Милые Девушки! Если среди ваших друзей много любителей спортивных костюмов, кепок и любителей фраз: «Слушай, б... я, я п... ц, сцука, сегодня пойду е... ся головой об стол» (свободный перевод — «Что-то мне неохота сегодня учиться») — то ваши мозги в опасности. Еще немного, и вы почувствуете, что начинаете их понимать, а их интересы не так уж и плохи...

     Все, вы — потеряны! Можете звонить 02, и к вам выедет группа с альтернативными мнениями. И, возможно, сможет вас убедить, что ссать с 13 этажа — не так уж прикольно, как вам казалось...

     Другое дело, когда вас окружают приятные люди с хорошими манерами и планами уничтожить мир... Это нормально. Это здОрово. Значит, вы приобщены к миру всадников Апокалипсиса.

     Можете себя похлопать по плечу и сказать — «Молодец!».

     Ну, хватит оптимизма — таких людей значительно меньше, чем надо, и именно по этой причине мир, все еще, столь отвратительно хорош собой...

     Давайте вернемся к проблеме друзей.

     Вот, например: если твоя лучшая подруга ходит в кепке Кенго, спортивных штанах Аддидас, кроссовках, с размалеванным лицом (да так, что индейцы Сиу принимают ее за свою), курит Next и смеется голосом, при котором лошади нервно вздрагивают... а твой парень через каждые три слова вставляет — «б... дь», пьет пиво из бутылки, при этом держа ее за горлышко так, как будто у него враги ее могут отнять, отпускает шутки на тему «женщина — перевернутая копилка», смеется смехом, при котором, даже твои подруги нервно вздрагивают, а лошадь испугано прячется под кровать, авторитетно рассуждает о том, что: «... серые ребристые Найки, ни... я не катят против зеленых Адидасов, а даже совсем старая бэха сделает, на... й, новую шаху — зуб даю»... другие подруги не отстают от лучшей (в смысле: сосут у кого не попадя, пьют как сапожники, забывая при этом, кому давали последний раз и, естественно, ярко обсуждают, как какая-то их общая знакомая попала под трех парней сразу, и как она об этом забыла)...

     Короче, Склифосовский! Если вы чувствуете, что многое из перечисленного подходит к вам, и вам это не нравится — то вы не безнадежны (хотя, с другой стороны, у вас вместо глаз две большие жопы: раз вы этого раньше не заметили).

     Но, если вы немедленно, пинками под зад, выгоните своих подружек из своего любимого кресла на улицу, поделите на 8 своих «пацанов» (которые, между прочим, процентов на 80, уж точно, е... ут вашу лучшую подругу два раза в неделю), пошлете н... уй своих мнимых друзей и других уродов — то ваша жизнь вполне может наладиться... а может — и не наладиться... тут уж, как повезет.

     Отдельно хотелось бы сказать вам и вашим подружкам (я ж, все-таки, — Великий Гуманист!). Я хорошо знаком с давним заклинанием-речитативом всех девушек: «... я ему дала, а он мной попользовался и бросил» и «... он не рассмотрел мой богатый и нежный внутренний мир».

     И вот, что я вам расскажу...

     И ПРАВИЛЬНО СДЕЛАЛ, ЧТО — БРОСИЛ!

     Потому что такие овцы больше ни на что не годны (ну разве что — железнодорожное полотно проверять в оранжевой фуфайке). Если вы выпячивали сиськи, оголяли жопы и прочее, чтобы он обратил внимание на ваш внутренний мир — то вы, мягко говоря, пошли не тем путем.

     А теперь, овцы, вопрос: какого хера он должен смотреть на ваш «внутренний мир»? Ась? Что выпячивали — тем и понравились.

     Идите себе теперь тихонько и раздвигайте ножки. Вот, если б вы ему сразу понравились тем, что у вас в голове что-то есть, а не только рот и пустая башка для хорошего отсоса, вот тогда — могли б выдвигать претензии.

     Так что — думайте!

     Что-то я девушками увлекся...

     С другой стороны — лучше, чем пионерами-отличниками... Итак, подхожу к выводу. Прав был старый еврей Маркс — бытие определяет сознание.

     Психологи определили, что для нейтрализации одного отдела любой организации (количеством до 20 человек) требуется всего один шизофреник. То есть в среднем 10 шизофреников хватает для остановки работы практически любой организации. Стало быть, для парализации мозговой активности 10 человек требуется общение с одним уродом на протяжении 10 минут.

     Так что — бойтесь уродов!

     ***

     Ну, хватит гнилой философии! Вернемся к Крыму.

     ... К июню 1973 года, я закончил восьмой класс, московской школы №... Впрочем, ее номер не имеет никакого значения. Закончил, значит. Сдал экзамены (четыре, кажется); тогда, в этом дремучем году, мне было 14-ть лет и, после окончания восьмого класса, дети (дети?) делились на тех, кто собирался учиться в 9—10 классах, и (возможно) поступать в институт, и тех, кто топал прямой и светлой дорогой по линии профессионального образования: собирался становиться гегемоном и гопником.

