Этим утром я проснулся как никогда бодрым и решительным. Я столько сил потратил на то, чтобы это стало возможным, что теперь отступать просто некуда.

     Поцеловал в щеку спавшую рядом Олю, быстро написал ей прощальную записку, тихо оделся, выложил из кармана ключи от ее квартиры и старый мобильный телефон и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

     Эх, прощай старая жизнь с твоими обшарпанными подъездами, вонючими дворами, переполненными маршрутками и озлобленными лицами. Да здравствует новая жизнь с шикарными авто, дворцами-поместьями, кучей денег и милашкой Миланой в качестве приятного бонуса...

     А началось все со встречи в клубе несколько недель назад.

     Мы с мужиками пошли выпить по пиву после работы, когда Костяну, нашему прорабу, позвонила его зазноба и сказала, что собирается в клуб с подружками. Костян у нас хоть и ходок, но бабу свою ревнует к каждому фонарному столбу. Вот и тут, уже изрядно подогретый пивом инстинкт собственника заговорил в нем в полную силу. И потянул он нас в тот клуб. Дорогущий, зараза. А мы уже хорошо истратились на пиво. Короче, денег у нас тогда было у всех на один билет. И меня, как самого презентабельного (и единственного, кого его Ленка не знала в лицо), единогласно выбрали на роль Джеймса Бонда.

     Пропустили меня без проблем, даже несмотря на недельную щетину и не очень свежий костюм.

     И едва я вошел в зал, меня осенило — как Ленка не знала в лицо меня, так и я не знал ее. Звонить мужикам было уже поздно — музыка гремела так, что я бы все равно ничего не услышал. Поэтому я протиснулся к барной стойке, выудил из кармана последние деньги и заказал единственное, на что их хватало — маленькую чашечку кофе и стакан воды. Бармен одарил меня таким презрительным взглядом, что, если бы не пиво, я бы, наверное, провалился сквозь землю. Кофе закончился быстро, зато воду можно было цедить хоть целый вечер.

     Я развернулся лицом к танцполу, и тут же мне на руки в буквальном смысле свалилась очень милая крошка в темном атласном коротком платье, открывавшем ее обворожительные ножки, обутые в босоножки на высоченном каблуке. Девица улыбнулась мне пьяной улыбкой, когда я помог ей вернуться в вертикальное положение, вскарабкалась на высокий табурет рядом со мной и крикнула бармену:

     — Коля, сделай мне как всегда!

     Бармен понимающе кивнул и посмотрел на меня с угрозой.

     Но я не обратил на его взгляд никакого внимания. Передо мной, сверкая ухоженными ляжками и напедикюренными пальчиками, сидел мой счастливый билет в безоблачное будущее.

     Девица была явно не из работяг. Ее нежные ручки если и поднимали что-то тяжелее ложки, то это была связка ключей от машины. Над ее прической не один час колдовал далеко не последний стилист. В ее сумочке наверняка не было мелких купюр...

     Как бы в ответ на мои мысли она открыла свой кошелек на цепочке, вынула оттуда бумажку, номиналом больше чем вся моя зарплата, и небрежным жестом отдала бармену:

     — Сдачи не надо, — и ее бархатистые губки плотно обхватили трубочку коктейля.

     Она бросила на меня игривый взгляд и направилась к дальним столикам с мягкими диванчиками.

     Я развернулся к бармену:

     — И что это за краля?

     Он взглянул на меня сурово:

     — Даже не думай. Ее охраняют лучше, чем монетный двор. Она дочь председателя комитета облсовета по строительству.

     Я присвистнул:

     — И что, прям никак к ней не подобраться?

     — Ну... — задумчиво протянул он. — Если вдруг каким-то чудом тебе удастся заслужить доверие ее папы, возможно, когда-нибудь он подпустит тебя к ней ближе, чем на пушечный выстрел...

     Я ухмыльнулся и снова развернулся к танцполу. Сквозь синие, зеленые, желтые и красные сполохи стробоскопов, сквозь дым и пар я видел, нет, я чувствовал на себе ее взгляд. Но подходить к ней не спешил — в полумраке я с трудом, но все же различал мрачные тени трех... нет, четырех охранников. Но ее глазки блестели так призывно, а в памяти то и дело всплывали волнительные округлости под легкой тканью платья, что мой дружок в штанах начал заметно топорщиться, и я даже поймал на себе несколько одобрительных женских взглядов.

     Я снова развернулся к бару:

     — А откуда ты знаешь, что к ней не подойти?

     Бармен печально усмехнулся:

     — Думаешь, ты тут такой один? Да эта Милана, кроме всего прочего, знатная динамщица. Ни одного нового мужика здесь в клубе не пропускает. Сначала якобы случайно на руки упадет, — я хмыкнул, а он кивнул, — потом якобы случайно в танце окажется рядом, все время тереться будет то попкой, то грудью, то рукой коснется, где надо. Кавалеру башню сносит, он ее под локоток и к туалетам, а там уже ее гамадрилы дежурят. И пока двое незадачливому ухажеру деятельно объясняют, че почем, двое других ее на улицу выводят.

     — Красиво, — улыбнулся я и невольно посмотрел в ту сторону, где маячили в тени уютных задрапированных шторами с кисточками альковов темные плечистые силуэты. — Значит, если я выйду на танцпол, она будет тут как тут?

     Бармен криво ухмыльнулся.

     Я снова развернулся лицом к танцующим парочкам — ди-джей как раз поставил какую-то медленную композицию. Это был бы идеальный момент, но мне совсем не улыбалось знакомиться с девушкой, окруженной такой бдительной охраной. Поэтому я поднялся с табурета, благодарно кивнул бармену и, обойдя танцпол слева, двинулся к выходу из клуба. Я буквально кожей ощущал, как менялось выражение ее глаз — торжество, недоумение, злость...

     Я вышел на улицу и невольно вдохнул полной грудью — не люблю ночные клубы, но если мой план выгорит, придется привыкать. Да, у меня уже зародился план. В общем, ничего особенного, просто похитить барышню из-под носа ее бравой армии. А вот как это сделать?

     На узкой лавочке в тени цветущих акаций громко храпели мои спутники. Нет, охрана у нее, конечно, внушительная, но ведь и Костян с мужиками не мелкого десятка — у каждого косая сажень в плечах да добрая сотня килограмм весу. Как я с моим метр семьдесят и сорок шестым размером одежды затесался в эту «дубовую рощу» одному Аллаху известно. Но факт есть факт — с того самого дня, как я устроился на работу в бригаду, меня прозвали «красавчиком», и мужики меня оберегали, как самое дорогое сокровище.

     Однажды у нашей любимой палатки с пивом тусовались какие-то спортсмены, и не понравилось им, как я заговорил с продавщицей, заказывая нам пиво. Самый крепкий из них схватил меня за грудки, и тут же отхватил хорошего леща от Костяна... Стоит ли говорить, что стероидные качки получили люлей от простых советских строителей? Мне в драку вмешиваться запретили. «Не место дамам на поле боя», — пошутил Степаныч, который мне в деды годится, не то что в отцы. Я не стал спорить, помня о том, как он одним ударом сбил с ног двоих спортсменов.

     И вот теперь эта их опека, которая меня уже начинала раздражать, ох, как бы пригодилась. Но передо мной стояла непростая задача — разбудить троих уставших выпивших строителей... и при этом не испортить «макияж» — невыспавшиеся работяги бывают очень нервными.

     — Степаныч, — я легко потряс за плечо старика, который мне всегда казался наиболее психически уравновешенным. Но, даже несмотря на это, я встал не перед ним, а позади и говорил тихо, прямо на ухо. — Степаныч, это я, Сеня.

     Степаныч открыл правый глаз и покосился на меня:

     — Красавчик... че так быстро?

     — Проблемы у меня, Степаныч, — так же тихо продолжал я.

     — Ленка? — сонно моргнул Костян.

     — Не, Ленки твоей я вообще не видел, — я мотнул головой и выпрямился. — Там другое... С телкой одной замутил, а она... короче, щас она выйдет, а с ней четверо...

     — Братья? — резонно поинтересовался сварщик Жека — примерно моего возраста парень с очень светлыми глазами и почти бесцветными ресницами, из-за чего вид у него был эдакого сельского простачка. Вот только это обманчивое впечатление — по моим сведениям Жека имел диплом какого-то серьезного металлургического института по специальности инженер-металловед ...

 конвертерного производства, что для меня, которого с трудом до второго курса техникума дотащили буквально за уши, сродни действительному члену академии наук.

     — Не, охрана или что-то типа того, — ответил я.

     — Показывай, — коротко кивнул Степаныч.

     И как раз в этот момент Милана со своим эскортом вышла из клуба.

     Я кивнул в их сторону:

     — Просто отвлечь, остальное я сделаю сам.

     Костян качнул головой и поднялся с лавки. Степаныч и Жека встали вслед за ним.

     Нетвердой походкой все трое двинулись к этой четверке. Костян с ходу и без лишних разговоров залепил переднему и, походу, главному в нос. Степаныч в своей привычной медвежьей манере нейтрализовал двоих справа одним ударом с разворота, а Жека, положив руку на плечо последнему, приложил его красивым и быстрым ударом в солнечное сплетение. И они тут же скрылись за углом.

     Я обошел корчившихся на земле охранников, схватил ничего не понимающую девушку за локоть и потянул в противоположную сторону, бросив что-то вроде:

     — Давай скорее, пока они не вернулись...

     Мой расчет был верен — девчонок всегда охватывает ступор в драке, а особенно при виде вот такой вот молниеносной и немотивированной агрессии.

     Первые три квартала она шла за мной молча и послушно, но вот я заметил подходящий двор, где всего освещения был только одинокий фонарь над покосившейся дверью подъезда, и потащил ее туда. И вот тогда она заартачилась:

     — По какому праву? Кто вы такой? Что вам от меня нужно? — она пыталась говорить строго, но голос ее заметно дрожал.

     Я остановился и обернулся к ней так, чтобы свет от фонаря падал на мое лицо.

     — Ты? — ее глаза расширились, в них блеснули озорные огоньки.

     — Отвести тебя обратно? Чтоб те амбалы еще и тебя отметелили? — я говорил нарочито громко и жестко.

     Огоньки померкли, а на глазах выступили слезы:

     — Что им от меня нужно? — она всхлипнула.

     Я передернул плечами:

     — Мне-то откуда знать.

