Это была сугубо их забава. Я, впрочем, не делал вид, что ничего не замечаю.

     Но это было давно. Тогда она ещё была молодой. Хотя и сейчас мама не то чтобы старая. Просто тогда ей было не многим за тридцать. С возрастом, кстати, не слишком изменилась, что-то обрело более зрелые черты, кое-что утратило былую упругость, уступив место неподтянутым объёмам. Ну, а что касается Сашки...

     В то время ещё нельзя было ничего сказать заранее. Разболтанный в частностях, в чём-то, возможно, нетерпеливый, в целом он был как и большинство ребят его возраста — типичный представитель рода подростков. За исключением, быть может, одного-двух странноватых моментов. Скорее, впрочем, одного. И уж точно не трёх. (Хотя в то время и это не показалось бы чем-то обособленным.)

     И ещё мне вспоминается мамина подруга, Ирина. Несколько лет их довольно близкой дружбы превратило их в подруг, у которых почти не было друг от друга секретов. Она часто бывала у нас в гостях. Мы так и называли её, «титира». Она нравилась нам своей игривостью. Мне она всегда давала сладкое. Сашке же она нравилась и по некой другой причине.

     Я вспоминаю аромат духов, такой необычный и притягательный. Когда мама возвращалась, от неё всё ещё веяло этой слегка выдохнувшейся сладостью — сладостью ирининых духов. И это было странно. В разные периоды жизни я часто ощущал этот аромат без всякой на то причины. Чем больше я об этом думаю, тем менее однозначной кажется мне вся эта дружба, это «влияние». Вербальные и невербальные моменты их женского междусобойчика, в котором почти не было места для скромности.

     Вернувшись с прогулки по набережной, разложив покупки на кухне, мама какое-то время находилась в неком промежутке между одетостью и неодетостью. Колготки она уже стянула, но халат накинула не сразу. Рассеянность тут не причём, просто настроение было хорошее. В её голове крутились обрывки фраз, которыми Ирина, быть может, хотела смутить, а на самом деле просто по-доброму завидовала подруге. Мимолётные взгляды случайных встречных, которым приглянулась именно она — неброская с первого, но уж никак не со второго взгляда.

     И однако в чём-чём, а в неверности её упрекнуть было нельзя. Дело тут скорее не в щепетильности, а в образе жизни. Не так уж часто мама вообще куда-то ходила. И слишком часто у нас бывали гости. Да и много внимания нужно было уделять детям, то есть нам с Сашкой. Поэтому я не видел в этом ничего ненормального, мне даже нравилось видеть её такой... расслабленной. Пусть даже и с ноткой той самой «рассеянности».

     Ныне я с ностальгией вспоминаю об этих временах.

     Помню, я мешал им. Я просто хотел обратить на себя внимание. Мама как обычно вернулась с прогулки, и с Сашкой они как всегда дурачились, перемещаясь из комнаты в комнату. Мама хотела припомнить Сашке навязчивые приставания к тёте Ирине, когда та утром зашла за мамой. Всё это быстро перерастало в подобие догонялок, где не совсем понятно, кто охотник, а кто дичь.

     В какой-то момент они оказывались на полу в зале. Мама щекотала Сашку, я же щекотал её ступни, и когда она шутливо отбрыкивалась, мой взгляд выхватывал из-под подола халата золотистые волоски. (Иногда вместе с колготками мама стягивала и трусы.) В моём сознании отложились очертания голой задницы — нежное разделение на два гладких полушария.

     Немного позже, когда я, проходя по коридору, снова заглядывал в зал, то из-за спинки дивана видел то же самое, но в куда менее благообразном виде. Смотрелось это вроде бы и глупо, но почему-то я чувствовал смущение, ведь я нарушил обещание посидеть в другой комнате. Меня поражала медитативность происходящего, при котором Сашка давал волю рукам, да и не только рукам, а вообще... всему. И этот орально-мануальный петтинг выглядел до нелепости неуклюжим, но при этом странно осмысленным и важным.

