Рука по привычке потянулась к пумпочке будильника, но, вспомнив, что сегодня суббота, безмятежно юркнула обратно под щеку. Суббота! Не надо в полусне тащиться на кухню ставить чайник, не надо пытаться в зеркале узнать себя любимую, не надо никого будить: Ничего не надо. Не-на: Нос недоуменно уткнулся в подушку: слева, где по обыкновению располагалась подмышка Игоря, не было ни ее, ни собственно, Игоря. Блин! Я же сегодня одна!

     Женское счастье — муж в командировке, хомячок и дети — у свекро-о-овки. Нет, что ни говори, а наличие командировок и свекрови, если они обе случаются нечасто, смело можно отнести к маленьким радостям жизни. Сон превратил недодуманную мысль в радостную полосатую абстракцию.

     Дз-зинь! Причудливый мир разбился о зуммер дверного звонка, разноцветные осколки сложились в знакомую обстановку спальни. Дзииинь! Ну, почему, почему другим плохо, когда мне хорошо?! Я открыла дверь, даже не спросив, кто приперся. Не знаю, чего такого выражала моя физиономия, но почтальон (а это был именно он), протянувший мне телеграмму, испуганно извинился. Телеграмма оповещала меня о том, что некий Анатолий Донцов «будет проездом в нашем городе и очень надеется на встречу».

     Мое тело хорошо отлаженным автоматом прошествовало на кухню, водрузило чайник на плиту и благополучно оказалось в ванной. Донцов: Донцов: Кто это такой? Теплые струи душа светлым потоком блаженства лились на голову, плечи, грудь: Недовольство испорченным утром, раздражение на весь белый свет, загадочный Донцов — журча, убегали по трубам канализации.

     Упругие струи воды ласкали руки, шею, «и нас, и нас», — улыбаясь, тянулись к водяным пальцам груди, живот, ягодицы: Теплый ливень целовал отвердевшие сосочки; низ живота зажмурился в истоме, а набухшие лепестки подрагивали от ручейка, стекавшего с узенькой полоски темных волос. Нежная рука душа прикасалась то сильно, то слабее к раскрывшимся в ожидании ласки «губкам»: М-м-мммм:. О-О-О! Прозрачные слезы экстаза, смешавшись с водой, слабостью потекли по дрожащим ногам:

     Да, жизнь, определенно зародилась в воде! Натянув на влажное тело любимую белую футболку и мурлыча что-то типа: «Хрена ль нам, красивым бабам:», я отправилась на кухню сибаритствовать. Жестяная банка «Nescafe» была безжалостно отодвинута в сторону, зато из глубины шкафа был извлечен полотняный мешочек с коричневыми зернами.

     Вот подумать: эфиопы, дикий народ. Но какой у них кофе! Когда у меня есть время и настроение, я пью только натуральный кофе, собственноручно обжаренный и собственноручно же смолотый. Варить кофе — искусство. Мелочей в этом деле нет. Конечно, конечно можно просто налить в турку воды, всыпать ароматное крошево, дать закипеть и все дела, а лучше — развести кипятком ложку гранул. Да... Но причем здесь кофе? Не-е-ет, если вы хотя бы раз пили КОФЕ, то поймете, о чем я говорю.

      — Донцов, — доставая коньяк из холодильника, улыбнулась я: — Ну, конечно, это ты — Толя. Просто у тех дней нет имени и фамилии. Я не вспоминала о тебе. Чтобы вспоминать, нужно забыть: То, что ты мне дал, как умение ходить, дышать — оно просто есть. Когда это было? Давно:

     Поезд третьи сутки тащился по степям Казахстана. Однообразный ландшафт, однообразные лица, однообразные разговоры, однообразные вареные куры. Как я ненавидела этот поезд и всех, кто в нем ехал! Мои одноклассники сейчас кайфуют на пляже, а вечером пойдут в кино. На последнем ряде так классно целоваться: При мысли об этом у меня заныло под ложечкой.