     — Отведи меня домой... — тихо проговорила она, и после молчания добавила, — пожалуйста.

     — Домой это куда? — спросил я.

     И вот теперь важно тянуть время — ее охрана должна добраться до дома первой, рассказать хозяину о нападении и об исчезновении «принцессы». И чем больше времени пройдет с того момента, когда безутешный отец узнает обо всем, и до того часа, когда я приведу к нему пропажу, тем большим будет размер его благодарности. Конечно, идеальный вариант привести ее под утро, но... не знаю. Чем можно увлечь барышню ее круга и ее притязаний с пустыми карманами? Да еще и увлечь настолько, чтобы она забыла о своем драгоценном папаше?

     В этот момент она потянулась к своей сумочке. У меня внутри все оборвалось. Если она сейчас позвонит папе, все мои усилия пойдут насмарку! Она открыла застежку, повернула сумочку к свету, долго в ней ковырялась, потом тяжело вздохнула и произнесла:

     — Черт, у меня ни одной визитки не осталось, а наизусть я адрес не помню.

     — Ну, позвони родителям, — откуда-то сбоку услышал я свой голос.

     — Не могу, — она пожала плечами.

     — Почему? — я не успел скрыть торжествующую улыбку. Оставалось только отвернуться от света, благо порыв ветра качнул фонарь.

     — У меня мобильного нет. Папа говорит, что электромагнитное излучение вредно для здоровья, поэтому мой мобильный всегда носит начальник моей охраны...

     Окончание ее фразы я не услышал из-за вдруг взорвавшегося у меня в ушах радостного барабанного боя.

     — Тогда возьми мой, — донесся издалека мой собственный голос.

     Она взяла двумя пальчиками мой орехокол, брезгливо поморщилась и вернула мне:

     — Я не умею обращаться с этим старьем, — презрительно фыркнула она.

     — В таком случае давай вспоминать адрес, — сказал я и положил ее ручку на свой локоть.

     Она обворожительно улыбнулась:

     — Может, лучше к тебе?

     Ого! — воскликнуло что-то у меня внутри, но я отрицательно покачал головой. А Ольку я куда дену? К тому же если я сейчас пересплю с Миланой, весь план полетит к чертям, и все, чем я смогу похвастаться в конце, это тем, что трахнул дочку самого... как его там, кстати?

     — Ко мне нельзя — у меня мама сильно болеет... — я отвел взгляд и тяжело вздохнул.

     В принципе, это правда — моя мама действительно сильно болеет. Я, собственно, ради этого и подался в областной центр — чтоб денег ей на лечение заработать. Вот только не получалось у меня ничего — на стройке много денег не заработаешь, а куда-то еще устроиться без образования и связей нереально. И каждую неделю я получал все более и более тревожные вести из дома — то ей «скорую» вызывали, то она весь день охала, то сама боялась по лестнице спуститься. Честно говоря, я уже какое-то время даже ждал ее смерти, хоть и неправильно это...

     Поэтому врал я лишь отчасти — очень мне не хотелось быть уличенным во лжи до того, как мое положение окончательно утвердится.

     — Тогда как? — Милана горько вздохнула и присела на лавочку под фонарем. И зябко поежилась.

     Я скинул свою куртку и набросил ей на плечи.

     Она улыбнулась.

     — Предлагаю... — я сделал театральную паузу. — Прогуляться!

     — Ты с ума сошел! — воскликнула девушка со смехом. — Ты мои ходули видел? На них только и можно, что трясти попкой на танцполе да от двери до машины идти — медленно и мелкими шажками, осторожно переступая через бордюры.

     — У тебя какой размер? — я машинально опустил глаза на ее ножки. Не такие уж и маленькие, мой тридцать девятый, может, и подойдет.

     Она молчала. Я посмотрел ей в лицо — она была красная как помидор.

     — Ну? — поторопил я.

     — Тридцать восьмой... — ответила она тихо.

     — Отлично, — и я начал развязывать шнурки своих кед.

     — Что ты делаешь? — воскликнула она, хватая меня за руки.

     — У меня тридцать девятый, так что в моих кедах ты не утонешь, — улыбнулся я.

     И снова посмотрел ей в лицо. Она была — удивлена, ошеломлена и польщена.

     — А мы ведь так и не познакомились, — заметила она, пока я снимал с ее ухоженных ножек босоножки и натягивал на них свои кеды. — Меня зовут Милана, — она протянула мне руку.

     — Очень приятно, Арсений, — я не стал целовать ее запястье — это было бы уже слишком. Я лишь слегка сжал мягкие кончики ее пальцев.

     Она улыбнулась, но теперь ее улыбка выглядела смущенной, наверное, из-за яркого румянца, все еще украшавшего ее щечки.

     Завязав шнурки, я подал ей руку и помог встать.

     — И куда мы пойдем? — она переступила с ноги на ногу, внимательно рассматривая мои кеды. Ее босоножки я взял за ремешки и закинул себе на плечо. — И ты что, собираешься гулять босиком?

     Я передернул плечами:

     — Не впервой. Я в детстве у бабушки в деревне всюду босиком гоцал.

     Она рассмеялась, и я успокоился окончательно — она, конечно, не блещет умом и сообразительностью, но, если закрыть глаза на некоторое высокомерие, она очень даже мила. И усмехнулся про себя — милая Мила, удачное ей имя выбрали родители.

     Я положил ее ручку на свой локоть, и мы вышли со двора в темноту.

     Ветер покачивал ветви деревьев над нашими головами, гонял по небу рваные облака, и казалось, будто луна играла с нами в «ку-ку».

     Я озвучил эту мысль Милане, и она расхохоталась, да так звонко, что я совсем успокоился.

     Честно говоря, я догадывался, где она жила. В поселке на окраине города, минут сорок ходьбы отсюда. Откуда я это знал? Так ведь наша бригада работала там на стройке нового коттеджа. Мы, собственно, и в этот клуб пешком чапали — денег-то на такси не было.

     Но я нарочно повел ее в противоположную сторону.

     Мы шли по ночному городу и болтали. Я ей почти ничего не рассказывал о себе, зато она заливалась соловьем. Пешие прогулки среди ночи были ей в новинку — как я понял из ее разговоров, папа не разрешал ей одной выходить со двора, подружки проходили тщательный отбор, парни и вовсе после первого же общения с папой исчезали в неизвестном ... направлении. Я невольно сглотнул комок, когда она рассказывала об одном своем ухажере, который довольно долго увивался за ней и которого вроде как даже папа одобрил, но вскоре парень пропал, и Милана не знала причин его исчезновения... Зато их знал я — если, конечно, я правильно понял, о ком шла речь. Пару месяцев назад труп этого парня выловили из местной речки-вонючки, и опознать его смогли только по татуировке на лодыжке...

     Рассвет мы встречали на крыше многоэтажки в двадцати минутах ходьбы от поселка, где, как я предполагал, жила Милана.

     Девушка, раскрыв от удивления рот, наблюдала за рождением нового дня, а потом скинула с плеч мою куртку и начала танцевать в лучах восходящего солнца.

     И я не смог удержаться, хотя всю ночь уговаривал себя не прикасаться к ней и никак не проявлять своего интереса к ее телу. Я поднялся на ноги, подошел к ней, обхватил ее талию — она продолжала кружиться, будто и не замечая моих объятий, и прижал к себе, зарывшись носом в ее ароматные волосы. Она замерла, но я слышал, как бешено колотилось ее сердце, чувствовал жар, исходивший от ее тела, видел, как тяжело поднималась под атласной тканью грудь. Я провел носом по ее шее от уха к впадинке между ключицами. Она задержала дыхание. И тогда я легко коснулся губами ее кожи...

     Это было похоже на взрыв ярких красок, на то, как в темной комнате резко загораются все огни и начинают плясать разноцветные блики от зеркального шара под потолком, сопровождаемые неудержимыми басами.

     Милана откинула голову назад, позволяя моим губам спуститься ниже, а мои руки, тем временем, гладили ее упругий подтянутый животик. Я целовал ее шейку, подбородок, щеки и губы и никак не мог остановиться — ее кожа была такой приятной на ощупь, а страсть кипела внутри нее, как раскаленная лава, заставляя ее вздрагивать от моих прикосновений.

     Я бережно уложил ее на свою куртку, не отрываясь от ее губ, и начал судорожно освобождаться от одежды.

     — Нет, — вдруг она отстранилась от меня.

     Я смотрел на нее в недоумении — что значит «нет»? Завела меня, а теперь на попятную? Я снова попытался прильнуть к ней, но она остановила меня.

     — Я не могу так сразу. Я... — она замялась и покраснела, как вареный рак. — Я... еще девочка...

     У меня в голове будто развеялись тучи — что ж я творю? Даже если бы она не была девственницей, даже если бы у нее до меня было с полсотни мужиков только за этот вечер, торопиться нельзя! Я должен доставить ее домой такой же чистой и непорочной, какой она оттуда уходила накануне. На ней не должно быть ни одной царапинки — в противном случае, она станет моим бесплатным пропуском не в светлое будущее, а на тот свет.

     Я выпрямился, кивнул, стоя перед ней на коленях, и стал застегивать рубашку. Затем поднялся и подал ей руку. Она встала и отряхнула платье:

     — Ты на меня не обижаешься?

     Я улыбнулся:

     — Конечно, нет...

     Она легко скользнула губами по моей щеке:

     — Спасибо...

     Я снова улыбнулся и повернулся лицом на восток — жалко мне Ольку, сегодня ей придется несладко...

     Когда мы спустились с крыши, солнце уже выглядывало из-за домов, игриво подмигивая нам.

     Я повел Милану в сторону поселка. Всю дорогу она молчала, но крепко держала мой локоть и плотно прижималась ко мне.

     Шлагбаум на въезде в поселок был опущен, охранник дремал в своей стекляшке. Но когда мы поравнялись с ним, он встрепенулся и улыбнулся, узнав Милану. Она кивнула ему, и мы чинно прошествовали под поднимавшимся шлагбаумом. Проходя мимо будки, я отвернулся, чтобы охранник не узнал еще и меня — это действительно был тот самый поселок, где мы работали.

     Дом отца Миланы стоял в паре километров от въезда, немного в стороне от дороги. Мы прошли в ворота, пересекли широкий ухоженный двор, поднялись на крыльцо и вошли в дом.

