Прошло, почитай уж года три, как ушел я от мирской суеты и поселился жить в тайге.

     Оброс хозяйством, жил охотой да огородом, в маетные времена книжки читал, или писал свою рукопись. А как же иначе, иначе то никак. Одиночество съест. А тут вот вроде в чужую жизнь погружаешься и живешь, или свою-какую выдумываешь, да и пишешь о ней.

     Я конечно же не полный затворник, раз в месяца два выбираюсь в люди.

     Ну, в люди, то громко сказано: до ближайшего села Белая Церковь, что ютится на самом берегу Белоречки. Там у меня друг не друг, но товарищ можно сказать есть. Илья Лихой, так его и зовут. Он там и лесник, и участковый, а ежели шпана какая уголовная объявится, так и за прокурора может. Тайга дело темное, люди порой теряются, да так и не находятся.

     Я к ему, в основном, за продуктами всякими езжу, соль, сахар, приправы какие, мука, да еще патроны. Без карабина-то в тайге никак нельзя, вот Илья меня и снабжает чем. А я ему, когда деньгами, мне то они ни к чему, так я ему отдаю, из тех, что мне по военной пенсии приходят, ну а кроме этого, мясо вяленое ему привожу, ягоды, травы. В прошлом году вот пасеку развел так теперь еще и медом да медовухой снабжаю. На поездку к нему, аккурат весь день и уходит, а путь мой таков. От Серебряного Урочища — это почитай дом мой теперь, так я до заброшенной лесобазы пешком по тайге верст 20 прохожу. К обеду укладываюсь, а ежели зимой, то на лыжах быстрее получается. Ну а на лесобазе передышку делаю, чай в котелке грею, сухарями, да вяленой олениной перекусываю. А там уже и транспорт лихой есть, трелёвочник тт4. Его в свое время вместе с лесобазой бросили, стоял гнил транспорт, пока мы с Ильей не подшаманили, теперь как часы работает! От лесобазы уже просека идет, вот по ней я почитай еще верст 35 до самой опушки у села и доезжаю.

     Ну а село, что село, теперь название одно! Так, четыре дома, три калеки. Раньше-то село большое было, дворов на 40 и церковь была и магазин, и клуб даже! Но клуб развалился, продмаг закрыли, что теперь Илье приходится на своем УАЗике в райцентр за 40 верст гонять. Ну а церковь, она стоит, что ей будет, на века строена из камня белого. Большевики не добрались до нее, уж больно далеко ехать было. Долгое время пустовала, пока в селе отец Феофан не появился. Не то в ссылку отправили, не то, как я подальше от больших городов бежал. Сам-то я не верующий, но каждый приезд в церковь захожу, свечу за упокой поставить за отца с мамкой, да за друзей боевых.

     Ну а как выхожу из церкви, тут уже Илья дожидается, сидит на приступочке, самокрутку смолит.

     Ну мы обнимемся, по спине друг друга похлопаем и к ему домой. Вначале рюмку с дороги, это как традиция. Затем брусничной полстакана — это так за здоровье, ну и горькой конечно, за друзей боевых, тех, кого нет больше с нами.

     Илья мужик суровый, срочную на флоте служил, а потом в спецназ пошел. Мы с ним одну войну прошли, правда в разные годы да в разных званиях, но поговорить нам завсегда есть о чем.

     К четвертой Илья уже горячее из печи достает. Бабы нет у него, сам все делает, но готовит вкусно, зар-раза! Говорит даже на флоте предлагали на сверхсрочную коком остаться, но он отказался, в спецназ ушел.