     Далеко не всё мама хотела или могла рассказать Ирине. Когда я подрос, мама сама призналась в этом. Она не думала, что всё затянется на дольше, чем нужно. Да и не нужно это было вовсе. Просто обманывать папу и скрывать что-либо от нас мама не хотела, а в случае Сашки даже не видела смысла: он на тот момент уже вовсю (по шутливому выражению тех лет) «наяривал». Поэтому особой вины за собой мама не чувствовала. К *****цати годам Сашка был уже настолько не ангелочек, что бессовестным растлителем казался именно он, а не томимая бытом тридцати двухлетняя женщина.

     Типичная ситуация тех лет: Сашка ещё долго не ложится спать, хотя время позднее. Я просыпаюсь, чтобы перевернуться на другой бок и тут же засыпаю. Сашка с мамой между тем по-прежнему о чём-то бормочут. То ли комментируют происходящее на экране, то ли ещё что. К их голосам примешивается приглушённый звук телевизора — всё та же сумбурная сумятица, без труда, впрочем, узнаваемая по характерным женским стонам.

     Они смотрели порнофильм. И просмотры случались не один-два раза. Я бы запомнил, будь это особенный случай, но не помню, чтобы позже я вообще обращал на это внимания.

     Неоднократно я видел: Сашка лежит на диване, залитый светом телевизора, а растрёпанные мамины волосы распластались на его животе, а сам он переводит взгляд с телевизора на маму и обратно. Посреди ночи я вставал, чтобы сходить в туалет, однако на обратном пути мне становилось невыносимо тоскливо идти в постель одному. Мама не собиралась выгонять меня, но и говорить что-либо она тоже не собиралась.

     Я не противился любопытству. Я уже привык, что если за окном темно, то дома можно ходить без одежды. Я подходил ближе, и странное чувство овладевало мной. Ощущение влажного тепла на кончиках моих пальцев. И вот мама больше не пытается от меня отстраниться, но выгибается с готовностью. А я, повинуясь странному импульсу, в унисон с ней пытаюсь гладить её «там». И это странно — то, как в ответ на мои действия мама мычит. И моё имя, на грани шёпота и вскрика срывается с её губ.

     До сих пор не могу забыть «воспалённые» окаймления взмокшей щелки, оттопыренную мне навстречу попу. Мои пальцы, стеснённые плотью влагалища.

     Так я впервые и столкнулся с эпицентром, вызывающим аберрации маминого поведения. Я так близко изучил мамину промежность, что даже спустя годы не изжил из головы все подробности, ставшие со временем волнующими.

     ***

     Мне не забыть молчание, в котором я иногда заставал маму. Даже подойди я вплотную, она наверняка бы меня не заметила. Она просто не казалась собой. Я далеко не сразу понял, что же она чувствует. Лишь постепенно мне открылось таинство сексуального возбуждения. Поначалу же это казалось игрой или вроде того.

     Однако если с братом мы играли в компьютерные игры (я правда больше смотрел, но и в этом была своя прелесть), то с мамой они по большей части болтали. Хотя за компьютером тоже иногда сидели. Когда Сашка не гулял с друзьями, я часто слышал с кухни мамин смех: она готовила ужин, а Сашка что-то говорил. Он как бы подменял папу, пока тот отсутствовал.

     Меня, конечно, корёжило от излишних нежностей и «сюсканий». Я не протестовал, но мне и не нравилось, если, например, мама заходила в ванну, когда я там моюсь. В школе у меня уже была возлюбленная, и я мечтал о поцелуях с ней. У Сашки, впрочем, тоже была любовь, но он говорил, что «это другое». Я не желал вникать в его объяснения. Концепт «взрослой» любви был мне в общих чертах понятен, просто я не видел, каким образом он может быть применён к маме. С их слов — со слов мамы и Сани, — они этого не видели тоже. Тогда для всех нас это было будто бы очевидно.

