Прошли, пролетели годы, и Саня — кто б мог подумать! — стал настоящим начальником... в областном департаменте строительства он занимает не самое последнее место, и время от времени, бывая наездами дома, я вижу его по телевизору: то он, сыпля цифрами, даёт интервью, то рассказывает, тщательно подбирая слова, об успехах строительства в области, то информирует об объективных трудностях, и никакой он уже не Саня, а называют его исключительно по имени-отчеству... да и как иначе? — прошли, пролетели годы... Не виделись мы лет двадцать... или даже, пожалуй, все двадцать пять — четверть века не виделись и не встречались и вряд ли уже когда-нибудь увидимся: в родном селе, где мы выросли, у Сани никого не осталось — дом его родителей давно продан, самих родителей уже нет на свете, и приезжать ему в родное село и не к кому, и незачем... а мои пути-дороги уже который год пролегают мимо областного центра — я не бываю в городе N, и разве что случай — непредсказуемый господин случай — сведёт нас где-нибудь когда-нибудь еще раз...

     Но я, собственно, не об этом — я о странной прихотливости нашей памяти... вот ведь что удивительно и что каждый раз, когда я об этом думаю, меня неизменно озадачивает: то, что когда-то волновало, что изматывало душу, создавало самые разные проблемы и вообще казалось судьбоносным, с годами странным образом блекнет, скукоживается, а то и вообще стирается в памяти — исчезает, выветривается из памяти напрочь, так что уже не помнишь ни имён, ни лиц, ни коллизий, ни переживаний, словно ничего этого не было, а какое-нибудь пустое, ничего не значащее слово, или цвет неба, или чей-то мимолетный взгляд, или запах сирени, или стук дождя на рассвете, или какой-то другой ничем не примечательный и потому такой же малосущественный вздор вдруг всплывёт в памяти невесть из каких глубин, встанет — спустя годы — перед мысленным взором настолько отчетливо и ясно, будто случилось это только что — вот-вот... и ведь что интересно: никогда не знаешь, что именно вспомнится через годы, что останется в памяти годы спустя, и получается... что? — получается, что, проживая жизнь, никогда не знаешь наверняка, что в этой жизни по прошествии лет окажется по-настоящему важным... и я, когда думаю об этом, каждый раз — снова и снова — думаю одно и то же: нам не дано предугадать...

     А ведь и правда: не дано... Этой зимой я снова был дома — и снова так получилось, что в «ящике» — по телевизору — я снова увидел Саню: он опять о чём-то говорил, тщательно подбирая слова, а я, слушая, но не слыша, опять — в который раз! — думал о странной прихотливости нашей памяти... то есть, памяти моей — моей собственной; вспоминает ли обо мне Саня, и если он вспоминает, то что именно, мне неведомо, — откуда мне это знать...

     Впервые мы трахнулись осенью, когда я учился в девятом классе, а он — в десятом, и сразу сделали это «по полной программе»: по соседству с моим домом была свадьба — весёлая, многолюдная, нас на той свадьбе не было и быть не могло, но каким-то образом нам со свадебного стола перепала бутылка вина, которую мы с Саней тут же, петушась друг перед другом, выпили, а выпив, вмиг опьянели — «окосели» — и Саня вдруг как-то легко, дурашливо полез ко мне, показывая, что будет делать ночью жених с невестой, и я почему-то не стал его отталкивать... более того, я не стал вырываться из рук его даже тогда, когда ладонь его плавно заскользила у меня между ног, — брюки у нас у обоих топорщились — стояли колом, и уже через минуту, или даже меньше, мы жадно сосались в губы, чувствуя стремительно нарастающее желание... всё это произошло спонтанно, и дальше всё было так же спонтанно: возбуждённые, мы какое-то время молча, с сопением лапали друг друга, жадно тискали, через брюки гладили один у другого задницы, ощущая ладонями возбуждающе упругую мякоть сжимающихся половинок, — какое-то время, стоя в темноте, мы сладострастно, с силой тёрлись друг о друга стояками, поочерёдно впиваясь друг другу в губы — целуя друг друга взасос... потом расстегнули друг другу брюки — члены у обоих, полыхая жаром от небывалого возбуждения, несгибаемо стояли, и уже сильно-сильно хотелось...

      — Пойдём ко мне... — прошептал Саня, сжимая в горячем кулаке мой клейко залупившийся твёрдый член.

      — Зачем? — отозвался я, ещё до конца не веря, что мы оба способны двинуться дальше и что всё у нас сейчас может быть по-настоящему.

      — Выебу тебя, — тут же последовал ответ, и снова я не удивился, не испугался и не возмутился...

     В бане, не зажигая света, мы опять целовались, одновременно тиская друг у друга торчащие из расстёгнутых штанов напряженные члены, потом друг у друга сосали, поочерёдно садясь один перед другим на скамейку, и не было в этом ничего странного или стыдного... может быть, потому, что в бане было темно? Наслаждение нарастало с каждым мгновением — оно уже распирало нас, делаясь невыносимым, и Саня, стягивая с меня брюки, стал молча поворачивать меня задом... брюки мои съехали вниз — гармошкой легли на туфли, и хотя я никогда этого не делал, я сразу понял, для чего он меня поворачивает — что он хочет... но здесь я неожиданно воспротивился:

      — Я тебя первый... — горячо, нетерпеливо прошептал я, в темноте вырываясь из его рук.

