Тимоти Коллинз продирался к концертному залу сквозь толпу, густую, как джунгли. Черт бы подрал этих импресарио: отчего бы не назначать концерты на выходные? В будни Чикаго похож на муравейник, если ткнуть в него лопатой. Шесть вечера, а ему оттоптали все туфли...

      — Дьявол! — ругнулся он, когда на его ногу в очередной раз обрушился чей-то каблук. — Ты что, парень... — и осекся, увидев, что виновник пострадал сам.

     В толпу ввинчивалась какая-то старушонка в очках, толкаясь направо и налево, и от ее локтей по толпе шли штормовые волны.

      — Эй, леди! В ваши годы...
 — Заткнись, мудак, — хладнокровно отозвалась леди, врезав локтем кому-то в живот.

     Она была одета в старомодные выцветшие тряпки. Тимоти встречались такие старухи, бойкие и предприимчивые, несмотря на маразм, — но эта была уж очень агрессивна.

      — Стой, ведьма! — вдруг донеслось сзади, и старушонка заработала локтями с утроенной силой.

     Тимоти вытянул шею: футах в тридцати какой-то громила толкался, как и она, — только он разбрасывал людей, как экскаватор, и двигался не в пример шустрее. Он был краснокожим и шкафоподобным, как Франкейншейн из мультика.

     Когда старушонка поравнялась с Тимом, совсем рядом раздалось: — Стой, старая крыса! — Она быстро оглянулась, вытащила что-то из-за пазухи — и вдруг сунула Тиму.

     Растерявшись, Тим автоматически ухватил то, что ему ткнули, не успев разглядеть, что же это, — а старушонка уже утонула в толпе. Тут с Тимом поравнялся ее преследователь, врезав ему локтем под дых...

     Когда Тим отдышался и проругался — они уже были далеко.
 — ... Дьявол! — в тринадцатый раз повторил он и поднес к глазам то, что всучила ему старушонка.

     Это была маленькая бутылочка мутно-зеленого стекла, древняя на вид, без этикеток, со сморщенной пробковой затычкой. Внутри плескалась какая-то жидкость.

     «Что за хреновина?» — думал Тим, вертя бутылочку в руках и разглядывая ее, сколько позволяла давка. «Лекарство? Наркота? Яд?»

     Неодолимое любопытство одолело его. Выбравшись к месту, более-менее свободному от давки, Тим попытался вытащить пробку. «Просто понюхаю», думал он, — «должен же я знать, чего он гнался за старухой...»

     Пробка не поддавалась. Тим потянул сильней — и в этот момент его все-таки толкнули.

     Пробка с чмоканьем вылетела прочь, а за ней — и бутылка, треснувшись вдребезги о тротуар. Несколько капель попало Тиму на щеку, что-то разлилось по асфальту, а что-то плеснулось в девушку, выходившую из машины рядом с Тимом, — прямо в ее неглубокое, аккуратное декольте.

     Девушка тронула рукой верх груди, куда попали капли, и удивленно посмотрела на Тима.

     Тим почувствовал, как проваливается в горячую духовку: девушка была красива до неприличия. Вот дьявол!..

      — Извините, мисс... О, извините! Это все толпа. Простите!... Не бойтесь, это не... Простите!..
 — Ничего, — девушка улыбнулась, удивленно подняв брови.

     Толпа, мгновенно возникшая невесть откуда, относила Тима прочь, и тот выворачивал шею, стараясь запомнить черные индейские глаза и удивленную улыбку. Внутри у него стыл отпечаток ее красоты, сбрызнутый стыдом.

     Тронув щеку, Тим поднес пальцы к носу. Они пахли какой-то травяной настойкой, вроде корвалола. «Тьфу! Старушечья бурда. Клопы времен Уилсона... «* Тим разозлился так, что заработал локтями, как давешняя старушонка, и через три минуты был у входа в концертный зал.
____________________________
*Президент США в 1912—1924 г. г. — прим. авт.

