— Твоя свобода — всего лишь миф, Рэми. Перестань сопротивляться. От этого будет только хуже, — блондин крепче затянул узел на запястьях раба, надёжно привязывая его руки к резной спинке кровати, но тот только сильнее напрягся и, сжимая от досады зубы, смотрел в сторону. В распахнутое настежь окно лилась июньская тёмная ночь — ароматами роз и текилы, ритмами тамтамов и африканскими напевами. Рабы веселились, отдыхая после изнурительного дня, потому что больше в этой жизни не имели права ни на что. Они пели, а Рэми никак не мог отделаться от чувства несправедливости. Да, жизнь очень несправедлива к таким, как он. Казалось, нет ничего зазорного в том, что хозяева иногда имеют своих рабов — таким никого не удивишь, но он каждый раз противился происходящему — зажимался, отворачивался, закрывал глаза.

     — Я всё равно тебя заставлю, ты же знаешь, Рэм, — шептал ему в ухо хозяйский сын, который на пять лет был младше его самого. Будь это кто-то из своих, давно бы по морде получил, но, к сожалению для раба, равенства между ними не было и быть не могло, не смотря на то, что у них был один отец. — Ну, чего зажался? — Энрике с обыкновенной усмешкой скользил лёгкими поцелуями по скуле сводного брата — словно осторожно подбираясь к губам. — Такой красивый мулат, как ты мог бы многого добиться... Я что, плохо обращаюсь с тобой? Неужели не заслужил ласкового взгляда?... Ну хоть один, Рэми... Подари мне хоть один.

     Упрямо сжатые губы сказали больше сокрытых веками глаз, и мулат упрямо отворачивался от поцелуев, стараясь не чувствовать обжигающую кожу усмешку брата. В их противостоянии Энрике неизменно одерживал верх, и рабу оставалось лишь смиряться, уступая сначала сделанную своими руками рогатку, а затем и своё тело. Связанные руки сжались в кулаки, словно дав выход злости и отчаянию, но лицо мулата оставалось таким же отрешённым. Смысла бороться за своё мнение уже давно не было.

     — Это упрямство у тебя в крови от белых, — с досадой проговорил Энрике.

     В синих глазах Энирике застыла странная задумчивость — совершенно не свойственная девятнадцатилетнему парню. Он, конечно же, возьмёт сегодня то, что хочет, но ласкового взгляда опять не дождётся. Возможно, если бы Рэми знал, как скучал по его гибкому телу хозяйский сын все последние месяцы, пока учился за границей, как видел сны о нём, как продолжал надеяться на то, чтобы добиться немного ласки в ответ на жаркие властные и горькие для Рэми поцелуи, может быть, стал бы сговорчивее.

     — Рэм, я сюда только на три недели приехал... Отвык ты от меня, как погляжу. Давай-ка память тебе освежим немного, — ладонь властно легла на пах раба, и Энрике сглотнул, ощущая, насколько горяча кожа между ног мулата.

     Пальцы ловкие и умелые отточенными движениями ласкали мошонку, путаясь в завитках жёстких волос — эта вседозволенность сводила с ума обоих: одного — горечью, другого — наслаждением. Избалованный Энрике наедине со своей темнокожей игрушкой становился нежным и пылким, терял голову от желания и досады. Рэм не хотел его, почти всегда оставаясь неподвижным и только кусая губы, когда уже совсем становилось невмоготу. Рэм был первым у него — гордый, молчаливый, желанный до слёз, и всё равно раб оставался для господина рабом — с этой системой невозможно было ничего поделать. Во многих штатах недовольных рабством становилось больше с каждым днём — с такими настроениями в обществе всё шло к перевороту, а свобода Рэми для Энрике была самым страшным кошмаром последние два года. Он хотел его, он владел им, он имел своего раба как вздумается! Поцелуи, обжигающие и упрямые, руки наглые — на теле мулата не было мест, которых они не касались, доказывая лишний раз, что добрая воля для господ — пустой звук. Рэми кусал губы до крови, бился в путах, сжимал сильные бёдра так, что порой Энрике от обиды бил его по лицу.

