1. ПОЕЗДКА В АМЕРИКУ

     Зовите меня Суюнов. Когда я смотрю на себя в зеркало, меня охватывает восторг, изумление и счастье. Я дотрагиваюсь до мочек своих ушей большими пальцами рук — и истома нежности пронзает меня, словно первые пять секунд от введения в канал пениса наркотика «кобзон». Я трогаю мочки ладонью и погружаюсь в сладкое, бесконечное умиротворение, напоминающее пик действия ХПЖСКУУКТ. Я подпрыгиваю, хватаю мочки указательным и большим пальцем, начинаю онанировать, то разжимая, то снова сжимая их, — и предчувствие великого, сильного, огромного оргазма обволакивает мою голову, повергая меня в трепет, блаженство и страсть; мочки как будто заполняют меня целиком; я весь преображаюсь, теряю свет в глазах, понимание и стыд; и бешеный конец затопляет меня всего, отзываясь пульсацией крови во всем теле, судорожным сердцебиением и изливанием семени внутрь. Мне кажется, я не забеременел; я думаю, что могу ощутить сам момент зачатия, самоосеменения; и я боюсь умереть от любви и счастья в этот миг, и мне страшно это; и все происходит как волшебство. О, Иван Теберда!

     Сегодня было хорошо. Я припудрил уши, расчесал лобковую область и застегнул чемодан. Я решил полететь в Америку — страну педерастов. Я — монолиз. Монолизы составляют примерно половину русских и четверть украинцев. Мы трахаемся и беременеем через мастурбацию мочек ушей. Американцы — педерасты. Немцы — подмышкочесы, французы — говно. Австрийцы делятся на мужчин и женщин, папуасы различают двадцать девять полов. Теберда! Мне страшно думать о возможностях открытых перед ними. Но извращения запрещены. Родился монолизом — дрочи уши. Если педераст — поступай соответственно. Я боюсь законов, боюсь отрезания своих ушей. Они так прекрасны, что как только я смотрюсь в зеркало, я тут же возбуждаюсь, и тут же начинаю немножечко потрагивать мочки. И ели это случается в общественном мете, это ужасно. Мне уже не раз приходилось платить штраф. О, Теберда!

     В детстве, когда я начинал это делать за столом, я тут же получал оглушительную пощечину от своего родителя.

      — Люби в одиночестве! — выкрикивал он мне надоевшую общеизвестную фразу, написанную в каждом букваре. — Ты что, русский язык не понимаешь?!

      — Я понимаю, — отвечал я в испуге.

      — Так вот, иди в туалет, и там давай!

      — Там воняет.

      — Мне наплевать! — кричал человек произведший меня на свет.

      — Ты должен вести себя прилично! Вот когда умру, ты останешься один в квартире, и хоть обдрочись!

      — К тебе вчера две муженоски приходили сосать... — говорил я плача.

      — Ах ты, гнида! — ярился мой гнусный отцемать. — Я тебе дам!

     И он стегал меня ремнем по плечам. Когда он умирал от несварения мочи, я додушил его. Мне хотелось отрезать его мерзкие уши, зачавшие меня, которые были много меньше моих, но потом я решил, что это может вызвать подозрение у милиции. Наши милиционеры были дотошным народом. Они все были белорусы и имели по два влагалища на брата. Когда им нужно было делать «тю-тю», они обнимались, целовались, называли друг друга «машками» и засовывали каждый другому по два пальца обеих рук в эти влагалища. Так они могли стоять часами. И постоянно — поцелуи, «машки». Неудивительно, что их прозвали «машками». Я ненавидел их, а они называли нас «уховертками» и постоянно пытались поймать на нарушении закона о приличии. Один «машка» меня особенно невзлюбил.

      — Эй, ты, уховертка! — кричал он мне. — Ты не за мочку ли схватился?

     Он шел на меня, смердя своими гордо выставленными влагалищами, которые налились кровью, как глаза навыкате.