     И Саня не стал возражать: повернувшись задом ко мне, он сам с себя сдёрнул, приспустил брюки и, наклонившись, сам раздвинул ладонями свои ягодицы... Я совершенно не помню, что было на другой день: как мы встретились, о чём говорили, как себя чувствовали, и главное — кем себя ощущали, трахнув друг друга в зад, или, как у нас говорили, «в очко»... было ли мне стыдно — потом, на другой день? что думал я — на другой день — обо всём этом? что думал о себе и о Сане? переживал я или радовался? — ничего этого сейчас я уже не помню; да и то сказать: прошло столько лет... Второй раз это случилось через месяц или даже больше — через полтора, потому что было это днём и я хорошо помню, что за окном шел снег: было это сразу после школы — у Сани дома, мой портфель стоял у двери, одежда наша валялась по всей комнате, и мы оба были уже совсем голые — оба были возбуждены, залупившиеся наши члены багрово пылали, но я не давался — я отбивался и вырывался, словно я всего этого не хотел, и мы, шумно сопя, боролись на паласе, Саня, меня уговаривая, шептал:

      — Давай! Давай!

     Я ему «не давал», а за окном в это время кружился в воздухе белый пушистый снег... и еще я помню, что было больно: Саня, приоткрыв рот — глядя мне в глаза, ритмично двигал бёдрами, до основания вгоняя член в моё пацанячее «влагалище», а я, уже «отстрелявшийся» — уже его трахнувший, лежал под ним с поднятыми вверх ногами и, кусая губы, чувствовал, как от боли и напряжения на лбу у меня выступают крупные капли пота... так это было у нас во второй раз. А потом мы трахались хотя и не очень часто, но достаточно регулярно, и делали это до самой армии... но теперь, спустя годы, когда я бываю дома — когда вижу Саню по телевизору, вспоминается мне не первый наш раз, и не второй, и не другие разы, когда мы, юные, с наслаждением, с упоением скользя членами в туго обжимающих, жаром опаляющих норках, поочерёдно натягивали один одного то дома у меня, то дома у него, каждый раз делая это «по полной программе», а вспоминается мне совсем другое...

     Вспоминается мне — со всей отчетливостью, словно было это вчера — знойный летний день... и даже не день, а утро — позднее июльское утро: мы сидим на скамейке — на лавочке — в тени старого абрикосового дерева, на небе ни облачка, и хотя длинный, бесконечно длинный летний день только-только начинается, солнце уже припекает вовсю, и даже в тени чувствуется, как воздух медленно наполняется звенящим ...

  зноем...

      — Пойдём! — в который раз повторяет Саня, и в голосе его звучит нетерпение.

      — Зачем? — отзываюсь я; по голосу Сани я чувствую, что терпение его на исходе, а это значит, что вот-вот он начнёт говорить открытым текстом...

      — Ну, зачем... будто сам ты не знаешь! — Саня локтём толкает меня в бок.

      — Я? Не знаю... откуда мне знать? — я пожимаю плечами, всем своим видом показывая, что «я — не я, и хата — не моя».

      — Всё ты знаешь... пойдём! — последнее слово Саня проговаривает с напором, одновременно наваливаясь на меня плечом. — Ну, Влад...

      — Ну, я...

      — Головка от хуя! Пойдём... — Саня с силой давит своим плечом на моё, тем самым демонстрируя мне своё желание.

      — Нет, ты скажи... ты скажи сначала, зачем... — я со смехом отталкиваю Саню от себя, но он не уступает мне, и какое-то время мы молча боремся плечами: кто кого...

      — Чего ты... чего ты ломаешься? Целка, что ли? Пойдём, бля... по разику...

      — По разику — что? — не сдаюсь я.

      — То! Вставай, бля... пойдём!

     Собственно, так, или почти так, у нас происходит каждый раз — с этого всё начинается... и этот раз не исключение: уже полчаса, сидя на скамейке, Саня уговаривает меня идти к нему, а я отнекиваюсь — делаю вид, что не хочу, и Саня, то и дело толкая меня локтём в бок, с завидной настойчивостью снова и снова повторяет своё «пойдём!», — ему хочется... ему очень хочется, а я...

      — Сиди, — говорю я.

      — Заебал ты меня! Хуля сидеть?!

      — Когда это было, чтобы я тебя заёбывал? — Округляя глаза, я делаю вид, что пытаюсь вспомнить, когда же это было. — Хм... что-то мне, Санёк, такое не помнится...

      — Что тебе не помнится? — отзывается Саня, и в голосе его звучит лёгкое возмущение.

      — Ну, это... чтобы я тебя заёбывал.

      — Вспомнишь, бля! Пойдём...

