Семья из шести человек из далекой России отправилась на отдых на горячее побережье Испании отпраздновать семейные торжества, и вдруг неожиданно оказалась на нудистском пляже. Смогут ли они удержать себя в рамках приличий, или тлетворное влияние запада и грешное южное солнце и море сотрет все грани приличий и табу, и близкие родственники погрязнут в безумном разврате, утоляя преступную похоть, и наслаждаясь друг другом в грешном совокуплении безудержного инцеста и порока?

     Наступил 2000 год, и для большинства матерящихся трудящихся Миллениум был отличным поводом выпить. Но для семьи Сердюк это было не просто начало нового века, а год Великих Юбилеев: деду, Григорию Сердюк, исполнялось 60 лет, отцу, Евдокиму — 40 лет, а сыну, Петру — 20 лет. Причем все они были летнего «разлива» — мужики регулярно вылуплялись с июля по август с шагом в двадцать лет — видимо после сбора урожая мужская составляющая родословной семьи Сердюк осенью планомерно наполняла не только закрома Родины.

     В честь знаменательных событий глава семьи, Евдоким Сердюк, преподнес окружающим его родственникам незабываемый сюрприз: он оплатил поездку на шестерых в Испанию, решив отметить все юбилеи сразу. Ласковое море, горячий песок, палатки, и прочая радостная фигня вдохновили всех необыкновенно — особенно женский коллектив. Дочка Валентина чмокнула папку в губы, и помчалась трещать по телефону с подружками (Катька, Светка, Манька... Ты сейчас упадешь!), бабка Алевтина деловито посеменила искать на глобусе Испанию, а жена Евдокима, Пелагея, молча утащила супруга в спальню, откуда он вышел через пять минут с красной мордой лица и счастливыми глазами.

     Сборы были недолгими, каждый взял с собой то, что посчитал нужным, и в начале июля, погрузив незамысловатое барахло в старенький автобус «Фольксваген», который еще помнил «детей цветов», Сердюки двинули в страну воинствующих томатов и апельсинов.

     За рулем был Евдоким, рядом сидела его жена Пелагея, и незаметно для всех (как ей ошибочно казалось), гоняла в штанах супруга его крепыша. Валентина, стоя в коротеньких шортиках на четвереньках, высунулась в окно и радовалась солнышку, демонстрируя молодые сиськи проезжающим мимо водителям со свернутыми шеями и начинающимся сколиозом. Петр сидел рядом с сестрой, и активно развивал косоглазие, периодически пялясь на аппетитные булки Валентины, которые крутились в непосредственной близости от его лица. На заднем ряду чинно восседала бабка Алевтина, поставив тюк со снедью между ног деда Григория — его раздавленные яйца были не в счет: дедушка старый, ему все равно.

     Время в пути пролетело радостно и незаметно, и к вечеру пятницы они въехали на побережье Средиземного моря. Необходимо было найти место для стоянки, где можно было бы крепко «заякориться» на три недели в режиме «дикарь российский обыкновенный». Дед Григорий достал мощный военный бинокль времен очаковских и покоренья Крыма (в 1788 году), и сурово уставился в надвигающуюся темноту. «Там», неопределенно ткнул он крючковатым пальцем в широкий берег. Евдоким покосился на закрытые крышечкой линзы бинокля, но спорить с ветераном не стал, и все стали дружно спускаться в темную неизвестность.

     Сердюки проходили мимо многочисленных палаток, разбитых на прибрежной полосе — все отдыхающие уже спали. Найдя себе место под солнцем (несмотря на сияющую в черном небе луну), мужская половина племени дикарей споро натянула палатки, и все заползли внутрь, предавшись здоровому сну после тяжелой дороги.

     Утро постучалось в тряпичные двери сердюкинских палаток веселым гомоном разнокалиберной речи, криками чаек, и ярким солнцем Испании. Члены Совета Старейшин полезли из ночных укрытий аки тараканы, и остолбенели, глядя на люд, окружающий их бивак: все вокруг были напрочь голые. Везде, куда хватало глаз, стояли, сидели, бегали и играли люди всех возрастов, в чем мать родила. Максимум, что было на них надето, это панама и солнцезащитные очки.