     Я собирался учиться в институте.

     ... Такие дела...

     Мои сердобольные родственнички, два года назад растоптавшие во мне только расцветающее высокое чувство любви к женщинам и сексу, чувствовали себя, видимо, не очень уютно, и решили сделать мне подарочек.

     У меня был дядька. Ну, не совсем уж, такой дядька, а сын одной из сестер моей бабки. Сами можете определить его для меня название: деверь, там, шурин, свояк — я в этом не разбираюсь совершенно. Он был меня всего (всего! Тогда-то!) лет на 12—15 старше, жил в Казани, работал в тамошнем университете, геологом, кажется, и был, к тому же великим альпинистом: «Снежный барс», называется — высший титул альпиниста. Покорившим все пять гор-семитысячников на территории Советского Союза, присваивалось это звание. Не простой, в общем, дяденька.

     Долго они его уговаривали, наверное... Но. Как бы то ни было, — уговорили. Отпуск у него был громадный, и предложил он мне поехать в Крым на все лето: пройти вдвоем пешком, с палатками, по всему Южному берегу: от Феодосии, до Фороса.

     Я — согласился, естественно.

     ... И вот, настал волнительный момент! Мы приехали на поезде в Феодосию! Часа в 2 дня, по-моему, числа, так 15-го июня, года 1973-го от Р. Х. Историческая дата!

     Дядька предложил пошататься по Феодосии до вечера, а потом двинуть в сторону КоктеблЯ, и там заночевать в степи. Что и было — исполнено.

     Феодосия мне не понравилась. Пыльный, мелкий и суетливый городишко. Море мутноватое и грязное. Особенно меня добила половинка батона белого хлеба, вынырнувшая прямо перед моим лицом: какие-то гении ихтиологии кормили рыбок. Так что, я рад был вечером ее покинуть.

     У нас имелись 2 (две) брезентовые одноместные палатки, по одному односпальному надувному матрацу (других тогда не было) и по одному ватному спальнику, которым можно было укрыться, как одеялом, если полностью расстегнуть его молнию, или залезть в него, как в мешок, если молнию — застегнуть. Еще был котелок, литра на полтора (одна штука) и примус (тоже — одна штука). Были, естественно, какие-то мелкие вещи, вроде зубных щеток-полотенец, и была у меня собственная поклажа — ласты, маска, трубка, и подводное ружье: все в кондовом советском исполнении: я собирался заниматься дайвингом. Жратвы у нас с собой — не было: то, что мы собирались жрать, можно было купить в любом городе Советского Союза.

     Таким макаром, вечерком, по холодку, мы протопали от Феодосии в юго-западном направлении, по асфальту, сначала, а потом по берегу моря километров восемь. И, в темноте уже, оказались в...

     Орджоникидзе — очень маленьком городишке, стоящим на длинной косе, выдающейся в море, так, что море у них оказывалось с трех сторон. Около Орджоникидзе, в кромешной темноте уже, мы поставили палатки, надули матрасы и отрубились сном синайских праведников.

     Пробуждение же наше было ГОРАЗДО гаже: часа в четыре утра нас окружил взвод пограничников, с которыми были две злющие немецкие овчарки, отнюдь не распространяющие атмосферу добра и справедливости. Под дулами калашей, у нас проверили документы, и старший сказал, что здесь — закрытая зона, и, если, не дай Бог, он увидит нас завтра утром, то не миновать нам кутузки.

     В Орджоникидзе был торпедный завод.

     Но. Денек-то мы там пошатались!...

  Поплавали в море, которое было не сравнить с тем, что мы видели в Феодосии, сварили макароны и сосиски на примусе (в степи костер топить нечем)... В общем, Орджо мне ОЧЕНЬ понравился! Жаль, в нем нельзя было остановиться. Даже все местные беспогонные люди, говорили нам, что это — невозможно: особый режим.

     Вечером пришлось валить дальше в...

     КоктеблЯ.

     Как, ни странно, ничем не запомнился... Тогда. Дело, видно, в том, что ДО Коктебеля идет степь, а прямо за ним начинаются — горы. Мне хотелось — в горы!

     Из Коктебеля, следующим днем, Мы рванули дальше, вдоль берега.

     Что там дальше-то? Щебетовка, Курортное, Солнечная долина, Джерело... Часть — на самом побережье, часть — слегка в глубине полуострова. На это ушла, наверное, неделя.

     И, наконец...

     Судак, Новый Свет, Морское! Все эти поселки стоят на небольшом расстоянии друг от друга: Новый Свет от Судака всего в восьми километрах. Морское? Морское — уже не помню.

     К Судаку, со стороны вертолетной площадки (была там тогда и такая: можно было долететь прямиком из аэропорта Симферополя), мы подошли в кромешной темноте. Довольно долго шастали слева от дороги, исцарапались о кусты и кактусы, пока не нашли относительно ровное место. Там и грохнулись. Палатки ставить не стали: сил не было. Залезли в спальники и — отрубились.

