Он не получка, не аванс, —

     Бывает в жизни только раз.

     Фортуна в дверь стучит, а вас

     Дома нет...

     (Наум Олев, песня из мультика «Остров Сокровищ»)

     ***

     Она была самой блондинистой блондинкой из всех, кого он видел. Ее волосы были даже не льняными, а лунными — их цвет смешался из какого-то неуловимого сплава золота, серебра и платины. Даже осветление перекисью не давало такой мерцающей серебристости, какую дали ей природа и солнце, жестокое южное солнце, добела выжегшее ее волосы.

     Это был натуральный цвет, ни разу не тронутый краской. Уж кто-то, а Липатов разбирался в таких вещах. Он видел это и по корням, и по белизне бровей и ресниц, и по веснушкам, и по глазам — аквамариновым и прозрачным, как отмели под Фиолентом. Такая белобрысость встречается только в селах и в провинции, где еще сильны древние гены, впитавшие в себя тысячелетнее солнце степей. В сумерках она казалась седой, и было странно смотреть на полудетскую фигурку с белой, как облако, головой.

     Она выглядела совсем девчонкой, худощавой, с виду наивной, как деревенский цуцик, но по ее коленям и ступням Липатов видел, что ей лет восемнадцать. Целый день напролет она играла в волнах с голопопым карапузом — маленьким братиком или племянником. Карапуз еще не говорил, но уже бегал, как метеор, и вопил, как сирена спасательного катера «Зоркий». Смотреть на их игры можно было часами, и Липатов наблюдал за ними с шезлонга, отвлекаясь иногда на воспоминания, которыми щедро снабжала его Алупка — город, где ему было, что вспомнить...

     Особенно сильно бередило его то, что случилось два года назад.

     Тогда был поздний вечер — десять, а может, и одиннадцать часов. В такое время туристы галдели только у центральной аллеи, и весь Воронцовский парк, неосвещенный и пустой, становился жутковатым инопланетным местом. Силуэты выстриженных кустов казались в темноте монстрами, призраками и кораблями пришельцев. Липатов и пришел сюда за этой жутью, смакуя щекотку в нервах, — но и ему стало не по себе, когда он вышел к единственному фонарю, горевшему в листве, как красный глаз дракона.

     Вот подойду к нему, а оттуда кээээк выскочит, — дразнил себя Липатов, — кээээк выпрыгнет, и пойдут мои клочки по закоулоч...

     ААААААААА!!!..

     Из красной вязи дерева вдруг выставилось и взвыло рыло, до того гадкое, что Липатов с перепугу пукнул, покачнулся и влип туфлей в чавкающую лужу, которую старательно обходил стороной.

     Рыло заливалось бессовестным смехом, а Липатов все еще стоял в луже, хватая воздух.

     — Ах ты падло, — наконец сказал он.

     Хохочущее рыло немного отодвинулось, — но, к его несчастью, Липатов имел третий дан по айкидо...

     Мгновенный бросок — и рыло было выволочено на свет.

     — Не вопи, — сказал ему Липатов, — все равно тут никого нет.

     Рыло завопило вдвое громче.

     — Ты гнида? — орал на него Липатов, не слыша своего голоса. — А если сердечный приступ? Или инсульт?

     Отловленный индивидуум был худощавым мальчишкой с бритой головой, расписанной цветными красками, как макитра — от затылка до подбородка. Неизвестный художник постарался и превратил его в такого монстра, что рядом все орки с Сауроном во главе казались няшками.

     — Развлекаемся? — кричал Липатов, зверея от собственного испуга. — А я сейчас тоже развлекусь. По мягкому месту давно огребал, а? А ну-ка...

     Удерживая мальчишку одной рукой, он рывком стянул с него шорты с трусами. Мальчишка вдруг умолк.

     — Уууууууу, — протянул Липатов.

     Меньше всего он ожидал увидеть то, что увидел.

     — Вот именно, — сдавленным голосом произнес пленник. — Девочек не бьют.

