Под ногами валялись старые консервные банки, то и дело приходилось переступать через остатки костров, брошенные пакеты с мусором, поваленные деревья, и обходить остатки ржавых машин. По сути дела и леса-то не оставалось. Зачем я пошел туда в этот день сейчас я уже смутно вспоминаю. Наверное, меня звала туда выработавшаяся городская необходимость «погулять».

     К этому времени «погулять», в смысле — подышать свежим воздухом, где бы то ни было, уже было невозможно. Но ноги все равно вели меня в остатки этого леса, когда-то гордо носящего имя Битцевского лесопарка. Пахло жженой резиной и почему-то зеленым чаем. Как мог этот тонкий запах, который мог распознать только законченный гурман, соседствовать и даже перебивать запах резины, в голове не укладывалось...

      — Ты кто? — от чайно-китайских воспоминаний меня оторвал грубый женский голос. Я еще не увидел его обладательницу, но каким-то шестым чувством понял, что пришел сюда сегодня зря. В дополнение к моим подозрениям в спину уперся ствол.

      — Я — из шестого батальона, снабженец.

      — Что ты здесь делаешь?

      — Гуляю.

      — Гуляешь?! — она засмеялась, — А как же война?

      — Сегодня никто никуда не наступает.

      — А откуда ты знаешь?

      — Снабженцы всегда все знают.

     Видимо, мой камуфляж и уверенные ответы на какое-то время рассеяли ее подозрения. По крайней мере, ствол больше не давил мне в спину.

      — Повернуться можно?

      — Валяй.

      — Ну, здравствуйте... — я давно уже понял, что на войне старорежимные приличия и элементарная вежливость иногда спасают жизнь.

     Передо мной стояла женщина лет тридцати на вид, с явно уставшим лицом и непропорционально большой грудью. Грудь явно не была предназначена природой для ведения боевых действий в условиях развалившегося мегаполиса и под военной формой смотрелась комично. Она поймала мой взгляд.

      — Нравится?

     Прямой вопрос требовал прямого ответа, и я ответил...

      — Да.

      — Хочешь потрогать?

     Такого поворота событий даже я не ожидал. Нарваться в лесу на воюющую нимфоманку... Но она явно не хотела давать времени на размышления. Автомат опять угрожающе смотрел на меня.

      — Раздевайся!

     На этот раз я не заставил себя долго ждать. Она посмотрела на меня оценивающе, не сказала ни слова, расстегнула верхнюю пуговицу своей рубашки и аккуратно положила автомат на бурую траву.

      — Мылся давно? — я каждый раз вздрагивал от ее голоса, никак не мог привыкнуть. Она бросала фразы слишком резко для женщины с такими, в общем-то, миловидными чертами лица.

      — Вчера.

      — Тогда подойди поближе.

     Я послушно сделал шаг и оказался в нескольких сантиметрах от ее бюста. Теперь мы смотрели друг другу в глаза. В ее зеленых, с искорками зрачках металось безумие. Что она может сделать с голым мужиком? Если просто оттрахает — это песня! В ответ она положила одну руку на мою задницу, а второй — провела по моей волосатой груди. Довольно-таки нежно, черт побери! А вот что делать мне? Стоять истуканом глупо, когда тебя гладят, но с другой стороны — что у нее на уме, как она отреагирует на взаимность? Может быть, ударить ее, сбить с ног, пока у нее в руках нет оружия? Но вот, блин, интеллигентская сущность — сама мысль ударить женщину не принимается мозгом как сигнал к действию! А может, все-таки отдаться ей на пользование, была — ни была? Когда еще с женщиной можно будет развлечься, одни гомики кругом...

     Последняя моя мысль была принята ей «на ура». По крайней мере, когда я потянулся руками к ее второй пуговице, она не только не схватилась за оружие, но и подалась всем телом мне навстречу, а ее язык стал облизывать кожу вокруг моих сосков. У-у, как мы умеем! Ну, что же, путь открыт, можно действовать смелее!

     Обеими руками я начал срывать с нее потертую рубашку, и очень скоро передо мной уже покачивались ее налитые груди. Острые соски озорно торчали в разные стороны. Блин, неужели все это богатство у нее от природы, и в них нет ни грамма силикона? Скорее всего, так и есть. Представить себе, что эта девица в поисках врача и никому ненужной в условиях всеобщей разрухи накачки сисек бегала по развалинам города — просто невозможно.