     И кто же нас разбудил? Правильно! Пограничники. Теперь, правда, в составе двух человек и без собак. Но, — в четыре утра, как полагается.

     В Судаке не было торпедного завода.

     Они очень вежливо и доброжелательно проверили наши документы, и сказали, что здесь, вряд ли удобно ночевать: лучше спуститься с горы и остановиться возле русла пересохшего ручья — оказалось, мы ночевали почти на самой вершине горы Алчак, в какой-то неглубокой пещерке.

     Мы так и сделали. И остановились там надолго: больше, чем на месяц. И каждое утро, в четыре часа (испуг начальства от Гитлера, что ли?), нас будили пограничники и проверяли документы. Очень часто это были одни и те же наряды: мы знали друг друга в лицо. Мы взаимно улыбались, спрашивали: «Ну, как там ваше — ничего?», хихикали, но документы бывали проверены, неизменно.

     Около нас никаких других палаток не было. Быть может, палаточники останавливались где-то в другом месте, быть может, в Судаке их и совсем не было — не знаю. Судак тогда был ГОРАЗДО меньше, чем сейчас. Крепость на горе, которая была ровно с противоположной от нас стороны бухты, была совсем — руинами. В городе был рынок, почта, аптека и один-единственный ресторан. «Олень» — назывался. Чудесный, в общем, городишко.

     Я начал плавать и нырять под самой горой: во-первых, туда идти от нас было не более — пяти минут, а во-вторых там оказалось самое хорошее место, с точки зрения добычи: на дне, на песке лежали большие камни, а в склоне горы были даже небольшие гроты. Оказалось, что в том же месте ныряют и все любители подводной охоты, даже местные.

     Глубина под горой была от пяти до восьми метров: самое то, что нужно. Для отдыха (и складирования добычи) совсем не обязательно было выходить на пляж: на горе было достаточно плоских уступов, чтобы выбраться и даже — полежать. Там было немало народу, но выбрав один раз себе место, можно было, не беспокоится: на него никто не покушался. Джентльменский клуб, блин.

     На второй день я оказался на одном уступе с девчонкой, явно местной, и явно — НИМФОЙ МОРЯ: загорелой она была до мулатского какого-то оттенка, стриженные под мальчика волосы, изначально, скорее всего, темно-русые, выгорели почти до соломы, слегка маловатый ей хлопковый купальник (самый дешевый из существующих, судя по всему), будучи когда-то голубого цвета с крупным желтым рисунком, превратился в чуть серовато-желтоватую тряпочку. Подстилки, или полотенца у нее не было — одна выцветшая авоська. Девчонка была приблизительно моего возраста, и имела весьма грозное оружие: острогу. Местная острога представляла собой длинный (метра полтора) стальной пруток, миллиметров восьми в диаметре, приваренной к этому прутку плоской стальной пластины и торчащих из этой пластины, штук тридцати коротких (сантиметров 15-ти) стреловидных стальных и острых лезвий: получалась такая безумная вилка, о тридцати зубцах.

     Познакомились мы так. Кто-то из нас (кажется — я), собираясь в воду, взял не свои ласты. Дело в том, что они у нас были совершенно одинаковыми: зленые, формой, напоминающей задние лапы лягушки, и с резиновыми ремешками, вместо пяток: безразмерные. Это были самые дешевые ласты, которые я нашел в спортивном магазине в Москве.

     Взявший не свое, тут же получил протестующий вопль с противоположной стороны, и, естественно, вернул взятое, со всеми возможными извинениями. Мы — познакомились. Я сказал, что — из Москвы, и живу с дядькой в палатках, вот там. И показал на наши палатки рукой. Тему, где живет она, девчонка мастерски обошла, да и потом обходила, столь же мастерски.

     Мы с ней стали плавать вместе. Она обходилась со мной слегка покровительственно, как умудренный опытом профессионал обходится с новичком. Вполне заслуженно, собственно.

     Плавала и ныряла она — божественно. Уж, на что я считал себя неплохим пловцом (я полтора года занимался плаванием: у меня был даже какой-то разряд), но — она... Она — будто родилась в воде: творила, что хотела. Я думаю, она легко могла бы доплыть и до Турции.

     Так, вот. Часа через два, когда мы изрядно уже нанырялись, и вылезли на свой уступ отдохнуть и погреться, она протянула мне узкую, крепкую ладошку, и представилась: «Нина». Сказала, что закончила тоже восьмой класс, и теперь собирается поступать или в «Мореходку», или — на водолаза. Из чего, я сделал вывод, что в последующие лет... дцать она будет мыть посуду в каком-нибудь прибрежном кафе. Ей, я этого, понятное дело, — не сказал.

     Вместо этого, я сказал: «Какая же ты — Нина, если ты — Ассоль». Она насторожилась: «Какая-такая — Ассоль?!». Тогда я рассказал ей про Крымского писателя Грина, про «Алые паруса», и про девушку Ассоль, которая ждала своего принца на алых парусах, пока — не дождалась. «Возьми в библиотеке, почитай! Отличная же книжка!»

