«Я пришел потрахаться, а ты мне тут философию грузишь?»

     (Один клиент одной проститутке)

     ***

     У нее были льняные локоны до лопаток и попа подушечкой. А какие, интересно, глаза? Серые или голубые, наверно. Голубые, как... как...

     Но попа скрылась в толпе.

     Какое-то время взгляд искал ее среди других поп. Потом...

     Ооо! Русые кудри, пушистые, как одуванчик. Веснушки, пухлые губки — и глаза. Большие и лучистые, как... как...

     — Эй, мужик, чё, глухой, что ли? Передай на два, говорю!

     Паша Малютин отвернулся от окна и посмотрел назад, на парня, пихавшего его в плечо, потом окинул взглядом маршруточную публику.

     Кругом были девушки. Девушки, девушки, девушки. Молодые и не очень, красивые и не очень. Блондинки, брюнетки, шатенки, русые, рыжие и разноцветные.

     Конечно, там были не только они, но Пашин взгляд видел только девушек — усталых, ушедших в себя, помятых давкой и проблемами.

     Эх...

     Зажмурившись, Паша зевнул (ну отчего так спать охота?!), потом достал мобилку и включил фильм, чтобы скоротать время.

     Там было про какого-то ангела, которого угораздило влюбиться в земного рыцаря. Ангел упросил свое начальство, и его превратили в обычную девушку, вроде бы некрасивую и смешную (на самом деле вполне миленькую, только в веснушках и без белого платья). Влюбляй, мол, в себя своего рыцаря, если сможешь. В обмен на вечную жизнь, естессно.

     Если дела пойдут плохо, ей обещали ниспослать какой-то артефакт, чтобы она могла чего-нибудь там наколдовать. И она таки обрела этот артефакт, и таки наколдовала — Паша не понял, что именно, ибо мозги окончательно слиплись, и он не досмотрел до конца. Его зацепили только сиськи актрисы, которая играла ангела.

     И другие девочки там тоже были ничего — особенно черненькая, у которой губки восьмеркой...

     Черт. Пора с этим кончать. Скоро он превратится в маньяка. В конце концов, у него есть любимая и совсем еще не старая жена.

     Жена... Козлик...

     Маршрутка наконец выбралась из пробки, и Паша закрыл глаза.

     ***

     Вообще-то ее звали Анжелика. «Козлик» получился, когда Паша впервые услышал:

     — Ли-и-ик!..

     На зов выбежала незнакомая девочка, рыжая, стриженная под мальчика — Паша вначале так и подумал, что это мальчик.

     — Привет! — сказал он. — Тебя зовут Лик? Почему?

     — Не Лик, а Лика. Анжелика.

     — Лика?... А Лик прикольнее. Кро-Лик. Ос-Лик. Коз-Лик.

     — Сам ты козлик! — сказала ему Лика и на всякий случай стукнула его по шее.

     Но потом они оба привыкли к прозвищу, и было как-то даже неловко называть Лику ее настоящим именем. Оно совсем не шло Козлику, прыгучему, задиристому, игравшему только с мальчиками, и самому походившего на мальчика.

     — Меня назвали в честь маминой любимой героини, — говорила Козлик. — Она вся такая из себя, кудрявая сильно, и глаза зеленые, как у меня. Но я не хочу такой быть — тю-тю, ля-ля, сюси-пуси!..

     Было это в четвертом классе. Очень скоро Паша понял, что нет друга крепче Козлика. Не раз и не два она вступалась за Пашу, и мальчишки боялись ее ног, которыми она лягалась, как заправское копытное. Козлик презирала кукол, никогда ничего не стеснялась, говорила только то, что думала и стриглась под мальчишку. Паша дружил с ней, как ни с кем из пацанов.

     Так было долго, и Паша не заметил, когда стало иначе. Может быть, тогда, когда он вдруг понял, что у Козлика есть сиськи и бедра, и не просто, а крепкие, выпуклые, как у взрослых телок. Ее ровесницы сверкали тряпками и макияжем, а Козлик, наоборот, куталась в подчеркнуто мужское, грубое, и Паше это нравилось, хоть на других он тоже заглядывался.

     Однажды они лежали на ее диване. Они всегда так делали, с детства, когда еще были от горшка два вершка и помещались вдвоем на сложенной половине. В шестом классе они перестали помещаться, но диван был такой мягкий, и так было весело скатываться друг на друга по упругим подушкам, и потом болтать обо всем на свете, что привычка осталась, хоть локти все время «вступали в вооруженный конфликт», как говорила Козлик...

     — Закрой глаза! — вдруг приказала она.

     Паша закрыл. Он чувствовал, как Козлик приподнялась и что-то делает, шурша одеждой, и так и не догадался, что именно, пока не...