     Царила тишина такая полная, что мне стало не по себе. Я никогда не бывал в таких больших и богатых домах, но мне всегда казалось, что здесь должны быть хоть какие-то звуки. Не может же быть, чтобы такую большую площадь занимали всего два человека.

     — Пап? — Милана прямо в кедах пошлепала куда-то вправо, оставив меня куковать у двери.

     Через несколько секунд оттуда донеслась какая-то возня, потом громкие голоса — преимущественно мужские — потом снова раскрасневшаяся Милана, злая как тысяча дьяволов, подбежала ко мне и схватила меня за руку.

     — Он мне не верит, — всхлипнула она и зарылась лицом в мою куртку, размазывая по ней косметику.

     Спасибо тебе, милая Мила, как я теперь Ольке на глаза покажусь? Надеюсь, дорогая косметика отстирывается лучше, чем дешевая...

     А затем справа появился высокий мужчина средних лет крупного телосложения с чуть тронутыми сединой темными короткими волосами и совершенно белыми ухоженными усами. Его черные глаза сурово взирали на меня из-под нахмуренных черных бровей, а на скулах играли желваки.

     — Доброе утро, — произнес он, и звук его голоса разнесся гулким эхом под потолком комнаты.

     — Доброе утро, — я мягко сжал плечи Миланы — она посмотрела на меня с удивлением — и отодвинул ее в сторону.

     Ее отец окинул меня высокомерным взглядом, особенно задержавшись на моих босых ногах. Затем посмотрел на ноги Миланы. И хмыкнул в усы — не то одобрительно, не то снова презрительно.

     — Прошу ко мне в кабинет, молодой человек.

     Милана вцепилась в рукав моей куртки. В ее глазах читался страх, недоумение и мольба. Я ободряюще улыбнулся, освободился от ее пальцев и прошлепал следом за ее отцом.

     Он сел за стол, мне указал на кресло напротив. Я сел и откинулся на спинку — это было приятно после тяжелого трудового дня и бессонной ночи сидеть вот так в мягком уютном кресле. Еще бы камин потрескивал да бокальчик чего-нибудь согревающего и жутко благородного, а в другую руку — какую-нибудь дорогущую сигару. И можно жить.

     — Что произошло? — оборвал он мою блаженную полудрему.

     Я вздохнул и выложил ему выдуманную и отточенную за ночь до мелочей историю.

     Вначале он хмурился, потом разок даже ухмыльнулся, когда я рассказывал, как мы плутали по ночному городу, а когда я подошел к финалу, он уже смотрел на меня намного приветливее.

     — Как ваше имя? — спросил он, когда я умолк.

     — Арсений, — я чуть кивнул.

     — Сколько вам лет?

     — Двадцать один.

     — Кто ваши родители?

     — Мама бухгалтер на пенсии, отца я никогда не знал, — вероятно, в ответ на этот вопрос он ожидал услышать какую-то душещипательную историю о трудном детстве или о моем сиротстве, но я решил отвечать ему в той же манере, в какой повел разговор он.

     — Откуда родом?

     Я ответил. Он вскинул брови:

     — А здесь что делаешь?

     — Пытаюсь заработать маме на лечение.

     — Что с ней?

     — Рак... — я произнес это слово, и у меня защемило сердце. Как она там? Может, если бы я был рядом, ей бы было легче? Может, я мог бы помочь ей чем-то большим, а не только деньгами?

     Отец Миланы внимательно следил за моим лицом.

     — Где работаешь?

     — На стройке на соседней улице, — у меня в горле вдруг появился комок, который заставлял мой голос звучать глухо.

     — Сегодня пойдешь и получишь расчет. Завтра утром придешь сюда. Будешь работать у меня. Милана к тебе привязалась, она тебе доверяет. Этим нельзя не воспользоваться. Но предупреждаю, если с ее головы упадет хоть один волос, я тебя уничтожу. Понятно?

     Я кивнул.

     — Замечательно, — он слегка хлопнул ладонями по крышке стола. — Свободен.

     Я поднялся, вышел в прихожую, где у двери на ступеньке все еще сидела заплаканная Милана. Я улыбнулся, присел у ее ног и медленно развязал шнурки своих кед. Она смотрела на меня и молчала. Я тоже молчал и нежно поглаживал ее ножки.

     — Я... еще увижу тебя? — тихо спросила она, когда я обулся и поднялся.

     Я провел пальцем по ее подбородку:

     — Конечно...

     Расчет мне дали быстро — по сути, Костян просто похлопал меня по плечу, Степаныч смахнул ... скупую слезу, а Жека обнял за плечи и прижал к своей необъятной груди. Почему так? Да потому что я там работал без оформления, договора, трудовой книжки или еще чего-то в этом духе.

     А вечером я поехал к Оле.

     Она встретила меня взглядом разъяренной львицы, но ничего не сказала. Я тоже молчал.

     Она, по-прежнему не говоря ни слова, накрыла на стол, поставила передо мной тарелку свежесваренных макарон с парой крошечных кусочков мяса, обильно политых странного вида подливой, и выложила один кусок хлеба. Пока я ел, она сидела напротив меня молча и лишь горько вздыхала. Но я не реагировал.

     Я чувствовал себя настоящим козлом. Наверное, мне стоило кинуться ей в ноги, целовать ее, ползать на коленях и вымаливать прощение. Наверное, она ожидала от меня именно этого. Но вместо этого я спокойно сидел за столом, жевал опостылевшие макароны и почти не смотрел ей в глаза. Но и не прятал взгляд.

     Я ей ничего не обещал, не клялся в вечной любви и верности. Да и не изменил я ей сегодня. И нечего на меня так пялиться! Мне тоже есть, что ей сказать и в чем упрекнуть. Тоже мне, оскорбленная невинность нашлась...

     — Ты ничего не хочешь мне сказать? — проговорила она, когда я встал к раковине.

     — Что ты хочешь услышать?

     — Я волновалась...

     — Могла бы позвонить...

     — Я звонила! — в ее голосе зазвенели слезы. — Я все телефоны оборвала! Но ни ты, ни твои дружки мне не отвечали!

     Я машинально потянулся к нагрудному карману, вынул телефон и... Сорок пропущенных вызовов! А у меня телефон на беззвучном и без вибрации... Черт, я действительно виноват...

     — Прости, я... забыл включить звук... — объяснение прозвучало нелепо, и выглядело, как оправдание.

     — Сеня, я тебя прошу, — она вдруг соскользнула с табуретки и обняла мои ноги, — я тебя очень прошу — если ты не хочешь меня видеть, просто скажи мне об этом. Понимаешь? Я не буду плакать, если ты меня бросишь — в конце концов, ты мне не клялся в вечной любви и верности. Мы просто встречаемся, пока нам обоим это нужно. И если ты встретишь другую, с которой тебе будет лучше, чем со мной, я все пойму. Я не стану тебя останавливать или пытаться удержать. Только скажи мне об этом. Не можешь сказать — напиши. Только не оставляй меня в подвешенном состоянии. Это убивает меня.

     — Олечка, милая, — я упал на колени рядом с ней, обнял ее плечи и прижался щекой к ее щеке.

     Какая же я мразь...

     А потом отнес ее в комнату, уложил на кровать и начал извиняться не словами, а действиями.

     Она охала, ахала, выгибалась, кусалась и царапалась, плакала и смеялась, говорила мне какие-то милые глупости и смотрела на меня так, что мне уже хотелось послать к чертям весь этот план, эту дуреху-Милану с ее папашей-гестаповцем, вернуться обратно в бригаду и каждый день трахать Олю и видеть этот взгляд...

     Она закричала и крепко сжала меня ногами. У меня на лбу выступила испарина, пот градом катился по спине, собираясь ручейком между лопатками, и я замер, несмотря на жуткую боль в яйцах. Нет, рано...

     Я перевернул ее, почти бесчувственную, на живот, предусмотрительно подложив ей под бедра подушку — в таком состоянии она обычно расползается как растаявшее масло по тарелке, и мне приходится поднимать ее бедра руками. Это совсем непросто, несмотря на ее кажущуюся хрупкость. Конечно, было бы проще поставить ее раком вначале, а додалбливать уже на спине, но в сознательном состоянии Олька категорически отказывается от догги-стайла, зато после третьего оргазма из нее можно лепить все, что заблагорассудится — даже любые узлы из Камасутры не проблема. Поэтому я всегда держал под рукой (ладно, на расстоянии вытянутой руки) небольшую подушку и валик — чтобы менять угол.

     Олька, конечно, хороша — умница, красавица, в сексе много чего перепробовала и точно знает, где ей хорошо и как ей нравится. А там же еще учить надо — мороки выше крыши. Да и целку рвать — кому-то приятно, кому-то никак, а кому-то больно... и кровищща... Не люблю я это дело... Но ничего не поделаешь — если хочу добиться успеха, придется потерпеть...

     Олька заходилась криком, уткнувшись носом в постель, а я продолжал бить размеренно, но быстро, проникая в нее с каждым толчком все глубже. Но вот она сжала мой член с такой силой, что я просто не смог устоять, и кончил, начинив ее спермой, как мама когда-то начиняла фаршем перец. Она всхлипнула еще пару раз и обмякла, я повалился на нее верхом, тяжело дыша и обливаясь потом.

     — Только скажи, Сень, — шептала Оля в полубреду.

     Я обхватил ее руками под животом и смачно поцеловал в спину...

     Утром в семь я был уже возле дома Миланы. Меня пропустили без проблем — видимо, ее отец предупредил охрану.

     Когда я вошел, Милана выскочила откуда-то слева, подбежала ко мне и звонко чмокнула в щеку:

     — Я знала, что ты придешь, — сказала она весело. — Идем скорее, завтрак на столе, и папа тебя ждет.

     Я улыбнулся и позволил отвести себя в столовую.

     Ее отец выглядел намного дружелюбнее, чем накануне — улыбался, шутил и смотрел на меня, если не как на друга, то, по крайней мере, как на очень приятного человека.

     — Доброе утро, — улыбнулся он.

     — Доброе утро, — кивнул я.

     Милана уселась за стол, и указала мне место рядом с собой.

     — Сегодня у Миланы пленэр, — проговорил хозяин дома. — Пойдешь с ней. Охрану туда не пускают, а тебя, если ты, конечно, не против, мы представим парнем Миланы. Познакомишься с ее окружением, а потом расскажешь мне о своих впечатлениях.

     — Пап! — возмущенно воскликнула Милана. — Я уже не маленькая! Мне не нужна нянька!

