Странно: в Марине я, совершенно неожиданно, припоминая ее миндалевидные, опушенные долгими черными ресницами не глаза — очи, вдруг узнала Данаю из вещи Якопо Робусти, прозванного Тинторетто. Венецианку, на которую вот-вот хлынет золотой дождь. Лежа в ванной, смывая с себя сентябрьскую хандру, мне вдруг захотелось вновь прильнуть к ее влажному, трепещущему лону, взять губами отвердевший клитор и услышать трель ее протяжного стона. Я провела пальцами по животу. Пальцы сами погрузились в мякоть моей раскрывшейся киски. Глубже, дальше... Второй пальчик я ввела в попку — как Марина — и почувствовала отверделость изогнутой головки маточки...

     Перед глазами внезапно, как первые аккорды оргазма, пронеслись виденные сто раз виды венецианских кале, палаццо, послышался даже огуречный запах каналов. С детских лет я мечтала побывать в Италии, в юности мечтала оказаться в одной камере с Казановой, молодость удивила тем, что Италия недостижима, ну, а теперь...

     Я ощутила как меня подбросило над пеной, от бедер вверх покатились горячие волны наслаждения... Передо мной, надо мной возвышался смуглый торс, я представила покрытую жестким черным волосом руку, в ней стальной, с голубоватыми прожилками мощный член, кажется, даже почувствовала, как по лицу катятся капли спермы...

     Да. Венеция. Город греха и прекрасного порока, город преступлений и исступления!

     Если выбирать место и его гений для того, чтобы безоглядно погрузить себя в самые грязные, самые отвратительные грехопадения, то это именно мой город.

     Этим же вечером я забронировала отель и рейс на «Люфтганзу» с пересадкой во Франкфурте.

     Кроме предвкушения таинств, от которых сводило каждую молекулу тела, у меня был еще один интерес. Я никогда не видела моря. Никогда не входила в него. В это трудно поверить, но... И самое главное, мне страстно хотелось, еще девчонкой, чтобы меня там, в море, изнасиловал дельфин. Говорящий. У него гладкое, большое тело и острый, пронзающий насквозь холодный и жесткий член...

     Ну, и чисто женское, от чего раздуваются ноздри: настоящий итальянец! Каждая самка, начитавшись и насмотревшись фильмов и эстрадных конкурсов, желает поохотиться на своего Тинторетто под «аморе мио», пиццу, закаты в лагуне и капуччино с теплым круассаном утречком в мятой, пропахшей срамом постели, и чтобы из окна — галдеж на итальянском, черепичные крыши, а на столике — букет ирисов, футлярчик с агатовым колье и, пожалуй, такая симпатичненькая коробочка с каким-нибудь сюрпризом. Ну, и еще что-нибудь, так, на мелкие женские радости.

     Планируя Венецию, я делала вложение, и оно просто обязано было, не сочтите за пошлость, окупиться. Вещественные доказательства удачной охоты — трофеи, прикрученные в изголовье трона.

     ***

     ... Был ясный солнечный день. Ещё в аэропорту, в Москве, когда ждала самолёт, я вдруг почувствовала интерес ко мне со стороны итальянцев. Мужчины бросали на меня восхищённые взгляды, просто мной любовались: оно и понятно, южанам всегда нравились и будут нравиться блондинки. Возьмите, к примеру, хотя бы Абхазию... На мне — — белая блузка с глубоким декольте, короткое черное мини в обтяжку, туфли на неприлично высоком каблуке, ну, и, конечно, длинные белые локоны волос по плечам. Что еще нужно для того, чтобы итальянец почувствовал себя возбужденным фавном? Правильно: ничего.

     Возраст? Но у меня хороший возраст: сорок лет и ни одного изъяна. Я не прячу свой возраст: на него реагируют лучше, чем когда мне было двадцать.