     И, помню, я сидел на толчке, а они вдвоём плескались в ванной. Не то чтобы мне было до этого какое-то дело, но они называли меня «засеря», и я не мог не огрызнуться в ответ. Поэтому я хорошо запомнил, как всё было: ногой мама отталкивает Сашку — тот тянет за неё так, что мама хватается за край ванны. Мы с братом смеёмся, и этот смех стоит Сашке подзатыльника. Странно видеть маму в таком уязвимом положении, ведь наравне ...

 

     с папой она всегда была для меня фигурой крайне значимой.

     Омовения шли своим чередом. Наконец Сашка стоял перед ней в полный рост, пока она мыла его взбухшую, удлинившуюся пипиську. Я к тому моменту уже сделал своё дело и просто сидел на унитазе, составляя им компанию. Теперь я смеялся над Сашкой: очередь издеваться перешла к маме.

     Саня то отшатывался, то выгибался дугой и неизменно тянул недовольное «нумаааам». Ему хотелось, чтобы мама пососала ему, но та не спешила исполнить назойливую просьбу, ей нравилось дурачиться. («Пососи-пососи» — просил он её.) Меня смешили глупые звуки, которые губами делала мама, прижимаясь к его коже, к смешно болтающимся яичкам. «Инструмент» у Сашки стоял торчком. В конце концов из него-таки брызнули (прямо на мамин нос!) жиденькие струйки. Я не понимал, что происходит, но мне было достаточно того, что Саня дёргается, будто его бьёт электрошок. Я же хохотал как ненормальный.

     У меня и в мыслях не было думать что-то плохое ни о маме, ни о Сашке. И когда теперь я вспоминаю золотистые волоски под подолом маминой ночнушки, у меня всплывают самые чистые, самые светлые воспоминания. Это был замечательный опыт. Счастливые моменты моего детства.

     ***

     Друзьям я никогда не говорил ни о чём, что могло бы выдать что-то двусмысленное. Хотя, как я сказал, никакого страшного секрета из этого не делали. Я даже не совсем уверен насчёт папы. Однако здесь у меня лишь догадки. И кое-какое воспоминание...

     Помню, в одну из ночей у родителей всё ещё горел свет. Штука в том, что папа приехал днём ранее и уже был дома, но сашкина постель была расправлена, а след его самого простыл. Это было странно, и я не знал, что и думать. Однако я был уже достаточно взрослый, чтобы улавливать двусмысленность ситуации в нашей семье. А потом я, кажется, уснул, и уже во сне увидел, как папа прошёл мимо нашей двери, и на нём не было никакой одежды. Ещё помню, как открылась дверь в туалет: свет вспыхнул на короткое время и погас. Больше — ничего.

     А перед этим помню весёлые голоса. Мамин смеющийся голос. Те тревоги, которые она, может, и хранила где-то в глубине, папа излагал в крайне дурашливой форме. И было непонятно, всерьёз он или не очень. И Сашкина реплика «Только не подозревай меня, пап, хорошо?» пришлась очень даже к месту. Было даже несколько неуютно от того, насколько она пришлась к месту. И, помнится, мама начала даже оправдываться. Но не так чтобы беспокойно, а несколько вяло, будто бы на всякий случай, дабы исправить возможную сашкину оплошность, если та имела место быть. Однако я тогда слишком быстро выкинул всё это из головы. Втроём они не мешали мне заниматься моими делами, ведь я с друзьями был в комнате — мы пользовались незанятым компьютером.

     Не знаю, как всё было на самом деле. Наверно, мама намекнула ему. Или сказала прямым текстом. Не знаю. Может, папа в какой-то момент сам понял. Наверное, есть в этом что-то неоднозначное: допустить элемент непотребства во внешне благополучную семейную жизнь. Ну, а что более непотребного можно представить? Целые пласты отношений врезаются один в другой, мерцания хаоса искрятся на их смятых краях... Хотя, может, дело совсем не в этом. Может, другого выбора просто не оставалось.