     — Свят! Свят! Свят! — запричитала баба Аля, бешено вращая головой по сторонам.

     — Ёптель-моптель! Вот те на! — крякнул дед Григорий, и потянулся за полевым биноклем.

     Пока Алевтина яростно осеняла крестным знамением джентльмена в очках, который невозмутимо дрочил здоровенный елдак с прищуром вглядываясь в чью-то задницу, торчащую из-под солнцезащитного зонта, Григорий медленно простреливал пляж 20-ти кратным биноклем, жалея лишь о том, что не прихватил из дома телескоп.

     Услышав причитания Алевтины, из палатки на карачках полезла Валентина, да так и замерла, высунувшись наполовину наружу: прямо перед ней висел чей-то член с бритыми яйцами на босу ногу. Следом за ней пытался вылезти из палатки Петр, и чуть не уткнулся носом в промежность остолбеневшей в проходе сестры. Валентина сориентировалась быстрее других, и быстро окинув взглядом пляж, кишевший сиськами и письками, стала нетерпеливо стаскивать топ и трусики прямо перед изумленным взором Петра, стоящего сзади нее на четвереньках.

     Расценив обнажение сестренки как руководство к действию, с мысленным воплем «ThankYou, God!» Петя стал лихорадочно сбрасывать с себя всю одежду, но, запутавшись в трусах, потерял равновесие и ткнулся-таки носом Валентине прямо в цель. Девушка взвизгнула и пробкой вылетела из палатки — прямо в объятия загорелого мачо, который маячил перед Валентиной этим безумным утром.

     Добродушно поиграв с голыми грудями опешившей Валентины, он вложил ей в руку свой член — просто, чтобы поздороваться. Девушка отдернула руку, и попятилась, испуганно глядя на мужское достоинство, которое угрожающе увеличивалось в размерах. Сзади что-то с мягким стуком упало на песок — это была отвалившаяся челюсть Петра, в изумлении глядящего из палатки на окружающий его развратный мир. Валентина благодарно схватила брата за руку, и выдернула на свет божий, как морковку из грядки — его костюм как раз соответствовал местным обычаям.

     — Это мой брат! — крикнула Валентина, и для убедительности схватила его за набухшие гениталии, демонстративно помахав ими перед наглым мужиком.

     — Have a Nice Day! — кивнул загорелый дядька, и отправился восвояси, держа членом курс за горизонт.

     — Приветствую всех на испанской земле, — начал было Евдоким, показавшийся из палатки в семейных трусах, и осекся, глядя на дочь и сына в библейских одеждах: что-то явно пошло не так.

     — Ты чего застрял у входа? — спросила Пелагея, вылезая наружу в сплошном купальнике цвета хворой мыши.

     — Мы оказались на нудистском пляже, Поля, — сдавленным голосом ответствовал Евдоким, и встал в штрафную позу футболиста: его мужское достоинство активно соглашалось с вышеизложенной оценкой происходящего.

     — Кимушка, что же это такое делается! — запричитала Пелагея, и зачем-то прикрыла руками срамные места, и без того плотно прикрытые купальным костюмом фабрики «Брезент и Кирза». — Теперь нам придется переезжать? — вопрошала она, внимательно разглядывая стоящего рядом афроамериканца, член которого далеко простирался по бескрайним просторам средиземноморского побережья. — Но если ты решишь, что можно остаться, то...

     Оборвав ею же инициированный спор на полуслове, Пелагея кокетливо спустила бретельку солнцезащитного костюма (в котором можно было смело плавить чугун и сталь), и призывно взглянула на представителя братского народа. Представитель лениво бил мошкару и гнуса, ползающих по телу собственным достоинством, и никак не эрегировал на брачные игры народов России.