     — Можно, — донесся хриплый голос.

     Паша открыл глаза и обмер. Первое, что он увидел, были сиськи, розовые и настоящие, как в Плейбое. Потом он увидел изгиб талии, перетекавшей вьюном в голое бедро и в ноги...

     — Ну как? Годится?

     Прежде чем Паша нашелся, что ответить, она выпятила сиськи:

     — На. Знакомьтесь.

     Пашу не надо было долго просить. Не веря своему счастью, он ткнулся в это чудо и облизал, обсосал, обмусолил его, как щенок, своим нетерпеливым язычком, горящим от соли.

     Козлик молча пыхтела, потом вдруг отпихнула его, завалила на спину, нагнулась и щекотнула губами его губы. Легко, боязливо, — и сразу отпрыгнула, будто Паша был горячий, и она обожглась. Но тут же сунулась снова, и снова щекотнула, и еще, и еще, и подлезла к нему на грудь, бодаясь носом, как попугай...

     Паша закрыл глаза.

     Вскоре ее язык был уже у него во рту, и Паша подвывал, щупая бархатное тело, льнущее к нему. Потом Козлик приподнялась, расстегнула ему рубашку, стащила с него штаны с трусами и стала играть его членом. У нее покраснело все — и щеки, и уши, и сиськи, и даже нос. Она ласкала ему хозяйство, пока Паше не стало казаться, что он весь состоит из одного члена, громадного, налитого звериной силой, и потом легла, растопырив ноги, и Паша еще минут пять слюнявил и трогал ее в паху, не зная, как распорядиться этим сокровищем, а потом влез на Козлика, прижался к ее животу, горячему, как плита, и долго не мог попасть в дырку, пока Козлик сама не нащупала его член и не сунула, куда нужно...

     Ей было больно, но она говорила, морщясь:

     — Не бойся. Разберись со мной как следует, по-мужски.

     Это было очень в ее духе, и Паша балдел от нее, как никогда, и разобрался с ней по-мужски, и вдруг превратился в зверя, чувствующего только членом и кожей, и радовался горячей плоти, облепившей его...

     Кончать в Козлика было настолько же приятней рукоблудия, насколько лопать любимые Пашины котлеты было приятней, чем их нюхать.

     Эта мысль была совсем дурацкой, но Паша поделился ею с Козликом, потому что они были лучшие друзья, и он давно уже не боялся выглядеть перед ней дураком.

     — Ишь ты, гурман, — рассмеялась Козлик и дала ему щелбана.

     Паша отвесил ей ответного, и они завозились на диване. Возня быстро перешла в секс дубль два.

     — Как мы... назовем... это? — спросил Паша, с наслаждением трахая своего лучшего друга. — Понимаешь... ведь так важно... выбрать... правильный дискурс...

     Паша готовился к поступлению на филфак и очень ответственно относился к словам.

     — Да какая разница? — отвечала ему Козлик, морщась от боли. — Ты дефлорируешь меня, сношаешь, имеешь, трахаешь, ебешь хуем в пизду. Или пенисом в вагину. Какая разница? Важно не говорить, а делать.

     Козлик готовилась на финансиста и поэтому относилась к словам совсем не так ответственно, как Паша.

     — Мне нравится говорить «они занимались любовью», — распевал Паша.

     — А мне нравится говорить «ты ебешь меня в пизду», — говорила Козлик, хоть до того никогда не материлась при Паше.

     Такая уж была она. И Паша балдел от нее. Она не говорила ему о своих чувствах — но она так возбуждала его, так облизывала с ног до головы, так терлась об него, что Паша всякий раз, когда они трахались, выл от блаженства, как щенок...

     Однажды она растолкала его в семь утра:

     — Пашутка! Пашутка! Ну кончай дрыхнуть уже, блин! Ты сурок или ты человек? Паш! Ну Пааааааш!... Не узнал, да? Ну, Пашутка, теперь тебе придется повеситься.

     Сонный Паша похолодел.

     Ему только что снился кошмар, бесконечный и многоэтажный, где Козлик то ли умерла, то ли пропала навсегда, и все никак ...

 нельзя было проснуться, и пробуждение все время оказывалось частью сна...

     — Ты... ты хочешь меня... бросить? — спросил он, не понимая, реальность это или новый виток его кошмара.

     — Нуууу... хуже. Гораздо хуже.

     — Ты... умрешь? — тихо спросил Паша.

     Козлик бессовестно рассмеялась:

     — Конечно, умру. Когда нибудь. Не надейся от меня так быстро избавиться, понял? Нет, Пашутка. Просто у нас с тобой будет ребенок.

     — Чтооо?