     — Раб... Глупый раб, — эти слова он повторял слишком часто, напоминая Рэми о том, кто есть кто в этой удушливой хозяйской спальне, в этой безнадёжно измятой постели, которая под ними скрипела так, что было слышно на первом этаже. Тело к телу, рядом, внутрь — животная похоть отравленная болью и стонами — их невозможно было сдержать в груди, невозможно было дышать ровно.

     — Рэм... Рэми, — шептал Энрике и всегда срывался первым, как обезумевший вторгаясь во влажное от пота тело. Только в это мгновение он чувствовал себя счастливым, и ему казалось, что Рэми принадлежит ему по доброй воле — так измучено и громко кричал раб. Но потом приходило разочарование, потому что они оба возвращались в реальность, где не могли полюбить друг друга.

     — Рэм, — Энрике мягко поцеловал губы своего раба, поймал тяжелое сбивчивое дыхание. — Скажи что-нибудь... Ты мне очень нравишься, Рэми... Очень.

     Ощущая всем телом последние судорожные фрикции брата, раб нечеловеческим усилием разжал зубы, выпуская с прокушенных губ слабый вздох напополам с кровью. Он уже почти забыл, каково это — ноющие от напряжения мышцы живота и паха, немеющие от тугой верёвки кисти рук, горячие пальцы на напряжённой плоти, что вырывают из горла хриплые вскрики и стоны. За месяцы отсутствия Энрике всё это стало сном — зыбким прошлым, воспоминания о котором тревожили лишь лунными ночами, когда всё тело ныло от побоев надсмотрщика, и боль не давала уснуть. Человеческий разум творит чудеса — поселившаяся в душе мулата надежда уже почти стала хозяйкой его сознания, но была безжалостно выдрана вместе с сердцем едва страх и отчаяние вернулись. Вернулся Энрике.

     Рэми не понимал его сильную тягу к себе, списывая всё на желание белого утвердиться за счёт безвольного раба, что был не более чем игрушкой — способом развлечься в одну из особо скучных ночей. Надо сказать, что развлекало Энрике не только тело мулата — хозяин играл с душой и чувствами Рэми, упражняясь в словах — словно в стрельбе из лука. Каждая фраза — стрела, и чем откровеннее слова, тем ближе к сердцу она вонзится. Но куклы устают от игр куда быстрее кукловодов, и единственное желание Рэми было несложно угадать.

     — Оставь... те меня, пожалуйста.

     — Размечтался, — усмешка хозяина была усталой. По-правде говоря, они обсуждали нечто подобное много раз, но у Энрике быстро кончалось терпение — иногда он даже хватался за плеть, пока не понял, что и побоями любви из Рэми не вытянуть. — Даже не заикайся об этом, понял? — блондин развязал руки раба так же властно, как и связал час назад. — До утра ещё долго, а если попрошу отца, то могу и неделю тебя не выпускать. — Энрике сел в постели, и хозяйским жестом положил ладонь на бедро мулата. — Лучше бы ты огрызался, как в первый раз... Я бы с тобой мог быть мягче, только мне кажется, что ты нарочно выводишь меня, Рэм. Оставить его... подумать только! — парень ухватил раба за подбородок и заставил посмотреть на себя, невольно любуясь пухлыми зацелованными губами, длинными ресницами и проваливаясь в омут чёрных глаз — без дна — в бесконечность. — Я не могу отказаться от тебя... Думаешь, не пытался забыть твою тугую задницу? Да я сотню белых перепробовал, а видишь: сижу — и с тобой нянчусь, чёртова полукровка Губы темнокожего вытянулись в тонкую линию, и он, что было сил, сжал зубы, чтобы из горла не вырвалось ни звука в протест сказанному хозяином. Мулат уже давно смирился со своим положением, ничем не отличающимся от жизни любого другого раба. То, что его отцом был белый — и не просто белый, а хозяин поместья — принесло горечь и презрение не только надсмотрщиков, но и других чернокожих. Его считали грязью, отбросом, обязанным быть благодарным лишь за то, что его жизнь не оборвалась в день рождения в одном из мутных каналов, что подобно артериям питали землю полей. Не выдержав позора и отторжения родных, его мать не прожила долго, оставив ребёнка жалеть, что он появился на свет, и то, что его брат говорил о нём правду не скупясь в выражениях, не стало чем-то новым — лишь напомнило, как жестока бывает жизнь к нежеланным детям.

