— Ну так как? Слабо?

     — Не слабо, не слабо. Заткнись!

     — Ну так и топай!

     — Ну так и топаю...

     Иду к соседней палатке.

     Девчонка куда-то делась, и это было совсем плохо... нет, вот она, выходит из палатки с баллоном воды.

     Я притормозил, но в спину воткнулись насмешливые взгляды. Губы чертыхнулись, ноги сами двинулись дальше...

     Ситуация была почти безнадежной. Верней, даже без всякого «почти». А жаль. Охренеть как жаль, так тебя расперетак. Девочка-то — ну просто ах.

     Такие попадаются редко, как самый большой, самый сочный, самый-пресамый персиковый персик — один на весь сад, или даже на все село. Когда личико девчачье, как у мультяшной белочки или бурундучка, а тело уже огого, хоть бери и жри его, как торт. Буфера не влазят в купальник, бедрышки кувшином, и узенькая полоска ткани на них — вот-вот лопнет, такие крепенькие и матерые. Ходит в стрингах, сверкает половинками, и сиськи торчат на полметра, и все вроде прилично, все так и надо... Кожа глянцевая, как вода на закате. А мордочка-то хоть и детская, а масляная, с чертинкой. И глазки черные, невинные... Видно, что еще ничего не опробовано в жизни, а все равно внутри сидит Ева. Такая себе маленькая, пушистая Евочка-лапочка, мой ласковый и нежный зверь...

     Блин, дернул же дьявол за язык! Расхвастался перед пацанами: такой, мол, я супер-пупер-Казанова... И вот результат. Абсолютно безнадежная партия: девчонка со всей семейкой — мама, папа, дяди, тети, куча малышни, которую она же и нянчит...

     Но деваться некуда.

     — Здрасьте, люди добрые! — кричу, подходя к палатке. — Приятного вам аппетита!

     Весь семейный люд как раз чавкает: поляна, огурчики-помидорчики, шашлычок... И она. Уже не в бикини — прикрылась блузкой-шортами...

     — И тебе не хворать, — отзываются мне.

     — Разрешите обратиться, — ору, как дурак. А что мне делать?

     — Вольно, казак! Мы же не в армии, — говорит ее папаша с набитым ртом. — Рапортуй по-граждански.

     — Есть по-граждански! Разрешите познакомиться с вашей дочерью!

     Девчонка подавилась шашлыком.

     Семейка зашумела. Не сердито — скорей удивленно.

     («Спокойно... Наглость города берет... «)

     Мне нечего терять — знаю, что ни хрена не выгорит, и наглею так, что самому смешно. В случае чего удеру, думаю, папаша жирный, навряд ли быстро бегает...

     — Это с какой же? С этой, что ли? С Ксюхой? — папаша поднимает на руки двухлетнюю клопиху.

     — Никак нет! С той, которая покрупнее, — кричу. И улыбаюсь, как псих.

     — Ооооо!... Ева, ты его знаешь?

     («Ева? Однако!... «)

     — Неее, — тянет она, красная, как помидор.

     — Так точно, — кричу, — не знает. Это и подразумевает моя формулировка: «познакомиться».

     — Во как излагаешь!

     — Конечно! Понимаете, обидно, что мы, такие редкие экземпляры, до сих пор незнакомы...

     — Ого! Понимаем-понимаем... Люди, вы видели когда-нибудь такого нахала? Вот уж действительно «экземпляр». И что скажет, ээээ... моя дочь?

     — Нееееее! — визжит Ева, зыркая черными глазами.

     — А по-моему, такая наглость достойна или хорошей взбучки, или хорошей награды. Что скажешь? Человек, можно сказать, подвиг совершил. Накостылять ему по шее — или познакомить вас?

     («Кажись, надо делать ноги... Иначе это будет последний подвиг... «)

     — Накостыляяяяять!

     — Ага. Ну, раз так — ты меня знаешь. Я сделаю так, как всегда делаешь ты. То есть наоборот. Давай, дочь моя родная, иди знакомься, да не подведи старого отца.

     — Неееееееее!!!

     — Иди-иди! — шлепнул он ее. — Иди развейся! Пройдись, покусай его как следует, постервозничай, как ты умеешь... Повезло тебе, нахал! — поворачивается он ко мне. — ПОКА повезло. Хотя не исключено, что через две минуты ты изменишь свое мнение... Давай-давай! — подпихнул он Еву, и та наконец вскочила с надутым видом.

     ***

     — Ну? И что мы будем делать?

     — Мы?..

     Я все еще не верил, что она стоит рядом со мной.

