1. Розовый

     — Пошли ебаться!

     — Тише! Ну что ты меня позоришь...

     — Пошлииии, — счастливо тянула Лю, вцепившись в Шмыгин рукав.

     — Куда мы пойдем?

     — Куда-нибудь! В хату твою пошли!

     — Ну пошли. Ты только, эта... Не матюкайся.

     — А кто меня научил? Ты и научил!

     — Ну не на людях же, бля...

     Шмыга брел за Лю, прыгавшей, как синичка.

     Она была счастлива. Три недели назад она стала женщиной, и с тех пор купалась в том, что называла «любовью»: в пьянящем молодом бесстыдстве, когда все, что стыдно и нельзя, вдруг стало можно. Она говорила Шмыге «любимый», «пусенька» и растекалась от этого сладкой лужей; она повторяла за ним — «выеби меня» и «я твоя сучка», — такие слова драли ее жестокими мурашками, и она старалась говорить их как можно чаще.

     — Вылижешь мне пизду?

     — Ты, эта, потише, — бормотал Шмыга, открывая дверь.

     — Вылижи мне... пизденочку... сладкую... она так любит твой язычочек... — шептала Лю ему в ухо, умирая от того, что говорит такие слова.

     Она млела, когда на бедрах не оставалось ни клочка одежды, и голую стыдобу холодили Шмыгины взгляды; она обожала трясти грудями, розовыми, молодыми, и шлепать ими Шмыгу по лицу — от этого соски наполнялись щекотным соком, и казалось, что они вот-вот лопнут. Маленькими липкими фонтанчиками сгущенки или ликера...

     — Ииииыы, — подвывала она и гнулась для него кошкой, краснея от восторга.

     Бесстыдничать было невыносимо сладко и стыдно, а когда Шмыга проникал внутрь — Лю кричала, закатывая глаза.

     «Меня ебут», думала она, — «ебут, ебут, ебут, ебут, ебут...»

     Это заклинание наполняло ее томным ужасом. Ужас отладывался в теле, и иногда (не всегда, но иногда) вдруг взрывал Лю, как динамит, и тогда она пускала фонтан до потолка, царапая ногтями Шмыгу.

     Она не знала, от чего взрывается — от удовольствия, от своих фантазий или от мантры «меня ебут», и не хотела этого знать.

     — Ты охуительный. Мне было просто охуезно, — шептала она после очередного фонтана, и Шмыга морщил небритые щеки.

     Он был старше ее на двенадцать лет. Когда-то, в прошлой жизни, когда он только-только продырявил Лю, та была вежливой девочкой с косами и бледными беспомадными губами. Одурев от того, что с ней сделали, Лю отрезала гриву, выкрасив остаток в розовый цвет, проколола бровь, стала густо чернить веки и носить лосины в розовую полоску. Ее переполнял такой восторг, что она просто не могла остаться прежней: нужно было перекорежить всю себя, чтобы стать совсем новой Лю — охуительно сексуальной и взрослой, как Шмыга.

     Тот ругался матом, но не оставил ее, и Лю раз и навсегда убедилась, что он любит ее пуще жизни.

     — Ты меня очень сильно любишь, да? — мурлыкала она, запрокинув голову.

     — Угу, — бубнил Шмыга.

     Тысячи сладких ручейков втекали из-под его языка в масляный бутончик Лю, и та стонала, сверкая улыбкой в потолок.

     За окном грохотало, и даже побрякивали стекла, но она не обращала внимания: в ее теле разгоралась щекотка, приторная, как сон на рассвете, и Лю изо всех своих молодых сил распахивалась навстречу, чтобы истаять в ней, как горсть снега...

     Грохотнуло где-то совсем рядом. Шмыга приподнялся и глянул в окно.

     — Ууууэээ, — капризно взвыла Лю, и тот поспешно нырнул обратно.

     Минуты две или три раздавалось старательное чавканье. Потом Лю вдруг подскочила.

     — Не получается, — виновато сказала она. — Писять хочу.

     — Здрасьте. Не могла сказать? Я тут, эта, стараюсь...

     — Ну прости. Я щас, мигом...

     — Помнишь, где сортир?

     — Йееехоооуу! — крикнула Лю, вылетая, как была, голышом во двор.

     Шмыга жил в частном секторе, и удобства были за домом, в бурьянах.

     Пробежав пару шагов, она метнулась обратно — «не, нельзя босиком в говно... надо обуться... « — натянула кроссовки прямо на босу ногу и рванула к сортиру, холодея от стыдной наготы в бедрах, хоть на нее никто и не смотрел.