     — И никаких абортов я делать не собираюсь, ясно тебе? Я Козлик, а не живодер.

     Это было в последнем классе.

     С того дня и пошла круговерть, в которой Паша варился до сих пор. Пять студенческих лет промелькнули одним днем, доверху набитым зубрежкой, памперсами, воем юного Эдуарда, детской кухней, собеседованиями, увольнениями, ночными подработками, сном в метро и свинцовой усталостью в теле. Эдик вырос, пошел в садик, в школу — а круговерть все вертелась, и дни мелькали и мелькали, и некогда было остановиться и перевести дух...

     Козлик была идеальным товарищем. Она никогда не ссорилась с Пашей, никогда не теряла чувства юмора и всегда, в любую минуту была готова помочь, даже если валилась с ног. Ее вечная насмешливость отлично поднимала настроение, и для Эдика не было приятеля веселее мамы.

     И у Паши не было никого ближе Козлика. Наверно, поэтому у него никогда не было друзей-мужиков.

     — Черт подери, — говорил Паша, — с тобой мне и пивная пофигу.

     — Не чертыхайся, — отвечала ему Козлик, — а то черт услышит и заберет тебя. Кто мне тогда будет торбы носить?

     Она не изменилась с детства: была такой же ершистой и независимой, никогда не говорила о своих чувствах, а на ее ласкательные с непривычки можно было обидеться. На голове у нее был короткий ежик, который она старательно обесцвечивала добела. С ним она была похожа на инопланетянку Нию из старого фильма «Через тернии к звездам».

     «Козлик — лучший в мире друг. Мне подарили настоящую дружбу», думал Паша, «но так и не дали любви...»

     Он изменил ей еще в школе — и с тех пор привык к сексу на стороне, как к соусу, без которого жизнь была бы безвкусной, как пустая гречка.

     Иногда ему казалось, что он так и не проснулся в тот день, когда Козлик разбудила его и сказала о ребенке, и все это приснилось ему, и продолжает сниться, и сам он продолжает спать, и вся его жизнь с тех пор — затянувшийся сон, и все, что нужно сделать — проснуться и стряхнуть его...

     ***

     ... Вдруг поняв, что маршрутка стоит на месте, Паша открыл глаза.

     Из пустого салона выходили последние головы и спины. За окном был пустырь, стена леса и облезлая табличка — «13-я линия». Конечная.

     Замечтавшись, Паша проехал свою остановку и заехал к черту на кулички. Теперь или ждать полчаса обратной маршрутки, или пилять пëхом шесть остановок. Черт.

     — Черт, — сказал Паша, выходя на улицу, к облезлой табличке. — Черт! — повторил он, глядя на километры пустыря и гаражей.

     — Я здесь, — послышалось сзади.

     «Шуточки, блин», подумал Паша, и все-таки похолодел.

     На скамейке сидела фигура в пальто.

     С минуту Паша смотрел на нее, потом хотел развернуться и идти, — но фигура повторила:

     — Я здесь. Ты звал меня?

     — Очччень остроумно, — наконец сказал Паша. — А знаете, вы даже могли бы... Не знаю, читали вы Карамазовых и Фаустуса*, или...

     _________________________

     *«Братья Карамазовы" — роман Федора Достоевского, «Доктор Фаустус" — роман Томаса Манна. И там и там фигурирует черт, одетый в современный костюм (прим. ав)

     — За кого ты меня принимаешь? Не только читал, но и позировал. Непохоже получилось, переврали ребята... ну да ладно. Дело не в этом. Садись, в ногах правды нет.

     Фигура подвинулась, и Паша замер в нерешительности.

     «Псих», думал он. «Как бы так слинять, чтобы не обидеть. А то вдруг буйный...»

     — Не. Не буйный, — сказала фигура, уставив в Пашу спокойные стальные глаза, и Паша снова похолодел. — ЗДЕСЬ не буйный. Так что, Пашутка, Павел Ильич? Жена надоела? Шелковых кудрей охота? Да ты садись, чего торчишь, как хуй?

     Паша не столько сел, сколько упал на край скамейки.

     — Вы кто?... Откуда знаете ме...

     — Не пизди, — ответил черт. — Давай к сути, без лишнего бла-бла. Суть следующая: жена обрыдла до тошноты, девки донимают так, что хуй дулом торчит, особенно длинноволосые, кудрявые и тэ дэ. И измены нифига не дают, кроме терзаний, бо ты такой весь из себя благородный. Все верно? Ничего не напутал?

     Он помолчал, глядя на Пашу.