     Сердюки собрались в кружок для принятия важного решения по вновь открывшимся обстоятельствам: оставаться ли на чуждой для их нравственности вражеской территории, или свалить поскорее отсюда к ебеням. Дед Григорий отказался присоединиться к Высшему Совету — в нем проснулся дух партизана (которым он никогда не был), и он целился из бинокля в заморских дамочек, переползая на брюхе по пересеченной местности пляжа и оставляя за собой на песке неглубокую борозду.

     При одном воздержавшимся ...

  (Пелагея), и одном голосе «против» (баба Алевтина), решение было принято единогласно, и Евдоким решительно сорвал семейники с тощего зада, гордо краснея и глядя в синюю даль. Его жена медленно освобождалась от тяжелого купального снаряжения с грацией слона в посудной лавке, бросая томные взгляды на африканского вождя. Пелагею заворожил его символ власти с первого взгляда: этот скипетр ей захотелось держава.

     Бабка Алевтина раздеваться категорически отказалась. В качестве разумной альтернативы она напялила на себя белую «ночнушку» — прямо на голое тело. Ее тут же обстреляли из водяных пистолетов и пластиковых бутылок местная детвора, и она стала похожа на победительницу конкурса «мокрых маек» образца 1940 года.

     Валентина тут же стала прохаживаться по берегу, так отчаянно вертя бедрами при этом, что у некоторых приматов начинала кружиться голова. Затем она принялась собирать ракушки, приседая и нагибаясь в таких замысловатых позах, что со стороны казалось, будто у нее полностью разрушен вестибулярный аппарат. Мужики сбились в небольшое стадо, и медленно трусили за ней, все как один становясь самодержцами, а иногда — двумя руками.

     Братик Петр робко прятал гениталии в ладошках, пока гордая сестричка шла по берегу свободно... Вдруг сзади кто-то обнял его, отводя руки от естества, и он почувствовал влажные грудки, которые уперлись ему в спину. Чей-то грудной голос сказал:

     — Hola, hermoso! (Привет, красавчик! исп.)

     — Здрасте... э-э-э, Hola, — Петя слегка растерялся от неожиданности.

     Его мужское достоинство стали перебирать нежными пальчиками, и оно не замедлило увеличиться в размерах. Парень обернулся, чтобы посмотреть, «кто это там хулиганит?», но его губы сразу утонули в горячем поцелуе смуглой испанки, которая стала ласкать его член с удвоенной силой. Он завел руки за спину и нащупал упругую попку, которая стала волнами двигаться в его руках. Петр попытался просунуть руку ниже, но девушка змеей скользнула вокруг его тела, и через секунду уже сосала его член, стоя перед ним на коленях в горячем песке.

     Это была длинноволосая испанка потрясающей красоты, с пирсингом на обеих бровях. Она лизнула его головку и улыбнулась: ее язык тоже украшал маленький шарик.

     — De donde eres? (Откудаты? исп.)

     — London is the capital of Great Britain, — уверенносказалПетр.

     Девушка залилась счастливым смехом, не выпуская Петра из рук.

     — Are you from Russia?

     — Да, — ответил Петр, гордясь своими лингвистическими способностями: испанская девушка поняла его с полуслова.

     — Cómo te? Mi nombre Konchita! (Как тебя зовут? Мое имя Кончита! исп.)

     — Нет еще, но скоро кончу, — согласился он.

     Пока Петр познавал особенности испанского языка (с шариком) на собственном члене, его семья разбрелась кто куда, утопая в горячем песке, разврате и свальном грехе. Дед Григорий, выпрыгнув из засады на семью почтенных бюргеров, достал из трусов свой флагшток, и, тыча в сторону фрау, потребовал от нее безоговорочной капитуляции. Речь его была невнятна (вставная челюсть осталась в палатке в баночке), но обилие матерных идиом и недвусмысленных жестов не на шутку напугало туристов из Баварии, и они решили сдаться без боя.

     Пока суровый дед тряс стариной во рту германской пленницы, вколачивая в голову фрау прописные истины о несокрушимом превосходстве народа великой страны (что русскому хорошо — немцу смерть), его бабка Алевтина двинула с ответным визитом в соседнюю палатку. Там веселая семья французов совокуплялась таким замысловатым образом, что, по ее мнению, помощь им была просто необходима — бабка была непризнанным народным целителем по лечению эпилепсии и припадков.