     — Ну да. Мы.

     — Мы... сейчас... будем... гулять!

     — Где?

     — Прямо здесь. И... знакомиться. Тебя как зовут?

     — Габриэлой.

     — А я слышал, как тебя назвали Евой...

     — Раз слышал — чего спрашиваешь?..

     Мы гуляли вдоль речки и несли всякую хрень, запинаясь на каждом шагу. Это была пытка, какую я не пожелаю и врагу: рядом, в двух шагах — ее семейка во главе с папашей, а тут — она, на расстоянии вытянутой руки от меня, мокроволосая, черноглазая, сексуальная в усмерть, хоть и грех про таких козявок такое говорить...

     В этих случаях нужно сразу брать клиента, как быка за рога — под ручку, за талию, за плечи... но я иду рядом, как пионер. Боюсь папаши. Или не папаши, а хрен знает, чего боюсь. Не попадались мне еще такие спеленькие и молоденькие. Как речная лилия, которую найдешь в зарослях и думаешь, сорвать или нет...

     — Давай купаться! — кричу, увидев удобный подход к реке. Мы уже отошли довольно далеко.

     — Эээ... я не могу.

     — Чего это?

     — Ну... не одета я. Купальник в палатке остался, понял?

     («Вот оно! — ухнуло внутри. — «Вдруг выгорит? Давай-давай-давай... «)

     — Ну и что? Какие проблемы? — ору я. — Давай голышом! Я — за компанию с тобой!

     И, пока шок не прошел ни у нее, ни у меня, быстренько стаскиваю шорты с трусами, сотрясаю озабоченным хреном — и плюх в речку!

     — Оооооууу, — кричу, чтобы наделать шуму. — Холодная какаяяяя! Давай сюда! Я отвернусь.

     — Отвернешься?

     («Ааааа!... Клюнула!... «)

     — Конечно!

     — Честно отвернешься?

     — Смотри! — я повернулся к ней спиной. (Блин, ну почему у людей нет на затылке глаз?!) — Видишь? Давай, не стесняйся, благородная девица!

     Минута, за которую я чуть не кончил, представляя, какая она там, у меня за спиной, — и... Плюх!!!

     — Благородная, говоришь? — кричит мне. — Ну погоди у меня!

     И — как ущипнет за задницу!

     — Аааа! — ору. — Ты что, гусыня, что ли? Или рак?

     — За гусыню и рака щас еще получишь! Вот тебе! и вот!..

     Она щипалась больно, как настоящая гусыня. Ну, я в долгу не остался — общипал ей и попку, и бока, и обрызгал ее так, что она стала вся, как в бриллиантиках — в каждой капельке отражалось заходящее солнце. Потом она удрала от меня, и я полчаса догонял ее — плавала она, как акула, — и все-таки догнал, обхватил за голые бедра...

     Мы возились и плюхались, как взбесившиеся зверята. Потом устали и подплыли к берегу.

     — Отвернешься?

     — Ээээ... да, конечно.

     Здесь надо было сказать — «ну, мы же с тобой так сблизились», и всякое такое...

     Не захотел почему-то. Не смог.

     — Аааааай... — вдруг завизжала она за моей спиной.

     Ну, тут договор-не договор — церемониться некогда. Выскакиваю из воды, подбегаю к ней, голой...

     — Аааай!

     На внутренней стороне бедра, у самой киски, жирная пиявка.

     — Не бойся... Сейчас мы ее... — сразу беру уверенный тон спасителя. Крепко присосалась, зараза, даже не сразу отлипла...

     — Она ядовитая? — жалобно спрашивает у меня Ева, когда страшный зверь был изгнан в камыши.

     — Нет, ну что ты... Не бойся.

     — Кровь, — показывает она. По мокрой ноге струится алая молния, отблескивая на солнце.

     Но я смотрю не столько туда, сколько выше.

     И она видит, куда я смотрю.

     Это была самая нежная, самая девственная киска в мире. И одновременно — самая возбуждающая. Гладко выбритая, большая, выпуклая, с бесстыдно торчащими лепестками, лиловыми от холодной воды.

     — Ну вот... Все-таки увидел, — говорит.

     — Да, — говорю.

     — Но ты же не будешь меня... нельзя же вот так сразу, да?

     — Да... Нельзя...

     Неужели? Неужели это случилось?

     Сейчас только наклониться к ней, поцеловать, сгрести эти офигительные сиськи, которые столько томились без мужской ласки...

     Но я делаю иначе. Я падаю перед ней на колени.

     — Ты что? — смеется она.