     — Не бьют? — прищурился Липатов. — Правильно, не бьют. С девочками делают другое.

     — Что делают?..

     Вокруг были только тьма, звезды и красноватый свет фонаря. Липатов всматривался в оголенную срамоту, вполне себе зрелую и мохнатую, как хомячок. По грудным ноткам в голосе своей пленницы, по пластике ее тела и кое-каким другим неуловимым деталям он понял, что в руках у него вовсе не такой зеленый фрукт, как ему подумалось вначале. «Ничего плохого в этом нет, и не узнает никто... « — убеждал себя Липатов. Поколебавшись, он оглянулся, плюнул на пальцы — и запустил их в голую срамоту.

     — Эээээ, вы что? вы что делаете? — заверещала пленница.

     — Тише, — хрипел Липатов, уверенно массируя ей пизду. — Это маленькая экзекуция. Будешь знать, как людей пугать... Ты куда шевелюру девала, чучело? Макушка лысая, а тут вон какие заросли...

     — Куда надо, туда и девала, не ваше... Ааааа...

     Пальцы его делали дело, давно заученное наощупь — мягко, без грубости, но настойчиво и беспощадно. Щель мгновенно потекла, и девчонка перестала вопить.

     — Ага, входим во вкус? — шептал он, усиливая напор. Девчонка пыхтела, потом начала тихо стонать и покачиваться, подставляясь ритму ласки. Очень скоро она трепыхалась на его руке, как птица, а Липатов упивался своей местью, своей порочностью и властью над ее телом. Он не давал ей кончить, и она хныкала, насаживаясь на ласкающие пальцы. Суть состояла в том, чтобы ласкать ее по часовой стрелке, отходя от чувствительных точек тем дальше, чем сильней она возбуждалась. Такая пытка заставляла ее подыхать от возбуждения ровно столько, сколько хотелось Липатову, и кончить тогда, когда тот считал нужным.

     Внезапно Липатов почувствовал, что теряет голову.

     — Тебе сколько лет?

     — Ааааа... 18... С половиной...

     — Какие 18? А где твои сиськи?

     — Где надо, там и сиськи... аааа...

     — Раньше трахалась? Парень есть?

     — Аааа... не трахалась... нет парня... аааа...

     — Врешь небось. Приятно?

     — Дааа...

     — Тогда давай на четвереньки.

     — Ааааа...

     — Быстро!

     Он вдруг перестал ее ласкать, и девчонка, оглушенная внезапной паузой, смотрела на него, покачиваясь по инерции.

     — Быстро! А то вот так и уйду. Брошу и уйду.

     Ему было жутко, и он надеялся, что девочка не согласится. Но она спросила:

     — А где? Прямо тут?

     — Нет, давай вон туда, на газон, — засуетился Липатов. — Давай?

     — Тогда пустите.

     — Убежишь?

     — Посмотрим.

     Он отпустил ее, и она, пристально посмотрев на него, высвободила длинные ножки из шортов и прыгнула, голопопая, на газон.

     — На четвереньки!..

     Она встала раком. Футболка ее сползла к затылку, заголив спину. Липатов, дрожа, расстегнул штаны и зажмурился...

     Девчонка не наврала: ее пизда была узкой, хоть и мокрющей, и Липатов медленно въебывался внутрь, сдерживая себя из последних сил. Его юная любовница выла, кусая себе руку.

     — Рррраз! — Липатов втолкнулся до упора, прорвав целку. Девчонка вскрикнула. — Опля! Вот и сделано дело! — От радости он шлепнул ее по бедру. — А теперь, монстрик, расслабь все, что у тебя есть, и двигайся со мной. Я вперед — и ты вперед. Я назад — и ты назад. Только чуууть-чуть как бы запаздывая, ясно? Вот так, вот таааак... Поехали!

     Вначале он еб ее не спеша, согласуя с ней толчки, — а потом, когда почувствовал, что врастает в нее и раскачивается с ней единой качелей — отпустил себя и отдался пьянящему ритму, позабыв обо всем на свете.