     Прикрыв дверь, Лю села над вонючей ямой и зажмурилась, представляя, как сейчас вернется и подставится Шмыгиному язычку, и захлебнется в оргазме, как в вине, и будет орать и дрыгать ногами, и хрюкать, и пускать слюни, потому что когда кончаешь — можно все, даже то, чего нельзя нигде и никогда...

     Она не слышала свиста, нараставшего за дверью, — или, может быть, он слился с ее мечтами, трескучими, как фейерверк.

     Она не успела увидеть, как снаряд, прочертив воздух, влетел в Шмыгину хату и разнес ее огненным смерчем.

     Все, что было рядом, смялось и отшырнулось прочь — и машина, и доски, и забор, и зеленая коробка сортира вместе с Лю, вылетевшей в бесцветное ничто.

     2. Стальной

     —... Специально для вас — репортаж из войны для лагеропле... извините, из лагеря для военнопленных. Только что, буквально пять минут назад, поступила информация, что женщина-снайпер, известная как Стальная Змея, особо опасная... эээ... особо опасный враг, на чьей совести — десятки жизней наших доблестных воинов, эээ... что она взята живьем и сейчас находится здесь, в плегере для военнолаг... ой, прошу прощения! И вот вы видите ее, эту женщину, молодую женщину, эээ, девушку, бросившую мирную жизнь, учебу, семью ради того, чтобы убивать, убивать, убивать... Убивать своих братьев... Скажите, эээ, какова была ваша мотивация?

     Журналистка ткнула микрофон девушке в наручниках.

     У той были короткие волосы серо-стального цвета. Их можно было принять за седину, если бы не молодое лицо с пухлыми щеками.

     — Вы меня слышите? Какова была ваша мотивация? Почему вы стреляли в живых людей? Почему вы...

     — Я плохо слышу, — сказала девушка. — Был взрыв. А слуховой аппарат отобрали.

     Журналистка, запнувшись на миг, нагнулась к ее уху:

     — КАКОВА БЫЛА ВАША МОТИВАЦИЯ? ПОЧЕМУ ВЫ...

     — Мой жених погиб в собственном доме. Два года назад. Его убило снарядом. Вашим снарядом. Вы его убили. И я...

     — Вы слышите? Вы слышите? Похоже, она действительно верит, что мы убили ее жениха. Девушка! Мы не обстреливаем жилые кварталы! За все годы великой войны Бобра с Ослом наши снаряды ни разу не попали... то есть...

     Журналистка кричала ей в ухо, потом в микрофон, потом снова в ухо. Девушка больше ничего не говорила.

     —... как и миллионы ее соотечественников... но это ее выбор, и мы... Так, судя по всему, пришел конвой, и сейчас пленных, эээ, уведут, и...

     Девушка смотрела на одного из конвоиров. Тот — на нее.

     Их взгляды пульсировали застывшими огнями. Казалось, они излучают радиацию.

     Вскоре все в комнате умолкли...

     — Эй, че такое? Работаем, работаем, — второй конвоир толкнул первого и подошел к пленной. — Давай-давай. Пошла... Убери камеру! Убрал камеру, я сказал, блядь! — насел он на оператора, выталкивая девушку за порог.

     — Почему ты жив? — крикнула она его напарнику.

     — Я... У меня в доме, эта, подвал был... — бормотал тот. — И я как раз туда нырнул... за водкой...

     — Вы знакомы? — ухмыльнулся второй. — Пошла, пошла. Наговоритесь еще, — он толкнул пленную в раскрытую дверь.

     Девушка все оглядывалась на первого. (Как видно, она ничего не слышала.)

     Тот продолжал стоять, как истукан.

     3 . Золотой

     — Встать, — он навел на нее автомат.

     Девушка не шелохнулась.

     — Встааааать!!! Стрелять буду, бляяя!!! — визгливо закричал военный, тыкая автоматом в пустоту.

     Она подняла голову. Посмотрела на него. Медленно встала, сутулясь, как старуха.

     — На выход. На выхааааад!!! — снова крикнул тот, потому что девушка не двигалась, и толкнул ее дулом в спину.

     Так они и шли: она то и дело останавливалась, а он толкал ее в спину. На третьем-четвертом шаге она застывала, и все повторялось сначала.

     Пройдя коридор, они вышли наружу.

     Воздух лип к коже туманом, плававшим в ночи, как чернильный кисель....

 

      Натянув балаклаву, военный толкнул девушку к воротам.

     — Так страшнее, да? — скривилась та.

     — Молчи... Слава Бобру! — крикнул военный охране, вскинув руку.

     — Навеки слава, — сонно отозвались из будки. — Куда?