     Мы сидим на скамейке — на лавочке — в тени старого абрикосового дерева, Саня почти на год старше меня — ему полных семнадцать, но это никакой роли в наших отношениях не играет: в душе я считаю, что я умнее Сани... во всяком случае, я не такой откровенный, как он, и хотя трахаться с ним мне нравиться ничуть не меньше, чем ему со мной, тем не менее каждый раз, когда у нас дело идёт к этому, я отнекиваюсь и отказываюсь — каждый раз я упорно делаю вид, что я либо не понимаю, чего он хочет, либо понимаю, но не хочу, и каждый раз получается, что Саня должен меня уговаривать и уламывать... типа: он хочет, а лично мне это всё по барабану, и если... если, в конце концов, я и соглашаюсь (а соглашаюсь я всегда), то делаю это лишь потому, что просто-напросто ему, то есть Сане, я уступаю, — такой у меня «камуфляж» — моя тактика и стратегия; вот — опять:

      — Ну, Владик... ну, всё! Пойдём... — Саня, неуклюже заигрывая, вновь толкает меня локтём в бок.

      — Что значит — «всё»? — не сдаюсь я. — «Пойдём», «пойдём»... а зачем?

     Помимо того, что я таким образом камуфлируюсь, я ещё хочу, чтобы Саня проговорил... чтобы он сказал вслух, для чего он меня зовёт — что именно мы будем у него дома делать... и Саня не выдерживает — говорит, и говорит он это сочно, даже смачно, не скрывая своего удовольствия:

      — Выебу тебя... в жопу выебу... пойдём! — и даже не говорит, а шепчет, чуть наклонившись ко мне — обдавая моё ухо горячим дыханием.

     Вот! Я сам не знаю, почему мне нравится это слышать... «выебу... в жопу выебу...» — произносит Саня, каждый раз приглушая голос, и эти его грубые, прямолинейно буквальные слова каждый раз вызывают у меня прилив горячего, жаром опаляющего желания... впрочем, этого я Сане тоже не показываю.

      — Ты уверен? — прищуривая глаза, я спрашиваю Саню таким тоном, как будто безоговорочно даю ему от ворот поворот.

      — Уверен, — улыбается Саня. — У меня на тебя с утра стоит...

      — Так в чём проблема? Сдрочил бы, меня представляя, и все дела... а ты с утра мучишься, страдаешь... в чём проблема? — смеюсь я.

     Занимаясь онанизмом, я сам представляю Саню довольно часто... точнее, вспоминаю-перебираю наши кувыркания — как он меня и как его я... иногда, впрочем, я думаю о других пацанах: об Игоре — своём однокласснике, или о Максе, который каждое лето приезжает к деду в гости из Ленинграда... но с другими пацанами у меня секса никогда не было, а с Саней мы трахаемся уже почти год, и хотя делаем это не очень часто, но каждый раз — по полной программе, и потому представлять Саню очень даже легко... впрочем, занимаясь онанизмом, иногда я думаю не о пацанах, а о знакомых девчонках, — каждый раз у меня это бывает по-разному... Мне давно хочется знать, дрочит ли «на меня» Саня, но эти вопросы мы с ним не обсуждаем — и я, насмешливо глядя ему в глаза, добавляю:

      — Или что — подрочить слабо?

      — Хуля мне дрочить? — отзывается Саня. — Я лучше в жопе твоей... в очке твоём подрочу... пойдём!

      — Ага, подрочишь, если я тебе дам... — снисходительно смеюсь я, и эта моя снисходительность тоже часть моего «камуфляжа». — А если не дам?

      — Я ж тебе дам, — не задумываясь, парирует Саня. — Ты меня, а я — тебя... пойдём!

     Ну, блин... логика железная!"Ты меня, а я — тебя», — говорит Саня, и я, невольно сжимая мышцы сфинктера, чувствую, как сладкий зуд буравчиками сверлит мою промежность... Мы сидим на скамейке — на лавочке — в тени старого абрикосового дерева, на небе — ни облачка, и кажется, что воздух, обжигающе горячий, невидимо дрожит от звенящего зноя...

      — Ну... пойдём? — Саня, легонько толкая меня в бок локтём, смотрит на меня вопросительно.

      — Ты что — не можешь без этого? — тихо смеюсь я.

     Настойчивость, с какой Саня зовёт меня к себе, вызывает у меня самые противоречивые чувства: его ничем не прикрытое, совершенно конкретное желание одновременно и возбуждает, и удивляет меня...

     «Как он так может?» — думаю я.

     Что он возбуждён и что хочет, мне вполне понятно, потому что я тоже возбуждён и тоже хочу, и хочу я не меньше его, но — признаваться в своём желании так открыто и так откровенно?

      — Смотри... — вместо ответа Саня разводит в стороны колени, и я, скосив глаза, вижу, как вдоль правой ноги штанина его шорт бугристо выпирает. — Видишь... стоит! — не без гордости говорит он, шевеля под штаниной напряженным членом. — Пощупай...

      — Ага, сейчас...