     — Не боись, Павел Ильич. Будет у тебя жена такая, что каждый ее трах... да что там трах — каждое прикосновение, каждый взгляд будет стоить всей вечной жизни с потрохами. И еще на сдачу останется. Я про твоего Козлика говорю, не боись, не буду я тебе чужую бабу совать. Не агитирую тебя, бо знаю, что согласен. Иначе не поднимал бы свою старую жопу и не летел бы сюда, к тебе. Стар я стал — по вызовам летать...

     — А... что я должен делать?

     — Ой-ей-ей! И это меня спрашивает начитанный интеллектюэль, ткскзть, филолог-академист? Не выебывайся, Павел Ильич. Сколько стоИт мир — цена одна и та же. Ладно, для проформы расскажу. Ты приходишь домой к жене, замечаешь в ней... скажем так, что-то новенькое, и через энное время любишь ее так, как никогда еще не любил. Даже в детстве на диване. И будет это продолжаться столько, сколько любви влезет в твою душу.

     — Это как?

     — А так. Думаешь, души резиновые? Всякая душа имеет предел вместимости. Умные люди чувствуют его и не перегружают душу ни любовью, ни чем другим. А дураки вроде Ромео-Джульетты и тэ дэ нагружаются по самое некуда, причем сразу, в один присест. Думал, почему знаменитые любови такие короткие? И — хрясь! Лопается душа. Это я тебе доступным языком излагаю, а как оно на самом деле, тебе знать не надо, да и не поймешь. Лопается душа, и снаружи не видно, что лопнула — вроде такой же человек, как и был. А дело-то в том, что все под луной взаимосвязано. Лопнула душа — и вся система ее взаимосвязей с миром летит к черту на рога. То есть ко мне. Рвутся невидимые нити, зашкаливает баланс — и все. Трагическая развязка. Так и с тобой будет.

     — Что?

     — А ты как думал — что сможешь рассчитать силы и не обожраться, да? Или что у тебя душа, как карман у вашего президента — весь мир заглотить может? Ну, думай, думай. Когда обожрешься, и душа твоя лопнет — будет одно из двух. Либо ты умрешь, и жена твоя будет подыхать с горя, и долго будет подыхать, десятки лет, — либо умрет она, а с горя будешь подыхать ты. Состаришься и будешь целовать ее трусики беззубым ртом. А когда умрешь — тогда ты мой. Впрочем, ты и сам в курсе дела.

     — Доктор Фаустус, — сказал Паша. — Один в один. Только вот творческое горение заменили на любовный экстаз. Почти плагиат.

     — А тебе не похуй? — прищурился черт. — Я могу тебе только знакомое предлагать. Вы, люди, понимаете только то, что узнаЕте. Давай уже свой палец, а то я замерз тут у вас...

     — Палец?

     — Ну да. Чем контракт подписывать, забыл, что ли?

     Паша долго сидел, глядя перед собой. Затем протянул онемевшую руку.

     Черт достал иглу...

     — Эээй, ты чё? — оскалился он, когда Паша в последний момент отдернул руку обратно.

     — Я... мне надо все обдумать. Я не могу так... сразу.

     — А. Ну думай, думай, Чапай, — разрешил черт, пряча иглу. — Уж что-что, а это я у вас отнять не могу. Это ваше святое — думать. Думай. Свистнешь, если что. Ни пуха, ни пера!

     — К черту, — машинально ответил Паша и вздрогнул: рядом никого не было.

     Он долго сидел на скамейке, глядя в одну точку. Затем встал и пошел к городу.

     ***

     Он не помнил, как добрел домой.

     — Тебя где носило? Я волновалась, — говорила Козлик. Она очень редко говорила так.

     — Заснул, проехал аж до конечной, за гаражи...

     — Да? — Козлик заглядывала ему в душу своими зелеными глазищами, и Паше казалось, что она видит его насквозь. — ... Не знаю, чего я так переволновалась. Райончик-то не ахти какой, — говорила она.

     Паша вдруг порывисто обнял ее, как не обнимал уже сто лет, и стал целовать в висок.

     «Как хорошо, что я отказался», думал он, сжимая прильнувшее к нему тело. «Конечно, это была просто галлюцинация. Воплощение моих тайных желаний... Но равно хорошо. Я обманул дьявола, дьявола в себе», думал Паша...

     Через неделю Козлик уехала, и не на сколько-нибудь, а на целых три месяца. Недавно она устроилась на работу в большой банк, и тот отправил ее на стажировку в Лондон.

     — Ведите тут себя культурно, мужики, — говорила она Паше, имея в виду его и Эдика. — Не приставайте к женщинам, не спите на потолке. Я буду скучать, — вдруг сказала она. — Я уже скучаю. Еще не уехала, а уже скучаю.

     Это было непохоже на нее, и Паша удивился. Еще больше он удивился, когда в аэропорту Козлик чмокнула его в ухо и шепнула:

     — Буду очень скучать!