     ***

     В вестибюле толпа, казалось, не поредела, а увеличилась. Весь Чикаго, вся Америка сошли с ума от Дженни Уайет, звезды нового поколения, и пробраться в зал было трудно, как в вагон подземки.

     Тим был далек от новомодной музыки, от всех этих фолксинглов, рок-н-роллов и ритм-энд-блюзов: он любил старого доброго Глена Миллера, и вообще — в свои тридцать два считал себя человеком, пожившим на свете. Ему ни разу не пришлось слышать Дженни по радио или телевизору, но все вокруг трубили о ней, о ее песнях, ангельском голосе, о ее выступлениях в защиту чьи-то там прав, о том, как она сидела за это в тюрьме и была освобождена под давлением хиппи, о леденящих попытках сорвать ее концерты, опозорить и изувечить ее... Интерес к ней подхлестывался тем, что ей было всего двадцать, и за каких-нибудь три года ей, со своими тихими песнями под гитару, удалось прорваться туда, куда самые ядреные суперстар ползли десятилетиями. Поэтому, когда Тим увидел афишу — он решил, что Дженни, пожалуй, достойна его внимания, и впервые за много лет купил билет на концерт. Билеты стоили от двадцати до пятисот баксов, и Тим решил шикануть: купил за две сотни место в партере, в третьем ряду.

     «Хоть рассмотрю ее», думал он, пробираясь к своему месту. Толпа задержала его так, что он не успел повертеться перед зеркалом, поправить галстук и провернуть прочие дела; «авось добегу в антракте до тубзика...»

     Тим подоспел в последний момент: не успел он сесть, как погас свет, зажглись софиты, и прямо перед ним раскрылась золотистая пустота сцены.

     В глубине ее показалась и плавной походкой вышла вперед хрупкая фигурка с гитарой. Зал взорвался приветственным ревом. Дженни подошла к краю сцены, улыбаясь неописуемой улыбкой, удивленно-застенчивой, будто она впервые на сцене, и ей приятно и неловко, что ее так любят... но Тим не хлопал.

     Во-первых, он узнал ее: эту улыбку и черные индейские глаза невозможно было спутать ни с чем. Во-вторых, вся она вдруг врезалась ему в нутро, как нож, и Тим готов был скулить от кома, сдавившего ему горло петлей восторга и тоски.

     Дженни пела песню за песней, улыбаясь залу своей застенчивой улыбкой... а с Тимом творилось что-то невероятное. Каждая песня казалась ему откровением царя Давида, каждая улыбка била в нервный ком, зудящий в горле, каждый взгляд сверлил сердце. Тим не понимал, что с ним происходит.

     У него не было сил даже насмехаться над собой; «я влюбился в звезду, как мальчишка», думал он, «я не могу жить без ее улыбки, без ее черных волос и ее песен. Что это со мной? Да, она красива, я признаю это; таких девушек встретишь хоть и не везде, но все-таки... Нет, нет и нет! таких больше нет, она одна, одна-единственная, она удивительна, она чудо! Она...»

     Ему казалось, что Она поет только для него. Она действительно пела с такой силой, что казалась лучом, вперенным в чью-то душу, и Тим, если бы мог видеть кого-то, кроме нее, заметил бы на многих лицах слезы; но он не видел никого и думал о том, как она удивительна и какой он дурак.

     «Я так и останусь для нее невежей из толпы, облившим ее клопиной дрянью», думал Тим. На заднем плане трепыхались остатки ума: «Кто я — и кто Она? Бессмысленно, нелепо... И как теперь жить? Ездить за ней, ждать ее выступлений, как смысла жизни? Черт, черт, черт, черт...»

     Двухчасовый концерт промелькнул, как мгновение. По бокам сцены уже теснились поклонники с букетами... «Почему я не купил цветы? Ведь я мог бы подойти к Ней. Мог бы, может быть, даже коснуться Ее... Идиот!»