     Саня, неожиданно схватив мою руку за запястье, рывком притягивает ее к своей промежности.

      — Ты что, бля... совсем, бля, что ли? — Я тут же с силой вырываю свою руку из цепких Саниных пальцев, лишь на секунду коснувшись его твёрдого — напряженно бугрящегося — члена.

      — А что? — смеётся Саня. — Никого же нет... кто нас видит?

     Скамейка, на которой мы сидим, находится с внешней стороны забора, или, как здесь говорят, «за двором», и — хотя улица совершенно пустынна, тем не менее...

      — Совсем, бля... совсем уже охуел... — шепчу я, не скрываю досаду.

      — А что... что такого я сделал? — Саню веселит мой неподдельный испуг, с каким я стремительно вырвал свою руку.

      — Ничего! Простой, как три копейки...

      — Да ладно тебе! Из-за пустяка...

      — Тебе всё пустяк...

     Не отвечая, Саня какое-то время с любопытством неофита смотрит на собственную штанину,...   которая — под напором его напряженного члена — толчками приподнимается... Невольно скосив глаза, я тоже смотрю на его штанину... и, глядя на шевелящийся бугор, я отчетливо представляя напряженно твёрдый, горячий, сочно залупившийся Санин член...

     «Ох, как сейчас мы покайфуем!» — с наслаждением думаю.

     И, думая так — предвкушая скорый кайф, я снова невидимо сжимаю мышцы сфинктера, чувствую, как сладчайший зуд пронизывает мою промежность...

      — Ну, что... пойдём? — оторвав взгляд от штанины, Саня смотрит на меня вопросительно.

     Я молчу; он хочет, и он этого не скрывает; а я... я тоже хочу, причём, хочу я не меньше, чем он, и у меня тоже стоит, но я в плавках, и потому моего стояка не видно...

     «И хорошо... — думаю я, — хорошо, что не видно»

     Я почему-то так не могу... то есть, не могу так откровенно, как Саня: он, когда начинает меня уламывать уже открытым текстом, каждый раз ведёт себя так, будто оба мы, он и я, самые настоящие гомики... а мы с ним...

     «Мы — не гомики! — думаю я. — Мы — просто так...»

      — Вла-а-д... — в голосе Сани упруго звучит нетерпение.

      — А?

      — Хуй на! Вставай...

      — Ты что — всё ещё хочешь? Ещё не передумал? — голосом, полным ехидства, мстительно уточняю я; и правильно: нечего хватать меня за руку — тянуть мою руку к своему початку... и тут же, не менее мстительно — с той же самой интонацией, я добавляю, глядя Сане в глаза: — Я же сказал тебе — посоветовал...

      — Что ты мне посоветовал? — Саня смотрит на меня вопросительно, не совсем понимая.

      — А то... солнце, воздух, онанизм укрепляют организм! Вообрази меня — и вперед! Можешь руку намылить... какая тебе разница? Устала правая — работай левой...

      — Это ты будешь меня воображать... понял? — парирует Саня. — А я тебя без всякого воображения отпистоню... пойдём, бля!

      — Я вообще никого не воображаю — не занимаюсь этим, — не моргнув глазам, вру я. Мне почему-то хочется, чтобы Саня думал — и верил — что онанизмом я не занимаюсь... ну, то есть, вообще не занимаюсь! Будто в пятнадцать-шестнадцать лет такое возможно... Впрочем, Саня тоже никогда открыто не признавался мне в том, что он дрочит, и о том, что он дрочит, я могу лишь догадываться — по собственному опыту. — А вот ты советом моим можешь без всякого труда воспользоваться, — говорю я.

      — Мы рождены, чтоб сказку сделать былью... — смеётся Саня. Кажется, его совершенно не волнует, дрочу я или нет. Ему хочется в жопу — хочется со мной трахаться, и он этого не скрывает. — Ну, Влад... ну, чего ты? Чего ты ломаешься? Пойдём!

      — Блин, не отстанешь теперь! — говорю я. Напряженный член мой сладко ноет, и я сам уже хочу сильно-сильно — хочу не меньше Сани, но... врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», и я до последнего делаю вид, что я совсем не хочу и что если... если сейчас я и соглашусь к нему идти, то лишь потому, что он, то есть Саня, «теперь не отстанет».

      — Не отстану, — соглашается Саня, через штанину сдавливая ладонью свой напряженно выпирающий шишкой член. — Пойдём!

     Ох, до чего он настойчив: «пойдём», «пойдём»... конечно, пойдём! Куда же я денусь... Мне тоже хочется сдавить, стиснуть ладонью свой сладко ноющий член, но я не делаю этого — терплю. Саня, убрав свою ладонь в сторону, вновь шевелит членом... «Какой, всё-таки, он дурак — верит, что я не хочу», — думаю я, глядя, как штанина его шорт под напором члена упруго, соблазняющее бугрится: сжимая мышцы сфинктера, Саня конвульсивно дёргает — толчками приподнимает — свой напряженно твёрдый агрегат.