     Он не знал ее имени — и даже не знал ее лица, наглухо замалеванного под зомби. В его фантазии носились расплывчатые контуры, которые слились в единый лик упрямой бестии, чучела-мяучела, сбрившего шевелюру из вредности, и Липатов пьянел от ее загадочности, как от наркотика. Вокруг была ночь, звездная, холодящая близкой осенью, и холод проникал в сердце, выветривая остатки совести...

     «Боже, как хорошо... умереть, как хорошо» — думал он, вдавливаясь глубоко в тугие ягодицы, покрытые гусиной кожей. Девочка разошлась и еблась страстно, нервно, с каждым толчком выдыхая грудной звук; они летели из нее все чаще, пока не слились в единый стон, густой и совсем-совсем взрослый, как у изголодавшихся жен. «Заметут», думал Липатов, корчась от ...

 наслаждения, — «и успеть бы выскочить из нее, чтобы... чтобы... АААААА!...»

     — Ааааааа! — орал он, со всех сил вдавливаясь в брыкучие ягодицы. — Аааа! — плакал он, врастая в выгнутое тело, рвался в нем на клочки и впрыскивал влагу в узкую тугую глубь, где было щекотно и блаженно...

     — Ты ведь не кончила? — спросил он, когда отдышался.

     Размалеванная голова смотрела на него, не говоря ни слова. — Тогда продолжим разговор.

     Его рука снова затрепетала в стыдном месте, липком от крови и соков, и вскоре размалеванная голова вывернула рот в немом крике, сдавленном внутри, и худенькое тело выгнулось змеей, завалилось на траву и каталось по ней, выламывая руку Липатову...

     — Ты зачем разукрасилась так кошмарно? Людей пугать? — спросил он, лежа рядом с ней.

     — Да.

     — Ты глупая?

     — Да...

     — А скворечницу нафиг выбрила?

     — Выбрила...

     — Тебе хоть понравилось?

     — Аааааа... Зачем вы это сделали?

     — Сделал.

     Над ними висели холодные белые звезды. Холод проникал внутрь, разделяя тела, только что бывшие одним телом...

     —... Мужчина! Мужчина!

     Очнувшись, Липатов подпрыгнул на шезлонге.

     — Мужчина! У вас шляпа улетела. — К нему подбегала белобрысая девушка, держа в одной руке карапуза, а в другой — кепку Липатова, которую именовала «шляпой». — Я кричу вам, а вы не слышите...

     — Спасибо, — Липатов взял кепку. — Какой у тебя рыцарь голопопый! Братишка или племянник?

     Девушка пристально глядела на него.

     — Ни то ни другое, — сказала она, помолчав.

     — А кто?

     — Вообще-то сын, — сказала она, тряхнув головой. — А что, я прям такой уж малявкой выгляжу?

     «Вообще-то да», хотел сказать Липатов, но галантно улыбнулся и сказал: — Ну что ты. Разве для женщины плохо, когда о ней думают, что она еще не такая старая?

     — Не знаю, — сказала она, дернув плечом.

     Воцарилось молчание. Девушка все так же сверлила его взглядом, затем развернулась и пошла с пляжа, держа сына под мышкой.

     Липатов долго смотрел ей вслед. «Нет, походочка у тебя совсем не малявочья», думал он, «хоть и сиськи забыли вырасти, и бедрышки узкие, вон и на пузе шрам от кесарева... И талия худенькая, сквозь нее все видно... Но есть в тебе такое, отчего яйцам неспокойно, как в полнолуние. Черт, через три дня уезжаю... Нет, не будет мне покоя!»

     Он встал, быстро собрал вещи и, выждав для верности время, пошел следом за ней.

     ***

     Вечером ему удалось выследить, как она заняла столик на веранде кафе. Ребенок остался с бабушкой, на которую Липатов уже успел полюбоваться из-за кустов, и она была одна.