     На целый месяц в деревню к тетке, которую я в жизни не видела, в Алейск, которого-то и на карте нет. И все потому что «: дитю нужен спокой, питание и воздух». Попытки переубедить бабусю и маму привели к тому, что мое нежелание покидать город было истолковано как пагубное влияние улицы, порочная влюбленность в охламона и тайное курение. В результате билеты на поезд были куплены на неделю раньше, чем планировалось. И вот — третьи сутки вторая полка.

     Поезд на станцию прибыл ночью. После недолгих колебаний мама и бабушка решили не дожидаться утреннего автобуса, а идти пешком. До деревни, по их словам, было что-то около двух километров. Мне было глубоко по фигу, тем более, что расстояния для меня измерялись в кварталах. Когда мы, наконец, добрели до лающих собак, я даже не обрадовалась, потому что устала и хотела одного — спать, о чем и объявила своим родственникам, прервав радостные восклицания с обниманиями и поцелуями. Моя тетка, оказавшаяся Машей, привела меня в небольшую комнату:

      — Поспи сегодня здесь, деточка, а завтра мы тебе кровать из сарайки принесем. У меня племянник в гостях, так он тут спит. Сено они с дядькой косить уехали, до утра уже не будет его, раз до сих пор не вернулся.

     Я разделась и бухнулась в кровать. На перине мне до этого спать не приходилось. Я провалилась в пуховые недра, мимоходом оценив непривычное ощущение невесомости. Вагонные колеса стучали в ушах, перед глазами плыла степь:

     Я не слышала, когда он вошел, и не почувствовала, когда сел рядом. От чего я проснулась? От чего я проснулась:

     Я проснулась от ощущения солнечного зайчика на щеке — теплое, почти горячее, подрагивающее прикосновение. Предрассветный сумрак отчетливо прорисовывал склонившийся надо мной силуэт. Сильная рука не грубо, но решительно зажала мне рот, остановив крик испуга, который наверняка смог бы поднять на ноги весь дом, если бы вырвался наружу.

      — Ц-с-сс, не бойся. Я уберу руку, а ты не кричи. Я здесь живу, ты спишь на моей кровати: я же не кричу. Уверенный приятный голос и смешок в нем несколько успокоили меня, хотя я с трудом осознавала, где я и почему. Наконец череда событий выстроилась в логическую картину, и я кивнула в знак согласия. Сердце бешено колотилось: от внезапного пробуждения, от пережитого испуга и от: близости мужчины: Но оно тогда еще не знало об этом.

      — Меня зовут Толиком. А тебя — Афродита? Венера? Тебя зовут Судьба, — в его шепоте не слышалось ни насмешки, ни даже улыбки. Он пугал меня этот шепот и одновременно зачаровывал.

      — Меня зовут Ириной, — севшим голосом пролепетала я.

      — Ирина, — повторил он, как бы пробуя на вкус: — Иришка, Ирочка: Нет, тебя зовут — Судьба.

     Мне было не просто страшно, мне было жутко: сумрак искажал черты лица до гротескных, искажал голос до запредельного тембра. Мне хотелось бы думать, что это сон, но я знала — не сон.

     Он потянул с меня одеяло. Я вцепилась в этот мягкий лоскут изо всех сил, готовая заорать. Наверное, он прочел в моих глазах этот животный страх.

      — Не бойся, маленькая. Я не трону тебя. Но я должен посмотреть, позволь: Только посмотреть: позволь, пожалуйста, позволь, — шептал он страстно и умоляюще.

     Я не знаю, что было такого в его голосе, но страх действительно отступил и пальцы разжались. Руки машинально закрыли грудь и низ живота. Он мягко отнял их.

      — Не надо, ну, пожалуйста, не надо. Не смотри на меня, — я чувствовала себя беззащитно обнаженной и ужасно уродливой. Никогда еще никто не рассматривал мое тело так: так откровенно, так бессовестно. Мне было шестнадцать лет, и у меня был мальчик, с которым я целовалась, который «зажимал» меня, больно тиская груди. Свой мальчик был у каждой уважающей себя девчонки в моем окружении. Мы не доходили до физической близости. Он, наверное, боялся этого еще больше, чем я. Мы были, по сути, детьми, торопящимися стать взрослыми. Поцелуи, зажимания — атрибуты взрослой жизни. Я, бравируя, лишилась бы девственности, а он бы, не задумываясь взял ее, если бы не боялся потерять свою:

     Сейчас было все по-другому. Его руки дрожали. Они гладили меня и просто тряслись.