     Ну дак вот, под четвертую мы уже и разговоры говорить начинаем. Илья последние новости неспешно расскажет, самокруткой смоля, я в это время на его еду налегаю, соленья, морсы разные, ну и сало разных видов, без этого никак. Но новостей-то разных и не бывает, все в этом мире одно и то же, беспросветно и непроглядно, как и всегда. Поэтому мы помаленьку на бытовые темы переходим, как урожай нынче, как рыбалка на Белоречке, кто новый в селе появился. Потом на книги перейдем. Илья, он тоже до книг сам не свой, огроменная библиотека у него, бóльшую часть из разваленного клуба перетаскал, когда его прикрыли. Вот и обмениваемся, кто что прочитал, какие мысли, какие мнения. Ну а когда от выпитого соловеть начинаем, то уже разговоры за службу идут. Ну и про баб конечно, без них-то как же. Илья, тот уж больно до женщин охоч. Мы с ним раньше даже в райцентр гоняли, такие у него там доярки были, пышногрудые да белокожие, кровь с молоком! Но ферму потом выкупили, доярок сократили, заместо них китайцев да узбеков понагнали, и где они теперь, барышни те... невесть где.

     Я Илье как-то наброски рукописи показал, он очень живо заинтересовался, просил еще привезти, как напишу, ну а когда кому-то интересно, то и пишется как по маслу, и у меня вроде как стимул к написательству появился!

     Сидим мы с ним до полуночи, пьем да говорим, а когда говорить уж не о чем, дак молчим, каждый о своем, да на луну глядим или на звезды.

     Ну а потом спать идем, у Ильи для такого случая раскладушка есть. Постелет мне, но плохо мне в селе спится, ворочаюсь, лишь под утро забудусь сном чутким, да там уже и петухи поют.

     Я пока на речке водой ледяной обмоюсь, Илья от бабки Мани молочка парного принесет. Выпьем мы по кружке, снабдит он меня всем, за чем я приезжал, вдобавок мешок книг мне соберет и отправляюсь я в обратный путь, на месяц, а то и два. Илья мужик щедрый, всегда и рыбы вяленой даст, и первака своего фирменного, и брусничной трехлитровую банку, это для здоровья значит, да и так, всяких мелочей полезных, то календарь, то соляры канистру лишнюю, а то и леденцов килограмм. Вроде я и не сладкоед, а вот в тайге-то леденец порой и в охотку, и детство вспоминается, и как батька с собой на рыбалку брал и как с матушкой в кино ходили.

     Так вот едешь в тракторе, на ухабах покачиваешься, за спиной тайга селó, словно черной шторой скрыла, и погружаешься в свои мысли таежные. Солнышко сквозь кроны с трудом пробивается, скользнет по глазам разок, а и то радость. Обратный путь, он как-то быстрей пробегает, все-же домой еду. На лесобазу в обед приезжаю, там у меня целый схрон, а то ведь все, что Илья надавал на горбу то за раз и за два не утащишь. Сложу в рюкзак, что на первое время самое необходимое, остальное припрячу надежно, перекушу немного, трактор под навес загоню, да ветками прикрою, от всякого взора лишнего, а то его оранжевый окрас-то далеко видать. Все дела на промежуточной стоянке переделаю, да и в путь, по тропе таежной.

     Ну а дома похлебку сварю, похлебаю, с казенным хлебом вприкус и на боковую, отсыпаться. Дома то он и сон роднее и постель мягче.

     А на заре как пробужусь, там и жить по-новой начинаю. Зарядку сделаю и за дела рутинные. В обед за рукопись сяду, к вечеру баньку крохотную протоплю, воды с озерца натаскаю, смою спарю с себя все городское, все цивилизованное, вот теперь я снова лесной человек!

     Вот так и жил-поживал, почитай, четвертый год как пошел, пока не случилась в моей жизни затворной интересная перемена!

     Та весна уж больно-то спозаранку наступила. К апрелю уж и снег сошел, и подснежники проклюнулись, а в конце месяца и вовсе по-майски жарко стало. Порой, бывало, с Белоречки туман застилал, влажный такой, густой, осязаемый. Вот в таком тумане и явилась ко мне однажды лесная дева.

     Я-то на завалинке сидел, да рыбацкую сеть починял, когда как из тумана и появился ее силуэт. Пес верный, сторож мой, Амур даже и ухом не повел, что на него и не похоже было. А она и не напугалась жилища моего и вида бородатого, шагала себе, словно и дорогу знала и к другу близкому в гости шла.