     Неверно истолковав ее участие в ебле, галантный француз заботливо отнесся к новой участнице процесса, несмотря на ее почтенный возраст... И бабка с воплями неожиданно для себя пустилась во все тяжкие, чего с ней не случалось с лета 1991 года, когда ее Григорий дважды отомстил ей за провал ГКЧП.

     Пелагея, «равнодушно» прогуливалась по пляжу, двигаясь строго по спирали, центром которой служил шоколадный джедай, обладающий внушительным световым мечом. Несмотря на грозное орудие, дальний родственник дяди Тома настороженно следил за перемещениями в пространстве пышнотелой дамы, приближающейся к нему на опасное расстояние: он не знал, чего от нее можно ожидать.

     Евдоким уверенно вошел в море, но от холодной воды его яйца скептически поджались, и их вид стал неубедителен. Мимо проплывала на надувном матрасе блондинка средних лет, лежа на спине и раскинув конечности в стороны. Она жестами попросила отбуксировать ее подальше в море, и Евдоким с готовностью принялся за дело, не сводя глаз с бритого лобка женщины, который маячил в полуметре от него.

     Отплыв на приличное расстояние, пловчиха вдруг съехала к краю матраса, мило улыбнулась, и уверенным жестом нагнула голову Евдокима к своей промежности, предлагая попробовать ее на вкус. Морская вода заливала рот Евдокима в процессе экзотической для него ласки, и ему вдруг вспомнилась поговорка из глубокого детства: «лучше выпить водки литр, чем сосать соленый клитор». Он не баловал свою супругу подобным непотребством, но здесь было другое дело: он не хотел посрамить родную страну в глазах заморских гениталий, и вовсю заработал языком.

     Блондинка вдруг соскользнула с матраса в воду (Евдоким еле успел его поймать за край), и уселась на его прибор отечественного производства, на который плавающая рядом сардина уже давно положила свой рыбий глаз. Обхватив Евдокима за шею руками, иностранка вопросительно посмотрела ему в глаза, и он, кивнув, погнал волну, сосредоточенно работая тазом.

     — Ким, что ты там делаешь? — вдруг донесся до него с берега голос Пелагеи.

     — Я это... Спасаю! — испуганно крикнул он в ответ и быстрее задвигался в блондинке.

     Евдоким боком поплыл к берегу, ебя и гребя на ходу, и не выпуская матраса из рук. «Тонущая» гражданка раскрылечилась в толще воды, блаженно щурясь от солнца и удовольствия, создавая тазом вокруг спасательной акции легкие бурунчики. Чайки бились друг об друга в воздухе, теряя направление и ориентацию, и падали в море белым камнепадом: такого зрелища они не видели никогда.

     Виртуозно и зигзагообразно добравшись, наконец, до берега и оторвав от себя довольную утопленницу (она никак не хотела с ним расставаться, так как его буй стоял, как никогда), Евдоким огляделся: жены на берегу не наблюдалось. Обратив внимание на внушительную толпу около скалы, Евдоким направился туда с тяжелым сердцем, чуя недоброе. По мере приближения к группе товарищей, сердце его стало биться сильнее: он услышал отчаянные стоны жены — ей явно было хорошо.

     Подойдя вплотную к забору из человеческих тел, он выглянул через чье-то плечо: в центре толпы, на смятой подстилке раком стояла Пелагея. Сзади пристроился тот самый здоровенный негр, который невозмутимо драл ее, и, судя по воплям — в зад. Пелагея перехватила взгляд супруга, и простонала:

     — Кимочка, это случайно... Я просто... Проходила мимо...

     Видимо она хотела добавить «на четвереньках», но какой-то абрек из толпы вставил ей в рот свой ятаган, и она заткнулась, печально глядя на него мокрыми от слез счастливыми глазами.