     — Раздвинь ножки, — говорю. Хватаю ее за бедра — и,...

 

      пока она не успела опомниться, всасываюсь в киску, холодную, как лягушка.

     — Ааай! Что ты делаешь?

     — Раздвинь ножки!... Вот так, вот тааак...

     Она пропустила меня, наконец, к сердцевинке, и я въедался туда все глубже, глодая ее губами и языком. Я лизал ее и снаружи, и внутри, и в складочках, и везде, а потом стал долбить языком начало пещерки, проникая внутрь. Каждый лизок исторгал из нее ложку соленого сока, затекавшего мне в рот.

     — Ыыыыы, — хрипела Ева, корчась надо мной. Время от времени я поднимал глаза — и видел два изобильных рога, бодавших небо.

     Я довел ее до плача, до подгибающихся ног — и, когда она была готова растечься по берегу сладкой лужицей, сказал ей:

     — А теперь ложись.

     Ева послушно легла, не сводя с меня блестящих глаз. Это личико, перепуганное, возбужденное, но и совсем детское, вот такое, когда дите делает то, что нельзя, но очень хочется, — оно было страшнее сисек, и киски, и всего этого молодого тела, которое страшно хотело трахаться, и страшно боялось... Оно возбуждало меня так, что я вдруг разучился говорить.

     — Ыыыыы, — хрипел я, воткнув свое бревно в малиновую мякоть Евиной киски. Она была наласканной, размягченной, как варенье, и я даже не заметил, как где-то там, в глубине жаркого тела, лопнула целка.

     Ева сопела, отползая от меня. Все они так делают — в первый раз... Поздно: не отползешь. Ты уже надета на меня, как бабочка на булавку...

     Этот секс нельзя описать ничем, кроме непрерывного «ааааааааа!... « Он был, как взлет ракеты: по нарастающей, без перерывов и отдушин — одно сплошное втрахивание друг в друга до хруста в лобках, пока гениталии не взорвались, оглушив болью и пронизывающим жаром, сладким, как смерть...

     — Ну и ну, — говорила она, глядя на меня стеклянными глазами. — Это что ж такое? Мне так еще никто не делал.

     — Эээээ... эээ... Так ты... ты...

     — Что «я»?

     — Ты... что, не в первый раз?

     — В смысле? Трахаюсь, что ли? А ты думал — в первый? Вот глупенький! Меня Михалыч каждый день по два-три раза имеет... А вот так вот круто поплюхаться, душевно... да еще и ты отлизал мне потом так классно...

     — Михалыч? Кто это?!

     — Да мужик, с которым ты говорил. Он меня купил на недельку. Жена его не против — у нее свои ебыри есть. Да еще и детей на меня свалила... Мне, впрочем, нянчиться с ними — только в кайф. Когда-нибудь и своих заведу...

     — Подожди. Сколько тебе лет?

     — Мне? А что?

     — А... аааа...

     — Если ты хочешь спросить — «когда ты стала шлюхой?» — лучше не спрашивай. Не будем об этом, ладно? Так получилось, но я скоро соскочу, не думай... Ты мне жутко понравился. Я еще никогда так не кончала. Я вообще не кончала уже... несколько месяцев, наверно. Или больше. И мне не отлизывал никто, кроме шефа... Давай-ка назад, ладно? А то Михалыч убъет тебя, если узнает, что мы трахались. Мне-то ничего не будет, за меня деньги плачены вперед, с задатком — чтобы ничего со мной не сделали...

     ***

     — Ну что?

     — Что — «что»?

     — Ты не чтокай! Уговор был? Уговаривались, что ты приведешь ее сюда в обнимку, поцелуешь взасос, а потом покажешь нам ее трусы, а? И мы тебе платим пять штук, а если нет — то ты нам. Был уговор?

     — Ну, был...

     — Ну так и где? Где телка? Где трусы?

     — Не повезло, ребята, — сказал я. — Звезды не сложились. Не шумите, деньги щас будут...

     Пацаны какое-то время потешались надо мной, потом им надоело. Они сползлись к палатке, взяли гитару, затянули песни, — а я все сидел на поваленном бревне, глядя на щербатый месяц, и вспоминал вкус ее губ, когда она чмокнула меня перед последним поворотом...

     Мне было невесело.

     — ... Завтра увидимся?

     — Вряд ли.

     — А когда?

     — Зачем тебе? Я же шлюха. И буду ей еще не знаю сколько...

     — Мне все равно.

     — Все равно? Вот ты какой. Ну... тогда скажи мне свой телефон, и я может быть, позвоню тебе. Может быть. Жди...

     И я ждал.