      — Никак нет, мой дорогой приятель и друг! — нехотя отвечал я.

      — Смотри, упэрэ!... — говорил «машка» и степенно уходил.

     О, Теберда! Сколько они могут издеваться надо мной!

     Сегодня я решил лететь в Америку. Там педерасты, а я — турист. Да, я хочу извратиться. Да это стоит больших денег (американцам на все наплевать, кроме своих загорелых мужественных попок). Да, я заработал деньги у мерзких японцев, которые испражнялись мне в рот. Да, меня чуть на застукали с этим, и мне пришлось отвечать, что я ел у самого себя (как хорошо, что говно у всех одинакового вкуса!). Но я хочу испытать все то, что видел когда-то в детстве, подсматривая за своим родителем, который истратил все свои приличные довольно деньги, заработанные дедушкой, на разные забавы. Я хочу! И хотя и у нас можно найти любые удовольствия и радости, мне наплевать. Я просто хочу увидеть другую страну; посмотреть на небоскреб и прикоснуться к заднице Американской Мечты — главному их монументу, стоящему где-то там. И я полетел.

     2. В САМОЛЕТЕ

     Стюардесса с большим хуем на лбу спросила меня:

      — Коньяк, изжолку, мочу, говно, воду?

      — Я хочу кольнуться, — сказал я робко.

      — Бой, ты дурак, шутишь?! — рассердилась она. — Иди-ка быстро в туалет, подожди.

     Я встал, но тут самолет вошел в крутой вираж. Я упал на какого-то вьетнамца, напоминающего желе, и он тут же начал меня обволакивать, урча.

      — Ты — ласковый, как груша в моей стране! — воскликнул он.

      — Иди в дупло! — крикнул я. — Я — русский!

     Он выделял какую-то пахучую вещь, напоминающую клей. Он был страшно похотлив.

      — Ты летишь в Америку, муздрильник? — мурлыкал он. Я не мог отпутаться от этого липкого человеческого существа. — Там свобода, там все. Ты монолиз?!

      — Да, — агрессивно отвечал я.

     И тогда этот гад начал раздражать мои уши своими щупальцами, или чем-то еще, которые выделяли этот самый клей.

      — А! — заорал я. — Я не готов! Мне очень-очень-очень приятно!

     Самолет опять сделал какой-то идиотский вираж (очевидно пилоты занимались «тю-тю»), и меня тут же отбросило от вьетнамца.

      — Бой, ты здесь? — удивленно спросила стюардесса, которую я чуть не сшиб. Она направлялась к японцу с ночным горшком.

      — Я вас люблю, человечинка моя! — насмешливо заявил я, дотронувшись до своих мочек.

      — Быстро туда, сказала стюардесса шепотом.

     Я помчался в туалет и заперся там. Через какое-то время раздался стук. Я отворил, и вошла стюардесса с огромным шприцем.

      — Что это? — оторопел я.

      — Это «вань-вань»! — гордо произнесла она. — Лучшее вещество, последнее достижение подпольных дельцов. Вводится в спиной мозг. Для тебя бесплатно, но ты должен поцеловать меня в щеку.

      — Пожалуйста, — сказал я и поцеловал ее.

     Она тут же стал красной, хуй на лбу эректировал и глаза ее наполнились спермой.

      — Невозможно... — выдохнула она. — Это — все... Я не знаю... Я не могу просит тебя еще...

      — Мы договаривались только на один раз! — рассерженно заявил я, обнажая спину. — Прошу соблюдать правила.

      — Ну ладно, ладно... — залепетала она. — Я же просто так...

     Я почувствовал ужасную боль, как будто мне разламывали спину на две части, но как только я хотел повернуться и врезать этой заразе, тут же наступило такое бешеное наслаждение, тепло и счастье, что я упал прямо на туалетный пол, не обратив внимание на то, что ударился затылком об унитаз; и провалился в какую-то сладкую вечность, к которой лучше всего подходит простое слово «рай».