     Три месяца прошли в играх с Эдиком, в тягостном сексе с секретуткой Люсей, в заботах и в вечном зависании в скайпе. Безлимитки у Козлика не было, и они набирали текст вручную, как в старых добрых болталках.

     Паша никогда раньше не общался с ней в сети. Он знал, что человек выглядит там совсем не так, как в жизни, — но...

     «Скучаю по тебе. Так надоели эти рожи, так хочется уткнуться в тебя...»

     «Все время представляю, какой ты, какой у тебя голос, и тогда мне легче засыпать...»

     «Я обожаю тебя. Всегда стеснялась говорить тебе такое, но отсюда это как-то легче... « — писала емуangel_kozlik.

     «Стеснялась?... « — не верил Паша. Он никогда не думал, что Козлик может чего-то там стесняться.

     Читать это было тем больней, чем сильней его тянуло налево. Даже в заветный день, когда они с Эдиком встречали маму, Паше не было покоя. Вот блондинка с волосами цвета льна, тоненькая, гибкая, в гольфе и в глянцевой мини... Вот брюнетка, знойная, бесстыдно-чувственная, совсем-совсем молоденькая, как наливной плодик... А вот рыжая, краснощекая, с искристой шевелюрой, как на рекламе краски для волос, в длинном белом платье, легкая, как ангел... И глазищи зеленые, как... как...

     Тут Паша слегка обалдел, потому что рыжий ангел увидел их с Эдиком, ринулся к ним, врезался в Пашу с разбега, стиснул его до хруста, перемазал слюнями и повис у него на шее, ухватив другой рукой Эдика...

     — Мама, мама! — вопил тот.

     — Ккк... Козлик? — хрипел Паша.

     — Не узнал? — смеялась и плакала она. — Я так и думала: узнает, не узнает... Вон Эдичка сразу узнал. Решила отпустить немного, так они вдруг полезли, как психованные... Непривычно так... щекочут шею, кошмар просто!

     — А это что? — Паша неловко ухватил бронзового ангелочка у нее на шее.

     — Да так... купила на блошином рынке...

     Она говорила взахлеб, улыбалась, прижимала к себе попеременно то Пашу, то Эдика и всхлипывала от радости.

     Дело было не только в волосах: вся она была какой-то новой, помолодевшей, и никто не поверил бы, что этой девочке двадцать восемь лет, и у нее сын-третьеклассник.

     Дома Паша никак не мог дождаться, пока Эдик угомонится, насидится на маме, натычется ей в живот, перескажет в тысячный раз все новости и покажет ей все, чего она не видела, пока была в Лондоне... Наконец Эдик был отправлен к себе в комнату, и Паша, замирая, повернулся к Козлику.

     Но она опередила его. Мгновенно, за долю секунды скинув все тряпки, она кинулась к нему, повалила на диван и стала раздевать, урча, как голодный зверь.

     — Ого! — только и смог выдохнуть Паша, когда она рывком оголила ему срамоту. — Ааааа! — взвыл он, когда она заграбастала его хозяйство и обволокла языком и губами все, что смогла — и член, и яйца, и щекотные уголки под ними, — и заглотила головку, облепив ее нëбом, и влезла пальчиком в анус...

     — Аааааа! — вопил Паша, истекая наслаждением, оглушительным, как припадок. — Оооох! Ну и ну, — пораженно смотрел он на нее.

     — Просто я очень соскучилась, — говорила рыжая голова, прокашлявшись от спермы.

     Ее ладони поползли по Пашиной груди — ласковые, скользящие, электрические ладони, вгонявшие ток в каждую клетку его кожи — и сама она влезла на него, как кошечка, влипла щелью в опустошенный член, нагнулась к Паше — и стала выцеловывать ему шею, губы и все лицо, обхватив его ладошками.

     — Я так люблю тебя, — шептала она, крепко целуя Пашу в глаза. — Я чуть не умерла без тебя, — жаловалась она, высасывая ему рот.

     Ее бутончик скользил по члену, вмазывая в него сладкую силу, спинка выгнулась по-кошачьи, и сиськи свесились вниз, трогая Пашину грудь, и волосы, шелковые волосы, пахнущие горькой осенью, впервые щекотали ему лицо... Член сам собой выпятился вверх, и скользкий бутон сам собой наделся на него, и Козлик плавно качалась на Паше, выцеловывая его с двух сторон — губами и влагалищем, смаковавшим член, как лакомство.

     — Как хорошоооо, — стонала она.

     Паша не мог говорить...

     Изнуренная и счастливая, Козлик уснула у него на груди, а он долго еще играл ее волосами, не веря своему счастью, и сам не заметил, когда заснул.