     Людей у меня окромя Ильи-то и не бывало вовсе, кто ж в такую таежную глушь забредет, а уж женщин дивных так я и вовсе давно не видел. А посему визит сей меня взволновал и смутил. Как был, встал я, встречая незнакомку, что сеть, да нити клубок, да челнок, с колен моих так и свалились под ноги. Я же этого не заметил, во все очи на невиданную красу глядел.

     — Здравствуй, дева! — спохватился я, да было руку к косматой голове поднес, но припомнил на полпути, что шапки на мне нет и снять то нечего.

     Она же встала, молчалива, улыбается только, да на меня глядит. А я на ее.

     Ветерок небольшой пряди волос ее медовых шевелит, да одежды странные.

     Она вроде и молчит и ...

  рта не раскроет, а вроде и вся речь ее у меня в голове отзывается. Поприветствовала меня, да просила воды холодной испить с пути долгого, а если не стеснит, так и отдохнусь час с дороги дальней, чтоб сил набраться.

     Я же кивнул доверительно, да жестом в избу проводил, досадуя на бардак холостяцкий, да обстановку спартанскую. Так что ж, пошел первый, дверь раскрыл, оглянулся, незнакомка моя идет навстречу, ветерком овеваемая. Глядь, а на улице и туман совсем развеялся и солнышко сквозь кроны поляну яркими пятнами раскрасило.

     Прошла она мимо меня и приятным ароматом от нее пахнуло, травами свежими да цветами полевыми, да таежной душистой земляникой, да молоком парным, и медом липовым.

     В избе-то свет только от оконца, а она словно и светится изнутри вся. Одежд на ней только туника из грубой ткани домотканой, вроде и свободная, а все нежные изгибы девичьей фигуры облегает, и ясно становится, что одежд больше на ней никаких и нет. Туника, аккурат повыше коленок будет, я по белым гладким ножкам взором скользнул, а обуток-то на ней не надето, как есть босиком. А ножки чистые, аккуратные, словно и не апрель на дворе, словно и не шла она по тропкам замшелым, да веткам ломаным, словно и не сбивала ножки о пни да коряги крученые. Чистые да белые ноженьки, словно в баньке распарены, да росой утренней омыты.

     Вроде и одним только взглядом девушку окинул, а глядь и вечность прошла, спохватился я, да так и стою посреди избы с раскрытым ртом, деву разглядываю. Да вот не только глазам моим та дева приглянулась, и сердечко мое бешено зашлось, и естество мужское погорячело, да напряглось от мыслей срамных.

     Но и меня ведь винить нельзя. Я не монах, не ради веры в затворники ушел, и желания и тоска по женскому телу у меня есть. Я бы может и привел в дом свой бабу какую, да только какая согласится душа в душу с отшельником на краю мира жить, в тайге глухой, без ванны, да шампуня, без телевизора, да плиты газовой. Вот потому и привык сам. Да и мысли плотские со временем утратил, увлекая себя трудом домашним, да прочими заботами. Но организм не обманешь, как бабу увидал, так и возжелал ее. Да почему и нет, с виду косматый, да бородища по лицу стелется, а по годам то мне едва в марте сорок стукнуло!

     Я же наваждение стряхнул, да мысли пошлые подальше загнал, развернулся на каблуках, да и выпорхнул в сени, возвратясь с большим ковшом воды родниковой. Благо, заминки моей, да мыслей срамных не заметила лесная незнакомка, любознательная она, непугливая, едва порог переступила, как сразу украшениями стен заинтересовалась. Ну а там у меня и картины мои развешаны, не бог весть что, но мне нравится, несколько фото, друзья армейские, да люди близкие. Илья-то с Феофаном даже иконку мне сладили. Без Бога, говорят, в тайге никак нельзя! А мне что бог? Я не верующий, привык на себя да на свой карабин полагаться. Ежели хворь какая, то на травы лечебные, а если грусть-печаль, то и тут средств немало! Но подарок я принял да в красном углу приладил.

