Деревня наша по Забайкальским меркам была не из маленьких, почти сотня дворов разместилась в распадке между двумя сопками-близнецами. И был у нас юродивый, не то чтоб физически он был обделен, нет, но умишком его господь бог обидел. Для нас же, босоногих, не знавших в те времена ни радио, ни телевидения он был чуть ли не главным предметом развлечений. Чего только ни чудили мы вокруг блаженного, как только не изгалялись.

     Жил Балабан на отшибе, в обветшалой избенке, ни кого не трогал, а встретив ораву пацанов — старался уйти с дороги, делая вид, что не слышит насмешек и злых шуток в свой адрес.

     Как-то под вечер Сенька, соседский сорвиголова, прибегает ко мне:

      — Темка, — говорит, — я тебе сегодня такое представление покажу, и во сне не привидится.

      — Брешешь ты как всегда, — больше для фарсу заявил я, но сам безусловно заинтересовался.

      — Да не стоять мне на этом месте, если брешу, — не сдавался Сенька.

     Одним словом дал я ему себя уговорить и поволок он меня на окраину. Кустами мы добрались до хлипкого частокола, огораживающего владения Балабана.

      — И чего ради ты притащил меня сюда? — все с тем же деланным равнодушием спросил я.

      — Да подожди ты, не торопись, — Сенька бросил взгляд по сторонам, мигом перемахнул через ограду, я последовал за ним.

     Крадучись мы вплотную подобрались к полуразваленному сарайчику в глубине двора. В нем Балабан держал свою единственную дряхлую уже коровенку. Сенька прильнул к прорехе что-то рассматривая внутри.

      — Глянь, — приглушенно прыснул он отодвигаясь в сторону. Сначала в полумраке я не понял над чем он смеялся, но, приглядевшись, не удержался от дикого хохота. Балабан, привязав свою Дуньку мордой к яслям, стоял возле ее хвоста со спущенными штанами и пристраивался к корове.

     Услышав мой гогот блаженный на миг замер, а затем мгновенно натянув штаны выскочил из сарая. Такого озлобленного лица, просто горящего ненавистью, я у него никогда раньше не видел. Схватив подвернувшийся под руку дрын он кинулся на нас. Спотыкаясь о всевозможный хлам мы бросились наутек.

     Увы, Балабан оказался быстрее, прежде чем нам удалось вырваться с его дворика и мне и Сеньке не единожды досталось его шпалерой по хребту.

     Оторвавшись в конце концов от разъяренного Балабана, запыхавшиеся и исключительно возмущенные такими его действиями, мы оказались у реки.

      — Ну, сволочь, — мстительно заявил Сенька, прикладывая смоченную водой рубаху к ушибленным местам, — я ему этого во век не прощу!

     Я же злился не только на дурачка, но и на друга, а посему, отвесив ему оплеуху, заявил:

      — Хорошее представление ты мне показал, еще пару раз посмотрим и прямиком на Юрьево кладбище отправимся.

      — Если б ты гоготать не стал, он бы нас ни за что не заметил, — набычившись возразил мне тот.

      — Ладно, черт с ним, — смилостивился я и, не выдержав, снова расхохотался. — Кто бы мог подумать, что у Балабана любовь с Дунькой?

      — Черт с ней, с любовью. Давай думать как мстить будем, — упрямо пыхтел Сенька.

      — Ну уж не знаю. Ты у нас самый ушлый, вот и думай, — я развалился на траве.

      — Силой тут не возьмешь, бугай он здоровый, — рассуждал мститель, — придется здесь мозгой пошевелить.

      — Думать-то ты думай, а сейчас давай по домам, темнеет уже, — я встал. Мы пожали друг другу руки и разбежались по домам.

     И все же Балабановы побои беспокоили не только Сеньку, но и меня. А когда перед сном мать потребовала ответа за синюю спину, так я просто возненавидел его.

     Меж тем, через три дня, ко мне снова заскочил Сенька. Такой лисьей загадочной физиономии я у него не видел.

      — Ну? — поинтересовался я.

     Сенька, потирая руки, заговорщицки подмигнул:

      — Пошли, поглядишь, как умеет мстить Семен Гладышев, — гордо заявил он.

      — Опять представление? — скептически поинтересовался я.

      — Да уж, сегодня мы с тобой надорвем животики.

      — Ага, или нам опять намнут бока, — съязвил я.

      — Митька, ты хочешь увидеть торжество правого дела, или нет, — возмутился он. — Что ты мнешься как старая баба? Ты ж потом всю жизнь жалеть будешь, что не пошел.

     Через десять минут мы с ним снова были у Балабановой обители.

      — Слушай я во двор к нему больше не полезу, — заранее уперся я.

      — А это и не нужно, — успокоил меня друг.

     Я вопросительно глянул на него.

      — Да не таращься ты, — прыснул Сенька, — отсюда весь спектакль будет как на ладони. А теперь молчи, заржешь снова, как жеребец, я с тобой больше не знаюсь. Мы затихли, затаившись в густых зарослях орешника. Прошло минут двадцать, я уже начал нетерпеливо ворочаться и бурчать, когда скрипнула дверь дома и во двор, затравленно озираясь, вышел Балабан. Осмотревшись вокруг он обошел сарай и, убедившись, что свидетелей нет, скрылся в нем, плотно прикрыв за собой дверь.

     Я вопросительно глянул на Сеньку. Его просто распирало от еле сдерживаемого смеха. Мне оставалось только выжидательно уставиться на сарай. Сначала было тихо, потом до нас донеслись чуть слышные охи и ахи Балабана. И вдруг они разом превратились в звериный рев.

     Затем последовал удар, и Балабан вылетел из сарая, снося спиной хлипкую дверь. Сенька хохотал до слез, я же был в полном недоумении. Тем временем Балабан, забыв о болтающихся между колен штанах, вскочил с земли и, оглашая воплем окрестности, рванул в сторону реки, обоими руками держась при этом за низ живота. е успел он выскочить за ограду, как рухнул его сарайчик, а из под обломков и облака пыли образовалась Дунька. То, что она творила, было неописуемо. Трубя, как оглашенная, корова била задними ногами, разнося все, что ей попадалось на пути.

      — Все! Тикаем, — схватил меня Сенька за руку, увлекая за собой.

     Быстро, но незаметно мы добрались до укромного места, где от души дали волю душившему нас смеху. Когда же, порядком устав, успокоились, я начал пытать Сеньку:

      — Что вообще это было-то?

      — А, так, ерунда, — не смог он удержаться от выпендрежа.

      — Да ты не тяни — рассказывай, — не отставал я.

      — Короче, после того раза, я еще разок сходил к Балабану и усмотрел что и когда он делает.

      — Ну? — не понял я.

      — Ну, — снисходительно передразнил меня дружок, — я узнал, что перед тем, как любиться с Дунькой он мажет свои причиндалы медом из большой кадушки в том же сарайчике.

      — И че? — опять не понял я.

      — Че, че. Спер дома горсть черного перца и насыпал ему в кадушку.

     Минуту я сидел с раскрытым ртом, а затем повалился на землю в приступе дикого хохота. Редко когда позже мне еще приходилось так смеяться.