     — Вы хотите, чтобы я огрызался? — Рэми заставил свой голос прозвучать почти безразлично,...

  но сорвавшаяся в самом конце интонация выдала его с потрохами — раб скорее бы вскрыл себе брюхо мачете, чем стал выполнять пожелания Энрике добровольно.

     — Я хочу, чтобы ты самим собой побыл хоть немного, — брезгливость в этих словах только увеличила пропасть между ними, но Энрике не умел разговаривать с рабами иначе. Хотя с Рэми иногда хотелось быть другим — добрым, беззащитным, мягким. — Я тебе противен, да? — хозяин отпустил раба и повёл плечом, разминая ноющие от напряжения мышцы — похоже, потянул их, когда закидывал ноги брата себе на плечи. — Тебе полагается любить своего хозяина. Любой раб на твоём месте был бы счастлив. Будь ты свободным, наверное, я бы по уши влюбился.

     В чёрных глазах Рэми появилось затравленное, почти забитое выражение, и он отвёл взгляд, не желая, чтобы Энрике прочитал по нему слишком многое. Хозяин опять упражнялся в стрельбе, но Рэми не хотел быть мишенью.

     — Сомневаюсь, что понравлюсь вам самим собой, — опустив все остальные вопросы и предположения, не слишком вежливо и резко произнёс раб. Будь у него свобода, он бы не задумываясь, уехал отсюда куда угодно, потому, что эта земля не принесла ему ничего, кроме боли. Бросать было нечего, а Рэми действительно хотел начать всё заново — с чистого, и непременно счастливого листа. Наивность чернокожего могла рассмешить кого угодно, а потому раб не говорил о своих мечтах никому — он не хотел, чтобы их вместе с ним втоптали в грязь.

     — Зря, — просто заявил брат. — Ты мне впервые самим собой и понравился, помнишь? Думаешь, я не замечал, как ты смотрел на моего отца, когда мы с ним гуляли по саду? Ты завидовал и злился, Рэм. Мне иногда даже начинало казаться, что ты имеешь на это право, как свободный. Будь ты покорным послушным и безмозглым, я бы на тебя не положил глаз. В нашу первую ночь ты чуть ли не кусался... Смешно вспомнить, но даже пришлось других рабов позвать, чтобы связали тебя. С тех пор три года прошло. Ты стал смирным.

     — Вам не по вкусу? — усмехнулся Рэми в сторону. — Странно, мне казалось, что главное для вас: лишь бы ноги раздвигали, а на всё остальное наплевать. Или вам понравилось, что все видели то, как вы меня насиловали и теперь хочется повторить?

     Энрике нахмурился, но подступивший гнев постарался не выпустить из-под контроля.

     — Не понял ещё? Ты мне нравился. Тогда, потом, сейчас... Рэм, — Энрике склонился к плечу брата и слегка коснулся губами солёной кожи, — ну полюби меня, а? Давай попробуем. Я безумно хочу тебя...

     — Я не буду выполнять ваши капризы, хозяин, — нарочито вежливо произнёс раб, озлобленно взглянув в синие глаза и уклоняясь от странного нежного прикосновения. — После них у меня обычно зверски болит задний проход, а завтра мне, в отличии от вас, рано вставать и работать весь день.

     — На работу можешь не ходить, — понимая, что ему отказывают, Энрике попытался подкупить брата. Ради достижения цели он был готов очень на многое. — Одно твоё слово, и мы вместе поедем в Европу. Ты ни в чём не будешь нуждаться, Рэм... Рэм, — хозяин погладил мулата по прямым волосам и предпринял вторую попытку: поцеловать его.

     Следы от верёвок, что в скором времени грозили перерасти в синяки, нещадно болели, но это не уменьшило желания Рэми что было силы врезать по смазливой физиономии хозяина, разбив лицо в кровь. Гнев давно застил глаза, и мулат вскочил с измятой постели, с отвращением глядя на того, кто сулил все блага мира в обмен на почти душу любого раба — свободу.