      — Давай вечером, — говорю я, тем самым показывая, что я почти сдаюсь — я согласен в принципе, и вместе с тем, говоря «давай вечером», я делая последний штрих, камуфлирующий моё собственное страстное желание... какой я умный!

      — Хуля вечером? Давай сейчас... — сунув руку в карман — прижимая напряженный член к ноге, чтобы он не вздымал откровенным колом шорты, Саня решительно поднимается. — Чего нам до вечера ждать? И вообще... зачем нам на вечер откладывать то, что мы с тобой запросто можем сделать утром, — тихо смеётся он. — Пойдём...

      — Тебе что — так хочется в жопу дать? — я смотрю на Саню, прищурившись.

      — А ты что — не хочешь этого? — Саня, улыбается. Он стоит передо мной, глубоко засунув руки в карманы шорт, и в глазах его, устремлённых на меня, плавится напористое желание... «а ты что — не хочешь этого?» — спрашивает он; вопрос, что называется, в лоб, и — если бы Саня был чуть терпеливее, он бы, задав этот вопрос, иезуитски дожидался бы ответа, но Сане не терпится — и он, шевеля руками в карманах шорт, тут же добавляет: — Влад, ну, всё... что ты, бля, как целка? Пойдём, бля! По разику...

      — «Бля», «бля»... достал, бля! — Слово «бля» я произношу, явно передразнивая Саню, но он на это не обращает никакого внимания, и я... как бы машинально засовывая руку в карман шорт, я молча — покорно! — поднимаюсь. Член мой сладостно ноет, и я незаметно — с томительным наслаждением — наконец-то сжимаю, стискиваю его ладонью...

      — Ба! Я к Сане пошел, — кричу я, предупреждая бабку, что я ухожу.

      — Иди, — доносится из глубины двора, из-за деревьев, бабкин голос; слышно, как она гремит кастрюлями — моет посуду.

      — Давно бы так... — смеётся Саня, и лицо его выражает чувство нескрываемого предвкушения. — Ох, бля... загоню тебе сейчас — по самые помидоры! — возбуждённо шепчет он.

      — Ага, отсосёшь сначала... — тихо смеюсь я, с наслаждением сжимая ладонью свой ноющий от напряжения член.

     Мы идём по улице, держа руки в карманах... оба — в одних шортах, оба — загорелые, и солнце безжалостно печёт наши голые плечи, — макушка лета, залитая солнечным светом улица по-деревенски пустынна — никого нигде не видно, и только слышно, как где-то безостановочно, словно заведённая, кудахчет курица...

     Живёт Саня домов через десять от дома моего, и, пока мы идём к нему, он мне рассказывает, что сосед его, дед Митроха, вчера вечером за полчаса натаскал на пруду ведро рыбы.

      — Говорит, клюёт на закате зверски...

      — Дык, что... в чём проблема? Давай вечером тоже съездим — посидим с удочками, — предлагаю я.

      — Давай, — соглашается Саня.

     Мы идём — внешне неторопливо — по залитой зноем улице, оба — загорелые, оба — в одних шортах... говорим о рыбалке — о том, что дед Митроха рыбу, очевидно, прикармливает, а значит, у него есть свои места, где ловится за полчаса по ведру... я невидимо сжимаю ладонью член, незаметно тискаю его, мну, и член мой сладко ноет от предвкушения кайфа, — последнее школьное лето... В августе Саня собирается поступать в автодорожный техникум, а мне ещё год учиться в школе, и куда я пойду потом, я пока не знаю — ещё не думал об этом; никакого особого призвания у меня нет, и куда идти учиться после школы, мне, в общем-то, всё равно... мы идём по залитой солнцем улице, говорим о рыбалке, но каждый из нас думает о том, что будет сейчас, — предвкушение наслаждения плавится в груди не хуже июльского зноя...

     Саня открывает дверь дома, и — едва я вхожу в полутёмный прохладный коридор, как он тут же нетерпеливо впечатывает ладонь в мою задницу: пальцы его сжимают, сладострастно стискивают мои ягодицы.

      — Ох, блядь... я хуею от твоей попочки... — шепчет он, через шорты жадно ...   лапая мой зад.

     И сразу, не медля ни секунды, он рывком прижимая меня к себе, — с силой упираясь твёрдостью своего возбуждённо торчащего члена в точно такую же твёрдость члена моего, Саня жадно — засосно — впивается в мои губы своими, уверенно, будто мы делаем это каждый день, вбирает их в рот — начинает с жаром сосать... и в ту же секунду руки мои сами собой оказываются на упруго-мягких Саниных полушариях: я, с силой прижимаясь к нему, с наслаждением обхватываю ладонями его круглую задницу, жадно, возбуждённо мну её, через шорты стискивая, сжимая пальцами сочную мякоть...

     Член мой в плавках зудит, и от сладкого этого зуда гудит, ноет промежность, — мы стоит в полутёмном коридоре, вжимаясь друг в друга, Саня жадно, жарко сосет меня в губы, язык его упруго бьётся у меня во рту, и мы оба — он и я — сопим, как первобытные паровозы... наконец, не без усилия выворачивая голову вбок, я в буквальном смысле вырываю свои губы из его рта... сердце у меня бьётся, колотится, отчего грудь ходит ходуном, — глядя на Саню, я с трудом перевожу дыхание...