     Как бы то ни было, говорить на эту тему, — на тему «знает ли папа», — мама избегала, хотя прочего никогда не утаивала. Мы, например, свободно говорили о всех «частностях», связанных с Сашкой. И только сам Сашка однажды проболтался мне о чём-то, о чём возможно и сам не хотел. Мне было ни к чему это знать, поэтому углубляться в это я, по возможности, не буду. Про себя лишь отмечу, что при упоминании тёти Ирины мне вдруг стало как-то особенно не по себе.

     ***

     Поймите меня правильно, я тоже был подростком, мне в голову тоже приходили самые разные мысли, в том числе «те самые». И не буду врать, был период в несколько месяцев — точно не больше. Период, когда я не всегда просыпался в своей кровати. Не каждое утро. И, да, не всегда на мне были трусы.

     Я готов признать это за слабость. Тогда мы с Кристиной ещё не начали по-настоящему быть вместе. Уверенности в нашем будущем у меня ещё не было. И я смутно беспокоился, что другой возможности может не быть. Я не хотел изменять даме своего сердца.

     Знаю, это звучит как оправдание, но мне, честное слово, стыдно. Особенно из-за того, что я просил маму никому не говорить, имея ввиду, конечно же, Сашку. Она отнеслась к моей просьбе вполне серьёзно, но Сашка всё равно потом как-то понял.

     На задворках моего сознания живёт восторг, который я постарался отодвинуть подальше. Сложный клубок, завязанный из переживаний одновременно и сексуальных, и... каких-то других. Не знаю, как объяснить. Подобным фантазиям не место в действительности. И мамин вопрос «фантазировали ли я об этом?» не должен был повлечь за собой никакого ответа. Однако я что-то промямлил. По-моему, я так и сказал: фантазии это фантазии, а жизнь это жизнь.

     Восстанавливая сейчас всё это по памяти, я не помню, чтобы я не был до конца принципиален. И всё же вопреки этому я без труда вспоминаю и всю нашу последующую рутину, в равной мере неуклюжую, сколь и упоительную. Поцелуи, которых я стеснялся всё меньше, потому что видел: это приятно не мне одному, и, значит, не на сто процентов плохо. (Своё удовольствие я готов был считать «плохим»).

     Ночь поглотила меня незаметно, а наутро я не испытал ничего. Или, во всяком случае, ничего, о чём так сильно переживал. Только спокойствие. Хмурое спокойствие на фоне дикой эрекции. Лёгкая дрожь. Обжигающая похоть, маскирующаяся под лёгкую дрожь.

     И могла ли мама быть ещё более вульгарной, чем когда... Наверно, она делала это нарочно, чтобы смутить меня. Я не смог сказать ни «да», ни «нет». Возможно, я даже покраснел. Она же, перевернувшись на живот, привстала на коленки, вверяя мне свою заднюю часть. «Нравится ли мне её жопа?» При всей банальности, этот вопрос привёл меня тогда в восторг. Я жадно обнял её за бёдра и в порядке очереди чмокнул упругие округлости ягодиц. А она продолжила говорить непристойности, вплетая куда ни попадя жутко возбуждающие фразы, намекающие на то, что, по секрету говоря, попка у неё самая что ни на есть рабочая. Они (то есть она и Сашка) пробовали этим заниматься ещё во времена совместного просмотра порнофильмов, когда он учился в ******м-******м классе.

     И это было странно. Всё это бесстыдство. И мысли о том, как мой брат «пялил» нашу маму, а я даже не помню сколько мне тогда было... Самое странное, что даже теперь всё это кажется вполне невинным чудачеством вне общепринятых рамок. Просто некоторая случайная подробность, наобум выдернутая из жизни какой-то семьи.

     Я долго примеряюсь к мясистой розочке половых губ, водя по ней членом, но в последний момент пристыковываю головку чуть выше, к смуглому сморщенному пятнышку, которое в ответ на домогательство рефлекторно сжимается. Но я не спешу.

     В комнату заглянуло солнце, залив часть постели ярким светом. Ласковая улыбка по-новому заиграла на мамином лице. Перевернувшись на живот, она ещё сильней присгибает коленки, подтягивая их к животу. Ступни нежно касаются моих плеч, моей головы, пока я тереблю губами складочки половых губ, после чего слепо припадаю языком к колечку ануса. Мокрые поцелуи. Мой палец внутри: подушечка проваливается почти легко. Мне уже не терпится.