     Я когда с водой заходил, незнакомка моя как раз до иконы добралась. Верующий люд обычно крестится на нее, она же глядела с интересом, слегка голову набок склонив, а потом словно медленным кивком бога поприветствовала и дальше двинулась. Ну, у ей может вера своя, свои и обычаи.

     — Я вот... воды испить... принес, — пересохшими губами проговорил я, и дева на мой голос обернулась.

     Солнца лучики через окошко в ее медовые волосы вплелись, от чего заблестели они да засияли. А незнакомка улыбнулась, беленькие зубки обнажив, плавно подошла, и так же беззвучно отблагодарив, взяла из рук моих ковш.

     Я ненароком (а может и нарочно) пальцев ее коснулся, когда ковш передавал. Проверить хотел, не видение ли это ко мне пришло. Но нет, пальцы были вполне осязаемые, теплые (не призрак значит — вывел я). А гостья моя тем временем водицу маленькими глотками пила, капельки с ковша ей на шейку капали и солнышком искрясь, стекали вниз, под платье, между грудок горячих, на плоский животик.

     Напилась она, ковш возвратила. Губки влажные в улыбке поблескивают. Глаза янтарные на меня поглядывают, что у меня от взгляда такого и мураши, и тепло по всему телу разливается, и кончики пальцев словно током пощипывает.

     — Может, отобедать с дороги? — наконец вымолвил я, пересилив завораживающий взгляд.

     Тут и зазвучал в моей голове голос незнакомки.

     «Не голодна я, голодом утробным, но голод плоти хочу с тобой утолить, милый мой! Чую и ты того же желаешь! Так к чему желаниям своим противиться, плотским да естественным».

     Подошла она и губами горячими в краешек рта меня поцеловала. А потом снова на пару шагов отступила, в то самое пятно солнечное, что от единственного окна образовалось, завела руки за шею, от чего грудки маленькие да упругие под тканью грубой подернулись и сосочки твердеющие на серой ткани отчетливо проступили. Незнакомка моя завязки распустила, плечами подернула и одежа ее к ногам спала.

     Во всей красе, наготе срамной, во плоти обнаженной и желанной передо мной предстала. И снова руки кверху подняла, да принялась тугую косу расплетать. А сама с меня взора не сводит, взглядом манит. Солнце тело ее освещает, каждую линию подчеркивает. Кожа белоснежная, да едва-едва золотистая, будто в молоко горячее, ложку меда добавили. Грудки небольшие подрагивают, манят аленькими сосочками, словно две ягодки на снег оброненные. Сама худенькая, стройная, животик плоский, островком пушистых волосков оканчивается, цвета медного. Ножки да ручки, до того изящные, словно статуя античная ожила. Но что-то не так в ней было. Что-то нарушало общую гармонию, пригляделся я и понял чтó. Тело ее идеальное да безупречное, украшено было шрамом, видать давним, по краям побледневшим, а ближе к центру немного ярче алеющим. Шрам этот шел с боку живота наискосок, несколько сантиметров не доходя до края пушисто холмика. Но ничуть не портил этот шрам девичьей красоты, хоть и притягивал к себе взор. А незнакомка тем временем косу расплела, спустились медовые волосы ниже плеч, почти скрывая округлые грудки и пряча под собой соски стыдливые.

     Протянула она руку, да позвала к себе. А у меня ноги словно свинцом налились, оторвать не могу, прилип будто, да и в промежности отяжелел, набух от желания похотливого. Но пересилило желание, уж больно велик был соблазн кожи гладкой коснуться, да губ горячих, да плоть женскую ощутить, трепет ее, погрузиться в нее, пылающую, зовущую, изнывающую.

     Взял я ладонь протянутую, пальцы чуть влажные, да подрагивающие.