     — Арсений не будет твоей нянькой, — успокаивающе улыбнулся ее отец. — Он будет твоим ангелом-хранителем. Будет оберегать тебя от всяких неприятностей.

     Мила нахмурилась, надула губки и скрестила руки на груди. Я хмыкнул и прикоснулся к ее пальчикам:

     — Зато все подружки обзавидуются — у них-то такой «няньки» нет, — и подмигнул ей.

     Она улыбнулась и снова принялась за еду.

     На завтрак сегодня была овсянка без молока и масла. Редкостная гадость. Но после Олькиной стряпни для меня не было проблемой даже улыбаться и нахваливать отвратительную кашу. К ней давали свежевыжатый апельсиновый сок. А вот за это я готов душу продать — обожаю свежевыжатые соки.

     После завтрака отец отправил Милану собираться, а меня поманил пальцем:

     — Я хочу тебе кое-что объяснить.

     Я подошел к нему. Он взял меня под руку и повел к левой двери, а не к правой, через которую вышла Милана.

     — Она рассказывала тебе о своей матери?

     Я кивнул. Что-то она тогда говорила насчет мамы, но я особо не вслушивался.

     — Мать Миланы не умерла, — он вздохнул и пропустил меня в узкий плохо освещенный коридор. — Она жива, по крайней мере, была, когда я видел ее в последний раз. Она бросила нас, когда Милане не было и двух лет. Меркантильная сука... Ей, видите ли, красивой жизни хотелось, а я тогда мог ей предложить только комнату в ведомственной квартире и платья на прокат. А два года назад она пришла сюда, ползала на коленях, умоляла, просила разрешения видеться с дочерью... я ее вышвырнул. Как будто я не знаю, чего она хотела на самом деле...

     Я ухмыльнулся.

     — Понимаешь, я не хочу, чтобы Милана стала такой же, как ее мать. Больше того, я не хочу, чтобы она стала такой же, как эти ее пустоголовые подружки или педерастические дружки. Понимаешь?

     Я кивнул.

     — Охрану на эти их пленэры не пускают, поэтому я не знаю, что там творится. Именно поэтому мне нужно, чтобы ты поехал туда с ней. Даже если тебе придется применить силу, ничего не бойся, я тебя от любой ответственности отмажу, понятно?

     Я снова кивнул.

     — И еще одно. Это позавчерашнее нападение здорово меня напугало. У меня, конечно, много врагов, много недоброжелателей. Все знают, что Милана моя ахиллесова пята, именно поэтому я защищаю ее даже ... лучше, чем свой дом и номер банковского счета. Но действовать вот так явно и нагло — это уже переходит всякие границы. Мои ребята их нашли, но они молчат, как партизаны — ни в чем не признаются и не говорят, кто их нанял.

     Я бросил на него подозрительный взгляд. Неужто он и правда моих мужиков вычислил? И так быстро...

     — Ты же их видел, да?

     Я передернул плечами:

     — Там темно было...

     — Ну, если их моя охрана успела рассмотреть, думаю, ты и подавно должен был... К тому же, если я правильно понял, эти ребята из твоей бригады, так?

     Наверное, я побледнел. Точно, они меня сдали...

     — Я сейчас отведу тебя в подвал, — сердце в груди колотилось так, что казалось его удары были слышны на много километров. — Я решил подержать их пока там. Если ты их опознаешь, их переведут в более безопасное место.

     Я медленно кивнул.

     — И не дрейфь, они тебя не увидят, — он хлопнул меня по плечу.

     Мы спустились по лестнице, он толкнул маленькую дверцу, и у меня подкосились ноги. Но я все же сделал над собой усилие и, не подавая вида, прошел следом за ним. Мы подошли к большому окну, за которым в ярко освещенной комнате на стульях сидели трое с мешками на головах и в окровавленной одежде. Их руки были связаны за спинками стульев, а ноги были крепко привязаны к ножкам.

     Когда мы вошли, он дал сигнал, и со всех троих одновременно сорвали мешки. Это точно были Костян, Степаныч и Жека, хотя узнать их было сложно — их лица больше напоминали недомятые помидоры.

     — Ну что, ты их узнаешь? Это они напали на Милану?

     Я кивнул.

     И вдруг понял, что только что подписал им смертный приговор. Но я не мог рисковать. Если бы они заговорили, если бы сказали правду, на их месте оказался бы я...

     — Вот и ладненько, — с облегчением выдохнул отец Миланы.

     — Что... с ними будет? — спросил я прерывающимся голосом.

     — Их отвезут в другое место и оставят там, пока они не образумятся и не скажут, кто их нанял, — он пожал плечами.

     — А если... — я провел языком по губам, — я скажу...

     Он вскинул брови и серьезно посмотрел мне в глаза:

     — Откуда ты знаешь?

     — Я... слышал их разговор... — я снова облизал губы. — Я с ними выпивал в тот вечер... они и в клуб-то пришли... Это Костяна... бригадира... идея была — подкараулить возле клуба кралю побогаче... и...

     — Что «и»?

     — Короче, ограбить или похитить и требовать выкуп... Что только на пьяную голову не придумается, да? — я улыбнулся через силу.

     — Значит, они сами, — он приложил палец к подбородку и задумчиво посмотрел на мужиков. — В этом есть смысл — если бы их кто-то нанимал, чтобы насолить мне, вряд ли бы они действовали так нагло... Спасибо, Сеня, ты меня успокоил, — он похлопал по моему плечу. — Беги скорее наверх к Милане, и езжайте на этот ее чертов пленэр, а у меня тут еще дела есть.

     Я машинально провел рукой по лбу и вытер выступивший на нем холодный пот, когда бегом поднялся по лестнице и пошел по коридору.

     С одной стороны, на душе у меня стало легко — теперь никто не расскажет ее папе правду. А с другой, где-то в сердце появился маленький такой гадкий червячок. Он ничего не говорил, не грыз, просто сидел себе в уголку и смотрел на меня укоризненно. Я накрыл его сверху газеткой и заодно выключил свет, чтобы уж наверняка не видеть этот взгляд...

     Когда я вышел в прихожую, Милана уже стояла у двери. Рядом с ней стоял сложенный мольберт, в руках она держала легкий складной стульчик и артистическую сумку из яркой ткани на длинном ремешке. Я принял из ее рук стульчик, взял мольберт — при этом она уцепилась за мой локоть — и мы вышли во двор.

     Пленэр это вовсе не рисование в уединенном месте, как нам когда-то рассказывали в школе. Это эдакая светская тусовка для золотой молодежи при живописи. Ходят такие напыщенные мальчики, слегка приблядованные девочки и рассуждают об искусстве так, будто им Да Винчи родной дед, а Делакруа и Дали — нелюбимые дядьки. «Как тебе Винни?» — «Хорош, вот только ухо можно было и не резать!» — «Ха-ха-ха, вы видели Шагала? Знаете, мой пятилетний племянник может нарисовать звездную ночь не хуже»...

     Милана расположилась на краю полянки, где все это цветастое жизнерадостное и тупоголовое общество бесцельно бродило от столов с закусками к столам с напитками, вынула из сумки альбом и краски с кистями, положила два мазка, потом сказала, что сегодня у нее нет вдохновения, и пошла к основной толпе. Почему-то я знал, что этим все и закончится. Она тут же примкнула к группе похожих на сказочных птиц барышень с холодными пустыми глазами, и через минуту ее серебристый смех уже слышался по всей поляне.

     Я не стал идти за ней и слушать бабские сплетни, а просто сел на ее стульчик и опустил голову. Нехорошо как-то начался этот день. Как бы чего не вышло...

     — Эй, это ты что ли ее парень? — меня в плечо толкнул субтильного вида парнишка в не в меру мешковатых штанах и футболке и в кепке на пару размеров больше его головы с невероятно длинным козырьком.

     — Ну, допустим я, — я кивнул и поднялся. — Тебе-то что с того?

     Парнишка был на пару голов выше меня, но при этом он казался тоньше и менее устойчивым.

     — Ничего, — он поджал губы, — просто хотел понять, что она в тебе нашла. Как по мне, так ты просто голодранец.

     Я презрительно хмыкнул:

     — Зато у меня перспективы, а у тебя что? Так и будешь всю жизнь за мамкину юбку держаться.

     — Нет у тебя никаких перспектив, — его губы искривила надменная ухмылка. — Скоро ты ей надоешь, и она тебя бросит. И хорошо если ты просто вернешься в то дерьмо, где жил раньше, а не опустишься еще ниже. Мой тебе совет — беги от нее, пока не поздно.

     — Я сам разберусь, — буркнул я.

     Он дернул плечами и со злостью сплюнул себе под ноги:

     — У ее папы большие связи, у моего не меньше. Так что берегись.

     — Угу, — я сел обратно на стульчик и повернулся туда, где стояла Милана.

     Честно говоря, в этой толпе она выделялась, как выделяется роза в букете из полевых ромашек — она была просто другой. Заметив мой взгляд, она улыбнулась мне. И как раз в этот момент в ту же сторону посмотрел долговязый. Он нахмурился. Милана тоже. Он опустил глаза и быстрым шагом направился к столу с напитками. И тут же ко мне подошла Милана:

     — Что он хотел от тебя?

     — Ничего особенного — угрожал, говорил, что ты меня бросишь, как только я тебе надоем...

     — Да как он смеет! — ее щечки вдруг вспыхнули, а в голосе зазвучало возмущение.

     — Кажется, он в тебя тайно влюблен, — я взял ее за руку.

     — Глупый, — она провела рукой по моим волосам, — здесь все друг друга тихо ненавидят. И он не исключение. Каждый только и ждет возможности вцепиться кому-нибудь в глотку.

     — Зачем же ты сюда ходишь?

     — Если я не буду этого делать, они решат, что я их боюсь, — она улыбнулась такой улыбкой, что на мгновение мне даже стало стыдно. Я просто не имею права портить жизнь этой милой пусть и недалекой девочке...

     — Ты устал? — она присела передо мной на корточки и провела пальчиком по щеке.

     Я мотнул головой.

     — Поехали отсюда, все равно ничего интересного уже не будет. А тебе надо прикупить какую-нибудь одежку, а то ты здесь выглядишь, как белая ворона, — она весело подмигнула мне.

     Я улыбнулся ей в ответ, поднялся, сложил ее стульчик и мольберт, скинул в сумку краски и кисти, и мы направились к машине.