     ... На следующий день она была — с книгой. Изрядно потрепанной, надо сказать.

     Книжка ее захватила и унесла. Она даже плавала со мной только изредка: лежала на моем полотенце и читала. Запоем. Часам к трем дня — прочитала. После этого, ее отношение ко мне резко изменилось: она уже не вела себя покровительственно, а скорее, — с уважением: даже, когда объясняла, как лучше добыть какое-либо рыбо-ракообразное, в ее голосе появлялись слегка извиняющиеся нотки.

     ... Позже, она прочитала все, по-моему, что написал Грин: все так же брала их в библиотеке. Даже в Новом Свете нашла (представляете, там была библиотека?!), какую-то книжку, которую не нашла в Судаке...

     Часа в четыре, я пригласил ее к нам: обедать. Видно было со скалы, что дядька что-то там колдует над котелком. Она просто согласилась.

     Когда мы подошли к нашим палаткам, дядька, держа в одной руке, ложку, привязанную к длинной палке: ей мы мешали в котелке, сказал: «МОлоджь! Пожалуйте трескать гречку!». Я же сказал: «Знакомься, это — Ассоль. « «Ассоль?» — перепросил он. Посмотрел на нее оценивающе, и сказал: «Ну, пожалуй, — Ассоль!». Потом немного подумал, и еще сказал: «Ну, парень, ты — попал... «... Что он тогда имел ввиду, я до сих пор не знаю...

     ... Надо сказать, что тогда, в те дремучие годы, по всему Крыму, на набережных (да, и не на набережных — тоже), продавали сухое вино. Любое. Красное, белое и розовое. В желтых таких бочках. Рубль — литр. Так, как у нас продавали квас. Квас, впрочем, тоже — продавали. Дядька навострился покупать трехлитровый баллон красного вина (нам больше нравилось — красное), и уговаривать его за ужином. Конечно, когда он приходил ужинать. Что случалось далеко не каждый день: дядька вел бурную курортную личную жизнь.

     Моя Ассоль ...   научила нас по-гречески разбавлять вино пополам с водой, и пить его вместо чая. После этого, дядька стал покупать баклажку вина рано утром — чтобы хватило на весь день.

     После жидкой гречки, с двумя банками консервов, с улыбающийся свиной мордой на этикетке, и под названием «Фарш колбасный» (все куплено на полурынке-полумагазине с историческим названием «Сугдея»), выпитого разбавленного кислого винца, и отлакированного всего этого, свежими абрикосами, которые тогда росли вокруг Судака, как сорняки (у нас так елки растут), дядька сказал: «Давайте-ка, мОлодеж, — в море! Тащите побольше всяких крабов-мидий: вечером будем пировать. У меня будут гости».

     Мы побежали в море. Мы действительно — постарались! Крабов было десятка два, рапан — килограмма три, а уж мидий, вообще — немеряно. Было даже несколько крупных морских чертей: рыбы, сколь чрезвычайно вкусной, столь и чрезвычайно колючей.

     Вечером, часов в семь, дядька привел девушку — офигительно красивую. Сказал мне: «У тебя — есть, а мне, что — нельзя?!» Я и не возражал, собственно.

     Вся эта когорта начала жарить-парить и варить нашу богатую добычу, а потом уселась вокруг костра: пока мы плавали, дядька, ради такого случая набрал на берегу ворох плавника. Дядька, неуловимым движением, достал откуда-то бутылку массандровского кагора (она оказалась там далеко не одна, впоследствии), и пир — начался. Нам с Ассоль даже дали по глотку-другому кагорчика: на пробу — потом мы пили разбавленную кислятину. Мы все уплетали эти нехитрые крымские деликатесы, и, растопырив уши, слушали дядьку, который взялся рассказывать многочисленные байки из своей славной альпинистской жизни.

     В Крыму темнеет резко: как будто кто-то выключает свет с заходом солнца. Мы сидели в кромешной темноте, еще более сгущающейся от маленького нашего костерка: дров было мало, и, раскрыв рты, слушали дядьку, которого — несло. А он, отнюдь, не забывал, все подливать кагорчика своей подружке. Новые бутылки возникали в его руках из ниоткуда, как у хорошего престидижитатора.

     Часов в одиннадцать, дядька начал, вполне натурально позевывать, и сказал, что пора бы и на боковую. А мы, если хотим, можем сидеть здесь, хоть до утра: не стоит только забывать про пограничников, которые растолкают при любых обстоятельствах. После этого он забрал вино и девушку, и скрылся в палатке. Там зажегся фонарь, и послышалось смущенное хихиканье пассии.

     Мы, с Ассоль еще посидели, минут десять, бесцельно глядя в огонь, а потом, вдруг (!) решили пойти искупаться. Расставаться мне — не хотелось. Поплавали мы недолго — минут пятнадцать, а потом вернулись к костру. Я сказал, что, видимо, действительно пора спать, и полез в свою палатку.