     Самолёт взмыл в небо. Что ждёт впереди? Сердце замирало в предвкушении чего-то необыкновенного, неизведанного. Я выпила два бокала «подджио россо», немного пофлиртовала с соседом-молдаванином (он сходу предложил мне пройти в туалет), потом с мексиканцем, с ним даже поцеловалась, однако, далее лобзаний дело не пошло: зато случилось с турком.

     Я зашла в туалет, притворилась, что не могу справиться с дверью. Он — Мехмет-эфенди, полноватый, голубоглазый, в безупречном черном костюме — закрыл ее, сразу повернул меня к себе спиной, задрал юбку и, больно зажав мне рукою рот, снизу вверх ударил своим обрезанным зеббом в не успевшую увлажниться киску.

     — Молчи, сука. Шею сломаю, мразь.

     Он впился зубами между лопаток, его короткие толстые пальцы оттянули соски. Тело пронзила сладкая боль. В зеркале отразились пьяные черные глазки, оскаленный толстогубый рот, двойной щетинистый подбородок, по которому катились ручьи пота...

     Я кончила мгновенно, почувствовав в последнюю секунду как бьются покрытые жестким волосом яички о лобок: так, как со мною было в самый первый раз, когда меня сделали женщиной. От Мехмет-эфенди несло туалетной водой, по-восточному сладковато-пряной, он испачкал мне спермой бедра и край юбки. Потом усадил меня на унитаз, с силой ввел член в рот, поранив член о мои зубки, я ощутила солоноватый привкус крови — и кончил во второй раз, залив губы молочно-белым кремом...

     А потом была Верона. Аэропорт, далее — — на вокзал и пульманом в городишко Бибионе. Это к северу от Римини и Равенны, в заливе лагуны. Маленький приятный городок с термальным парком и роскошным пляжем, в котором совершенно нечего делать.

     Я поселилась в отеле «Luna rossa» (Красная луна).

     На подъезде к нему перед пульманом вдруг возник полицейский патруль и карабинеры.

     — В чем дело?

     — Два трупа.

     Водитель, Франческо, казался равнодушным, будто у них тут убивают по расписанию. Он глянул на меня откровенно, точно формулируя желание:

     — Откуда знаешь итальянский? Хорошо говоришь... э-э...

     — Вика.

     — Вика... Рядом с отелем траттория. Завтра в восемь вечера. И поедем ко мне, у меня дом вон там, рядом с парком.

     Вечером, выспавшись, я решила реализовать одно из моих желаний — искупаться в море... В водной глади отражалась луна, я сбросила с себя одежду и море приняло меня в свои объятья совершенно нагую. Вдали возле будки баньино стоял бронзовый парень в оранжевых шортах...

     На следующий день я опять пошла купаться, и уже знала, что этот парень, спасатель, обязательно будет меня ждать.

     Я хотела итальянца. Просоленного морем, почти черного от загара, белозубого и неутомимого, с музыкальными фразами комплиментов и крепкими волосатыми бедрами.

     На пляже я сразу же была замечена. Мне это доставляло удовольствие. У меня шикарная фигура, белая, нежная кожа. Со мной пытались познакомиться, но... Тот баньино исчез, а остальное было лысое, толстое и сильно в возрасте.

     Начал накрапывать дождь. Я решила сходить в термы.

     В бассейне, наполненном теплой лазурной водой, не было ни души. В шезлонгах — две-три дамы неопределенного возраста, один длинноногий мужчина в солнцезащитных очках... Знакомый профиль... Франческо!

     — Чао, беллиссима, комэ стай?

     — Сто бене, грацие Дио... Э ту?

     Дальше про дождь, погоду, местные вина, и как добраться до Венеции — поездом, автобусом или на такси.

     — Брось. Вечером встретимся, посидим, а утром отвезу тебя в Венецию. Сходим в хамам, Вика?