     Подбежав к веранде, он принял скучающий вид, прошел мимо, но вдруг оглянувшись, картинно изобразил радость узнавания:

     — О! Мать-героиня! Спасительница шляп и кепок! Свободно?

     — Да.

     — Что пьем? Коньяк, водка, самогон?

     — Пьем? Что-нибудь.

     — Ну, раз так, то... — ничуть не обескураженный Липатов подозвал официантку и заказал дорогое вино.

     Двадцать минут прошли в его монологах. Девушка молча слушала, не отрываясь глядя на него.

     Ее сине-зеленые глаза в вечернем свете стали серебристыми и чертовски красивыми, как кристаллы Сваровски. На ней были только зеленые плавки, купальник и серебристо-зеленый пляжный платок. Липатов отметил, что она накрашена, причем очень умело — не темными тенями, как обычно красятся, а светлыми, золотисто-медовыми, в тон освещению и цвету волос. «Ты не так проста, как кажешься», подумал он и сказал:

     — А не прошвырнуться ли нам по парку? Проветрить наши скворечницы?

     Она молча встала. Ее молчание немного напрягало Липатова, хоть он и предвкушал уже быструю победу.

     Выйдя в безлюдную часть парка, Липатов вдруг обнял ее, не прекращая монолога. Она не сопротивлялась.

     Это так удивило его, что он остановился.

     — Что? — спросила она.

     — Да ничего, — ответил тот. — Покладистая ты. С тобой приятно иметь дело. Облапил тебя, а ты молчишь. А если я с тебя купальник сниму — тоже будешь молчать?

     Она молчала, и он расстегнул ей купальник, обнажив маленькие сисечки с широкими насосанными сосками.

     — Ого! Кормишь рыцаря?

     Ответа не было, и Липатов почувствовал, как теряет терпение:

     — А если трусы спущу — заговоришь?

     Сбросив купальник на землю, он рывком стянул с нее трусы. — Ножку подними... вторую... всë! Они тебе больше не нужны. — Он подобрал трусы с купальником и швырнул их в темноту. Ему хотелось делать глупости — чем дальше, тем сильней.

     Она стояла перед ним голая, мерцающая в свете луны, прозрачная и текучая, как ртуть. Белые волосики пизды, выступающей вперед, блестели матовым блеском.

     — И как такой большой рыцарь поместился в таком маленьком животике? — Липатов сделал последнюю попытку наладить общение — и, не преуспев в ней, сгреб молчунью в объятия.

     Его распирало от возбуждения и злости. Девушка не противилась, и секундой спустя он уже целовал соленый рот, тут же ответивший ему, обжигался языком об ее язык, мял и выкручивал ей соски, из которых ручьем хлынуло молоко... Ему еще не приходилось ласкать кормящих мам, и он переполнился какой-то особенной похотью, горько-сладкой, как рябина. «Видно, мужа нет, или моряк, или черт знает, что с ним... вот и хочет девочка секса, как кошка. Молоденькая ведь совсем, хорошо, если школу кончила...», думал он, высасывая сладкое молоко из ее грудей. Это возбуждало его до дрожи в коленях.

     — Давай-ка раком, — хрипло сказал он, решив не церемониться.

     — Не раком, а на четвереньки, — поправила его девушка, опускаясь на траву.

     — Ну, на четвереньки, — согласился Липатов.

     Ему было не до терминологии: он так хотел ебаться, что плюнул на безопасность и уткнулся в девочку голым хуем, стараясь не думать ни о чем плохом. Пизда была мокрой, хоть выкручивай. «Ай, изголодалась кошечка!» — радовался он, с наслаждением вталкиваясь в скользкую щель, обтекшую хуй влажным чулком.

     — Где наши сисечки? Вот они... — Липатов нащупал соски, мокрые от молока, скрутил их — и принялся напористо ебать юную маму, с наслаждением шлепая яйцами по ее мохнатке.