     Пока я возился с фонарем, я почувствовал, что в палатке кто-то есть. Обернувшись, я увидел свою Ассоль, которая, сидя на корточках, деловито зашнуровывала веревки входа. Я сказал, что этого лучше не делать, а то пограничники утром могут все и порезать: встречались и скотские наряды.

     Она все развязала, а потом, так же сидя на корточках (встать в полный рост в палатке было нельзя), вдруг, быстрым движением, повернула верх своего купальника на 180 градусов, так, что застежка оказалась спереди. Я тогда впервые увидел такой способ снимания бюстгальтера. Она молниеносно его сняла, потом, так же быстро сняла и трусики, все это повесила на продольную центральную веревку палатки, и (тут же!) юркнула в спальный мешок.

     Я стоял на коленях столбом. Она ехидно спросила: «Ты в мокрых плавках спать собираешься?». Тогда я тоже снял плавки (член уже стоял, как александрийский маяк!), повесил их на ту же веревочку, и тоже залез в спальный мешок. Мы вдвоем там прекрасно поместились.

     Она была горячая-горячая: нагретая солнцем и выдубленная ветром. Пахло от нее тоже морем и солнцем: ничем не передаваемый запах свежести и какой-то свободы.

     Я стал целовать ее. Ни в губы, ни взасос, а медленно и нежно — в ушки, шейку, щечки, носик... Она тоже тыкалась в меня, как щенок.

     Потом, она быстро (у нее все получалось — быстро!) расстегнула наполовину молнию спального мешка, сползла вниз, и взяла член в рот. Стала двигать головой, и я — поплыл. Было заметно, что минет этот для нее — далеко не первый.

     Когда я уже не смог больше сдерживаться, я взял ее одной рукой за подбородок, а другой за затылок, и стал насаживать на себя ее голову. Кончил я ей в рот.

     Она вылезла вверх, и выплюнула всю сперму. Но выплюнула не так, как плюются, или харкают, а просто вытеснила ее изо рта языком. Спермы накопилось много, и она стекла ей не только на подбородок, но и на шею ниже. Я ревниво спросил: «Почему!?», а она ответила: «Невкусно!». Больше я ей в рот не кончал. Кончал куда угодно, как Бог на душу положит: на ухо, на шею, на грудь...

     Когда я немного отдышался и пришел в себя, то решил, что надо отдавать долги, и, тоже, по шейке, грудке, животику, спустился к ее щелке. Она этого не ожидала: даже дернулась, сначала, когда я в первый раз прикоснулся языком. Но... Потом — вошла во вкус.

     Громкие звуки в палатке не приветствовались, понятно, — звукоизоляции-то — никакой. Поэтому ей пришлось закусить ладонь зубами, чтобы не выдать противнику суть наших развлечений.

     Она оказалась очень страстной: извивалась, выгибалась, разводила ноги — дальше некуда, и кончала очень быстро. Чуть ли не быстрее меня.

     Когда кончала — сначала резко выгибалась, а потом принимала позу эмбриона, от чего, выпихивала (довольно бесцеремонно) мою голову наружу, после чего, лежала в прострации, минуты две и лезла миловаться.

     Несколько позже, когда дядька был в лагере, а нам — не терпелось, мы брали мой спальник и уходили на вершину горы Алчак, в ту самую пещерку, в которой мы ночевали в первый раз: там не было ни души, и там мы предавались разврату. Она совершенно меня не стеснялась, резвилась передо мной, в чем мать родила, и я ее хорошо рассмотрел. Невысокого роста, она имела фигуру Олимпийской чемпионки по плаванию: широкие, почти мужские плечи, объемная грудная клетка, узкий, довольно, таз, и крепкие, длинные, будто сделанные из темного самшита ноги. Живот был настолько впалым, что трусики купальника, вися на косточках таза, оставляли с животом весьма ощутимую щель, в сантиметр, примерно. Раньше, пока у нас не было таких близких отношений, я часто пытался заглянуть в это пространство. Безуспешно, впрочем: там было совершенно темно.

     Грудь у нее была, что-нибудь, между первым и вторым размером, скорее — ближе к первому. Полушария груди были, практически, круглыми: они нисколько не провисали — настолько крепкими были у нее грудные мышцы. Довольно крупные ореолы сосков имели темно-бежевый цвет, слегка в детскую, такую, розовизну, а сами соски, выпирая несильно над ореолами, почти не увеличивались при возбуждении, даже если их было — потрогать. Наружные половые губки, тоже имели слегка розовый оттенок, хотя были и несколько темнее окружающей кожи.

     Странно, что у нее не было ОЧЕНЬ явной линии загара: вот — над купальником, а вот — под ним. Линия эта была какой-то смазанной, нечеткой. Видимо, из-за постоянного плавания и вылезания на гору, купальник ее все время слегка перемещался по телу, от чего и создавался такой эффект.