     Милана приказала ехать в торговый центр, который, как я узнал позже, принадлежал какому-то другу ее отца.

     Мы шли по этажам, чуть скользя на гладких плитках пола, жмурясь от отражавшегося от них света и болтая обо всем на свете. Милана крепко держала меня за руку, а начальник ее охраны — угрюмый бугай с перебитым ударом Костяна носом — шел за нами следом и подозрительно вглядывался в лица проходивших мимо нас людей.

     Мы зашли в первый бутик. Начальник охраны остался стоять у двери, хмуро поглядывая в коридор и наблюдая за нами. Милана,... 

      все еще весело щебеча, складывала мне на руки вешалки с брюками, рубашками, костюмами, шортами и футболками. А я никак не мог понять, что здесь было не так. Мы с Олькой тоже частенько ходили по этому торговому центру, заходили в разные бутики, кажется, и в этот тоже, но тогда здесь даже запах был другой. Я потянул носом воздух. Совершенно другой — тут пахло дешевым стиральным порошком, застарелой тканью и пылью, а сейчас здесь пахнет чем-то тонким и нежным, почти незаметным. И запах этот исходит не от одежды, он как будто даже не имеет явного источника. Или мне это только кажется?

     Тем временем мы подошли к примерочным. Милана втолкнула меня внутрь, вошла сама и задернула шторку.

     Я аккуратно сложил весь ворох одежек на низкий пуф и замер, не зная, куда девать руки.

     — И чего стоишь? Раздевайся! — командовала Милана.

     Я не шелохнулся и покраснел.

     — Ах, вот как, тебе нравится, когда тебя девушка раздевает? — и она тут же ухватилась за ремень на моих джинсах. Я судорожно вздохнул и покраснел еще сильнее.

     Очень это полезное умение — краснеть или бледнеть по своему желанию. Что для этого нужно? Ничего особенного — вспомнить, какие ощущения ты испытываешь, когда краснеешь или бледнеешь, восстановить их в памяти во всех подробностях и уговорить себя, что сейчас ты испытываешь именно это. И — пожалуйста! На щеках играет яркий румянец. Или наоборот — цвет твоего лица не сильно отличается от цвета стены у тебя за спиной. Конечно, идеально, когда на самом деле присутствуют какие-то факторы, которые заставляют тебя краснеть или бледнеть, но это в идеале.

     С Олькой мы именно так и познакомились — мне тогда жить было негде, а она такая симпатичная, вот и решил я к ней подкатить. А она ж неприступная как средневековый замок. Пришлось идти на хитрость. Я тогда и правда ни черта не жрал почти, но сил было в принципе достаточно, чтоб на трех работах вкалывать, еще и каждый вечер к людям на постой проситься. Я поджидал ее у подъезда, и, когда она появилась, вдруг резко побледнел, будто у меня голодный обморок. Она меня затащила в квартиру, накормила (ох, лучше б не кормила — я тогда еще не умел так хорошо контролировать выражение своего лица), а потом и спать уложила. Правда, спать нам тогда не пришлось... как, впрочем, и соседям. Утром, когда я уходил на работу, тетки из соседних квартир смотрели на меня так, что мне даже было неловко...

     Пока я предавался воспоминаниям, Милана успела расстегнуть мой ремень и уже начала воевать с ширинкой. Она у меня с секретом — если не знаешь, ни в жисть не расстегнешь. Я ухмыльнулся, обнял ее плечи и прижался губами к ее губам. Вот он, этот запах — это ее духи. М-м-м, что-то такое сладкое, густое, но при этом легкое и приятное. Запах прямо из детства. Сдобные булочки, карамельные конфеты, сладкие фрукты — нет, все не то. Мамины пироги и сливочные вафли — точно! Ваниль! Боже, как ей подходит этот аромат!

     Я шумно выдохнул ей в рот. Она слабо пискнула. Я отпустил ее. Она стала судорожно выискивать что-то в своей сумочке, покраснела до самых ушей и больше не смотрела на меня.

     — Не делай так больше, ладно? — сказала она, найдя, наконец, в своем кошельке маленькое зеркальце и поправляя помаду.

     Я кивнул и одним движением расстегнул джинсы.

     Она посмотрела на меня с недоверием:

     — Как?

     Я улыбнулся и показал ей небольшой металлический крючок, который удерживал собачку на месте.

     — У меня на язычке крючок отломался, поэтому я приспособил этот. Его надо только сдвинуть в сторону, и молния расстегивается сама.

     — А белье ты не носишь, потому что на него у тебя денег нет? — она улыбнулась и поддела кончиком ногтя пару кудряшек, выглянувших из ширинки.

     А я покраснел по-настоящему. Я напрочь забыл. Да и не планировалось, что я буду сегодня раздеваться на публике.

     Милана вдруг упала передо мной на колени и легким движением спустила мне джинсы. Мое второе я, едва почувствовав свободу, встало по стойке смирно и теперь гордо глядело ей прямо в лицо.

     — Мне когда-то говорили, что если вы долго находитесь в возбужденном состоянии, — почти шепотом произнесла она, — то у вас потом там все болит. И что это может привести даже к застою крови и к ампутации.

     Я сглотнул комок. Фигасе, а я думал, что это просто неприятно.

     — Я не хочу, чтобы такого красавца ампутировали, — она провела кончиками пальцев по всей длине. Он задрожал, как перед извержением. На лбу у меня выступила испарина. Только не на лицо, только не на лицо...

     И вдруг ее губки сомкнулись вокруг головки, а язычок мягко прошелся по уздечке. М-м-м, блаженство... Влажное тепло ее рта, мягкие сосочки на языке, твердое ребристое небо, белые зубки, которые слегка цепляли шкурку, но не причиняли боли...

     Олька мне никогда не делала минет, хотя я частенько просил ее об этом. А тут и просить не надо!

     Я положил руку ей на затылок и мягко надавил. Она послушно заглотнула мой член до половины, но поперхнулась. Я ослабил давление — еще не хватало, чтобы у нее косметика размазалась. Она чуть отодвинулась, но член изо рта не выпустила, продолжая нежно вылизывать головку. Прям как мороженое — конечно, банальное сравнение, но больше мне в тот момент ничего в голову не пришло.

     Я снова надавил ей на затылок. На этот раз она заглотнула его почти полностью и даже не подавилась. И я начал медленно двигать бедрами вперед-назад, вперед-назад. Она послушно принимала его, стараясь не задевать зубами. И тут что-то теплое и мягкое сдавило мои яички. Я чуть не застонал в голос... и кончил прямиком ей в горло. Разумеется, она подавилась, поэтому я быстро вышел, заливая спермой свои джинсы. А она повалилась на бок, трясясь, как в лихорадке и натужно кашляя.

     — Мила, Мила, — я присел перед ней на корточки и теребил ее за плечи.

     За шторкой кабинки мне уже слышались тяжелые шаги начальника охраны.

     — Что мне делать, Мила? — я был в панике — такого поворота событий я, во-первых, не ожидал, а во-вторых, если нас сейчас застукают в таком виде, все насмарку...

     — Все... хорошо... Сеня... — с трудом отдышавшись, проговорила Милана. — У меня иногда бывает... особенно в бутиках... они уже привыкли...

     Я выдохнул с облегчением и прислушался. Неужели, правда, показалось?

     — Снимай джинсы, я тебя вытру, — сказала она, снова усевшись у моих ног. Затем достала из сумочки влажные салфетки и стала осторожно собирать вязкую белесую жидкость с моих джинсов и ног. А потом снова прикоснулась губами к члену. — Я и не думала, что ты такой быстрый, — она заглянула мне в глаза и аккуратно протерла еще и его.

     Я снова покраснел:

     — Обычно мне нужно больше времени... — я провел рукой по лбу.

     — Я застала тебя врасплох? — улыбнулась она и поднялась.

     А я отвел глаза к потолку, и мой взгляд уперся в бесстрастный объектив камеры. И я побледнел. По-настоящему.

     Милана посмотрела туда же и улыбнулась:

     — Не бойся, она не работает...

     — Точно? — я нахмурился — какой тогда смысл ставить камеру в таком месте?

     — Точнее не бывает. Я в этом бутике постоянный клиент. Когда я впервые заметила эту камеру, я тут такой скандал устроила, что папа распорядился выключить все камеры в зале.

     Я закрыл глаза и шумно выдохнул. А если они не выполнили его распоряжение, завтра же, если не сегодня, он будет знать о том, что произошло.

     Тем временем Милана сняла с вешалки джинсы и подала их мне:

     — Примерь.

     Я послушно натянул их — жесткая ткань прилипала к все еще влажной коже, а слишком большая молния цепляла волоски на лобке. После пары минут мучений Милана покачала головой:

     — Сначала нужно либо купить белье, либо попробовать другие джинсы, — и протянула мне еще одни.

     Эти наделись быстро, хорошо сели, и никто нигде не путался и не цеплялся.

     — Повернись, — скомандовала Милана.

     Я покорно развернулся к ней спиной. И она звонко шлепнула меня по ягодице:

     — Красавчик...

... 

     Я улыбнулся про себя и ничего не сказал...

     А вечером я приехал к Оле.

     Она сидела в кухне за столом, закрыв лицо ладонями. Когда я вошел, она встрепенулась и подняла голову — ее глаза были красными от слез. Я разулся, и она кинулась мне на шею:

     — Сенечка, я так... я так волновалась... — и она снова разрыдалась, уткнувшись лицом мне в грудь.

     Я погладил ее по спине:

     — Ты опять не могла мне дозвониться?

     — Ты же оставил телефон дома, — всхлипнула она. — Я нашла его еще утром...

     Я вздохнул и провел ее в комнату.

     — Людмила Разумовна звонила, — сказала Оля, когда я усадил ее на диван и начал нежно целовать ее шейку и уже запустил руку ей за пазуху. — Олег Степанович пропал.

     Я выдохнул ей в шею, но не стал отвлекаться.

     — Она звонила ему весь день, — продолжала тем временем Оля, прикрыв глаза и откинув голову. — Телефон недоступен. Она пыталась дозвониться Косте, а там Лена вся в слезах-соплях, говорит, Костя ее вчера крепко отлупил, а утром ушел и телефон оставил... Я и Женю набирала, но у него тоже телефон вне зоны...

     — Ничего, найдутся... может, бухают где-то... — я уже подобрался к ее ушку и языком ощупывал все его изгибы. Она просто млеет, когда я так делаю.