     Вдруг его подбросило вверх, и он, не переставая отчаянно ругать себя, поволокся вслед за своими ногами, которые помимо воли тащили его к сцене — без цветов и безо всякого, хоть размалюсенького повода. «Идиот!... Скажу ей, что она... Нет, ничего не скажу — только подойду-посмотрю поближе... Может быть, оттуда видна ее грудь... Ее нежная маленькая грудь... Спрячусь за спинами проклятых цветочников, она и не увидит... Ну и ну! сколько лет тебе, мальчишка?» — издевался он над собой, влезая на сцену.

     Тело его само клонилось за чужие спины и букеты, избегая открытого пространства. «Боже!... она ведь может понять, что я в нее...»

     Эта мысль вдруг так ужаснула Тима, что он, даже не успев толком взглянуть на предмет своей страсти, шмыгнул за чей-то ...

 фрачный зад, стараясь слиться с ним, со стеной и с воздухом.

     Зад как раз выходил поздравлять Дженни. Их разделяли каких-нибудь шесть футов. Неуклюже извернувшись, Тим наступил ему на ногу, и тот, выпятив вперед руку с букетом, вдруг оступился и взмахнул ею в воздухе.

     Раздался крик. Незнакомец отдернул руку и отлетел прочь, будто букет вдруг превратился в змею; из охапки, падающей на пол, взметнулся столб прозрачной жидкости — и плеснулся в грудь Тиму...

     Его пронзила адская боль.

     В глазах потемнело, и Тим заорал, пытаясь выпрыгнуть из пиджака, вдруг ставшего огненным; пространство пошатнулось, и Тим упал, ударившись головой об угол сцены.

     Он не слышал ни переполоха, ни крика Дженни. Боль в голове и в груди обволокла его с двух сторон, сжала тисками — и вытолкнула прочь.

     ***

     ... Сквозь синюшную пелену нарисовалось белое, и в нем — линии и углы; очертился объем, ослепив мозг световым пятном — слева, за гранью зрения. Тим хотел повернуть туда голову — и застонал. Его сдавила боль в голове, в груди — и что-то, обхватившее его всего, как призрак-невидимка в кошмаре.

      — Мистер Коллинз... Мистер Коллинз? Вы очнулись? — донесся голос, незнакомый, но в то же время и странно знакомый. — Он очнулся! — крикнул голос куда-то, и над Тимом нарисовались хрупкие плечи в белом, и сверху на смуглом лице — глаза. Индейские, волнительные и обжигающие. Они смотрели на него. — Не слышит... Мистер Коллинз! Как вы? Вы... я...

     Тим не понимал. В сознании отсутствовало несколько важных звеньев. «Бред?...»

      — Вы не бойтесь. Врачи сказали — два процента... это для жизни не опасно, хоть, конечно, нужно будет подлечить... хорошо, что на вас пиджак был застегнут, и жилетка, и... Боже мой!

     Она добыла в ворохе простыней пальцы Тима и сжала их.

     Самое невозможное в этом бреду было не сама она, а ее глаза: жгучие, влажные и влюбленные.

      — ... Вы... вы спасли мне жизнь. Почему? Простите, я несу чепуху. Белибердень... Так говорят у нас в Сан-Диего. Я... я не знаю, что со мной. Вам, наверное, плохо, и думаете: вот дура, не понимает... Нет? Не думаете? Я никуда не поеду. Я отменила все концерты — и в Ричмонде, и в Цинциннати... Я буду здесь, с вами, буду все делать... Вы... странно, да? — я совсем вас не знаю, не знаю, сколько вам лет, что вы любите... Весь вечер я пела для вас. Только для вас. Я думала даже, что это какое-то колдовское зелье у вас было, потому что как бы вы иначе поняли, что этот человек хочет...

     «Зелье» — отложилось в сознании Тима.

      — ... Вы, наверно, удивительный человек. У вас лицо, как у моего отца. Я... я хочу, чтобы вам было хорошо.

     Ее рука нащупала плечо Тима и легонько погладила его.