      — Охуел, бля... — выдыхаю я непослушными, вмиг опухшими губами, глядя Сане в глаза... в такие минуты мне кажется, что я люблю его — люблю! люблю всего! — и мне наплевать, кто и что про это думает, и как это называется, и кто мы такие, и вообще... пусть думают, что хотят, — флаг им в руки! В такие минуты есть только мы — я и Саня, и про нас — про эти наши минуты — никто ничего не знает, и это — главное... глядя Сане в глаза, я невольно облизываю пылающие губы, — не отвечая — не выпуская меня из рук, он толкает меня к дивану, но дверь не замкнута, и я, упираясь ладонями ему в грудь, с силой отталкиваю его от себя. — Дверь... дверь, бля, закрой! — возбуждённо шепчу я, машинально поправляя через шорты сладко ноющий, несгибаемо твёрдый член.

     Саня, снова ничего не говоря — ничего не отвечая, выпускает меня из объятий и, повернувшись к двери, дважды проворачивает ключ в замочной скважине: щёлк, щёлк... Возбуждён Саня не меньше моего, и возбуждение это неприкрыто сквозит во всём его облике: в торопливых движениях, в частом дыхании, в напористо устремлённом взгляде потемневших — шальных — глаз, — торопливо замкнув дверь, Саня вновь поворачивается ко мне, при этом он так же, как и я, машинально облизывает губы... дверь на замке, и мы... какая разница, как это называется! Беззаботное, залитое солнцем лето, и Саня — мой друг, и мы — вдвоём... и — что ещё нужно для счастья в шестнадцать лет?

     В коридоре, в углу, стоит обшарпанная, почерневшая от времени тумбочка, и еще стоит вдоль стены застеленный старым покрывалом диван, — больше в коридоре из мебели ничего нет. Над диваном расположено окно, но сейчас лето, и окно завешено плотной тканью — поэтому в коридоре прохладно и полумрак; иногда мы трахаемся в доме — в Саниной комнате, а иногда, в дом не заходя, занимаемся этим прямо здесь, в коридоре на диване, и где заниматься этим, для меня никакой разницы нет... как, впрочем, и для Сани; секунду-другую Саня смотрит на меня молча, словно видит меня впервые, и я невольно ловлю себя на мысли, что если вдруг... если вдруг по какой-либо причине я и захочу сейчас прервать эти игрища, то сделать мне это так просто вряд ли удастся, — глядя мне в глаза, Саня машинально сжимает, через шорты тискает, ладонью мнёт свой колом вздыбленный член...

     Собственно, что будет дальше, я знаю: сейчас Саня повалит, опрокинет меня на диван, нетерпеливо навалится сверху, подомнет под себя, и я... о, всё не так просто! — Саня, жарко сопя, навалится на меня сверху, и я тут же начну делать вид, что я вырываюсь — что я или передумал, или не решил ещё, хочу ли я этого на самом деле, и потому, уже лёжа под Саней я начну усиленно сопротивляться, — какое-то время, сопя и пыхтя, мы будем бороться руками и ногами, и от этой борьбы оба мы будем еще больше, еще сильнее возбуждаться... потом, словно бы выдохнувшись, я сделаю вид, что я сдаюсь — что я уступаю ему... и — уступая, я покорно раздвину, расставлю под ним ноги: он тут же, пользуясь моей «слабостью», жадно обхватит мои губы своими, до боли всосется в них, а я скользну ладонями по его спине, по пояснице, и ладони мои вмиг наполнятся упруго-мягкими Саниными ягодицами, — минуту-другую, лёжа под Саней с раздвинутыми, полусогнутыми в коленях ногами, я буду тискать через шорты его возбуждающе сочную задницу... потом, словно бы сами собой, руки мои скользнут под резинку шорт, и я почувствую под ладонями бархатистую кожу двух симметрично сжимающихся полушарий, — какое-то время, пока Саня, вдавливаясь твёрдо бугрящимся пахом в такой же твёрдый пах мой, будет сосать меня в губы, я с наслаждением буду мять, тискать, гладить его судорожно сжимающиеся булочки, и мы оба при этом будем сопеть, испытывая всё возрастающее удовольствие... потом, закрутив головой, я вырву губы свои из губ Саниных и — подминая его под себя, с наслаждением вдавлюсь напряженно твёрдым членом в твёрдый пах его: оказавшись подо мной, Саня точно так же разведёт, раздвинет в стороны ноги, и, пока сосать в губы буду его я, он, лежа подо мной, будет ласкать, тискать, мять ладонями задницу мою, запустив нетерпеливые руки под резинку моих шорт... а потом мы, ни слова не говоря, стянем с себя шорты — и, ни на секунду не задумываясь, ни секунды не мешкая, Саня тут же сдёрнет с себя трусы, а я, на него глядя, стащу с себя плавки, и — с торчащими, хищно залупившимися членами мы окажется совершенно голыми: Саня снова навалится на меня, с силой вдавится горячим твёрдым членом в мой живот, и мои горячие нетерпеливые ладони заскользят по его возбуждающе голому телу... это ли ни кайф — в шестнадцать лет? Упиваясь обжигающей наготой друг друга, шалея от наготы собственной, какое-то время мы будем молча, с сопением тискать один одного, будем снова и снова сосать друг друга в губы и, поочередно друг друга подминая — друг на друга ложась, будем скользить, елозить друг по другу своими напряженно вздыбленными, горячими, клейко залупающимися членами... а потом Саня — именно Саня! — снова проявит инициативу: мы ляжем «валетом», и губы наши, чуть припухшие от обоюдного сосания, горячо заскользят по горячей плоти, — какое-то время мы будем жадно, с наслаждением сосать друг у друга обжигающе горячие члены, ритмично двигая головами — скользяще насаживаясь на члены друг друга влажно обжимающими, обжигающими ртами... потом я лягу на спину, а Саня «валетом» станет надо мной и снова будет сосать мой член, уже согнувшись — стоя надо мной раком, а я в это время, обхватив ладонями его раскрытые, распахнутые ягодицы, буду ритмично двигать головой между его расставленными ногами, одновременно видя, как конвульсивно — призывно! — сжимается его туго стиснутое, черными волосами обрамлённое очко... или — наоборот — ляжет на спину он, а раком, раздвинув колени, стану над ним я — и тогда моим уже давно не девственным, но всё ещё крепко-накрепко сжатым, стиснутым очком любоваться будет он... и когда у нас у обоих заболят челюсти, и мы, вдоволь насосавшись, оба устанем от этого занятия, Саня — именно Саня! — вновь проявит инициативу: глядя на меня ошалевшими, от кайфа потемневшими глазами, он жарко выдохнет: «Давай в жопу... в жопу давай!», и я, такими же ошалевшими от наслаждения глазами глядя на него и уже не прикидываясь и не валяя дурака, тут же с готовностью отзовусь: «Я тебя первый...»