     Во сне ему явился черт.

     — Ну как, годится товар? — спрашивал он. — Не обманул я тебя? То ли еще будет! Это так, разминка, проба пера...

     — Какой товар? — говорил ему похолодевший Паша. — Я же ничего не подписал...

     — Ой-ей-ей, — кривился черт. — А еще «Фаустуса» читал. Можно подумать, ты поверил, что этот старый ритуал кому-то нужен. Это так, для эстетики. Сделка считается действительной с того момента, как ты внутренне согласился на нее. Хоп! — и все. Нет пути назад. А контракты-шмантракты — это все хуйня.

     — Подожди, — кричал ему Паша, — какая сделка? Я не хочу!

     — Как это не хочешь, если хочешь? — щурился черт. — И не просто хочешь, а слюнями капаешь от охотки. Кроме того, уже поздно. Помни, Павел Ильич: сколько схаваешь — то твое. Жри, пока не лопнешь. Я свое дело сделал.

     — Неееет! — кричал Паша. Но черт уплывал в никуда, и Паша хрипел, захлебываясь лиловой мутью сна.

     ***

     Это был дурман или наваждение. Пашу умилял каждый ее жест, каждый оттенок ее голоса, каждый изгиб ее тела. Он готов был облизывать ее часами, как мороженое, готов был ласкать и трогать ее во всех местах, не стесняясь Эдика и кого-либо еще.

     Девочки были забыты: весь Пашин мир, всю его вселенную заняла Она. Козлик чувствовала его восторг и плавилась, как свеча. Щеки ее были вечно красными, в паху было всегда мокро, и длинные ее ножки все время норовили раздвинуться и оплести Пашу, как лианы.

     Волосы у нее действительно росли, «как психованные». Через месяц они отросли до лопаток, через полгода свисали ниже пояса. Рыжие, цвета бледной меди с золотым отливом, они околдовывали всех, кто их видел, и Козлика затаскали по фотосессиям, в том числе и ню. В копилку Пашиных переживаний теперь добавилось необъяснимое удовольствие видеть свою жену голой на глазах у других...

     — Какая ты сейчас... невероятная, — бормотал Паша, купаясь в ее волосах.

     — По-моему, я всегда была такая, — говорила Козлик, окутывая ими Пашу, а тот вспоминал, как однажды, сто лет назад, впервые повел ее в салон красоты. Ее тогда густо накрасили, обесцветили ей ежик и взбили его в нечто невообразимое и лоснящееся от лака. Козлик вдруг стала очень красивой — болезненно, вызывающе красивой, и Паша удивился, что не замечал этого раньше. От гордости у него кружилась голова, и он то и дело наступал на ноги Козлику, а та шипела ему — «глаза разуй! все копыта оттоптал!...»

     Прошла зима, подкрался апрель, и они совсем потеряли голову.

     Однажды Паша завел Козлика в обыкновенные дворовые кусты.

     Стащив нее юбку, он уткнулся в кружевные трусики и понемногу, по миллиметру стягивал их вместе с чулками, поглаживая заголившуюся попку. Спустив их к щиколоткам, он раздвинул лепестки, липкие от соков...

     — Что ты делаешь? Что ты делаешь? — бормотала Козлик.... 

     

     Их засекли, и они рванули, как нашкодившие дети, и долго бежали, хихикая от стыда, а потом Паша прижал Козлика к сырой кирпичной стене, снова оголил ее и вылизал до визга и до слез.

     Она стала выходить без белья, и Паша ласкал ей бутончик, сунув пальцы под мини. Козлик так возбуждалась, что готова была кричать на глазах у прохожих, и Паша быстренько уводил ее в укромный уголок, где она жестоко кончала под его язычком, хныкая от похоти. Там он впервые овладел ею прямо в осенней листве, и она качалась на четвереньках, свесив рыжую гриву на золотой ковер, и голые ее ягодицы выглядывали из мини, как персиковые дольки из блюдца. Паша приноровился делать это с ней в самых невообразимых позах и местах — в подъезде, на лестничной клетке, на перилах, на крыше, в подворотнях и на скамейках. Их все время палили, и им было стыдно и жутко, как во сне.

     — Будешь моим ангелом? — шептал ей Паша, играя медальоном, привезенным ею из Лондона. Позеленевший ангелочек вызывал у него что-то вроде дежа вю — будто какое-то смутное воспоминание дергалось на задворках памяти и тут же пряталось обратно...

     Лиловый туман с чертом постепенно отходил туда же, на задворки, и через месяц Паша думал — «а может, этого не было?» Полгода спустя не осталось ничего, кроме отчаянного, пронзительного обожания, всосавшего Пашу с головой. «Я влюблен», думал он, «впервые в жизни влюблен. Неужели это все ее волосы?...»