     Провел я девушку лесную к ложу своему. Постель моя чистая, баней да можжевельником пахнет. Уложил ее, скинул быстро одежды свои, срама своего не стесняясь, и лег рядом. Положил было ладонь ей на живот, тяжелую, мозолистую, да так и отпрянул, побоялся нежную кожу ее покарябать, да попортить. Вернула ладонь мою на место, глаза в блаженном удовольствии прикрыла. Провел я рукой вдоль живота (улыбнулась, глаз не размыкая), пока шрам ее под пальцами не ощутил, тугой, будто веревку сыромятную кто-то в ее нежную плоть вплел (поморщилась, но стерпела). Склонился я и поцеловал вокруг шрама, задышала страстно, заурчала, а у меня сердце из груди рвется. Навалился я сверху, локти на ложе подставив, чтоб не раздавить хрупкую, соприкоснулся, слился, ощутил под собой нежное, трепетное, желанное тело женское. Склонился над грудками, поочередно в рот погрузил почти целиком, пососал, вкус почувствовал сладкий, словно нектар, да и выпустил. Затвердели сосочки, упругими грудки стали, налились желанием и страстью юной.

     Склонился я над лицом девичьим, раскрыла глазки она, на меня глядит, да и будто сквозь меня тоже, и во мне будто поселилась. Ни слова вслух не вымолвила, а в голове словно целую речь ведет! Глаза ее, солнечком, словно два топаза сверкают, губки аленькие улыбаются, так и манят к поцелую! А ручки нежные, плечи да спину поглаживают, в волосках моих на груди кублятся. Раскинула она ножки в стороны, да коленки к себе подтянула. Ощутил я стволом горячим ...   пушок ее мягонький. Чуть ниже сподвинулся, да коснулся головкой лона горячего, влажного, трепещущего — словно губки милой моей. Она ж глазки прикрыла, замурлычила от удовольствия словно рысь, да коготки мне в спину вонзила.

     Надавил я чуть концом напрягшимся, и мягко да скользко вошел весь внутрь, проник в пещеру тайную, вулкан бурлящий, до самой глубины как есть. Спинку выгнула, срамом своим тесно так ко мне прижалась, что волоски ее медные курчавые с моими черными да жесткими как колючки сцепились, и воздухом горячим в лицо мне дохнула: «Ахххх!»

     А потом слились мы в танце любви, то ускоряясь, то замирая на миг, как если бы в крохотной лодчонке на гребне волны замирали, пред тем как с нее в пучину рухнуть. Пока и вовсе от страсти не одичали, от поцелуев сладостных, да стонов яростных. Я пальцы ей в космы запустил, шейку нежную целую, каждый изгиб ровный, каждую венку трепетную, с щечек ее румянец слизываю, нектар словно, губ ее алых касаюсь и снова целую, целую. Оторвусь, загляну в глаза, да и тону в них, а ручонки ее по телу моему блуждают, то нежат ласково, то когтями дерут. А жгучие да похотливые естества наши сами знай свою пляску пляшут, танец свой танцуют, песнь поют, словно бы и сами по себе и мы им вроде как не хозяева. Вся, касатка, изъерзалась подо мной, словно лань жертвенная, словно рысь в капкан попавшая, словно птичка, в сети запутавши, да только сама же и не выпускает меня, сама же и держит.

     Ощутил я прилив волнения, почуял, что не могу больше лаву свою сдерживать, что миг еще и извергнусь! Хотел было выйти из сосуда ее, чтоб не наполнять зазря, как в былой жизни делал, но и она это почуяла, ногами обхватила, пяточками своими, нежными, да и силищными в зад давит выйти и лона не дает, и движений ни на миг не умаляет. Смирился я с ей, дева лесная, знает что делает, зверем зарычал, плечики ее хрупкие на миг сжал... в последний раз на самый высокий гребень волны, на самую высокую вершину взобрался, задержался сколько мгновений мог, да и рухнул в низ, в блаженство, пульсирующими волнами горячее семя выплескивая, да доселе пересохший сосуд до краев наполняя. Погрузилась в негу краса моя, растеклась, словно Белоречка половодьем, зардели щечки, будто закат зимний, предветреный. Хват свой ослабила, ножки с меня соскользнули, ручки силу утратили, раньше меня держали, а ныне дрожат, сами словно за меня держатся. Груки двумя холмиками округлыми на теле подрагивают, сосочками алеют, белизной своей притягивают, словно и прозрачные, приглядеться если, то и еле синие венки разглядеть можно.