     И в этот раз, попытавшись сказать мне еще что-то, она охнула и упала на спину, раскинув руки. Я же поспешно расстегнул ее халатик и припал губами к левому соску.

     Интересно, а какие соски у Миланы? Надо завтра обязательно посмотреть. И пощупать... М-м-м, а они у нее такие же чувствительные, как у Ольки? Ух, как она выгибается... И не скажешь, что она девственница — так ловко мне отсасывала, и даже ничуть не покраснела, когда сняла с меня джинсы...

     Я спустился к Олиному животику. Это тоже ее эрогенная зона — кружочек вокруг пупка и прямая вниз по направлению к лобку с тонкой полосочкой волос. Я приспустил ее трусики, отмечая языком путь к сладкой сердцевинке, и как бы невзначай коснулся чувствительной горошинки пальцем. Она вздрогнула, всхлипнула и судорожно сжала бедра. Затем очертил границы ее влагалища и припал к нему ртом, чуть-чуть прихватив зубами клитор. Она выгнулась дугой и глухо завыла, придавив мою голову к своей промежности. Я ухмыльнулся и принялся поглаживать ее половые губки языком, помогая себе руками и периодически проникая вглубь пальцами. Она стонала и кричала, плакала и просила не останавливаться. Но вот я ощутил знакомый вкус, отстранился от нее, расстегнул джинсы, раздвинул ее ноги пошире и вошел в нее так быстро и плавно, будто и не выходил никуда.

     И сразу задал высокий темп, лишь немного приподняв ее бедра над краем дивана и удерживая ее, таким образом, на весу. Пресс у нее ни к черту — болтается как сопля на ветру — а напрягла бы немного животик и мне проще, и ей приятнее.

     У моей бывшей, которая сейчас за мамой моей присматривает, пресс был такой, что ее можно было положить между двумя стульями и сесть сверху...

     Прошлой осенью она вроде бы замуж вышла во второй раз. Это хорошо, значит, не будет на меня слишком наседать с алиментами.

     Оля закричала с утроенной силой и окончательно обмякла. Зараза, вечно она так — получит свое, а ты потом как-нибудь сам. Я вышел, перевернул ее на живот, поставив ее ноги на пол, и пристроился к ее попке. Она взвизгнула, но бежать ей особо было некуда — я прижал ее ноги к дивану, немного пошерудил у нее там пальцами и вошел. Медленно, как меня когда-то учила моя бывшая... Еще та шлюха, надо сказать. Она мне такие штуки показывала, что у меня голова кругом шла. Она могла согнуться вдвое и самостоятельно вылизывать себя между ног. Форменное сумасшествие. Олька, конечно, такого не может... черт, больно...

     Девушка с силой сжала ягодицы. Я вышел и отвесил смачный шлепок ей по попе:

     — А ну, раздвинь булки, — проговорил я жестко.

     — Сенечка, не надо... — тихо скулила она.

     — Раздвинь, говорят тебе, — еще один шлепок, и на белой коже появился отчетливый след пятерни.

     Она всхлипнула и расслабила попку. И даже немного раздвинула ножки.

     Отличненько. Самое трудное всегда это протиснуть головку. Но вот она вошла — ее тут же туго обхватили стенки прямой кишки — а дальше уже двигаться было легче.

     Олька еще пару раз всхлипнула, попыталась уйти вперед, но двигаться ей там было некуда. И я заходил в ней взад-вперед, вспоминая о том, что произошло в торговом центре. Я двигался медленно, осторожно пробивая себе путь вперед. Было в этом что-то отвратительно-притягательное — ее попка, такая неподготовленная, полная... кхм... продуктов ее жизнедеятельности, и я там, в этом теплом и мягком... м-м-м... я вышел... гадко... и отправился в ванную, оставив Ольку стоять так же на коленях, животом на краю дивана, заплаканную и испуганную.

     Когда я вернулся, она уже лежала с головой под простыней, и только редкие всхлипы говорили о том, что она не спит. Я улегся рядом, выключил свет и отвернулся к краю кровати. Ну и что, что не кончил — завтра наверстаю...

     И так продолжалось целую неделю. Днем Милана делала мне минеты, доводя меня до исступления не столько великолепной техникой, сколько совершенно неожиданными местами, которые она выбирала для этого: за столиком в кафе, в туалете института, за ширмой на приеме у каких-то заклятых друзей. А ночью я мучил Ольку, трахая ее так, как того хотелось мне — в попку, в письку и даже в рот, проникая так глубоко, что она даже задыхалась.

     Отец Миланы, против моих опасений, либо ни о чем не догадывался, либо просто предпочитал пока помалкивать. Но с каждым днем его взгляд, направленный на меня становился все мягче, и губы все чаще раздвигались в улыбке, когда я что-то говорил или просто проходил мимо.

     В конце недели я получил свою первую зарплату. Три тысячи зеленых американских денег. Тысячу заплатил ее папа, остальное дала Милана. И я тут же рванул в место, о посещении которого мечтал уже год — бильярд. Чистенькие ухоженные игроки, красивые дамочки, приглушенный свет, запах дорогих сигар и коньяка. Раньше, до того, как я увидел все это великолепие, я считал бильярд игрой богачей, а сейчас убедился в этом воочию.

     За столом, к которому я подошел, тусовались трое.

     Один выглядел настоящим разбойником с большой дороги с недельной щетиной, золотым кольцом в ухе и повязкой на правом глазу. Он улыбался только левой стороной рта, говорил хрипло, щедро сыпал какими-то воровскими словечками, и его спутники называли его Котом — полушепотом и испуганно оглядываясь по сторонам, будто ожидая, что он выскочит из-за угла с криком «Попишу, порежу» при одном звуке своего имени.

     Другой был похож на непризнанного гениального художника с артистическим шарфом на шее, в полосатой давно нестиранной футболке, длинными волосами и опухшим с жестокого бодуна лицом. У него было огромное пузо, крепкие волосатые руки и наполовину затемненные очки, выглядевшие, по меньшей мере, нелепо в полумраке бильярдной.

     А третий был примерно моего роста и возраста, одет скромно, но дорого, в очках в тонкой золотой оправе и с золотым «ролексом» на правом запястье. Кий он держал левой рукой, играл непринужденно, и его превосходство над двумя товарищами было настолько явным, что мне он сразу понравился. Его звали Романом Александровичем. А вот имени художника я не запомнил.

     Мы познакомились, коротко пожали друг другу руки и начали новую партию.

     Кот и художник отвалились довольно быстро — первый истинно кошачьей походкой отправился за очередной порцией «горючего», а художник уселся за столик и картинно приложил ладонь ко лбу.

     — Так значит, ты работаешь охранником? — в очередной раз спросил Роман Александрович, небрежным движением отбросив длинные светлые волосы со лба.

     — Скорее, личным соглядатаем, — улыбнулся я, и очередной мой шар остановился в паре миллиметров от зева лузы.

     — И девица, говоришь, милашка? Тройку в правый дальний угол, — сказал он и блестящий белый шар с черной цифрой «3» плавно скатился в лузу слева от меня.

... 

     — Ага, — я взял у Кота полный бокал с коньяком.

     — Очень хорошо, — улыбнулся он, обходя вокруг стола и высматривая свою следующую жертву. Затем он низко наклонился, примерился кием и ударил. Один короткий точный тычок, почти как укол — раз, и шар уже в лузе. — И каков твой план?

     Я вскинул брови.

     — Вот только не надо делать вид, что ты не понимаешь, о чем я, — он выпрямился и посмотрел прямо мне в глаза.

     — Я... — я замялся.

     На самом деле, я еще и самому себе не формулировал вот так четко словами свой план. Нет, он был, точно был, я видел его во всех подробностях, но проговаривать его...

     — Ты хочешь жениться на ней?

     Я сглотнул комок и кивнул.

     — Вы уже переспали?

     Я отрицательно мотнул головой.

     — Это хорошо — до свадьбы торопиться не стоит, — он снова склонился над столом. — Семерку в правый центр.

     И семерка медленно подкатилась и остановилась у самого края указанной лузы.

     — Твой удар, — он облокотился о стол, поставив толстый конец кия на пол.

     Я приготовился к удару.

     — Когда ты планируешь свадьбу? — спросил Роман Александрович.

     Я вздрогнул и не попал по шару:

     — Я... — я выпрямился, а он занял мое место. — Я еще не разговаривал с ней... об этом...

     — Глупый ты, Сеня, — ухмыльнулся он, загнав-таки свою семерку в лузу, и перешел в другую позицию. — Не с ней это надо обсуждать, а с ее папой.

     — Я знаю, что он ответит... — я опустил голову, опершись о кий двумя руками.

     — Но ты же даже не спрашивал, — ухмыльнулся он.

     Я вздохнул и мотнул головой.

     — Выбери момент и поговори с ним, — он загнал в лузу последний шар. — Партия. С тебя три сотни.

     Я вздохнул и достал из кармана всю стопку денег, отсчитал три сотенные купюры и протянул их ему.

     Он спрятал деньги в карман и положил руку мне на плечо:

     — Сеня, поговори с ним. Поверь, будет хуже, если она выйдет за тебя замуж против его согласия.

     — Он меня пошлет...

     — А мы поможем тебе сделать так, чтобы не послал, — он похлопал меня по плечу, а потом сделал знак своим товарищам и они покинули клуб. Я заказал еще пару коньяка, а потом тоже отправился домой.

     Встретили меня в подворотне недалеко от Олькиного дома. Первый удар пришелся по печени, от чего я согнулся вдвое. Второй по шее — и в глазах у меня потемнело. Но я не потерял сознание — я чувствовал, как три пары рук ощупывали мои карманы, слышал их голоса и удаляющиеся шаги.

     Как только они затихли, я с трудом поднял руку к нагрудному карману, вытащил оттуда телефон и набрал отца Миланы. В трех словах я объяснил ему, что со мной произошло, не вдаваясь в подробности того, о чем мы говорили в бильярдной. Он молча выслушал меня и сказал лишь: «Жди».

     Затем я позвонил Оле, сказал, что попал в очень неприятную историю и чтобы она не ждала меня. Она расплакалась прямо в трубку, говорила, что я ее совсем разлюбил... я не стал слушать ее сопливые причитания и просто сбросил звонок.