     Взгляд разливается по голой во всех направлениях женской коже. Одеревеневший под углом 45 градусов член я направляю в хорошо смазанную дырку, затем наваливаюсь на объёмы бёдер всем весом.

     Я двигаюсь неспешно. Иногда нарочно делаю мощные толчки, чтобы увидеть, как трясутся разъехавшиеся в стороны титьки. Улыбаясь, мама поворачивает лицо к окну, разрешая полюбоваться ею в профиль. И я любуюсь. Причём любуюсь настолько яростно, настолько интенсивно, что надолго меня не хватает.

     На пике оргазма меня болезненно клинит. До ушей запоздало доносятся обрывки моих собственных слов, неуклюжих и заикающихся. Восторг переполняет меня до краёв в то время, как мой член спазматически извергает дозы семени. Я теряюсь в ритме, небрежно шлёпаюсь о ягодицы. Грубые толчки: первый, второй, третий. Я тяну предупредительное «аа» и опустошённо замираю. Отступающее возбуждение обрекает меня на ясность мысли.

     Уголки губ чуть приподняты. Мама весело болтает ступнями, изучая моё растерянное лицо и всё ещё хихикая над тем, что я только что сказал. Мне неловко, но я смеюсь вместе с ней, чтобы замять всю эту неловкость.

     ***

     Восстанавливая сейчас это по памяти, я чувствую, что от некоторых воспоминаний мне стоит по возможности воздерживаться. Восторг, который я постарался отодвинуть подальше. Клубок, завязанный из всего того, что некогда заложило основу моей личности.

     Разумеется, когда возбуждение затрагивает столь глубинные слои психики, это может быть очень противоречиво. Именно этого я боялся и боюсь до сих пор: своеобразной слепоты, возникающей из-за того, что восприятие отказывается воспринимать родителей в качестве сексуальных объектов. Вместо здорового влечения происходит гипертрофия чисто физиологических моментов. Фривольная, волюнтаристская. А любовь, забота, чуткость, уважение — всё, на чём строится семья, всё самое светлое и чистое служит оправданием для низменных целей.

     Добро на службе у зла.

     Это неправильно. Это вызывает во мне отторжение.

     День за днём я рассуждаю об этом. Особенно после того, как Сашка уехал учиться в другой город. Чувство вины перед Кристиной стало краеугольным камнем моих переживаний. Мы ведь даже планируем наше совместное будущее (что, наверное, забавно, ведь я только заканчиваю школу.)

     Теперь, когда Сашка уехал, а я повзрослел... Всё стало намного сложней.

     Ни он, ни даже мама не были достаточно дальновидны. Они не понимали, что их будоражит именно стирание границ. Я позволил себе увидеть в этом своеобразную красоту. Красоту безобразного. Не проходит и дня, чтобы это не откликалось во мне специфическим «послевкусием». Я знаю слишком много того, чего не должен знать ни один человек.

     Как я могу без зазрения совести целовать Кристину, эту хрупкую девушку, которая уже стала для моих родителей как родная?

     Чувство вины перед ней становится невыносимым. Я не могу отличить те, давние (?), воспоминания от воспоминаний вчерашнего дня. Да и вообще, не могу с уверенностью сказать, что не обманываю себя, воображая, что отличия есть. В моём нынешнем состоянии я рад любому самообману.

     Будущее представляется мне туманным. И я постоянно вижу картины из прошлого, которым не могу в полной мере противостоять. Я опасаюсь за себя и за Кристину. Боюсь, однажды она почувствует недосказанность.

     Вчера ночью мне вновь снилась тётя Ирина. Нож скребёт по чешуе. Шум воды в раковине заглушает любовные воркования, пока мама чистит рыбу.

     Меня одолевают мрачные предчувствия. Дай бог, чтобы события не приняли печальный оборот...