     Возвращаясь из сада грез, и я немного ослаб, на бок полулег, молодец мой из пещерки ее выскользнул, небольшим ручейком семя излишнее из норки срамной потекло. Застыдилась дева страсти неудержимой, откровенности своей, отвернула личико, зарылась в волосы соломенные, лишь ушко красное, стыдом горит, да сердечко через грудь девичью в ладонь мне бьется!

     Я же прижался грудью к спине белой, нежно плечики целую да на ушко бесполезицы всякие ей нашептываю. Оттаяла немного, и улыбка на устах расцвела, выждала момент, как умолкну дух перевести, юркнула на другой бок, прижалась, ручками обвила и ну снова целовать, истязать меня муками страстными. Ножками обвила меня, местом стыдливым, горячим да влажным от соков девичьих и семени моего истекающего, трётся о чресла мои, вновь силу мужскую во мне пробуждает.

     Перевернула меня на спину, вскарабкалась, оседлала сверху, будто амазонка необузданная. Хрупкая, худенькая, а силищи не меньше чем во мне будет. Сжала бедрами меня, глазки сузила, глядит из-под ресниц, взгляд дерзкий, борзый, зрачки молнии мечут, но и веселья звездочки промелькивают. Губки от поцелуев припухли, покраснели от укусов страстных да бороды моей колючей. Грудки остренькими сосками, словно пиками на меня направлены. Тряхнула космами спутанными, по груди моей пальцами провела, ноготками потом, не до боли, легонько так. А бедрами крепко держит. Уже и ствол мой новую силу набрал, отяжелел да набух от желания страстного, стучится, бьется, к животу девой прижатый. Слышит она, но не выпускает, держит в неволе, в плену своем. Поднял я руки, провел по бедрам трепетным, грудям страждущим, сжал легонько нежность девичью руками грубыми. Понравилось деве. Затрепетала, очи прикрыла. Ладони нежные поверх рук моих положила, сильнее, грубее грудки сжимать просит. Соски горошинами твердыми в ладони упираются, жгут желанием.

     Приподнялась дева, словно наездник в стремени, привстала, член мой высвободив, коснулась головки лепестками своей раскрытой ракушки, да и мягко насела на него, в себя на всю длину погрузив. Ни словами не передать ощущения те радостные, откровенные да таинственные, когда внутри девы очутился вновь. А она (ненасытная) уже снова пляску завела, то привстанет, едва-едва из нее не выскальзываю, то до корня самого в себя погружает, и еще к низу давит, словно бы хоть на волосок, да поглубже в нее вошел. Медленно-медленно, да темп усиливает, вроде и рысью семенила, и не заметил, как на галоп перешла. Член бордовым поршнем из норки меж рыжих волосков ее то покажется, то вновь скроется. А дева моя совсем от страсти то обезумела. Тело ее нежное бисеринками пота покрылось, ручейки меж грудок стекают, волосы разметались, да к плечам влажным налипли. А сама в глаза из-под ресниц глядит, да губы пересохшие облизывает. Вдруг замерла. Коготки мне в кожу на груди впила, глаза закатила, да и рухнула на меня без сил, лишь дыханием тяжким грудь свою наполняя и опуская, да от экстазовых судорог иногда вздрагивая.

     Я обнял. Провел ладонями по спине влажной. Как дева моя в себя пришла, так на груди моей лежа движения возобновила, так из себя моего молодца ни разу не выпустив. Теперь двигалась она коротко и монотонно, в одном ритме, благодаря чему наскоро и моя очередь настала в экстазах выгибаться, да жадное ее лоно, до семени моего ненасытное, вновь густыми горячими струями наполнять. Разомлел я совсем от благодати да легкости во всем теле, что и не заметил, как уснул.