     В первую нашу ночь мы, наверное, совсем, не засыпали: не могли насладиться друг другом.

     Интересно, что полноценный акт, с проникновением, был ею запрещен категорически: она твердо собиралась подарить свою девственность мужу. При этом ей этого проникновения, явно, очень хотелось: она например, садилась на меня сверху, вставляла, что надо и куда надо — только неглубоко — и терлась и прыгала сверху, получая несравненное удовольствие. Если же я, если позволял себе (хоть чуть-чуть!) посильнее нажать, усилить давление — немедленно бывал выгнат чуть ли ни пинками, и какое-то время она лежала, надувшись, обиженная.

     Жаль, мы тогда ничего не знали про анал! А то бы — непременно попробовали. Но, за незнанием, занимались мы исключительно оральным сексом....  

     После пограничников мы отрубились... Дядька из своей палатки к ним тоже не вышел, так что я решил, что девушка осталась у него.

     Тут, в первый раз, я заметил у своей Ассоль странное свойство: никакие служивые люди — от пограничников, до кондукторов в автобусах — ее нАпрочь не видели. То есть, смотрели на нее, как на пустое место. У всех проверяли документы, или билеты, там. У нее — никогда! Вот и тут — я протягиваю свою метрику сержанту, а она — уже сладко посапывает.

     И еще... Я ни разу не видел ее обутой! Она всегда была — босиком. И это ей очень подходило, надо сказать...

     Разбудил нас утром дядька: сначала пихнул меня ногой снаружи в ступню, как делал всегда, а потом залез в палатку, когда догадался, что ступней там, отнюдь, не две. Посмотрев на нас (мы лежали, прижавшись, вдвоем в спальнике), потом, на развешанные, на веревочке плавки-купальники. Сказал: «Понятно», а после: «Хотя это — совершенно не мое собачье дело!». Потом еще сказал: «Поднимайтесь, любовнички: мы все проспали!»

     Но, встать, естественно, мы сразу не смогли: утренняя эрекция, там и все такое... , а когда выползли все-таки из палатки, завтрак был — готов. Дядька колдовал над котелком с пшеничной кашей (с манящим названием «Артек», почему-то), его подружки нигде не наблюдалось; и еще было — какао.

     Вот, за какао, дядька и сказал моей Ассоль: «Слушай, дева! Ты можешь оставаться с нами, сколько твоей душеньке угодно, хоть пока не поссоришься с этим переростком. Но. Мне бы, например, не понравилось, если завтра-послезавтра, сюда явится орда твоих родственничков, да еще и с ментами, в придачу. И будут нас — вязать. Не мой это стиль, понимаешь?»

     Ассоль только хмуро сказала: «Не явятся, не беспокойтесь... « На чем тема и была, собственно, исчерпана.

     Впрочем, явились. Правда, совсем не те, на которых дядька указывал. Но, — другие. И гораздо более агрессивные: стайка местных парнишек, человек 7—8. От восемнадцати до двенадцати лет, по-моему. Самый старший считал себя парнем моей Ассоль. Мне так кажется.

     ... Вот, только она так — не считала.

     Дело было в обед. Ассоль, как раз помыла и натирала крупной солью свежие огурцы. Парнишки встали на другом берегу высохшего ручья (метрах в 30-ти) и принялись нас задирать. Кричали, там, что-то обидное, бросались кизяками. Агрессивность их постепенно увеличивалась. Дядька, в конце концов, не выдержал, и уже взял в руку туристический топорик, а мне пальцем показал на острогу нашей нимфы. Я, потихонечку, незаметно, стал перемещаться в сторону этой остроги.

     Ассоль заметила эти наши перемещения, сказала: «Не надо ничего. Я — сама», спрыгнула в русло, как была — босая и в купальнике, пошла к этим парням.

     Что, уж она им говорила, я не знаю — мы не слышали: далеко было, только агрессивность их все уменьшалась и уменьшалась, а когда, она, самому мерзкому из них, самому прыгучему и кидающемуся какашками, среднего, приблизительно возраста, изловчилась и заехала ногой в промежность, от чего он согнулся и начал кататься по земле... Весь инцидент был замят, для ясности: парни ретировались, утаскивая своего раненного подельника.

     Дядька сказал: «Однако!», и Ассоль окончательно влилась в нашу компанию.

     День на третий-четвертый, я наконец решился с ней поговорить, о чем мне было — боязно, но необходимо. Лежа, как-то утром, под спальником (мы его перестали застегивать, так было — удобнее), после всех утренних утех, я сказал ей, что ТАМ ей, не мешало бы — постричь, поскольку мне — неудобно. Дело в том, что растительность у нее на лобке, в общем-то, очень даже аккуратная и не разросшаяся (темно-русого цвета, как я и предполагал) была сильно испорчена постоянными купаниям и трением о трусики купальника. Получались какие-то космы, торчащие в непредсказуемые стороны.