     Там, в облаках пара, он выглядел как бог Пан — не хватало флейты и рожек на продолговатом, красивом лбу. Сама себя я чувствовала самкой сатира, с грудью и животом женщины, и с козьими ногами, покрытыми мягкой кудрявой шерстью.

     Франческо овладел мною как животное, сопя, грубо, быстро, теряя слюни, не обращая на меня никакого внимания: так фавны и сатиры, распялив ноги козочек, смотрели, как те умирают под ними. Я видела бронзовую статуэтку на этот сюжет, и сама себя представила беспомощной самкой, по шерсти которой катятся слезы скотского восторга...

     Вечером мы не встретились, потому что условились сразу на утро, на семь часов возле автобусной станции. Заехать в отель он не решился (репутация).

     ... Утром я ждала Венецию. За окном проносились плоские равнинные пейзажи: камышовые заросли, поля, оливковые рощи. Кофе мы пили в ресторанчике, который держит тетушка Адриано Челентано. По пути Франческо заехал в Порденоне: показать ...

 

     старинную водяную мельницу на древнем канале, в омутах под которой ходили огромные щуки, я видела их сквозь воду.

     Наконец, пульман пошел через лагуну, усеянную вершами, полную барок и лодок, вот показался купол Реденторе, вспыхнули стены Санта — Мария-делла-Салуте...

     — Сколько дней ты здесь будешь?

     — Три. А потом... потом будет Рим. Я купила экскурсию. А потом — Москва.

     — Я тебя найду.

     — Не найдешь, Франчо. Это я тебя найду. Если снова захочу сатира с трупами слева по борту. Или вот прямо сейчас, потому что там, куда я иду, тоже будет Франческо.

     Мы поцеловались, и я, дважды оглянувшись, пошла через мост в Конфратернита деи Фрари. Базилика, в которую не водят наших туристов, и битком набитая Тицианом, Тьепло и Пьеро дела Франческа.

     Я шла по узким тесным улочкам, поворачивая на указателях, из каждого бара и лавки в мой адрес сыпались комплименты, меня снимали прямо на ходу:

     — Эй, белла! Альмено аскольта...

     — Ти амо, дольчиссима! Ти вольо бене!

     Приятного мало, потому что, хоть и есть ощущение, что ты — Джина Лоллобриджида, но всякий знает, что когда даму зазывают во весь голос, за даму ее, собственно, никто и не держит. И это еще мягко сказано. Но именно это, вот это самое меня возбуждало, заводило, изводило. Я готова была лечь вон в тот травертиновый фонтан на крохотной площади, и кончать, кончать, кончать под возгласы и аплодисменты со всех балконов.

     Но взять меня должны смуглые, красивые, сильные руки. Такие, которые выберу сама. Говорят: «Мечтать вредно...» Как оказалось на практике, мечтать не вредно..

     ... Он подошёл ко мне почти у входа в базилику. Я задержалась взглянуть на пакетики с приправой в зеленой лавке, тут откуда-то вывернулся весь в белом, уверенный в своей неотразимости, с многообещающей улыбкой... Смуглая кожа, вьющиеся волосы... Он заговорил, стараясь произвести эффект, сразу на тех языках: итальянский, французский, русский...

     Видимо, все же, не итальянец. Скорее всего, араб или албанец. Возможно, болгарин. Ну, румын, в крайнем случае. Или молдаванин. Но — я была покорена. Натиском, уверенностью во всех, ну, буквально во всех своих достоинствах и возможностях. В конце концов, целых три языка... хотя, на всех тех он всего-навсего спросил: говорю ли я на таком-то?

     Ладно. Человек с тремя фразами на тех языках, с оливковой кожей, приплюснутым слегка носом и толстыми, чуть негроидными губами — это импровизация. Слегка маньяк, чуточку извращенец, но в основном — просто ловит белокурых славянок на ночку-другую.

     Его звали Тони...

     — Хочешь, покажу тебе Венеция?