     Пробудился под вечер поздний, уже и солнце отгорело день сегодняшний, и первые звездочки на небе зажглись.

     Девы лесной уж не было, это я сразу почуял, даром ли три года в тайге прожил. Причем давно ушла, засветло еще, упорхнула, словно бабочка. Я уж думал сон увидал, да не... больно после него яви много было. И постель влажная еще, и запах незнакомки моей молчаливой вокруг витал, и царапины на груди да на спине, ею от страсти оставленные, саднили, и внизу живота приятное ощущалось, да при воспоминании о проведенном времени молодец мой встрепенулся было, погорячел, завелся.

     Я встал, как есть, без всего на улицу вышел, брюхо почесывая, нырнул в сумерки, осмотрелся, прислушался в надежде, но не подвело чутье. Многими шумами да шорохами вечерний лес богат, но девы лесной и след простыл, вместе с туманом и растворился.

     Отошел я за угол, нужду справил, да в баньке водой холодной обмылся, полотенцем дерюжным растерся, по венам кровь разогнав, и в избу.

     Пахло в доме по-новому, девой моей ненаглядной, гостьей неожиданной, травами свежими таежными, да цветами душистыми. Ко всему этому запах страсти нашей неземной примешивался, запах волос ее медовых и кожи атласной. Лег я, в чем мать родила, закинул руки за голову, а в голове события сегодняшние прокручивал. О незнакомке лесной думал да гадал, откуда взялась такая, ибо я в окрестностях нескольких вёрст, все места вокруг дома моего знаю. Нет там ни селений, ни жилищ. Думал-гадал зачем приходила, да заглянет ли еще на огонек. С этими мыслями сон меня и сморил.

     Проснулся спозаранку, во всем теле легкость и бодрость ощущая. Перво-наперво, с зарей, решил следы девы моей поискать, ушла куда, да в каком направлении отправилась, но все тщетно, умела загадочная девушка и по тайге бесшумно передвигаться и следов своих не оставлять. Было взгрустнул я, затосковал, а после так рассудил. От тоски легче и не станет,...  

      а с надеждой жить все вернее, все радостнее! Погрузился я в дела рутинные, нехитрые, да предавался воспоминаниям радостным. А под вечер и то решил баньку растопить. Уже смеркалось, как баня была натоплена да вода натаскана, да и веник дубовый запарен.

     Я в избу выскочил за полотенцем, да кувшином кваса холодного, глядь, а по земле туман стелется. Мне это приятным знаком показалось, забилось сердечко от ожидания. Взял я два полотенца, да и не ошибся. Вернулся в баньку, а незнакомка моя тут как тут, словно и не исчезала в ночь. Одежу скинула, сидит на полке, меня поджидает. Увидала, застыдилася, глазки опустила, щёчки румянцем окрасились, но срам не прикрыла, косит взглядом на меня, молчит. Косу русую распустила, локоны густые да пушистые по плечам расстилаются, округлости прикрывают едва. Не сдержался я, к ей кинулся, чуть за порог не спотыкнулся, да лохань с веником едва не опрокинул. Обнял ненаглядную. Прижался. Живот, да ноги, да место срамное, волоски рыжеватые на лобке, поцелуями принялся покрывать. Да шрам алеющий целỳю, а она при каждом поцелуе вздрагивает.

     До грудок дотянулся, сдвинул локоны прочь, обнажил трепетное да желанное. Лизнул по бугорку-то, ягодку сосочка в рот взял, пососал, язычком потеребил да и выпустил. Затвердел сосок, побагровел, напрягся. Я со вторым так же. А чую уже и сам взорваться готов. Член дубиной крепкой налился, в лавку упирается. С меня пот в три ручья, я ж как был в одеже, так и ринулся деву мою ненаглядную миловáть. Нехотя я от девы отстранился да объятия разомкнул. Рубаху мокрую через голову стянул, да и штаны, прям вместе с трусами. Швырнул кучу тряпья в предбанник и замер в нерешительности. Дева моя освоилась, осмелела, плечики расправила, да назад откинулась, спиною о бревенчатую стену оперлась, грудки выпятив, крохотными капельками пота покрытые, словно капелью весенней. Призывно так глядит, взглядом да гласом внутренним зовет, манит. Тут мысль меня шальная да дерзкая посетила. Из бывшей жизни припомнилось, я срамным таким способом ох какое девушкам удовольствие оказывал, уж они и визжали и охали и чуть чувств не лишались.