     Я сказал, что мне все время что-то лезет в нос, и вместо того, чтобы ласкать ее, я вынужден держать и приглаживать эти космы. Она сказала: «Ну, и в чем дело? Стриги!» — и откинула спальник. Я взял ножницы и постриг все очень бережно. Она попросила зеркальце, за которым мне пришлось бегать в дядькину палатку (я же еще — не брился), она в него посмотрелась под разными углами, и поцеловала меня в губы: понравилось.

     Тут, обняв ее, и легонько проведя пальцем по ее такой еще влажной щелке, я серьезно спросил, глядя ей в глаза: «Его выпьет Грей, когда будет в Раю?» И она так же серьезно ответила, тоже глядя мне в глаза: «Да!».

     Мы бесконечно, по-моему, занимались любовью (насколько она была нам доступна из-за ее странных комплексов), например, плавая в море, мы могли просто взглянуть друг на друга, и тут же поплыть к берегу — в палатку. Все было — ясно. Мы могли легко бросить поход по рынку, или в магазин, по тем же самым причинам.

     Однажды, после какого-то особенно бурного, с моей стороны натиска на ее щелку, кончив, выпихнув меня вон, и придя в себя, она, неожиданно, стала покрывать мое лицо, шею и грудь, быстрыми-быстрыми, лихорадочными, какими-то, поцелуями. Сказала: «Мне очень нравится, когда ты берешь меня за подбородок». Потом лицо ее как-то особенно засветилось, и она продолжила свое странное целование. Я, в недоумении, спросил: «Что это значит?!», и она, глядя на меня абсолютно ясными и зажегшимися, какими-то глазами, ответила: «Я — люблю тебя!».

     Я сказал ей: «Не надо говорить ЭТИХ слов!», она, недоуменно спросила: «Почему?!», и я ответил: «Потом — пожалеешь... «.

     ... Я уже тогда был Мудрым Японцем и Великим Гуманистом!..

     Так мы прожили, где-то с месяц. В полной гармонии и счастье. Потом, дядька — засобирался. То ли, он уже обрюхатил всех достойных девок в Судаке: у него, кстати, везде были знакомые девушки, куда бы мы ни пошли; то ли, просто одолела, вечная его жажда странствий, только, однажды, вечером, он сказал за ужином, что пора бы нам выдвинуться в Новый Свет. И спросил Ассоль: «Ты пойдешь с нами?» Я — замер. Но она ответила, даже не задумавшись: «Конечно, пойду!». У меня отлегло от сердца. С этого момента она стала еще и нашим проводником и немного — гидом.

     С утра начались сборы.

     Это только в песнях поется: «... были сборы — недолги... « На самом деле, за месяц мы обросли приличным количеством всякого дерьма, которое жалко было бросать. Пока мы все упаковывали, Ассоль сбегала домой и надела какой-то сарафанчик, впрочем, не менее выцветший, чем ее купальник. Ботинок она так и не надела. Зато взяла с собой тряпочную, довольно вместительную сумку, в которую запихала все свое водолазное снаряжение. Дядька, до кучи, подкинул ей еще и нашего барахла (он был — не джентльмен), и мы — тронулись.

     От Судака, до Нового Света, ходит обычный рейсовый автобус. Нечасто, конечно. Возит местных жителей с-работы-на-работу и по прочим хозяйственным надобностям.

     Вот, только... Новый Свет, в советские времена, был закрытым городом: там был заповедник, и завод шампанских вин, построенный князем Голицыным в 18-Бог-помнит-каком-году (один из двух в Союзе: второй был в Абрау-Дюрсо); что из вышеназванного делало его закрытым, я не знаю — не торпедные, же, заводы, все-таки! Но. На выезде из Судака стоял шлагбаум и хмурые мужики в зеленых фуражках (лесная служба) фильтровали потоки пассажиров. Прорваться через них было — проблематично. К тому же, Новый Свет представляет собою абсолютный транспортный тупик: туда проехать можно, а обратно, в Судак — только той же дорогой.

     Ассоль предложила нам военную хитрость: выйти из Судака задолго до автобуса, обойти шлагбаум и хмурых мужиков по горе, а потом, просто тормознуть автобус прямо на шоссе — уже за шлагбаумом.

     Что и было исполнено в точности. Автобус остановился, как миленький, при виде голосующих туристов (все-таки тогда люди были душевнее!), и мы, прекрасным образом, приехали в Новый Свет.

     В Новом Свете мне понравилось, даже больше, чем в Судаке: городишко был совсем крошечным, народу — немного (из-за закрытого статуса), на пляжах — настоящий песок, а не привозной, как в Судаке. Вот, только ...  

     жить там было нам тяжело: рынка не было вообще, магазин был один-единственный (в бывшей конюшне графа), на пляже палаток ставить нельзя.

     В результате, мы поселились в двух-трех километрах от города на Царском пляже. Совсем одни. Ну, то есть, совершено — одни. Вся черно-песчаная бухта была в нашем распоряжении!