     — На допрос. К Бате.

     Заскрипели ворота. Военный включил фонарь, прорезавший ночь золотой иглой, и вытолкнул девушку вперед, в туман.

     Какое-то время они молча шли. Потом, когда последнее здание осталось позади, и они вышли в поле, бездонное, как ваккуум, девушка оглянулась.

     — Пошлаааа, — зашипел военный, снова толкая ее.

     — Без суда? — одними губами спросила та.

     Они шли долго, долго, пока огни за спиной не расплылись в золотые кляксы. Военный ослабил фонарь до минимума, и тот едва освещал вымокший асфальт.

     — Стой, — вдруг сказал он, оглянувшись.

     Девушка, не слышав, прошла пару шагов вперед. Потом оглянулась.

     — Здесь?..

     — Что «здесь», «здесь»?! — снова психанул военный. — Задолбала! Вот!..

     Он снял снял автомат и положил на землю. Рядом пристроил фонарь. Потом отошел назад.

     Девушка секунду или две смотрела на него. Потом кинулась к автомату, схватила его, направила на военного...

     Тот стоял, скрестив руки.

     — Я, эта... чесать буду отсюда. Хочешь — вали к своим. А хочешь — давай с мной. Вместе веселей.

     Девушка стояла, глядя в темноту. Потом сказала:

     — Я не слышу...

     — На, держи. Да не вздумай стрелять, — военный подошел к ней, протягивая какую-то штуку.

     Девушка вскинула дуло, но тут же опустила.

     Дрожа от напряжения, она дала ему подойти и сунуть ей в ухо слуховой аппарат.

     — Сейчас слышишь?... Я говорю: давай со мной. Я отсюда делаю ноги, и ты со мной... хочешь? Давай вместе. Слышишь меня?

     — Слышу. Ты... хочешь бежать к нашим?

     — Нахер мне твои ваши! Я просто хочу бежать. От этой долбаной войны, ясно тебе?

     — Я... если убегу, я продолжу свое дело. Пока враг ходит по моей земле... Почему ты с ними?

     — Я же говорил тебе... Эээх, да ты же плевалась только, вон в глаз мне попала, до сих пор чешется... Я же тебе столько объяснял... Когда по моей хате шарахнули ослисты...

     — И ты в это веришь?

     —... Не перебивай! Когда по моей хате шарахнули, и ты умерла... Ну, я так думал, что ты умерла, я же не знал тогда... До того я к тебе не очень... так, гормончики и все такое... но после — меня как прошибло. Ради тебя я прорвался тогда в Боброполь, вступил в добровольческий батальон... Это все ради тебя, ради твоей памяти... Я хотел отомстить за тебя, понимаешь? И вдруг — ты жива. Ты...

     Шмыга замолчал.

     Молчала и Лю.

     Фонарь светил в ночь золотым пучком, и в нем плавали искорки влаги...

     — Ты седая или покрасилась? — спросил Шмыга.

     — Седая.

     Лю снова замолкла. Потом продолжила:

     — Как начали отрастать — оказалось, что седые. Розовое я остригла нахрен...

     Они опять замолчали.

     Потом Лю сняла автомат, бережно, как ребенка, положила его на асфальт и подошла вплотную к Шмыге.

     — А сейчас они у тебя золотые, — сказал он ей.

     — Золотые? Почему?

     — Фонарь... А на волосах у тебя капельки... Светятся...

     Осторожно, будто боялся обжечься, он провел рукой по ее волосам.

     Лю стояла, не шелохнувшись.

     Потом начала тихо всхлипывать.

     Шмыга гладил ее по голове, а она плакала все громче, клонясь к нему.

     Вскоре они целовались, намертво всосавшись друг в друга ртами, как пиявки. Туман окутал их золотой шалью, мерцавшей в фонарном луче.

     Потом Шмыга, задыхаясь, стал сдергивать мокрые брюки с Лю и с себя. Она неуклюже помогала ему...

     — Аааай! Больно...

     — Что это?

     На бедре у нее темнел то ли шрам, то ли кровоподтек размером с блюдце.

     — Татуировка была... Великого Ослана. Соскребли пемзой... я орала, а они скребли...

     — Тебя насиловали?

     — Не хочу об этом...

     Шмыга долго целовал ей бедра и живот. Потом с энного раза проник в нее, и они снова выпрямились, раскачиваясь в тумане, будто танцевали медляк.

     — Не знала, что можно трахаться вот так... не трахаясь...

     Она уже не плакала. Шмыга сопел и слизывал с ее лица золотые капельки — то ли дождя, то ли слез...

     Их так и не нашли, хоть и объявили в розыск.