     Легкость победы смутила его, и ему хотелось доставить девочке максимум удовольствия. Девочка идеально ловила ритм, и очень скоро он ощутил то самое неуловимое единство тел, какое испытал когда-то в этом парке. Его хуй никогда еще не был таким твердым и ебучим, и девочка скулила навзрыд, когда Липатов проебывал ее до матки, и потом выходил с чавканьем наружу, чтобы нырять в раскаленное нутро снова и снова. Когда он впился рукой, вымазанной в молоке, в ее пизду — девочка выгнулась, подбросилась вверх, разорвалась хрипом, и он резко насадил скачущие бедра на себя, чтобы она кончила с колом в потрохах, и сам хрипел с ней в унисон, сгорая в огне сросшейся плоти...

     — Почему вы тогда ушли?

     Они лежали на траве. Над ними вздымалось небо с холодными белыми звездами.

     Вначале Липатов не понял.

     — Что? — переспросил он, внезапно холодея.

     — Почему ушли тогда? Лысых не любите?

     Он молчал, вжимаясь в землю.

     — Брили меня потому, что лейкемию лечили. Меня вообще хоронить хотели. Но вылечили зачем-то... Густик здорово помог... то есть роды.

     — Густик? — чужим голосом отозвался Липатов.

     — Я его так назвала: Август. Потому что ведь мы с вами в августе это самое... А теперь прощайте.

     — Что?!

     — Как вы ушли, так и я сейчас уйду.

     — Подожди, — он схватил ее за ногу. — Я знаю, где ты живешь.

     — Ну и что? Я с мамой, папой. Хотите с ними познакомиться?

     Прежде чем озадаченный Липатов раскрыл рот, она ловко вывернулась, вскочила и убежала. Голышом.

     Липатов с трудом встал, постоял на месте, затем пошел вслед за ней, преоделевая звон в ушах.

     Ее не было видно, и он уже вышел к самому домику, когда услышал ее голос:

     — Пап, отвернись! Я тут голая купалась, и представляешь — кто-то одежду спер. Пришлось вот такой вот красивой ... 

     идти...

     Из домика донеслись охи и причитания. Выругавшись, Липатов побрел домой.

     Ему не удалось заснуть, несмотря на секс перед сном, и впервые в жизни он провел ночь в прогулках из угла в угол.

     ***

     Все утро он искал ее, изжарившись на солнце, и нашел только к обеду. Она была с родителями, и Липатов ходил за ней, как шпик, чертыхаясь про себя и вслух.

     Часам к пяти родители слиняли, оставив ее с Густиком на пляже, и Липатов, потоптавшись, ринулся к ней.

     — Привет! — изобразил он картинную улыбку. — Вот пришел сказать тебе спасибо.

     — За что? — подняла она серебристые брови.

     — Как за что? Мне было очень хорошо с тобой. Я получил огромное удовольст...

     — Я знаю.

     — Слушай, а давай познакомимся. Столько лет знаем друг друга, и до сих пор... Смешно. Меня Жорой зовут...

     — Жора? Он же Гога, он же Гоша?... А меня — Девочка На Четвереньках.

     — Длинноватое имя, — Липатов попытался рассмеяться.

     — Ага... Густик, Густинька, смотри, какая волна! Ой, смотри-смотри! Ууууух!..

     — Ыыиих! — басом повторил Густинька.

     Она играла с с ним, не обращая никакого внимания на Липатова. Тот пытался какое-то время внедриться в их игры, но получалось фальшиво до неприличия, и он отошел, как побитая собака.

     Матернувшись, он с разбегу вбежал в море. Проплыв метров пятьдесят — за буну и обратно — выполз, просоленный и злой, на берег. Девушки с Густинькой там не было.

     Он нашел их в ее домике, когда уже стемнело. Подговорив прохожего мальчишку позвать ее, он зашел за куст, не веря в успех своей затеи. Но она вышла, и Липатов сразу бросился к ней.

     — Послушай, — начал он, тяжело дыша, — я... я...