     3. ВИНТОМ!

     Я очнулся, когда самолет уже стоял на земле. Кто-то страшно стучал в дверь туалета, где я до сих пор лежал. Мочка моего правого уха была погружена в чье-то дерьмо. Это было немного приятно, но я тут же вскочил, вспомнив японцев. Моя спина страшно болела. Опять раздался ужасающий стук.

      — Открой,...

 

      кто там, или я сорву тебе нос!

     Я отворил, передо мной стоял пилот. Увидев меня, он приосанился и произнес.

      — Простите меня, сэр. Я думал, это Джонс, сэр. А это вы, сэр. Добро пожаловать в Америку, сэр.

      — Где небоскреб? — сонно спросил я.

      — Там, сэр, — отвечал пилот.

     Я вышел, взял свою небольшую сумку, и вступил на американскую землю. Было жарко; повсюду ездили автобусы, управляемые загорелыми мужчинами. После разных формальностей я оказался в аэропорту. Прямо передо мной был бар, в котором было виски.

     Я сел за стол, чувствуя дикую боль в спине. Иван Теберда! Подошел загорелый молодцеватый бармен, улыбнулся мне белозубо и потом зевнул.

      — Я хочу выпить чашечку виски, — заявил я.

     Он кивнул, налил. И тут я увидел, что справа и слева от меня садятся два парня. Они были американцы; румяные как помидор и в огромных фермерских кепках, на которых почему-то было написано «хуй».

      — Эй ты, мужчинка, — сказал один.

      — Мальчоночек, малец, пацан, — сказал другой.

      — Ты — русский?!

     Я отхлебнул виски и прибавил своему лицу решимости.

      — Монолиз! — гордо произнес я.

      — А не хочешь ли винтом? — спросил один.

      — Да, винтом не желаешь?!

     Пятьдесят долларов плюс твоя попка, а? Положение становилось критическим. Если бы у меня было два ножа, я бы зарезал их сразу в горла. Я улыбнулся и сказал:

      — О'кей, ребятня.

     Они обрадовались, стали хлопать меня по спине, отчего я чуть не умер, и повели в туалет.

      — Наши туалеты — это не ваши туалеты, — говорил мне один из них по дороге. — Зови меня Абрам.

      — Да, ваши туалеты — дерьмо, а наши — отлэ, — восклицал другой. — А меня зови Исак.

     И мы вошли в туалет и встали посреди него.

     Ну и что? — спросил я.

      — Что? — отозвался один.

      — Что? — повторил другой.

      — Как это? — сказал я.

     Тут они рассмеялись и ударили меня по жопе.

      — Малец, кажется, еще не пробовал винтом. Он — мальчик! Это ведь удача, Абрам?!

      — Точно, Исак!

     Они заставили меня встать на колени, а сами встали у моих ушей, справа и слева от меня. Один стоял ко мне передом, а другой задом. И тут они вдруг, как по команде, сняли свои штаны и трусы, и обнажили огромные члены. Абрам крикнул «хоп!», и они начали трахать мои мочки ушей с двух сторон. Вжик-вжик-вжик-вжик...

     Иван Теберда! Что за наслаждение?... Что за чудо, прелесть, стыд, предел! Теперь я знаю, что такое извращаться! Теперь я понял, как прав был мой сука отцемать. Еще! Еще! Еще!

     И тут, в самый момент моего оргазма, когда вся голова моя словно расширилась до размеров Вселенной, раздался свисток.

      — Полиция! — испуганно заорали Абрам и Исак, застегивая штаны. — Прощай, парень, мы найдем тебя! Твоя попка за нами.

     С этими словами они тут же влезли в какое-то окно и умчались. Я остался на коленях, как раз испытывая пик своего удовольствия.

