и трещал у ног костер.

     Они прижатые плечами плотно друг к другу потеснено другими партизанами смотрели на языки пламени, мечущегося в холодеющем воздухе окружающего людей леса.

     Становилось заметно не по-летнему холодно. Видно перед дождем.

     — Вот возьми — старший Артюхов дал сыну из угля вынутую запеченную картошку — Ешь, давай и вникай во все, что я тебе сейчас говорю. Завтра учить будет некому. Завтра немцев будем гнать из нашего села. Нам помогут наши войска. Завтра — он замолчал, про что-то думая и глядя на сына.

     — Ну, давай отец учи, учи парня! — кто-то ответил, подзадорив Артюхова старшего — Он у тебя и так смышленый парень — сказал сидящий рядом с ними партизан, не знакомый Всеволоду — мы с ним уже и так провели беседу, пока ты отсутствовал. И поняли что парень что надо. Так что не бойся отец за него, не подведет.

     — Подведет или нет, это мне решать — ответил недовольно Артюхов старший — А то, что говорю, должен слушать.

     — Да понял я все отец! — возмущенно ответил Павел — Понял все. Все буду делать, как скажешь! Я не маленький уже!

     Партизаны засмеялись и шутливо начали подначивать Павла и поддерживать его в споре с отцом.

     — Ладно, хватит — ответил тихо Всеволод — Ни на шаг от меня и все — он повторил, глядя на своего почти уже взрослого сына, и замолчал, как и все, глядя на горящий яркий большой жаром пышущий костер.

     В этот момент подошел односелянин с Артюховым Тимофей Кожуба. Брат младший убитого своими корешами полицаями теперь старосты Серафима Кожубы.

     — Привет Всеволод — он поздоровался со старшим Артюховым — Как жизнь?

     — Только держись — ответил ему Всеволод — Жену недавно схоронил в деревне. Прямо на глазах фрицев. А куда деваться раз они там стоят. Неприятно было везти ее перед этими тварями по всей деревне до кладбища, а куда денешься.

     — Значит Глафира умерла? — сочувствующе вопросительно продолжил разговор Тимофей — Сочувствую тебе Всеволод. Жалко твою бабенку. Она у тебя болела долго, я знаю. Сочувствую.

     — Да зиму перетянула, а летом вот померла — добавил Всеволод и замолчал, повесив голову и обнимая поникшего тоже сына

     Тимофей Кожуба достал из кармана перед глазами других партизан армейскую железную со спиртом фляжку — Давай помянем ее — произнес тихо он и протянул ее Всеволод. Тот взял и молча, хлебнул из фляжки и отдал ее назад владельцу. Тимофей тоже приложился и тоже замолчал, глядя на тот перед ними в темноте яркий полыхающий языками пламени костер.

     Артюхов вытащил из-за пазухи кисет с махоркой самосадом и листок рваной старой завалявшейся газеты и скрутил самокрутку. Он поджог ее от горящего костра и закурил. Самосад распространился приятным ароматным запахом по кругу вокруг костра. Тимофей тоже достал, только уже сигареты. Трофейные немецкие. Он прислонил к себе вертикально автомат к ноге ППШ и тоже закурил.

     — Даже не верится — сказал неожиданно снова Тимофей Кожуба — Не верится, что брат меня предал. Предал всех нас — он посмотрел на окружение людей и на старшего Артюхова — Мне сказали про это позже, когда его убили. Может даже теперь и к лучшему. Я даже не знаю, как бы сейчас себя повел бы, если бы с ним встретился. Даже стыдно перед своими товарищами Всеволод.

     Он хотел поиметь, видимо, сочувствия от односельчанина и понимание в его лице. Но Всеволод Артюхов молчал и смотрел в костер.

     — Не знаю Тимофей, что и сказать на это — ответил также неожиданно старший Артюхов — Война она многое обличает и преподносит много неожиданного. Я и сам поражен случившимся и узнал об этом только здесь также как и ты.

     — А я думаю сейчас о его жене Марии — ответил ему Тимофей Кожуба — Каково ей там перед селянами. А может она с ним была заодно, тогда я и ей этого не прощу — сказал снова младший Кожуба.

     — Не вини ее Тимофей — ответил ему Артюхов старший — Она и так уже наказана.

     — Да я и не виню — ответил ему Тимофей Кожуба — Нам бы к завтрашнему в нашей деревне быть, а то дождь все испортит.

     — А может и не испортит — ответил Всеволод Артюхов — Может в самый раз и природа за нас — он в рифму ответил младшему Кожубе.