     Возмущение и похоть смешались в голове Евдокима. Он когда-то представлял себе, что жену будут трахать на его глазах, причем, именно негр, и, помнится, его это очень возбуждало. Фантазии неожиданно обрели реальность на этом горячем испанском берегу, и он подумал, что лучшего места трудно себе представить: их тут никто не знает, и никто не осудит — на нудистском пляже это, должно быть, в порядке вещей.

     Его стоячий член налился с новой силой, и он приметил чью-то задницу, торчащую рядом с ним. Она аппетитно выделялась из толпы наблюдающих зевак за соитием его жены с потомком Мухаммеда Али. Евдоким плюнул ...  

     на ладонь, и провел по промежности чьей-то круглой попки, которая отозвалась на его ласку. Недолго думая, он с размаху вставил свой член во влагалище незнакомки, ни на секунду не теряя из виду объект своих тайных фантазий — ебущуюся с негром жену.

     Движения Евдокима были уверенные и сильные, его партнерша с каждым ударом охала и стонала, двигаясь ему навстречу, и он мысленно порадовался, что ему досталась такая благодарная и умелая задница. Вдруг сердце его оборвалось: он увидел, как его Петр отделился от толпы, подошел к Пелагее, и вставил ей член в рот. Она даже не поняла, что это ее собственный сын, и стала сосать его, причмокивая и облизывая внушительную головку влажным языком. Такой фантазии у Евдокима не было никогда, и он не сразу понял, как к этому относиться.

     — Ты не заблудился, сынок? — негромко позвал его Евдоким, ожесточенно долбя неизвестную прелестницу.

     Петр вздрогнул от голоса отца, нашел его глазами в толпе, и, помедлив, ответил:

     — Ты на себя-то посмотри, батя...

     На его слова неожиданно отреагировала девушка, которая подставила ему свой зад: она резко повернулась к Евдокиму, и охнула:

     — Господи, папка... Так это ты меня... Ебешь...

     Евдоким в ступоре уставился на Валентину, продолжая по инерции насиловать ее — у него и в мыслях никогда не было спать с собственной дочерью. Наконец, опомнившись, он попытался отпрянуть от нее, но Валентина удержала его.

     — Мне понравилось, папочка... Я хочу, чтобы ты закончил со мной... Раз уж так вышло...

     — Валечка, это безумие какое-то, — сказал Евдоким, медленно продолжая двигаться в ней, — это неправильно, и нужно немедленно это прекратить!

     С этими словами Евдоким так задвинул дочке, что она на мгновение повисла на его члене, оторвавшись коленями от земли. Валентина ойкнула и повалилась лицом в песок. «Еще немного потрахаю, и надо прекращать это безобразие», думал Евдоким: ее щелочка была узенькая, и выходить из нее совсем не хотелось. Валентина стонала при каждом погружении, периодически отплевываясь от песка.

     — Иди, милая, я помогу тебе, — сказал Евдоким, с сожалением вынимая член из Валентины и разворачивая ее лицом к себе, — давай отряхну песок.

     Валентину покачивало, пока ее отец очищал ее лицо от песчинок, и она ухватилась за его член, чтобы не упасть. Потом стала непроизвольно дрочить его, наслаждаясь упругостью и толщиной. Лицо девушки было уже чистым, но Евдоким продолжал гладить его, наклоняясь к дочке все ниже и ниже, чувствуя ее горячее дыхание на своих губах. Вдруг Валентина закрыла глаза, ее влажный рот приоткрылся, и она слилась в страстном порыве с отцом, который ответил на поцелуй, засунув свой язык между ее дрожащих от желания губ.

     Валентина стала нежно сосать папин язык, который проникал в нее все глубже и глубже, Евдоким схватил груди дочери и стал мять их, играя пальцами с набухшими сосками, прогибаясь навстречу движениям ее шаловливых рук на его члене. На секунду оторвавшись от умопомрачительных ласк, которые впервые дарила ему собственная дочь, да еще у всех на глазах, он заметил сына Петра, стоящего сзади Валентины.