     Мы сидели в маленькой пиццерии, готовили там на дровяной печи, пили пиво, целовались (это мы сделали сразу после того, как я дала согласие пройтись с ним выпить кофе), потом водку, ели пиццу и говорили друг другу всякую пошлятину, но, удивительное дело, мне с этим невысоким бербером или финикийцем, было легко и уютно. Как в молодости. Когда самый лучший секс — это под огрызок яблока и с дворовым жиганом.

     Он показал мне Венецию. Просто провел от площади Святого Марка до церкви Святого Захарии, а потом на вапоретто свозил посмотреть Санта Мария дела Салуте и показал райончик Оспедалетто. Я ничего не помню, ни блеска мрамора и мозаики, ни шедевра Веронезе, ни винтовой лестницы в стиле пламенеющего барокко, ни палаццо, ни фасадов... Мы без конца целовались, я дважды кончила на коротке... На нас обращали внимание и улыбались... Венеция — — город порока, любви, предательства, измены и снова — — любви...

     — Вика, скажи что ты хочешь, и всё будет... всё для тебя...

     Он говорил это в бутике, в косметическом салоне, в ювелирной лавке, в магазинчике, где продавались карнавальные маски и костюмы. Чисто восточная щедрость. Левант и Кавказ в одном флаконе под арочными пролетами палаццо Дандоло:

     — Только скажи, все тебе, все, все! Совсем все! Всё тебе будет, э!

     Таких слов мне ещё никто никогда не говорил. И потом, он, все-таки, венецианский финикиец. Венецианский мавр: потерявшийся Отелло, которого выгнала Дездемона, которую он, в свою очередь, так и не смог придушить. Потому что законопослушен и лавку не на кого оставить.

     Мы поехали к нему: небольшая студия, он ее сдает туристам. Третий этаж, почти мансарда, окна во дворик с колодцем и одиноким олеандром.

     Он с нетерпением сорвал с меня платье, трусики и сначала, секунд десять, просто рассматривал мое белое тело: арабы всегда от этого балдеют, даже снимают на фото. И Тони снимал. Такая добыча для бедуина — настоящая белая северная самочка. Немку не возьмешь, за итальянку пристрелят, англичанка набьет морду... Белая женщина — он сам изумился, что теперь я ему доступна.

     Я смотрела на него, перебирала его кудряшки на затылке. Он набросился на меня, рвал своими толстыми губами мою грудь, покусывал соски, раздвинул ноги, вошёл в меня. Затем быстро подложил под поясницу подушку, заломил за голову руки и вошел еще раз.

     — Можно я тебе... туда?

     — Можно...

     — На тебя можно?

     — Можно, Тони, милый...

     Но он изменил решение, перевернул меня на колени и резко вошел сзади, затем так же резко вынул член и, смочив слюной попку, буквально порвал мне ее, затем снова вынул и вошел в киску... и вновь в попку. Тони встал на ноги, упал на колени, ввел член мне под затылок:

     — Хочу твой белий волоса, аморе мио...

     Я с изумлением обнаружила, что головка его члена бьется под косточкой на затылке, удар жгучей спермы в мягкую кожу, слипшиеся от сладкой влаги волосы — я кончила, услышав только самое начало собственного протяжного вопля...

     Все длилось несколько часов подряд, Три, четыре, не помню, может быть, пять или семь. Я сходила с ума — и только на окраине сознания брезжила мысль, что завтра, завтра у меня поездка в Рим. И в отеле нужно быть ровно в восемь часов утра.

     А утром меня разбудил Франческо. Просто стоял перед постелью в студии Тони. Стоял и смотрел на меня, раскинувшуюся и утомленную, как Даная Тинтроретто после излияния на жаждущее лоно золотого дождя. У него был оцарапан нос, на костяшках пальцев — запекшаяся кровь, а под мышкой — огромная коробка, перевязанная розовой лентой.

     (Продолжение следует...)