     Да... Ей, скорее всего, просто не хватало мужчины. Интересно, сколько она терпела, бедная? И еще более интересно узнать — а на чьей, собственно, стороне она воюет. Может, мне предстоит заниматься любовью с врагом?

     За время моих размышлений она успела стащить с себя кирзовые сапоги, замызганные грязью пятнистые брюки, и теперь уже представляла собой довольно безобидное зрелище. «Как хорошо, что она раздевается сама», — подумалось почему-то. Никогда, в общем-то, мне этот процесс не нравился — все эти крючочки, косточки, заклепочки обычно не поддавались с первого раза, и сильно растягивали общую процедуру. Заниматься любовью по любви (каламбурчик!) ни разу не приходилось. Хотелось побыстрее спустить, вытереться или помыться (с водой, конечно, приятнее, но где ее эту воду сейчас найдешь...), и убежать к чертовой матери подальше от предмета внезапной страсти.

     Она уже всего меня обслюнявила и теперь начала игру с моим нижним другом. За время всего процесса раздевания-целования он ни разу еще не подал признаков жизни. Испугался, наверное, когда на хозяина автомат наставили. Несмотря на то, что страх уже давно прошел, и я сам принимал активное участие в наглаживании симпатичного тела, он предательски болтался между ног. Но зря я начал беспокоиться о внезапно начавшейся импотенции — как только она взяла мой конец в рот, он сразу же начал набухать приливающей кровью. Очень скоро я доказал ей своим окончанием, что не зря меня в батальоне называли Жеребцом.

     Вид моего налившегося друга окончательно свел с ума эту «партизанку» (как я про себя начал ее называть). Она принялась обеими руками совершать с ним различные манипуляции. То открывала головку, больно стягивая к основанию кожицу верхней плоти, то резко ее закрывала, то просто дергала вверх-вниз... Не знаю, может ей казалось, что от этого он должен вырасти еще на несколько десятков сантиметров. Но куда уже больше? И так не в каждую женщину без боли входит до конца.

     И, в конце концов — будем и дальше дрочить, пока я не кончу, или все-таки будем трахаться? Где-то в глубине души у меня закралось подозрение, что мои мысли каким-то неведомым образом до нее доходят. По крайней мере, она оставила мой член в покое и попыталась поуютнее разместиться на лежащем сзади нее брезенте. Мне почему-то сразу вспомнилась моя первая женщина и занятия сексом с ней в ее малогабаритной ванной, после которого подолгу болели коленки.

      — Иди ко мне, — прошептала она. Вот пишу сейчас — «прошептала», а сам думаю — наверное, все-таки «прорычала», уж больно не подходил ее низкий грубый голос, пусть и тихий, для нежных зазываний.

     Пошел, конечно. Что мне еще оставалось делать, выбора все равно не было. Вернее, был, но дело-то не самое неприятное, можно и до конца довести. Опустился я перед ней на колени, ощутил неприятную прохладу земли из-под брезента. А она потащила мою голову к своим губам — целоваться. И зачем я соврал, что вчера мылся? Теперь мне фактически приходилось слизывать бактерии и запах с моих гениталий, попавшие на ее губы при недавнем контакте.

     Черт... А целоваться-то она умела. Мне временами даже стало казаться, что у нее на языке — колечко для создания более острых ощущений. Но это, конечно, могло только казаться от переизбытка нахлынувших откуда-то из глубины приятных ощущений. Где, интересно, она успела этому так мастерски научиться? Людям-то в последнее время не до нежностей, не до сантиментов. Захотелось ...

 

     «большой и чистой» — схватил за шиворот первое попавшееся существо женского пола и потащил за казарму. А там рачком, да в задницу, потому что почти у всех передние места не только растянуты до неприятности, но еще и рассадник всякой дряни.

