Она налетела на меня, словно курца, охваченная безумием.

      — Это как называется? Ты что, охренел? Ты знаешь, что тебе за это будет?... Ты хоть подумал о нас, о своей семье? Или у тебя только лишь твои гребаные компьютеры на уме?..

     Я уныло помешвал чай в стакане тусклой нечищенной ложечкой и тщетно старался услышать за этим гамом дробный перестук ноябрьского дождя. Почему-то во время семейных неприятностей меня особенно сильно тянуло к природе, к живому и чистому небу, которое, как и мой разум, то бывало безоблачно ясным, то сумрачно серым.

     Когда о слов наконец дошло до первых ощутимых тычков в плечо, я оторвался от созерцания окна и негромко произнес:

      — Дай мне блюдце...

     Татьяна задохнулась от моей наглости, и последние слова застряли у нее в горле. Она хрипло булькнула, вытащила из шкафа блюдце и с силой хлопнула им об пол. Ухо резанул короткий треск, и веер осколков радостно разлетелся по полу. Краем глаза отметив пор себя, что теперь придется двигать холодильник, чтобы достать из-под него мусор, я прихлебнул чай из стакана и коротко сказал:

      — Дура...

     Татьяна снова крякнула и тяжело задышала. Но первый заряд у нее уже прошел, и она ни секунды не медля приступила ко второму — плюхнулась на табуретку, уткнулась в свои ладони и глухо зарыдала. Ее плечи тряслись, как под током, но мне было абсолютно ее не жалко. Не то, чтобы я не любил свою жену...

     Я потянулся и точным жестом вынул из кармана ее халата злополучные фотографии. Она вздрогнула и оторвала лицо от ладоней.

      — Ты чего?..

      — Ничего, — слабо улыбнулся я, пряча фотки под книгу на столе. — Это фотомонтаж!

      — Как?... — недоверчиво переспросила Татьяна и выражение ее глаз поменялось. Нет, она еще не отступала, но мысленно назад уже оглянулась.

      — Фотомонтаж, — повторил я, снова прихлебывая чай. — Это когда берешь одно лицо и подставляешь его к другому телу...

     Она сжала губы, подумала, а потом агрессивно произнесла:

      — Ну и для чего тебе надо было подставлять наши лица к такой... пакости?..

      — А для того, чтобы посмотреть на то, что в реальной жизни не произойдет, — пояснил я, слегка краснея.

     Татьяна коротко вслипнула, загоняя слезы и сопли обратно, и уже более спокойно сказала:

      — Ясно...

      — Что тебе ясно?

      — Что ты мудак, каких поискать!..

     Я отставил пустую чашку и посмотрел на ее припухшие глаза:

      — Что это я мудак-то?

     Татьяна опять помолчала, кривая улыбка судорожно исказила ее лицо, и тут же она хмуро пробурчала что-то себе под нос.

      — Что? — требовательно, словно в школе, спросил я.

      — А я думала, что ты заснял меня по-настоящему... испугалась...

      — А-а... — протянул я и поднялся с табуретки.

     И тут же сел обратно.

      — Что... Что ты сказала? — мой разгоряченный разум потребовал подтверждения услышанному.

     Татьяна эффектно, словно в театре, выдержала паузу и медленно отчеканила:

      — Я трахаюсь с сыном уже полгода...

     Она была права — я немедленно почувствовал себя мудаком. Да еще таким, каких поискать. Я сидел с глупым выражением на лице, мой разгоряченный разум получил свои подтверждения и теперь разрывался от желания помчаться по двум направлениям. Либо прямиком в штаны, в трусы и дальше без остановок, либо в накачанную правую руку — сжать увесистый кулачок, коим я гордился, и со всего размаху сочно врезать любимой женщине по морде. Как это в жизни и бывает, я получил половинчатый результат и там, и там. А именно, мои руки непроизвольно сжались в кулаки и товарищ в штанах активно зашевелился.

      — Т-твою мать... — невольно вырвалось у меня, и я замолчал.

     Татьяна снова жалобно улыбнулась, взяла мою чашку и пошла к плите. Я тупо наблюдал за тем, как она наливает себе чай, и мой взгляд постоянно скатывался на ее зад, обтянутый цветастым халатом. Мне представлялось, что я буквально вижу, как в кухню входит наш Валерка, нежно обнимает Татьяну за бедра и прижимается к ней. Она так же тоскливо улыбается ему, не отрываясь от плиты, а он своими еще детскими ручонками лезет ей под халат, нащупывает тугую резинку трусов мамы и немного неловко лезет под них...

     Я почавкал губами, загоняя внутрь нелепые фразы о смысле жизни, морали и «что же с нами будет», и неожиданно для себя спросил:

      — Ну и как... с ним?

     Жена на мгновение замерла, а потом, подхватив чашку и хрустя осколками на полу, села на табуретку рядом со столом.

      — Как? — вздернув бровь, повторил я свой вопрос.

     Татьяна хлебнула из чашки и уверенно сказала:

      — Мне нравится... Хотя, что ты имеешь ввиду?

      — Я все имею ввиду.

      — Все и нравится! — она неопределнно пожала плечами, чем немедленно возбудила во мне свирепый и неконтролируемый гнев.

     Мне захотелось буквально вынуть из нее сердце и бросить его под ноги, на это битое блюдце, на пол, по которому она еще так недавно прошлась... Я тряхнул головой и злобно выдавил:

      — Как он тебя трахает?

     Она взглянула не меня непонятным взглядом и ответила:

      — Что, неприятно, когда ты представляешь такие вещи?..

     Черт бы ее побрал, эту актрису с ее дурацкими театральными замашками! Она ловко поймала меня на своей женской ножке, и я теперь вовек не узнаю — было ли у нее что с нашим сыном или нет. Мне только теперь и остается, как гадать на кофейной гуще.

     И молиться непонятно чему.

     То ли тому, чтобы все это так и осталось дурацким розыгрышем.

     То ли тому, чтобы я все-таки когда-нибудь их застукал... Резко вошел бы в комнату (или где они там?), вдоволь насмотрелся бы на испуганные лица... Уверенным жестом остановил бы бросившегося было ко мне ребенка, и тем же жестом приказал бы им продолжать... И когда они бы продолжили, то присоединился бы к ним... И мы бы с сыном вдвоем как следует отымели бы нашу дерзкую мамашу во все имеющиеся у нее дырки... А потом, в виде наказания, я от души засадил бы Валерке в зад свой жаждущий, трепещущий в предвкушении член...

     Мы с женой пили чай и молча смотрели друг на друга.

     А за окном тихонько падал в темноте холодный ноябрьский дождь.

     А-ск, июль 2000г.