     Всё это будет сейчас — через минуту, через пять минут, через десять, а пока... глядя мне в глаза, Саня машинально сжимает, ладонью тискает, через шорты мнёт свой колом вздыбленный член...

      — Ну, что... с вазелином, бля, или как? — возбуждённо шепчет он, и в глазах его с новой силой вспыхивает блеск нетерпения. Сане семнадцать,...  

      и член у него тоже сантиметров семнадцать, если не больше... впрочем, у меня не меньше, хотя по возрасту я почти на год младше его.

      — А в рот, бля... в ротик — не хочешь? — тут же парирую я, говоря ему в тон, и эта нарочитая — взаимная — грубость тоже является частью нашей «культурной программы»...

      — А ты что — в ротик хочешь? Хочешь в ротик взять, да? Хочешь? — Саня, глядя на меня, облизывает губы.

     Черт его знает, зачем мы так говорим... прямолинейность эта возбуждает меня, когда Саня, созревший для очередного раза, в очередной раз начинает меня уговаривать — начинает делать всякие намёки, а я, соответственно, делаю вид, что намёков его не понимаю, и тогда, видя мою «бестолковость», он говорит мне открытым текстом: «Я тебя выебу!» или «Ты у меня отсосёшь!» — и слова эти, однозначные в своей изначальной сути, звучат весомо, зримо и грубо... он говорит: «Я тебя выебу!», говорит: «Ты у меня отсосёшь!» — и такая буквальность, такое откровенное, ничем не прикрытое желание каждый раз меня неизменно ещё больше подстёгивает, — да, когда Саня, созревший для очередного раза, в очередной раз меня уламывает, это понятно... а зачем мы всё это говорим друг другу сейчас, когда дверь уже закрыта и мы вдвоем?... Может быть, — думаю я теперь, по прошествии лет вспоминая наши не такие уж и необычные отношения, — мы, с упоением юности трахающие друг друга, таким вербальным образом подсознательно защищались на пороге грядущей жизни от возможности собственной гомосексуальности? И тогда эта подчеркнутая — постоянно подчеркиваемая — грубость должна была со всей очевидной неоспоримостью свидетельствовать, что мы, с упоением трахая друг друга, всё равно остаёмся мужчинами... «со всей очевидной неоспоримостью» — какая, блин, это глупость! Какая чушь! Как будто воины Спарты или воины Древней Греции были не мужчины... но кто тогда знал обо всём этом? И потом... мало ведь кто может в шестнадцать-семнадцать лет осознанно, «со всей очевидной неоспоримостью», сказать — и сказать даже не окружающим, а хотя бы себе самому — что он... кто? Изгой? Извращенец? Преступник? В эпоху поздней Империи для называния отношений, подобных нашим, в обиходе и было-то всего два-три слова — не больше, и звучали они, слова эти, не самым лучшим образом... В десятом классе, листая в школьной библиотеке энциклопедический словарь — готовя какое-то сообщение к уроку истории, я совершенно случайно наткнулся на слово «мужеложство» — и до сих пор помню, как беззвучно, одними губами, я шептал это новое для меня слово, словно пробуя его на вкус, и странно было при этом видеть, что в такой толстой и солидной книге — в энциклопедии, доступной для всех! — есть слово, обозначающее то, чем тайно занимаемся мы... во время очередного траха я поделился своим знанием с Саней: «Знаешь, как называется то, что мы делаем?» «Как?» — отозвался он, смазывая вазелином головку своего вздыбленного члена. «Мужеложство», — просветил я Саню. Он, уже оттраханный мною, закончив подготовку — вытирая с пальца вазелин, посмотрел на меня, предвкушающее улыбаясь: «Это называется: поднимай ноги, и я вгоню свою шишку тебе по самые помидоры... вот как это называется!» — никакого впечатления слово «мужеложство» на него не произвело... Теперь, по прошествии лет, я думаю: нужно прожить какой-то кусок жизни, чтобы суметь разобраться и в самом себе, и в окружающем нас мире... а что знали о себе и о мире в шестнадцать-семнадцать лет мы, жившие в стране, где «секса не было»?