     Да вот, кстати, и еще одна неприятная мысль — болезни. Кто ее знает, чем она может быть больна и почему, собственно, ей так невтерпеж было потрахаться. Что у нее там чешется? После того как хитроумные вьетнамцы вылечили мир от СПИДа и китайской пневмонии, на него одна за другой стали обрушиваться еще более изощренные заболевания. Причем все они с неимоверной быстротой распространились благодаря всеобщему пофигизму и половой распущенности. Людям стало наплевать на все. Им не хотелось жить долго и сдержанно. До всех дошло — брать от жизни надо все и сразу, и пусть жизнь будет недолгой, зато красивой и яркой, другим на зависть. Кому нужны старики, когда по улицам бродят тысячи голодных детей?

     Блядь, настроение — гавно. Меня сейчас мастерски выебут, а мне не радостно. Наверное, не с той ноги встал. А все еще и потому, что эта сволочь из Четвертого главного у меня пайковый гашиш спиздила. И ведь не докажешь никак. Смотрит, гад, мутными глазами, как будто ангел, и ручками своими, недомерками разводит. Мол, не брал ни фига. Но я то знаю, что он, больше некому. Теперь ходит — глючит с передоза, молодняк за кустами поебывает. Ну и хрен с ним. Люди правильно говорят... «не спиздили, а проебал!» В следующий раз паек надо будет поглубже закапывать.

     А моя партизанка разошлась не на шутку. Разложила меня по брезенту, взобралась сверху и скачет, аж глаза закатила. Эх, волосы бы ей подлиннее, так бы эротично смотрелось! Но на голове у нее — «ежик» и это единственно возможный вариант в этом гребаном мире — победить вшей не может никто, да и не хочет никто. Прыгает в бешеном ритме моя красавица и руками себе вовсю помогает, мнет свои груди с такой силой, что жалко становится и тревожно. Если она себя так не жалеет, то что со мной в результате будет. Но она не хотела быстрого окончания. Судя по всему она уже кончила и, может быть, не раз. Но предоставить мне возможность сделать это самому она не хотела. Грамотно в общем. Кто ж меня знает, может быть кончу и больше в обозримом будущем не начну, перестану представлять собой интерес. Где ж она в лесу еще одного такого безоружного дурака найдет для забавы. Будет искать — в лучшем случае... пристрелят, в худшем... отдадут придуркам из стройбата.

     Я начал уже ощущать, как подкатывает в мозг волна неминуемого оргазма, но она на взлете слетела и больше не опустилась. Это меня несколько притормозило, а ей этого и хотелось. Она прилегла рядом и, как будто меня не существовало, начала мастурбировать. Наблюдать это было и занятно, и возбуждающе одновременно. По всей видимости, ей часто приходилось пользоваться таким способом самоудовлетворения, и удовольствия в этом процессе она получала не меньше, чем от общения со мной. Она закрыла глаза, левой рукой схватилась за сосок, массировала его и терла, а правой... ну, сами понимаете. Какой кайф она испытывала при этом, было понятно по тому, как волнами изгибалось ее тело, как ноги то сгибались в коленях, то резко распрямлялись. Зато у меня появилось время рассмотреть ее во всех подробностях. Про грудь я уже говорил — мечта поэта! Животик аккуратненький, без лишних жировых отложений, сразу видно — человек при деле. Кожа гладкая, как мне уже довелось ощутить пальцами, и на удивление чистая, без всех этих современных язвочек и волдыриков. На правом плече — след от ожога или от ранения, а на левом — татуировка. Вот если бы ей скинуть годков так десять хотя бы, а всей этой помойке, которую раньше мы называли Родиной — годиков двадцать, то была бы она нарасхват в модельных агентствах, и трахали бы ее не лейтенанты вроде меня, а пузатые солидные дядечки с руками зелеными от постоянного общения с американской валютой. А что у нас там с татуировочкой-то? Я пригляделся повнимательнее, и тут меня как током дернуло. На фоне гор смотрел на меня волк, одна лапа его опиралась на мертвую птицу, и я знал, что это была за птица. Я видел этого волка на плакатах, я видел его на знаменах, и мне все время было нестерпимо жаль эту растоптанную птицу. Когда картинка была большой, можно было заглянуть в незакрытые глаза этой мертвой, растерзанной птицы. В них был ужас и страх. Так не было, но они именно так хотели. Потому что это был двуглавый орел.

     Продолжение следует.