     — Я лучше спину год не буду разгибать, чем лягу с тобой добровольно! — руки Рэми сжались в кулаки, пытаясь сдержать льющийся наружу — словно грязный поток, гнев. — Ты что, думаешь меня можно купить ласковыми словами, да обещанием этой Европы? Не буду нуждаться, могу не ходить на работу, — могло прозвучать как передразнивание, но прозвучало как обвинение, — и буду добровольно раздвигать для тебя ноги?! Предложи это кому-нибудь другому! Думаю, желающих найдётся немало, а меня оставь! Слышишь? Видеть тебя больше не могу! Ласковый приехал — ни разу не ударил, как же! По-твоему, я сразу к тебе с раскинутыми руками броситься должен?! Нравлюсь я тебе? Так дери без спроса, нечего из себя доброго строить, я знаю, что ты на самом деле из себя представляешь! Думаешь, я забыл, как ты меня три часа насиловал, а другие рабы стояли рядом и наблюдали? Да после такого я придушить тебя голыми руками должен, и не важно что будет потом! Я ненавижу тебя, слышишь? Ненавижу!

     Такая вспышка ярости повергла Энрике в шок — он ошалело уставился на Рэми, не в силах поверить, что тот способен на такое. Слова были хуже любого оскорбления, рука — словно сама собой потянулась к плети, что лежала на тумбочке, но в последний момент Энрике отдёрнул её.

     — Убирайся, — угрожающе зашипел он сквозь зубы, в следующей фразе срываясь на крик: — Вон пошёл! В свой грязный барак! В свою вонючую дерьмовую жизнь! Я тебя так выдеру, что ходить не сможешь! Я тебя... Я... Вон, тварь неблагодарная! — Энрике вскочил на ноги и, схватив раба за плечо, вышвырнул из своей спальни, так напоследок хлопнув дверью, что краска с косяков посыпалась. — Вот тварь! — ярился он, расхаживая из угла в угол, хватая — что под руку попадется и, перебив все стеклянные предметы за несколько минут. — Убью! Я ему устрою!

     Ярость росла, сдавливала болью виски, палила сердце, и казалось, что вот-вот перестанет хватать воздуха, но что-то странное останавливало Энрике от расправы над тем, кто посмел высказать ему в лицо всё, что думал. Конечно, в глазах Рэми Энрике был сволочью. Их родство по крови не сближало их, а скорее отдаляло, заставляло соперничать друг с другом и ненавидеть. Но господин упустил тот момент, когда хрупкая грань между ненавистью и страстью сломалась, открыв нечто новое — чувство, названия которому люди пока не придумали. Яркое, огромное, безграничное — словно летнее звёздное небо — эйфория. Это чувство охватывало Энрике всякий раз, едва Рэми стоило попасться ему на глаза: на полях, в саду, в доме, куда раб всегда входил тихо, и осторожно озираясь по сторонам. Рэми был сильнее и выше Энрике телом, но прав у последнего было больше. Их отец не вмешивался в их странные противоборства, даже когда Энрике начал держать Рэми в своей спальне каждую ночь. А время только всё усложняло: с каждым днем хозяйский сын всё больше желал раба, больше думал о нём, и вскоре докатился до того, что шпионил за Рэми. Знал, когда он просыпался, что делал днём, что ел, с кем разговаривал. Вот тогда-то отец и отправил его учиться — подальше от дома, но расстояние не спасло: ни от страсти, ни от злобы.

     Энрике неожиданно остановился и, закрыл лицо ладонями — странный звук вырвался с его губ — слишком похожий на всхлип:

     — Рэм...

     . Спотыкаясь и почти не глядя под ноги, раб бежал в сторону своего посёлка, но не для того, чтобы привычно забиться в барак, дожидаясь утра и расправы. Последние действия Энрике стали той самой — последней каплей, что переполнила чашу, которую Рэми мог выпить. Сейчас его уже не беспокоило собственное будущее и возможное наказание за побег — он был твёрдо уверен в том, что хуже уже не будет. Крайности всегда были его слабой стороной — он не мог, не хотел принимать серое, предпочитая чёрное или белое — два края, что неизменно вели к гибели наивного человека. Он не взял с собой ничего: ни вещей, ни воспоминаний. Нечего было брать.

     Страх и отчаяние гнали раба вперёд, а природная способность к тихому перемещению помогла без особых проблем преодолеть границу земель барона и скрыться в лесу ещё до раннего летнего рассвета, где усталость дала о себе знать и сведённые сильной судорогой мышцы подвели. Прижимаясь спиной к стволу дерева, мулат хрипел, пытаясь выровнять дыхание и не думать о воде, которая сейчас была куда желаннее свободы.