     Тим вдруг понял, что он по шею в бинтах, и что они и есть призрак-невидимка из сна; а Дженни вдруг нагнулась к нему — и припала губами к его лбу. Легко и горячо, как влажный ветерок Юга.

      — Простите меня... мне... мою... я ведь женщина, а все женщины сентиментальны... просто я благодарна вам, и... — шептала она, щекоча губами кожу на виске.

     Больше терпеть было нельзя.

      — Дженни, — услышал Тим свой голос, едва узнав его.

     Рука его обхватила гибкую спину и привлекла к себе. Дженни была влажной, трепещущей и близкой, до крика и кома в горле; пальцы, ласкавшие его, забрались под простыню, добрались до кожи, обожгли ее... и наткнулись там на молодца, распиравшего штаны.

     Тим охнул... а Дженни, откинувшись назад, глянула ему в глаза. Долго, пристально, как перед боем... и медленно, осторожно откинула простыню.

     Он не дышал. Медленно распахнув полы пижамы, Дженни обнажила ему живот и забинтованную грудь, затем — так же медленно спустила штаны с трусами... Молодец оголился — и выскочил наружу, трепеща, как рычаг коробки передач; а Дженни все тянула и тянула тряпки вниз, обнажая мошонку и ноги до колен. Раскрыв Тиму всю срамоту, глянула на него, красного, обалдевшего, — и нагнулась к распахнутому хозяйству.

     Нежную кожу щекотнули волосы, упавшие мягкой волной в ноги. Нервно откинув их, Дженни ткнулась в яички, лизнула их, проникла языком в уголок... затем оглянулась, снова посмотрела в глаза... И взяла член в рот.

     Тело вдруг проросло радужными цветами, истаяло, набухло, заискрило — и Тим заорал, как от боли.

     Язык, окутавший головку, замер:

      — Непвиятво?
 — Ыыыы!... — мычал Тим. — Оооо... — и вдруг страшно испугался, что она не поймет и прекратит.

     Но она не прекратила — и снова взяла головку в рот, облепив ее сумасшедшей влагой. Тим покачивался и стонал, — а Дженни вылизывала и высасывала его хозяйство, переходя с головки на яйца, с яиц к уголочкам, и оттуда — снова к головке, истаивающей в кисловатой влаге ее губ. Она ритмично мотала головой — и между ног Тима росли и лопались сладкие радуги, распускались гирлянды, рвались влажные фейерверки, и Тим метался, бодая своим рогом сладкие губы Дженни...

     Вдруг она вскочила. Тим лежал, выпятив хозяйство до потолка, и смотрел, как обнажаются плечи, гибкий смуглый живот, небольшие, почти детские груди, твердые и тугие, с маленькими коричневыми сосочками — их сразу захотелось заглотить, замучить, высосать вдрызг, — узкие бедра и большой, выпяченный вперед женский секрет, поросший черной жесткой шерстью, распахнутый и скользкий от влаги...

      — Прости, — бормотала Дженни, выпутывая длинные гибкие ноги из трусов, — ты простишь меня? Я не знаю, что со мной. — Она залезла на кровать, голая, смуглая и стремительная, и оседлала Тима влажной сердцевиной, продолжая говорить ему: — Я совсем не такая. Я не распутная... Может быть, у тебя есть жена, девушка... но... иначе я умру... ооооу!

     Быстрые, легкие пальцы ухватили член, ставший размером с руку, и ввели его в сладкую липкость. Головка обволоклась влагой, в мошонку влипла плоть промежности и ягодиц... «Ыыыыы...» — выла Дженни, сползая ниже, глубже — до основания, до вдавливания в яйца, до слепленности всех складок, — и наконец наделась на Тима плотно, как живой чулок.

     Она покачивалась на его члене, поджав ноги — стройная, гибкая, как мангуст, смуглая, почти коричневая, с нежными сосками, пухлыми, как апрельские почки, с трогательно-тонкими плечами и руками, — и смотрела на Тима. Пристыжено, страстно, виновато, дико, влюбленно — и Бог знает как еще...