     — Ну что? — она уставилась на него. — Ну что вы от меня хотите? Что?

     — Я хочу... хочу... просто хочу быть с тобой.

     Липатов вдруг понял, что это так, и удивился этому.

     — Ну да. Наверно, не «быть с тобой», а «трахаться с тобой»? Пока не найдете в кустах какую-нибудь новенькую...

     — А ты не хочешь со мной трахаться, да? Совсем не хочешь, да? — приставал к ней Липатов, не замечая, что кричит.

     — Тише вы!..

     Она взяла его за руку, потащила за куст и, оглянувшись, сунула его ладонь себе под плавки. Пальцы Липатова окунулись в горячий гель.

     — Девочка моя... но почему... — бормотал тот, и вдруг потянул с нее трусы.

     — Вы что!... Не здесь... увидят... родители рядом... — шептала она, задыхаясь, но Липатов не слушал и хлюпал ее пиздой, набухшей клейким соком. Другой рукой он влез в ягодицы, дотянулся до пизды, напялив всю промежность на руку, сунул палец в дырку — и стал ворочать рукой, облепленной со всех сторон женской плотью, не переставая массировать другой рукой клитор и складки бутона.

     Вся срамота девушки, от ануса до клитора и влагалища, была охвачена этим убийственным массажем, каждый ее миллиметр трогался, щупался, гладился, ласкался, дразнился, щекотался... Девушка выдохнула — «ннннээааахх!» — закусила губу, изогнулась и обмякла, повиснув так, что Липатов еле удержал ее. Руками она вцепилась в Липатова — в его футболку, в плечи, в шею, — бедра ее мотались маховиком, и по руке Липатова текли горячие струи, капая на траву...

     — Ну вот... смотри, как хорошо... — бормотал Липатов, когда она, выкончавшись, повисла у него на шее. — Пойдем в парк!

     — Нет, — хрипло отзывалась она.

     — Пойдем! Ну пойдем! — Он повел ее, обняв за бедра, и она шла за ним, повторяя «нет, нет... « — Подожди... трусы...

     Он помог ей натянуть плавки — и потащил за руку в парк. Она покорно плелась за ним, пошатываясь на ходу.

     Дойдя до первого же газона, он втащил ее за живую изгородь, обнял — и стал крепко, сильно целовать. Она обвила ему шею руками, отвечая так же крепко и сильно, и через секунду их тела склеились в гнущийся силуэт, с которого слетали черные пятна одежды.

     Наконец Липатов повалил ее на спину и впервые залез на нее голышом, впервые влип в нее животом и грудью, впервые окунулся в нее сверху вниз, как в медовую ванну, и впервые терся лобком о ее лобок, шершавый и густой, как мочалка. Его любовница царапала ему спину, как кошка, и молотила пятками траву...

     Рядом то и дело топали прохожие, вынуждая любовников сдерживать стоны, холодеть, вжиматься в землю и друг в друга, — но терпеть было нельзя, и Липатов очень быстро влил в нее тугой фонтан блаженства, а потом впервые вылизал ей клитор, да так, что она не смогла сдержаться, и рядом раздалось:

     — Где-то в кустах ебутся... Молодец девушка, так держать!

     Когда они лежали на траве, рядом протопали сердитые ноги, и Липатов услышал:

     — Ну где ее носит? Ребенок не кормлен, вещи не собраны, утром уезжать...

     — Ой! — Девушка приподнялась на траве. — Папа. Ищет меня. И Густик голодный...

     — Стой! — Липатов схватил ее за руку. — Ты уезжаешь?

     — Да.

     — Куда?

     — Не скажу.

     Оглянувшись, она встала.

     — Подожди!

     Липатов вскочил было за ней, но она придержала его за плечи, и он сел обратно на траву.

     — Нет.

     Быстро натянув плавки и купальник, она подбежала к живой изгороди... остановилась, вернулась к Липатову, наклонилась, обхватила его голову ладонями, крепко-крепко чмокнула в лоб — и убежала, перемахнув через кусты, как коза.