     Где-то вдалеке лаяли собаки, подбадриваемые посвистом своих хозяев — Энрике хватился пропажи и организовал погоню слишком скоро. Единственным шансом выжить для Рэми было — добраться до реки и дальше уходить по воде,...  

      но до неё была ещё четверть часа.

     Каждая ветка — будто специально желала задеть и удержать беглеца, каждый корень пытался подвернуться под ноги, а лесные тропинки путались, никак не сворачивая к реке. Бежать через лес было слишком опасно — сломанные кусты и ветки лучше всякой собаки укажут путь его преследователям, и последний шанс на свободу развеется — словно дым потухшего костра. Раб петлял, путал следы с умением и навыками настоящего зверя, но псы упорно шли попятам, и их лай приближался. Рэми гнали — словно добычу — без передышки, травя собакам и не позволяя остановиться ни на минуту. Пот давно застилал глаза, и мулат угадывал дорогу только тем шестым чувством, что было так остро развито у его народа. Дыхание давно перешло на хрип, и Рэми глотал воздух жадно — словно загнанная скаковая лошадь перед финишем, в бока которой наездник безжалостно вдавливал острые шипы шпор.

     Раб вырвался из густых кустов к реке — отчаянно и едва не свалившись в воду. Он бежал вверх по течению, ветер дул ему в спину, а вода уносила запах его следов. Не останавливаясь, Рэми захватывал в ладонь спасительную влагу и пил, хватая сухими губами скудные капли. Не помня себя, не понимая, где он, дрожа от усталости страха и перенапряжения — он бежал без оглядки и едва успел укрыться в камнях, когда на песчаный берег из лесной чащи выскочили три всадника. Даже издали Энрике было невозможно не узнать — высокий, белокурый, в дорогой одежде — он недовольно хмурился, замахиваясь хлыстом на собак, что потеряли след Рэми у воды.

     — Не волнуйтесь, хозяин, — заверил его управляющий Джон Ран — он и без того напоминал крысу своим большим носом и худощавым вытянутым лицом, а ехидные смешки делали его ещё отвратительнее. — Он не мог далеко уйти. Найдём.

     — Разделимся, — Энрике кивнул второму слуге. — Мартин, бери собак и — на тот берег. Ниже по течению есть мост. Посмотри: переправлялся он или нет. Джон, ты — вниз по течению на этом берегу. Я — вверх. Через полчаса встретимся на этом же месте, — сказав это, Энрике не оборачиваясь, поехал в сторону небольших скал. Ран и Мартин не стали спорить — и вскоре берег окутала странное запустение, которое нарушал лишь беспрерывный шум воды и птичьи пересвисты.

     Энрике направлял рыжего коня спокойным шагом, внимательно осматриваясь вокруг. Рэми сбежал — в лес, в неизвестность. Сбежал от него, и Энрике невольно задумывался: неужели для мулата смерть и голод лучше, чем его постель? Выходило, что так. За побег рабов вешали и забивали плетьми, четвертовали, привязывали к позорному столбу, оставляя палящему солнцу — без воды и еды до тех пор, пока раб не умирал, корчившись в страшной агонии. Рэми предпочёл ему это, и значит, Энрике для него хуже смерти. Такие мысли заставляли злиться и сожалеть. Да, сожалеть о том, что наделал слишком много ошибок, что вёл себя, как свинья, что был жесток и несдержан. После того, как Энрике взял брата впервые, бедный Рэми плакал весь день, озлоблено утирая слёзы со щёк и сжимая зубы от бессилия и ненависти — Энрике видел это, потому что в тот день прятался в сене, желая узнать: будет ли брат мстить ему? Сидя в своём укрытии, он только усмехался, но это было давно. Сейчас Энрике было противно от своей сволочной натуры как никогда. Он хотел вернуть Рэми, но понимал, что никакие уговоры не спасут беглого раба от отцовского гнева.

     — Где же ты, Рэм? — Энрике остановил коня — дальше путь преграждали большие камни, что тянулись изогнутой дугой почти до середины реки.