      — Боже, как ты прекрасна! Я знал, что увижу тебя, я всегда это знал.

     Его голова склонилась над моею. Я попыталась оттолкнуть его плечи. А он брал мои отталкивающие руки и покрывал поцелуями ладони, пальцы, запястья. Его горячие губы прильнули к моим, поглотив их в долгом поцелуе. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди, внутри меня рождалось нечто, что летело протяжным стоном в небо, но мозг твердил: «нельзя! нельзя!»

      — Обними меня, — чуть не плача просил он.

     «Нельзя! Нельзя!» — стучало в висках. Мои руки безвольно лежали вдоль тела, подчиняясь приказу: «Нельзя!». Его губы коснулись соска, я напряглась и вздрогнула, интуитивно приготовившись к боли. Но боли не было. Задыхающаяся радость родилась где-то внутри (что там? солнечное сплетение? может быть: может быть), пульсирующей точка любви росла, заполняя все тело, и вырвалась наружу волной дрожи и влагой:

      — Что ты со мной делаешь! Милая моя, ненаглядная: что ты со мной делаешь, девочка! — прерывисто шептал он.

     «Что ты со мной делаешь?!», — рикошетило в голове: «Нельзя! Нельзя!»

     Его голова опустилась на мой живот и ниже. Мои руки резко оттолкнули его, решительно закрыв «запретный треугольник». Он уронил голову на мои бедра, не в силах бороться. С его лба стекала струйка пота, щекоча кожу ног. Он как-то обмяк и затих. Протяжный вздох.

      — Господи, я чуть не сошел с ума. Прости меня, ласточка, я напугал тебя, — шептал он, целуя мои ноги.

     Рыдания сотрясали мое тело, пугая меня и его.

      — Ну, прости. Прости. Я не мог сдержать себя. Ты не поймешь. Ты не видела себя спящей. Я ждал тебя. Я так долго тебя ждал, — покрывал он поцелуями мои глаза. — Не плачь, прошу тебя.

     Да. Вот так мы познакомились с тобой, Толя. «Мы странно встретились и странно разошлись». Наступило хорошее летнее утро со всеми присущими летнему деревенскому утру прибамбасами: ласковым солнышком, щебетанием птиц и при этом гулкой тишиной. При свете дня Толя оказался вполне симпатичным, два года назад демобилизовавшимся воином. Я украдкой смотрела на него, боясь встретиться глазами. А он наоборот, смотрел на меня открыто и долго, стараясь поймать мой взгляд. Больше мы с ним не спали в одной комнате, мне была принесена обещанная койка из «сарайки», и установлена под недреманным оком родственников.

     Но, Боже ты мой! Разве такой пустяк мог быть преградой для пытливого ума и жаждущего сердца? Никак! Толя: Он сделал меня женщиной, сдержав свое обещание «не трогать». Он разбудил во мне женщину. Он показал меня мне и научил любить, то, что я увидела. Мы провели с ним не одну жаркую ночь. И каждая из них хранится в моей, нет, не памяти, в душе, в подсознании, и извлекается наружу ощущениями, когда меня ласкает другой мужчина.

     Я не помню лица твоего, Толя, но я помню твои слова:

      — Ты, как море, манишь к себе. И как море, скрываешь свой прекрасный мир, надо погрузиться в тебя, чтобы увидеть его, а увидев, уже никогда не забыть. Я погрузился, и я не забуду. Никогда. Уже потом, когда, я лишилась таки девственности, я пожалела, что сделал это не ты.

     Кофе был допит и решение принято. Я посмотрела на часы, поезд подъезжал. Оделась, вышла, заперла дверь. Телеграмму я воткнула сверху таблички с номером квартиры. Пусть, если он придет, увидит, что я ее не получала.

     Нельзя, Толенька, войти в одну реку дважды: и в одно море тоже.

     «Нельзя! Нельзя!»29.05.00