     Липатов долго сидел на траве. Затем, натянув трусы и кое-как собрав остальные шмотки, поплелся домой.

     ***

     С пяти утра он дежурил у ее домика. Когда семейство, груженное чемоданами, авоськами, тентами и Густиком, двинулось к остановке, он выждал время и пошел следом.

     Ему удалось сесть в ту же маршрутку. Девушка заметила его, и всю дорогу он просидел, как на иголках. В Симферополе он шел за ними до перрона, смотрел, как девушка кормит Густика грудью, и молился, чтобы случилось хоть что-нибудь.

     Дернув какого-то паренька, он вручил ему записку и попросил передать девушке. Записка гласила — «Жду тебя у женского туалета. Буду ждать, пока не придешь».

     Ждать пришлось на удивление недолго.

     — Ну что, ну что, ну чего тебе? — чуть не плача, говорила ему она, когда пришла. — Ну чего ты меня мучишь?

     Она была в белом платье с длинной юбкой до пола. Белая ткань и белые волосы так эффектно оттеняли загоревшую кожу, что на нее все оглядывались.

     — Я хочу быть с тобой. Почему ты гонишь меня? Почему? — канючил Липатов, растеряв весь свой апломб.

     — А что, мне... замуж тут за тебя выходить, да?

     — А почему бы и нет, кстати? У нас с тобой сын, между прочим...

     — Тише! Не кричи.

     — Это ты не кричи! Ты просто пользуешься мной, играешься, как этим самым... ты... ты... Прости меня! Дай мне хоть какой-то шанс...

     — Шанс?"Он не получка, не аванс... «? Какой тебе нужен шанс?

     — Любой. Сейчас ты уедешь, и... Дай мне... дай мне хоть испытание, хоть что, хоть... хоть телефон дай!

     Девушка плакала.

     — Я ведь даже не знаю, как тебя зовут, — упавшим голосом бормотал Липатов.

     Ему страшно хотелось обнять ее и прижать к себе, но он боялся.

     — Телефон я тебе не дам, и... могу только взять твой. Давай, диктуй.

     Она достала мобилку и, не попадая на кнопки, записала его номер.

     — Все, Жора. Все. Все! Не иди за мной. — Всхлипнув, она посмотрела на него и медленно отошла.

     Липатов дернулся вслед за ней, но она качнула головой, и он застыл у туалета, как манекен.

     Простояв там полчаса или больше, он шевельнулся и побрел, наконец, сам не зная куда.

     Сквозь окно он видел, как подошел поезд, вобрав в себя разноцветную толпу с чемоданами и гитарами, как тронулся в путь и исчез, мелькнув зеленым хвостом. (Специально для sexytales.org — секситейлз.орг) За окном был пустой путь.

     Постояв у окна, Липатов развернулся... и вдруг дернулся, как от тока. Уронив кепку, он стал лихорадочно шарить по карманам, пока не добыл мобилку.

     Там была смска от неизвестного номера.

     Холодея, он открыл ее и прочел:

     «Испытание №1. Купить надувной бассейн на 500 л. для маленьких детей и выслать по адресу: г. Таганрог, ул. Чехова, 18, кв. 57, Соломатиной Лидии Алексеевне.

     По получении бассейна отправлю Испытание №2».

     Минуту или больше Липатов пялился на экран. Затем подскочил и вприпрыжку выбежал из зала.

     — Значит, Лида. Хорошая девочка Лида. Лида из Таганрога. Лииииида. Лида-Лида-Лида. Лида-Лида-Лида-Лида-Лида! — декламировал он, улыбаясь, как Микки-Маус.

     Увидев интернет-кафе, он нырнул туда, сунул диспетчеру купюру, открыл Яндекс и набрал: «детский надувной бассейн 500 литров купить».

     Сидя за компом, он напевал, хихикал, бормотал вслух и мешал всем соседям сразу, — а те косились на него и переглядывались, закатывая глаза.