     Незаметно подошла дата, которую Паша решил отметить с размахом: тринадцатилетие их первого секса. (Эдику она была подана как «юбилей первого свидания)

     Было решено оторваться всей семьей в парке аттракционов. Козлик визжала и радовалась едва ли не больше Эдика. Ее привлекали самые жуткие и опасные горки, смахивавшие скорее на орудия пыток, чем на игру.

     В одной люльке они не уместились, и Паше пришлось сесть сзади.

     — На, держи. У тебя больше места, — счастливая Козлик отдала ему сумку, и Паша надел ее на плечо. Внутри зудел какой-то скверный сквознячок, но Паша глушил его — «что я, не мужик, что ли" — и заставлял себя улыбаться, как все.

     Прогудел сигнал, и разноцветный поезд, похожий на длинную вязанку сарделек, тронулся, быстро разгоняясь под горку. Рыжая грива Козлика взвилась по ветру, как вымпел.

     То, что было дальше, Паша помнил фрагментарно, отрывками, как отдельные кадры из фильма.

     Вот он видит, что передняя люлька вдруг становится на дыбы, — и кричит, и не слышит своего голоса, и не знает, почему так — то ли ветер глушит, то ли он, Паша, оцепенел и оглох...

     Вот люлька с рыжим вымпелом откидывается куда-то в сторону, и сам он летит неведомо куда, и влетает в оглушительный звон, вытряхнувший из него все кости, и думает — «Я упал. Странно, почему не больно...»

     Вот чернота, ползущая ватными клочками, и сквозь нее — лица, голоса, движение, тряска и наконец-то — боль, липкая боль непонятно где.

     Вот снова чернота, и снова, и снова, снова, и голоса, и шепот где-то рядом:

     — В сорочке родился. Подлатаем — будет как новенький. Но как же ему сказать-то, а? Про жену и сына?

     ***

     Временами он проваливался в сон, и там, в лиловой черноте, гудело невидимое пламя, и знакомый голос говорил ему:

     — Вот и все. Накушался, Павел Ильич. Все, как я говорил. Ну, покеда! Скоро свидимся.

     Когда его выписали, мама отвела его на кладбище, и Паша смотрел на две аккуратные могилки, не понимая, какое отношение они имеют к Козлику и Эдику. Он бросил работу, питался через пень-колоду, ничего не убирал и зарос страшной рыжей щетиной, которую наотрез отказывался брить.

     — Это знак от нее. Я черный, а она была рыжая, — говорил он маме, носившей ему еду.

     Недели напролет он занимался тем, что ходил по дому, перебирал вещи и вспоминал. Пустота, окружившая его, была как дурной сон, и он никак не мог в нее поверить, и почему-то все время казалось, что можно что-то сделать, вот только непонятно, что именно.

     Ночами он пристрастился висеть в сети и глотать фильмы — чем тупее, тем лучше. Однажды он набрел на очередную «сагу» и кривился, глядя на мечи, белые одеяния и прочий хлам, знакомый до тошноты.

     Он даже не сразу вспомнил, что когда-то видел этот фильм, а вспомнив — не мог понять, где он тогда выключил, и возил ползунок туда-обратно, пока не плюнул и не стал смотреть с середины — как раз с того места, когда у ангела забрали вечную жизнь в обмен на любовь к рыцарю. И память об ангельском прошлом у нее тоже забрали. () И ангельскую нежность забрали: мол, она вернется к тебе только, если твой рыцарь сам будет нежным с тобой, как облако в штанах. Потом у нее даже получилось женить на себе этого рыцаря, порядочного тупаря, кстати, — но того быстро потянуло на девочек, а потом и на всякие делишки с темной силой. Очередной плагиат «Русалочки», в общем.

     Отмотав вперед, Паша выяснил, что этот ангел принесет себя в жертву, которой хватит искупить все грехи горе-рыцаря и начать все сначала, — и что чуть ли не все земные девушки на самом деле вот такие вот бывшие ангелы. Бред сивой кобылы...

     Вместо того, чтобы развеять тоску, фильм почему-то усилил ее, да так, что она стала невыносимой, как зубная боль. Вырубив кино, Паша какое-то время сидел без движения, а потом вдруг бухнулся на колени:

     — Господи, — выл он, — ну не может этого быть. Ну дай мне хоть как-то понять. Дай мне хоть какой-то знак. Дай мне знак!..

     Откуда-то зазвонила мобилка. «Бородавка-бородавка-бородавочка...»

     Это была мобилка Козлика.

     Секунду Паша продолжал сидеть, а потом подскочил и заметался по комнате.