     Петр подтянул попку сестры к себе, и, ни слова не говоря, легко вошел в нее сзади — ее влагалище было полно смазки и выделений отца. Валентина обернулась, увидела брата, который заполнил ее тугую киску своим членом, и улыбнулась:

     — Ну вот, Петька, — сказала она, прогибаясь навстречу сильным ударам брата, — наконец-то сбылась твоя мечта! — Она раздвинула свои ягодицы руками и прошептала, — наслаждайся, братишка...

     Петр что-то прохрипел в ответ и нагнул голову сестры вниз, схватив ее за волосы. Перед лицом Валентины оказалось пульсирующее орудие отца, и она влажно всосала его почти до основания. Валя обхватила бедра Евдокима руками, чтобы не упасть от мощных ударов брата, который долбил ее сзади, насаживая лицом на член отца. Кто-то из толпы мял груди Валентины и щупал ее зад, но Евдоким не обращал на это внимания — в поле его зрения оказалась его благоверная, которая, находясь в центре голых тел, вытворяла что-то невообразимое.

     Пелагея теперь скакала на чьем-то члене, зад ее был по-прежнему заполнен неутомимым африканцем, руками она по очереди дрочила члены собравшихся вокруг нее мужиков, а ее лицо, покрытое липкими подтеками спермы, вылизывала та самая блондинка, которую Евдоким прокатил на собственном члене до берега. Когда выделений набиралось достаточное количество, блондинка взасос целовалась с Пелагеей, делясь с ней собранным семенем, и Евдоким видел, как его жена постоянно глотала чужую сперму, собранную с ее лица случайной подругой. Несколько иностранных пар совокуплялись рядом с Евдокией, меняясь партнерами и завершая картину этой блядской вакханалии.

     Евдоким почувствовал, что сейчас кончит — ему никогда не отсасывали с таким наслаждением. Происходящее публичное распутство его супруги лишь подстегивало желание разрядиться — сдерживаться у него не было больше сил. Евдоким достал член изо рта Валентины и неистово задвигал рукой по стволу налитого органа, готового взорваться в любую секунду. Валентина высунула язык и стала жадно лизать уздечку головки, призывно глядя ему в глаза.

     — Давай, папка, кончи мне в рот, — шептала Валентина, покрывая быстрыми поцелуями головку, — я хочу попробовать твою сперму на вкус.

     Евдоким вдруг замер, натянув кожу на члене до предела, Валентина широко открыла рот, высунув язык, и... По нему заструились потоки семени, стекая прямо ей в горло. Несколько струй горячей спермы ударили ей в нос и губы, и Валентина быстро собрала пальчиком с лица все до капли и проглотила, не забывая слизывать с пульсирующей головки липкие остатки. Евдоким прижал голову Валентины к своему паху, погрузив член в горло дочери, и почувствовал, что ее нежный язычок стал играть с его мошонкой, выдаивая последние соки.

     — Ах ты, доченька моя, — сказал Евдоким, с восхищением глядя на Валентину, — ты у меня такая прелесть...

     — Люблю тебя, папка, — сказала Валентина и звонко чмокнула его в головку.

     Потом она обернулась к брату, который готовился уже залить лоно своей сестренки, и весело сказала:

     — Петька, иди сюда, я отсосу и тебе: я хочу сравнить вас с папой по вкусу.

     Его не пришлось просить дважды, и через мгновенье он разрядился в рот своей сестры. Спермы было так много, что она вытекала из уголков рта Валентины, и она пальчиками засовывала ее обратно.

     — Папа слаще, — заключила она, высосав последние капли из члена брата, подняла глаза и с нежностью посмотрела на Евдокима...

     Валентина сидела на песке, прислонившись к брату и отцу, и они вместе смотрели, как бьется в любовных судорогах Пелагея, захваченная в плен многочисленными членами, как извивается она в пароксизме страсти на руках африканца, и видели, как ей сейчас хорошо.

     Это был первый день из их двадцатидневного отдыха на горячем побережье Испании — горячем во всех смыслах, и они понимали, что их жизнь больше никогда не будет прежней...