     Сидя за одним из валунов в ледяной воде по самое горло, раб не мог перевести дыхание, судорожно глотая воздух ртом и стараясь замедлить выскакивающее из груди сердце. Ему казалось, что удары пульса в висках заглушают шум реки, и тот, чья лошадь остановилась так недалеко на берегу, просто почувствует его страх. Конечности давно свело от холода, но Рэми боялся пошевелиться, расширившимися от ужаса глазами вглядываясь в спину того, кого страшился больше всех пыток и наказаний. «Только не поворачивайся... Пожалуйста, не поворачивайся! — словно молитву, твердил про себя мулат, глядя на то, как непослушные светлые волосы развивает прохладный северный ветер. — Я не выдержу...»

     Лошадь переступила с ноги на ногу, чувствуя нерешительность своего всадника, и неожиданно — будто почувствовав, откуда идет взгляд — синие глаза встретились с чёрными.

     Энрике удивительно замер, но ничего не предпринимал — он просто спокойно смотрел на Рэми — словно они расстались минуту назад.

     — Господин?! — Джон позвал его с небольшого холма, поросшего буками. — Вы что там застряли?! Нашли что-нибудь?!

     Энрике взволновано облизал губы, не в силах отвести глаз от лица Рэми, и ответил неожиданное:

     — Нет! Его здесь нет! Поезжай к Мартину! Я догоню!

     — Как скажете! — в голосе Рана слышалась усмешка. — Похоже, сбежал всё-таки, подлец!

     — Да... Сбежал, — взгляд полный горечи тоски и сожаления был первым и последним подарком для Рэми — они больше не увидятся, и оба знали об этом. Глаза Энрике предательски блестели. Он попытался каверзно усмехнуться, но этот взгляд уже невозможно было скрыть. Так много хотелось сказать: «Прости», «Прощай», «НЕТ! ВЕРНИСЬ!», но Энрике бессильно кусал губы, признавая своё поражение. Он смирился с этой потерей, но что делать со своим глупым щемящим сердцем теперь уже не знал. Любимцев и игрушки теряют не с таким чувством глубокой боли, от которой темнеет в глазах. Сволочью быть, как оказалось, намного проще, а вот человеком — куда сложнее.

     Сердце раба замерло, и кровь отхлынула от лица. Будь он белым — Энрике непременно заметил бы его чувства, но тёмная кожа впервые спасла Рэми от позора, скрыв истинные эмоции. Он попрощался со всем, что, не смотря на отрицание, у него всё же было — жизнью, но на самой грани падения. ( на любой вкус) Ему дали один единственный шанс, удержав от гибели всего несколькими словами. Казалось, Рэми услышал бы их, даже если бы это был просто шёпот, но это был крик, и мулат не мог пожаловаться на свой слух. Мысли метались в голове подобно птицам, но ни одна из богато украшенных цветным оперением птах не могла дать истинного ответа на один-единственный вопрос: «Почему?»

     Раб видел влагу в глазах хозяина так, словно они были на расстоянии дыхания, он почти чувствовал тепло тела Энрике, и одновременно понимал, что этого больше никогда не будет. Его отпускали на волю взглядом и несколькими словами — так мало и так много для того, кто всю свою жизнь был всего лишь грязью под Его сапогами. Иногда сбываются даже самые безрассудные мечты, а раз так, то... всё сказанное ночью не ложь?

     «Спасибо, — Рэми никогда не верил в то, что можно говорить глазами, но сейчас он делал именно это. — Спасибо». Слабая улыбка, мелькнувшая на губах за мгновенье до того, как бывший раб отвернулся, выбираясь из воды на другой берег, была отражением того самого ласкового взгляда, что хозяин добился от своей куклы лишь обрезав нити.

     Энрике молчаливо смотрел в след человеку, который помог ему понять самую важную вещь в его жизни: свобода не делит людей на чёрных и белых — она ценна для каждого. За неё борются. Ради неё умирают. Ей дорожат. Энрике не плакал о Рэми, но этот шрам потери на его сердце не смогло излечить даже мудрое время.

     Через три года рабство в Соединённых Штатах Америки было отменено. Энрике вступил в ряды борцов за права угнетённых, и отвоёвывал их свободу с оружием в руках. К сожалению, с Рэми они больше никогда не встретились, и брат так и не узнал, что его мучитель и злой гений приложил массу сил, чтобы его бывший раб обрёл то, что было почти его душой — свободу.