     Оббегав весь дом, он схватил наконец сумку, которую держал перед аварией, и вывернул на диван. Оттуда выпали серебристая Нокия и ангелочек.

     Нокия потухла у него в руках, и Паша завертелся в поисках зарядки. Почему-то ему казалось очень важным узнать, кто звонил.

     Воткнув, наконец, мобилку в сеть и прокляв все на свете, пока она грузилась, он открыл список вызовов...

     Звонила мама.

     Всего лишь мама...

     — ... Пашунь? Вот умничка, что перезвонил. Трубку не берешь, так я это... сюда... Смотрю, свет горит у тебя... Ты это... ложись, ладно? Хорошо, Пашунь?

     Сбросив ее, он стал бездумно клацать кнопками.

     Меню, Календарь, Заметки, снова Меню, Менеджер файлов, Мои документы... Bancing. doc, Market_Researches_2014. doc, Бред сивой кобылы. doc...

     Хм.

     Палец сам собой нажал «enter», и Паша закусил губу.

     «Вторая в жизни попытка вести дневник» — читал он монолог человека, которого уже не было. — «Ну что ж. Две недели назад встретила ее. Старая негритянка. Бомжиха, по-нашему. Больная.

     Отвезла в больницу. Заплатила, конечно. А потом она умерла. Сердце.

     Перед смертью вызвала меня.

     «Вот, говорит, дамочка, у меня для тебя есть кое-что. Пусть это будет у тебя. Доброе сердце, красивое лицо. Пусть будет у тебя».

     И дает мне эту штуку.

     «Ей много веков. Так говорила бабуля. Но не этим ценна. Видишь крылья? На рассвете нужно дождаться первого луча и встать лицом к солнцу, и взять это в руки, и закрыть глаза, и сказать: Господи, выполни мое самое важное желание. И после того лечь и уснуть. Господь услышит, и все сбудется, как проснешься. Так говорила бабуля, а ей говорила ее бабуля. Пусть будет у тебя».

      — Но почему ты не воспользуешься?

     «У меня нет желаний, дамочка. Давно уже нет. Я хочу обратно. Я устала».

     А потом она умерла. А мне было жутко.

     Потому что ведь есть у меня такое желание.

     В ту же ночь я сделала Это. Господи, сказала я. Сделай так, чтобы я больше не была этой стеснительной дурой. Чтобы я была такой, какие ему нравятся. Дай мне, Господи, такую красоту, какая ему по душе.

     Когда я проснулась, у меня на полдюйма отросли волосы. Сейчас почти до плеч. Никогда так не росли.

     И — я смогла. Я написала ему в скайпе, все-все написала, почти все. И это было совсем не так трудно, как я думала. Это было...»

     Не дочитав, Паша кинулся к ноуту — смотреть, когда рассвет.

     Через две минуты он стоял у окна, сжимая ангелочка, и говорил про себя:

     — Господи. Господи. Верни мне ее...

     Потом лег на диван — и сразу уснул.

     ***

     Там снова был черт. Он что-то говорил, скалился, махал руками, но Паша уплывал вверх, и тот кричал внизу, и снова возникал напротив, и Паша снова уплывал, оставляя его под ногами, и снова, и снова...

     — На сына насрать, — будто бы слышал он. — Только о своей бабе думает. Нельзя ему на верхний уровень. Не заслужил...

     Но Паша поднимался, как лифт, пока лиловый сумрак не окутал его, не сгустился до твердости и не зазвенел его именем — «Пашутка, Пашутка...»

     — ... Пашутка! Пашутка! Ну кончай дрыхнуть уже, блин! Ты сурок или ты человек? Паш! Ну Пааааааш!..

     Паша открыл глаза.

     Перед ним была стриженая голова, до боли знакомая и забытая одновременно.

     Ничего не понимая, Паша смотрел на нее.

     — Не узнал, да? Ну, Пашутка, теперь тебе придется повеситься.

     Паша молча смотрел на нее.

     — Э! Ты чë смурной какой-то... Ты...

     Вдруг он обхватил ее и повалил в кровать.

     — Эээ! Ты чë?... Дай хоть сказать, в чем дел... — пыхтела Козлик, уворачиваясь от поцелуев.

     Но Паша видел, как она улыбается.

     — У Нас Будет Ребенок? — спросил он.

     — Ты... как ты узнал?!

     — Узнал. — Паша раздел ее и влип губами в теплое тело, пытаясь прочувствовать его до последней клетки.

     Сон, давивший его, отходил в никуда, улетучивался из памяти, и вновь занимали свои места забытые вещи, мысли и ощущения, такие странные для Паши из кошмара, но обыкновенные и родные для человека семнадцати лет от роду.