     Дядька, понятное дело, — загрустил. Ему нужно было — общество. Хорошеньких девушек, желательно. А тут — пустота! Он попытался ходить в город для своих развлечений, но... то ли городишко был слишком маленьким, то ли ходить было — далековато, но ничего путного из этого не вышло.

     Мы же с Ассоль — кайфовали! Пока дядьки не было, можно было шмыгать СОВЕРШЕННО голыми. И плавать — так же. Что мы и делали, естественно. Море было очень хорошим: не испытывая такого человеческого давления, как в Судаке, всякая живность расплодилась в бухте чрезвычайно. Более того, в правой горе бухты, со стороны Нового Света, был сквозной грот: можно было, войдя с одной стороны горы, выйти — с другой. Там жило несметное количество летучих мышей, и со стороны города — крабов.

     Нашим усеченным сексом мы занимались постоянно и везде: в воде и под водой, на черном песке довольно большого пляжа, на скалах и на камнях, в палатке, и без нее, и, даже (подумайте, только — какое кощунство!), в гроте, на глазах летучих мышей.

     Чудо, а не место! Мы прожили там, примерно, неделю, может — десять дней.

     ... Но... Всему приходит конец... Дядька, в конце концов, сказал, что ему тут тесно, и надо перемещаться в Морское.

     Делать нечего: начальник, есть — начальник. Пришлось возвращаться в Судак.

     Интересно, что зленые фуражки и менты, которые не пускали никого в Новый Свет, на обратные потоки пассажиров, совершенно не реагировали. Так что, мы спокойно сели в автобус и доехали до Судака.

     В Судаке дядька опять спросил нашу нимфу: «В Морское с нами — поедешь?», на что она, также, не задумываясь, ответила: «Конечно!».

     В Судаке мы больше не останавливались, а пообедав в единственном ресторане «Олень» (где у нашего альпиниста тоже оказались знакомые, и нас покормили бесплатно), сели на другой автобус и отправились в Морское.

     Морское оказалось малюсенькой, жутко пыльной и плюгавой деревенькой. Хотя, освященная набережная, в духе отца всех народов: бетонные балясины, в виде кеглей, и широченные перила, — присутствовала.

     Оно было замечательно только одним: недалеко от поселка стояли высоченные и широченные (10 метров в высоту и метров 15—20 в диаметре) бетонные цистерны, в которых под открытым небом, не один год выстаивалась мадера. Благодаря дядькиным альпинистским навыкам, вино в Морском мы не покупали.

     В Морском, в одну из наших последних ночей, Ассоль, гладя меня по груди ладонью (она любила так делать) спросила меня серьезно: «А сколько у тебя было девушек?». Я честно ответил: «Ты третья». Задавать встречный вопрос я, почему-то — не стал.

     На четвертый день мы уезжали из Морского. Была уже середина августа, и дядька спешил выполнить программу: что поделаешь — спортсмен.

     Еще ночью Ассоль сказала мне, что из Морского ехать дальше не может. «А то настанет улялюй!». Уточнять, что такое «улялюй», я опять же — не стал.

     Прощалась мы очень тяжело. Оба — плакали. Дядька, не в силах смотреть на этот кошмар, слинял пить пиво — до самого автобуса: вбежал, буквально, в последний момент. Мы обменялись адресами, заранее написанных на мятых каких-то листочках (подставляете! У нее, таки, был настоящий адрес, где-то в Судаке!), и шедевр советского автопрома нас — разлучил.

     ... Потом были Рыбачье, Малореченское, Алушта, Чайка, Партенит, Гурзуф, Отрадное, Ялта, Кореиз-Симеиз, Понизовка (что-то, наверняка, — забыл!), и, наконец — Санаторное. Оттуда мы должны были валить на Симферополь, и потом — Москва. Все проскочили галопом по европам: времени у нас было немного.

     Из всего перечисленного, понравился только Гурзуф.

     Алушта и Ялта вызвали омерзение.

     ***

     ... Адрес я, конечно, потерял... Думаю в поезде, где мы перекладывали рюкзаки и распихивали ворованные дыни.

     ... Я, потом, много раз бывал в Крыму (последний раз в 2007 году; Судак сильно изгадился, а Новый Свет остался в неприкосновенности, практически, кроме домов нескольких нуворишей, часто превышающих своими размерами само имение Голицына), в разных местах бывал и с разными компаниями, но свою Ассоль я больше не встречал...

     ... Где-то она теперь? Какой Грей выпил ее нектар?

     ... Скорее всего, конечно, она вышла за славного гопника в кепке и в рейтузах (вроде тех, что я описывал вначале), который отжимает кошельки у прохожих темными крымскими вечерами, а сама — моет, до сих пор, посуду в каком-нибудь прибрежном кафе.

     ... А может, она в дорогущем ландо, проезжает сейчас по Елисейским Полям, в обществе утонченного и родовитого джентльмена...

     Не знаю!

     Знаю, только, что в Крым больше не поеду. И сына своего (ему сейчас 12-ть лет), больше — не повезу. Есть и другие места на свете.

     ... Такие дела...