     Через полчаса меня осветили фары здоровенного внедорожника. Из него высыпались какие-то люди. Кто-то подошел ко мне:

     — Жив, красавчик? — начальник охраны Миланы легко шлепнул меня по щеке.

     Я кивнул и попытался встать, но от резкой боли, которая тут же раскаленным железом пронзила мое тело, тяжело опустился на землю.

     Охранник угрюмо покачал головой, закинул мою руку себе на плечо и поднял меня без видимых усилий. Я пытался перебирать ногами, но каждое движение отзывалось жестокой болью во всем теле. Он донес меня до машины и осторожно усадил на заднее сиденье. Затем сел за руль:

     — Теодор Рудольфович приказал привезти тебя к нему. Тебя осмотрит семейный врач.

     Я кивнул и вдруг понял, что отъезжаю. Последнее, что я увидел, был встревоженный взгляд охранника в зеркале заднего вида...

     — Мда, крепко они тебя, — я услышал голос Теодора Рудольфовича, как сквозь вату. — Ну, ничего, жить будешь. Разрыв селезенки это, конечно, серьезно, но не смертельно.

     — Я прошу простить меня... — с трудом проговорил я.

     — За что? — он посмотрел на меня с удивлением.

     — Я сам виноват... светил перед ними деньгами...

     — Конечно, виноват, — он улыбнулся уж совсем тепло. — Но это ничего. Мои ребята их уже нашли и везут сюда.

     — И что вы с ними сделаете? — у меня разом похолодели ладони.

     — Об этом тебе вообще не стоит волноваться, — он потрепал меня по плечу и вышел из комнаты.

     Я откинулся на подушки. Этот Роман Александрович далеко не дурак — если он почувствует, что дело пахнет керосином, он Рудольфовичу все выложит, как на духу, а тот уж со мной цацкаться не будет. И хорошо, если мне просто позволят свалить по-тихому из города. А если как с тем Милиным ухажером? У меня и татуировок нет, так что даже опознать не смогут. Че делать-то? Надо как-то предупредить, как-то...

     В этот момент дверь приоткрылась, и на пороге возникла встревоженная Милана без косметики и в шелковой ночной рубашке.

     — Ты уже проснулся? — она медленно приблизилась к кровати, на которой я лежал.

     Я кивнул, а внутри у меня что-то приятно сжалось — вот такая настоящая, взволнованная, непричесанная и ненакрашенная она мне нравилась даже больше, чем при полном параде. Она опустилась рядом со мной на колени, и ее глаза оказались как раз на уровне моих.

     — Как ты себя чувствуешь?

     — Нормально, — хрипло ответил я.

     — Пока ты был без сознания, я поговорила с папой, — она улыбнулась.

     Я напрягся:

     — И?

     — Он не поверил ни единому слову тех бандитов, — Милана склонила голову вправо.

     Я прищурился:

     — Каких бандитов?

     — Тех, которые на меня напали тогда возле клуба... Они говорили, что это ты их подговорил...

     — А твой отец что? — мое сердце замерло в буквальном смысле этого слова.

     — Ничего — пустил ему пулю в лоб, чтоб не оговаривал честного человека...

     Червячок сбросил с головы газетку и включил свет — он подрос, а его взгляд стал еще более укоризненным, чем раньше. Я задвинул его шкафом и выкрутил лампочку. Нечего мне тут так на меня смотреть!

     — А остальные? — мне было не все равно, черт подери, но я даже сам испугался своего голоса — того равнодушия, которое прозвучало в нем.

     — Не знаю, — она провела рукой по моему животу и остановилась именно там, где нужно. Я боялся вздохнуть, чтобы не спугнуть ее, но мой меньшенький зашевелился и стал наливаться кровью.

     — Какой нетерпеливый мальчик, — улыбнулась Милана и рывком сбросила мое одеяло на пол.

     На мне была лишь больничная одноразовая рубаха, которая, разумеется, ничего толком и не скрывала. Мила улыбнулась и, немного расчистив себе место, припала губами к моему достоинству.

     В коридоре послышались шаги.

     — Мила, Милана, подожди... не надо... а вдруг кто-то войдет?

     Она отвлеклась от своего занимательного занятия и улыбнулась, прикрыв глаза:

     — Никто не войдет, не бойся. За дверью стоит моя охрана. Но если ты будешь кричать, они действительно войдут. Еще и папу позовут.

     Я прикусил язык — а вот такого я от нее не ожидал. Дура дурой, а свое дело знает... Черт, как же хорошо она это делает...

     Мила проглотила все, затем аккуратно вытерла влажной мочалкой мой обмякший орган, нежно чмокнула меня в щечку и ушла.

     А я лежал и прислушивался к шорохам за стеной. Ждал, когда же за мной придут. Но в комнате темнело, и никто не приходил. Не может быть, чтобы этот умник им ничего не рассказал. А если рассказал, почему я до сих пор здесь, а не в том жутком подвале? Ответ напрашивался сам собой — я зачем-то нужен Рудольфовичу. Но зачем?

     И вот, когда я уже почти совсем уговорил себя, что если бы меня хотели убить, то уже давно убили бы, в дверь тихонько постучали. В голове сразу закрутился настоящий ураган мыслей, и главной из них была: «Ну, все, дождался»... Стук повторился — робкий и несмелый — следом дверь скрипнула.

     Стоп, остановил я панический круговорот, если меня ...

 пришли убивать, зачем стучать в дверь?

     — Вы не спите? — раздался женский шепот.

     Я с облегчением выдохнул и ответил:

     — Нет.

     — Я ваша сиделка, мне нужно сменить повязки.

     — Входите, — позволил я.

     Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы впустить в комнату тонкую полоску света из коридора, и снова закрылась.

     А потом прямо надо мной вспыхнула яркая лампа. Я невольно зажмурился.

     — Извините, но в темноте я не смогу вас перевязать, — сказала сиделка и заботливо подоткнула уголок моего одеяла.

     — Ничего, сейчас пройдет, — улыбнулся я, моргая.

     И когда глаза привыкли к свету, я смог ее рассмотреть. Она стояла в дальнем углу комнаты рядом со стулом и переодевалась спиной ко мне. Темные вьющиеся волосы до плеч, фигурка гитарного типа, полные ножки, затянутые в плотные черные колготки. И лямки бежевого лифчика слишком сильно врезаются в кожу. Не мой тип, но сразу вспоминается молодость. Когда я еще встречался со своей бывшей, была у меня знакомая, дочка маминой соседки — рыжая, рыхлая, с большой грудью и толстой попой, покрытая веснушками, казалось, от макушки до самых пяток. У нее даже на половых губах были эти темные пятнышки. Но она же здоровенная была, как хорошая свиноматка. А эта такая маленькая, как обожравшаяся зерном дюймовочка.

     Тем временем она надела белый халатик, собрала волосы под голубую нетканую шапочку и развернулась ко мне лицом. И тут же наткнулась на мой взгляд. И залилась краской.

     Я усмехнулся и поднял глаза к потолку.

     Она подошла к тумбочке слева от моей кровати, достала из нее бинты и какие-то баночки и тюбики, потом бережно сдвинула одеяло с моей груди и задрала рубаху.

     — В твои обязанности входит только перевязывать меня?

     — Нет, еще мыть, переодевать, кормить, помогать вставать и ходить, когда доктор разрешит, убирать в комнате и выполнять другие ваши мелкие поручения, — она не смотрела мне в лицо.

     Симпатичная — личико круглое, щечки пухлые, губки мягкие и нежно-розовые, ресницы длинные, глаза светлые. И такая она вся родная и простая, прямо пахнет от нее влажной землей и весенним лугом, что я не сдержался и протянул руку к ее щеке.

     — Ты очень хорошенькая...

     Она бросила на меня смущенный взгляд, разрезая бинты.

     — Вы тоже... ничего... — она снова залилась краской, когда моя рука спустилась к ее плечу и скользнула на грудь. — Извините, я должна... вас обмыть...

     Я убрал руку и кивнул.

     И пока она наливала воду в небольшой таз в умывальнике, который находился за полупрозрачной ширмой, я размышлял. В ее взгляде не было негодования, возмущения, злости. Она как будто и сама была не против того, чтобы я трогал ее грудь. Может, она готова и дальше пойти?

     Сиделка вернулась к кровати, сдвинула в сторону одеяло и, обняв меня за шею, развязала завязки рубахи.

     — У тебя очень нежные пальцы, — заметил я, когда она наклонилась к тазу.

     — Работа такая, — улыбнулась она и стала бережно протирать мои плечи и грудь.

     Я развел руки в стороны, якобы для того, чтобы она смогла помыть еще и мои подмышки, а на самом деле для того, чтобы проверить. Когда мои пальцы сжали ее попку, она чуть вздрогнула, залилась румянцем, но не отстранилась, не закричала, не стала брыкаться или иначе пытаться остановить меня.

     Я потянул ее юбку вверх. Она судорожно вздохнула, но продолжила свое занятие.

     — А ты всегда на работу без трусиков ходишь? — спросил я, поглаживая ее обнаженные прелести.

     Она задышала чаще и не ответила.

     Тогда я обнял ее под попой и попытался закинуть на себя. Резкая боль тут же пронзила мою грудь.

     — Что вы делаете? У вас же швы разойдутся! — тихо воскликнула она. — Я... сама... Дайте только перевязку закончу...

     Как любопытно, размышлял я, пока она бережно обвязывала меня бинтом, она сюда ради этого и пришла? Хм...

     Закончив перевязку, вылив воду из таза и выключив свет, она залезла на меня верхом.

     — Вообще-то, вам пока нельзя, — заметила она, наощупь пытаясь попасть моим органом себе во влагалище.

     — А если ты сама все делать будешь?

     Она вздохнула:

     — Тогда можн... о-о-о-о... — и тяжело осела мне на ноги.

     — Ум-м-м-м, — простонал я и закусил губу.

     Она начала двигаться — сначала медленно и осторожно, потом все быстрее, насаживаясь все глубже. Я с трудом сдерживал стоны, она же кусала палец правой руки. Но, как не старалась, двигалась она не ритмично, и все время норовила съехать куда-то в сторону. Я придерживал ее бедра руками, но этого было не достаточно.

     После нескольких минут таких мучений она упала мне на грудь, судорожно всхлипывая. Тогда я подправил угол и начал двигать бедрами в том ритме, в каком было удобно мне. Она тихо скулила мне в плечо, и ее шелковистые губки нежно поглаживали мою ключицу.