      — А, русский, — сказал загорелый полицейский. — И сразу же начал!... Ай-яй-яй! Турист!... В каталажку его. К разному сброду. Он не должен общаться с настоящими мужчинами! Жаль, не успели поймать этих подонков!

     На меня надели наручники и куда-то потащили меня. Я подумал, что вряд ли теперь увижу небоскреб. И все-таки мое настроение было прекрасным. Винтом!

     4. НЕ ВЫНИМАЯ ИЗО РТА

      — Ты должен, паскуда, соблюдать правила этой камеры! — заявил восьмияйцовый человек, вставший надо мной. — Я здесь главный! Когда я какаю, мое дерьмо делится на двадцать восемь частей и поедается всеми! Понятно??

      — Пошел ты в дупло, отброс чешский! — сказал я поднимаясь. — Жри у себя сам!

      — Ах ты... — начал чех разгневанный моей наглостью, но тут я вцепился зубами ему в елдык. Он завопил, начал бить меня руками, ногами, дергаться, но я не отпускал. Он взял какую-то острую ложку и занес надо мной, и тогда я окончательно разозлился. Я сильно сжал челюсти и откусил елдык. Чех упал на пол камеры и отключился. Я выплюнул елдык и громко сказал, что бы всем было слышно:

      — Чех без елдыка — словак!

     Всеобщий хохот был мне ответом. Подошла какая-то нанайка, вся состоящая из щелей, и пропищала:

      — Теперь ты — наш командир! Мы теперь будем есть твое говно.

     Все одобрительно закивали.

     С этого момента моя жизнь стала замечательной. Я делал, что хотел. Поскольку это была тюрьма, и поскольку тут не было загорелых американцев, за нами никто не следил, и я испытал, наверное, все виды извращений по Шнобельшнейдеру. О, Иван Теберда! Как прекрасно, как чудно, как замечательно было все, что я испытывал! Но особенно меня любили две англичанки-близнецы, соединенные единым клитором. Они обычно подходили ко мне утром, когда я лежал в кровати и меня кто-нибудь услаждал, и говорили:

      — О, повелитель, о, любимый, о, радость, о, смысл! Позволь пососать тебе, позволь!

      — Еще не время, девчоночки, — говорил я. — Потерпите.

     Посасывание я оттягивал на потом, боясь разочароваться в извращениях. А англичанки все подходили. Наконец, когда, как мне показалось, я исчерпал весь набор всего, что можно только получить от живой и мертвой человечинки (остатки трупов съедал наш бельгиец), я заявил:

      — Хорошо. Я согласен. Я даю вам свое согласие. Я соглашаюсь! Сосите, милые, сосите!

     Я отогнал всех. Они подошли ко мне, встали на колени, и каждая взяла мою мочку в рот. И тут... Уже одно только это начало пронзило меня, как стрелой в грудь. Они начали сосать, они сосали, а я испытывал то, что никогда не испытывал; я кричал, визжал, терял сознание, и наконец я понял, что не могу, что больше не выдержу; я выдавил из себя:

      — Все... Стоп...

     Но они не прекратили, и не вынули мои уши из своих ртов. Я начал дергаться, пытался встать, но тут же понял, что меня держат. Немцы, или кто-то еще держали меня за руки и за ноги, не давая мне возможности уйти от этого бешенства, от этой прелести, он этой смерти. Я цепенел; я стал биться как в припадке эпилепсии; и я понял тогда, что монолизу нельзя испытывать сосание столь долго; что это губительно, страшно, смертельно; и что вся камера знала это, и, ненавидя мои издевательства, решила расправиться со мной. Что ж! Что может быть лучше смерти от самого высшего наслаждения, которое только вообще возможно?! Я увидел, как влетаю в какой-то радужный, ласковый туннель; он обволакивает меня любовью, преданностью, величием; и когда вдруг вспыхнула вспышка, и я осознал, что пришла моя смерть, вся эта реальность исчезла.