     Приблизился я к деве, а она на верхней лавке уселась, колени ее сомкнутые аккурат мне в грудь и уперлись. Положил я поверх ладони да легонько в стороны надавил, чтоб поняла, что затеял. Миг посомневалась, в лицо глянула, да и смягчилась, поддалась, хоть и не сразу, медленно так, словно валун тяжелый от входа в пещеру отодвигал. Раскрылась, бутон лепестками трепещет, капельками росы покрыт, волоски рыженькие вокруг кучерявятся, да скорее красоты добавляют, нежели неприязни. Знаю, застыдилась, щечками снова зарделась, да глаза от стыда прячет, ручками в лавку вцепилась, аж костяшки на пальцах то побелели. Но ножки не сводит, допустила меня, вдоволь налюбоваться позволяет. Склонился я, с пупочка начал поцелуями неторопящими все ниже опускаться. Кожа ее разгоряченная да влажная, едва-едва пóтом солоноватая, а все больше травами да цветами лесными пахучая. Коснулся губами я холмика поросшего, и минуя его, припал ртом к тому самому источнику, что всем нам жизнь дает. Сладки лепестки ее были, приятны на вкус и на прикосновение. Я язычком ту самую тугую горошинку нащупал да и принялся обхаживать да обласкивать. То быстро-быстро, да и вдруг медленно, на месте почти, а то вдруг движения широкими да размашистыми и вновь быстро-быстро.

     Затрепетала моя касатка, голову откинула, глазки прикрыла, про стыд и думать забыла, блаженствует, уж я в том деле мастер, молвил уже о том. Быстро дрогнула, почуял, прям, как изнутри пульсация волнами накатывает. Разомлела милая, погрузилась в пучину радости, в омут блаженства, да и от жару банного размякла. Я на руки аккуратно взял, как пушинка легка, да и вынес в предбанник. На лавку уложил, под голову полотенца сподобив. Сам рядышком, прямо на пол сел, к стене облокотившись, вроде и отдышаться надо, а с ненаглядной глаз не отвожу. Уж до чего приглянулась она мне, каждую родинку, да каждый волосок целовать бы готов. Затрепетали ресницы, пришла в себя, вернулась из блаженного мира, меня завидев, встрепенулась, на лавке села, да полотенцем стыдливые места прикрыла. Забавная, словно я только что поцелуями ее не ласкал, да языком в самом таинственном месте не вылизывал. Предложил ей квасу холодного. С жадностью выпила, да и сам я с удовольствием к банке припал, пока жажду не утолил.

     Вдоволь напарилися мы в баньке, да и в дом пошли вместе. Накормил я гостью мою нехитрым ужином, да душистым чаем с брусникой и шиповником. А потом подхватил малỳю на руки, да и отнес прямо на ложе. Обвила ручками за шею, да крепким поцелуем поцеловала. Страстная ночь у нас была. Я в паузах, когда от страсти отдыхали да новых сил набирались, горячился, о любви говорил, шептал, что не отпущу больше никуда, да разве ж удержишь ее, деву лесную, лесные люди народ своенравный, да свободолюбивый. Ушла. Не как в прошлый раз, ранним утром завтрак приготовила, моего пробуждения дождалась, поцеловала в губы, да и ушла. Я следом из избы вышел, а там туман, что твой дым столбом, ни зги не видно. Сделал два шага, да и назад повернул.

     Знал я, что вернется еще дева моя. Ей-ей вернется!

     А она и вернулась!

     Но коли интересно будет, дак про то в другой раз рассказу. А то, вон за окошком туман густеет. Видать, ненаглядная моя идет!