     Закончив, я просто сбросил ее с себя на пол. Еще несколько минут она сидела рядом с кроватью, тяжело дыша, а затем поднялась и ушла в дальний угол комнаты, где рядом со стулом, возле которого она переодевалась, стояла небольшая кушетка.

     А ведь я даже имени ее не спросил, подумал я, засыпая...

     Две недели пролетели незаметно.

     Днем меня навещала Милана, по ночам развлекала сиделка. Иногда заходил Теодор Рудольфович, интересовался моим самочувствием. Я неизменно отвечал, что все отлично. О Романе Александровиче он больше не заговаривал.

     Имя сиделки я узнать так и не удосужился...

     А две недели спустя, когда мне разрешили вставать, я попросился в город, сославшись на необходимость навестить маму и друзей.

     Сначала я зашел на почту. В моем абонентском ящике, куда мне присылали все письма из дому, лежала одинокая телеграмма. Соседка тетя Люся сообщала, что мама умерла и что похороны назначены на пятнадцатое число. Я опоздал.

     Шкаф в моем сердце сдвинулся и из-за него сверкнул глазами подросший червячок. Я смахнул слезу и запер дверь на ключ.

     Целый день я слонялся по городу, а когда начало смеркаться, зашел в магазин, купил самого дорогого вина и конфет, а на остановке в палатке — самый большой букет темно-красных роз.

     Оля встретила меня холодно.

     Я выставил вино и конфеты на стол на кухне. Попытался поцеловать ее в щеку, вручая цветы, но она отстранилась от меня.

     — Тебя не было две недели, — проговорила она, глядя, как лилось вино в стакан.

     — Я болел...

     — Мог бы хотя бы позвонить...

     — У меня не было возможности...

     — Я беременна... срок восемь недель...

     — Я дам тебе денег на аборт...

     — Нет...

     — Что значит, нет?

     — Я не стану делать аборт...

     — Почему?

     Она не ответила.

     Я встал и отошел к окну.

     Какое-то время мы молчали.

     — Я не хочу обременять тебя, — сказала она, наконец.

     Я не ответил.

     — Сеня, пожалуйста, скажи, ты любишь меня? — она вдруг обняла мои ноги. И когда она успела подползти ко мне?

     — Встань, тебе же вредно... — в замешательстве я попытался поднять ее с пола.

     — Ты любишь меня? — упиралась она.

     Я покачал головой:

     — Утром я уйду... навсегда...

     Она поднялась с пола, медленно прошла к двери в коридор и, взявшись за косяк, обернулась ко мне. На ее лице играла жуткая улыбка:

     — Сегодня Людмилу Разумовну и Лену вызывали в милицию... — я вздрогнул. — Их возили на опознание... В заброшенном карьере нашли тела троих человек... Это были Олег Степанович, Костя и Женя... У них пулевые ранения головы и прострелены колени...

     С этими словами она вышла из кухни, а я тяжело опустился на табуретку и обхватил голову руками. Червячок — а точнее огромный червяк-мутант — выбил дверь, выполз на освещенное место и смотрел на меня сверху вниз укоризненно и печально. Этого не может быть... хотя Милана говорила что-то об этом... я все равно не верю... Боже, что же я натворил?

     Я выпил все вино сам. Потом допил водку, что стояла в холодильнике у Оли. Потом нашел початую бутылку коньяка. Потом ... 

     еще что-то — уже не помню...

     Очнулся я утром на лавочке у ее подъезда. Вероятно, она меня не пустила в квартиру...

     Ну что ж, значит, так тому и быть. Я привел себя в порядок в туалете кафе, в котором решил позавтракать. И загнал червяка обратно, заколотив дверь досками. Сам знаю, но теперь мне уж точно отступать некуда.

     После завтрака отправился к Рудольфовичу...

     — Как насчет следующей недели? — на удивление спокойно спросил он после моего сообщения.

     — Следующей недели? — от моей уверенности не осталось и следа.

     — Ну да, зачем тянуть? Раз уж ты так серьезно настроен, да и Милана, как я понял, не против...

     — Хорошо, — кивнул я и нахмурился. Не нравится мне эта его сговорчивость. Что-то здесь не так...

     — Завтра прямо с утра перевози свои вещи. Я распоряжусь, чтобы подготовили комнату. А пока можешь быть свободен. У Миланы сегодня занятия до самого вечера. Подготовку к свадьбе начнем с завтрашнего дня...

     До самой темноты я бродил по парку. Это странно — я думал, что после разговора с ее отцом у меня на душе станет легче. Честно говоря, я ожидал, что он взбесится, бросится на меня с кулаками и криками: «Да как ты смеешь, ублюдок?» Это его спокойствие у меня окончательно выбило почву из-под ног. Не нравится мне это. Может, наплевать на все и вернуться домой? Посетить, наконец, могилу матери — как раз скоро девять дней...

     Нет, лучше пойду к Оле. Расскажу ей все, повинюсь-покаюсь, может, она меня простит... Или даст какой-то дельный совет. Недаром же она меня настолько старше...

     Дверь я открыл своим ключом. В квартире было тихо, свет нигде не горел, и я решил, что она уже спала. Стараясь не шуметь, я прошел в комнату. Оля действительно уже лежала в постели — в тусклом свете ночника я различал ее темные рассыпавшиеся по подушке волосы.

     А потом услышал звук — всхлип. И заметил, что ее плечи под одеялом вздрагивали. Я опустился на край постели, обнял ее и поцеловал в висок. Она развернулась ко мне и, не говоря ни слова, впилась в мои губы поцелуем.

     Это было прощание — мы оба понимали это, хотя и не обменялись ни словом.

     Именно поэтому я был с ней так нежен, а она так послушна и внимательна. Именно поэтому, целуясь, мы закрывали глаза, а наши руки блуждали по нашим телам, пытаясь запомнить все до мельчайших подробностей. Именно поэтому я старался вдохнуть как можно больше ее запаха и ощутить как можно больше ее вкуса. А ее движения и прикосновения были такими страстными и... обреченными? Столько в ней было какой-то печали, что у меня щемило сердце и щипало в носу.

     На этот раз мы действительно любили друг друга, а не просто трахались.

     А потом уснули, крепко обнявшись...

     И утром я проснулся как никогда бодрым и решительным. Я столько сил потратил на то, чтобы это стало возможным, что теперь отступать просто некуда... Впрочем, я уже, кажется, говорил об этом...

     В доме Миланы меня ждал как никогда вкусный и плотный завтрак — тосты, омлет, неизменный свежевыжатый сок и ароматный кофе. А потом мы с Миланой отправились за покупками.

     Она щебетала как птица, смеялась, строила рожицы, периодически пыталась залезть мне в штаны, но я был холоден. Мне, конечно, безумно хотелось, но в последний момент что-то останавливало меня. Как какая-то тень, которая проходила между нами и заставляла меня смотреть на нее с подозрением. Но на поверку подозрения оказывались беспочвенными — она смеялась серебром, щедро сыпала улыбками и стреляла глазками, а потом тайком прижималась губами к моей щеке. И я таял. Но затем все повторялось снова.

     Вечером мы вернулись домой, а там уже во всю шел прием — какие-то друзья, знакомые, партнеры и подрядчики. Хозяин был весел и приветлив. Все нас поздравляли, хлопали меня по плечам, обнимали Милу и снова хлопали меня по плечам. Играл небольшой оркестр, пахло дорогим вином и табаком...

     Но в этой красочной толпе мне было не по себе. И даже не из-за того, что я здесь был чужим — как раз наоборот, общаться с ними мне было легко. А вон тот усатый толстый мужик — владелец газет и пароходов — вообще был хозяином того коттеджа, который мы строили с мужиками...

     — Ну и бригада у вас, — он хлопнул меня по спине, выталкивая из толпы к окну. — Уже больше месяца прошло, а от вас ни слуху, ни духу. Ладно бы хоть за деньгами приходили — было бы понятно, забухали. А так...

     — Я... уже не в бригаде... — облизнув губы, ответил я.

     — Да понятно, — он с силой сжал мое плечо. — Рудольфыч ни за что не позволил бы своей Миле замуж за гастарбайтера выходить. Ладно, если вдруг своих мужиков встретишь, скажи, чтоб хоть за расчетом пришли — денежки-то их лежат, ждут...

     Я кивнул, когда он уже развернулся обратно к столу с напитками, и отвернулся к окну.

     Червяк в сердце попытался выломать заколоченную дверь, но я подпер ее чем-то тяжелым.

     Во дворе позади пятна света от высокого окна мне почудились человеческие силуэты. Сначала я решил, что это охрана. Но зачем бы им там стоять и в окна пялиться? Силуэты не двигались. Я тоже замер, но сердце мое вдруг забилось, заглушая все другие звуки вокруг. Я узнал их! Вон тот слева стоит, чуть наклонившись вправо, — у Жеки был сколиоз. А тот по середине — чуть пониже ростом — я узнаю эти вихры Степаныча... А крайний справа — самый здоровый — точно Костян...

     Я отпрянул от окна.

     — Здравствуй, Сеня, как ты себя чувствуешь?

     У меня похолодели ладони и взмокли виски. А он что здесь делает?

     — Я же сказал, что мы тебе поможем, — Роман Александрович держал в левой руке высокий узкий бокал с шампанским, чуть помешивая искрящуюся жидкость.

     — Это... все... — мне вдруг стало трудно дышать.

     — А почему нет? — он презрительно хмыкнул.

     И вдруг мир вокруг пошел волнами, перемешались в одну кашу лица гостей. И только встревоженный голос Миланы слышался где-то вдалеке, но и он становился все слабее и слабее...

     — Мда, пап, ты был прав, это куда интереснее, чем банальное динамо, — со смехом говорила Мила.

     — Ну, дык... — с довольной улыбкой ответил Рудольфович.

     — Мальчики, спасибо вам. Ваша помощь была просто неоценима, — голос Милы стал глуше, будто она отвернулась куда-то в сторону.

     — Рады были помочь, — ответил Костян.

     — А Олю я завтра сама навещу. В конце концов, она здесь самая пострадавшая сторона...

     — Этот еще в себя не пришел? — послышался голос Романа Александровича.

     — Слабак, — хмыкнул Рудольфович. — Из-за каких-то угрызений совести сознание терять.

     Резкий запах нашатыря заставил меня закашляться.

     Я сел на постели:

     — Зачем?

     — Без этого было бы скучно, — улыбнулась Мила...