     Саня, глядя на меня, машинально сжимает, мнёт, через шорты свой колом вздыбленный член — и у меня от нетерпения, от предвкушения наслаждения между ног всё полыхает...

      — Ну, так что... отсосать — хочешь? — шепчет Саня, в полумраке коридора делая шаг ко мне; сейчас... сейчас он бросится — повалит меня, опрокинет на диван, навалится сверху, с силой вдавливаясь своим напряженно твёрдым членом в член мой, и член мой от предвкушения этого сладко ноет... и даже не ноет — гудит!

      — Это ты у меня... ты сейчас будешь сосать... понял? — я отступаю, пятясь назад.

      — А в жопу — дашь? — шепчет Саня, и голос его, глуховатый от возбуждения, жарко вибрирует.

      — А ты что — в жопу любишь?

      — А ты что — не любишь? — Саня делает ещё один шаг, сокращающий между нами и без того малое расстояние, и...

     Он не успевает ничего сделать: ни броситься на меня, ни повалить меня на диван, ни, ломая моё сопротивление, навалиться на меня сверху, — совершенно неожиданно и потому оглушительно громко, ввергая нас обоих в невольное онемение, раздаётся дробный стук в дверь...

     Вот, собственно, и всё... Прошли, пролетели годы, и Саня стал областным начальником — в областном департаменте строительства он занимает не самое последнее место, но я сейчас совсем не об этом — я о странной прихотливости нашей памяти: мы трахались до этого и трахались после этого, а мне — до мельчайших подробностей! — вспоминается день, когда никакого траха у нас не случилось... и почему именно этот день теперь, спустя годы, вспоминается мне, когда я думаю о Сане, я не знаю... Какой-то особой — испепеляющей и страстной — любви у нас не было: мы никогда не шептали друг другу всякие ласковые слова, никогда не давали друг другу клятвы, никогда ничего друг от друга не требовали, и вообще — никогда никаким образом не выясняли ни наши отношения, ни наше отношение к нашим отношениям, — ничего этого у нас не было... а было — что? Была юность на закате Империи, и юное томление пусть не часто, но достаточно регулярно разрешалось у нас, помимо одинокой мастурбации, ещё и таким — вполне естественным, если не брать во внимание всякую словесную шелуху — образом... да, дурманящей, сводящей с ума любви у нас с Саней не было, а была у нас самая обычная дружба — была взаимная симпатия, и еще был секс, доставлявший нам обоим минуты обоюдного удовольствия: мы трахались до самого призыва в армию (призывались мы, несмотря на разницу в возрасте, вместе: я в свой первый призыв не попал, а Саня до ухода в армию успел окончить строительный техникум), и потом, уже после армии, мы трахались еще несколько раз... словом, была самая обычная юность, и был в этой юности самый обычный однополый секс, но теперь, когда я думаю о юности и о Сане, вспоминаются мне почему-то не наши успешные — упоительные! — трахи, а сразу же, перво-наперво, встаёт перед мысленным моим взором именно этот случай — этот июльский день... и каждый раз, вспоминая этот день, я неизменно думаю о том, что, проживая день за днём, мы никогда не может знать заранее, что именно впечатается в нашу память из проживаемой нами жизни, — нам не дано предугадать, о чём будем помнить мы, оглядываясь назад, через десять лет, через двадцать... да-да, именно так! — я думаю о юности и о Сане, и сразу же вспоминается мне знойный июльский день, и даже не день, а позднее-позднее утро, в которое так ничего и не случилось: мы идём по улице, предусмотрительно держа руки в карманах, оба — в одних шортах, оба — загорелые, и солнце безжалостно печёт наши голые плечи, — последнее школьное лето, улица залита обжигающим солнцем — нигде никого не видно, и только слышно, как где-то безостановочно, словно заведённая, кудахчет курица...