     Черные волосы, прямые и блестящие, разметались по ее плечам. Индейское лицо ее, овальное, нервно-вытянутое, с большим чувственным ртом и огромными глазами, чуть раскосыми, темными и сумасшедшими, как у зверя, смотрело в лицо Тиму:

      — Думаешь, я похотливая самка, да?

     Резко нагнув ее, Тим свесил к себе ее волосы — и принялся мять ее всю, от грудей до ягодиц.

     Он ни о чем не думал, а только гнул тело, пружинящее ему навстречу, ощущал каждой ее, склоненную к нему, сосущую его губы, лижущую ему глаза и уши, — и наподдавал там, снизу, где было жарко и липко, как в кипящем тигле. Дженни влипала в его член, обтягивала его, сжимала, обволакивала тугой пленкой наслаждения, терпко-кипучей, как соль ее губ — и втекала в Тима языком до самого горла.

     Краем глаза Тим видел в дверях чей-то любопытный нос; но ему было все равно, и он слюнявил Дженни, как конфету, жестоко всаживаясь в ее мякоть...

      — ... Никак очнулся, дорогуша! — вдруг донеслось из коридора.

     Голос был хриплым и трескучим, как патефон.

     Дженни подхватилась, но было поздно: грузный силуэт загородил дверь.

      — Извиняюсь, извиняюсь, ребятки... Работа есть работа. Осмотрю вас, мистер герой, и потом тряситесь хоть до опупения. Не смотрю я на тебя, дорогуша, не смотрю, успокойся, — басил патефон Дженни, голой ... 

     и красной, как помидор. — Она сидела с вами все это время, мистер. У изголовья, как верный пес. Даже кушать не ходила...

     Толстая санитарка с седыми кисточками на верхней губе склонилась над Тимом. Ее лицо было втрое шире лица Дженни.

      — ... Репортеры к вам тут ломятся... А вы еще слабый, дохлый, прости Господи, жмур жмуром...
 — Репортеры?
 — Ну! Ведь вы человек недели. Все газеты о вас трубят. Вот! — в Тима ткнули газетой, и Тим послушно взял ее:

     «ПОДВИГ ФАНА» — кричал заголовок. — «ПОКЛОННИК ПОЖЕРТВОВАЛ СОБОЙ РАДИ КУМИРА. Страна должна знать своих героев! Простой американец Тимоти Коллинз спас звезду Дженни Уайет, прикрыв ее своим телом, когда злоумышленник плеснул в нее кислотой. Дженни не пострадала, злоумышленник задержан, мистер Коллинз с тяжелыми ожогами груди доставлен в больницу Сент-Кристофер. Антирасистские выступления Дженни Уайет настраивают против нее ревнителей старых обычаев. Это уже вторая попытка изувечить Дженни, и скоро ей придется выступать под конвоем полиции, — что, несомненно, добавит пикантности в ее...»

      — Так, что у нас тут с бинтами... Так... Так... — бормотал патефон, грузно переваливаясь вокруг Тима. — Так... Как вы хотите, ребятки, а через полчаса надо на процедуры. Все, я ушла. Ушла! Не смотрю я на вас! Только не замучай его, детка! Ты вон какая прыткая, сиськи так и горят, а он из-за тебя чуть не подох, между прочим...

     Хлопнула дверь. Тим и Дженни посмотрели на нее, потом друг на друга... на пол полетел халат, натянутый впопыхах на разгоряченные плечи, — и снова океан смуглой влаги затопил Тима, и снова горячий язык жалил его в самое горло...

     Они так хотели друг друга, что взорвались на десятом или двенадцатом толчке. Дженни выла и размазывалась мягким месивом по Тиму, — а тот простреливал ее разрядами жидкого огня, долгожданными, как вода в пустыне. Они терлись щеками, царапались, хрипели, кусались — и долго, мучительно кончали, выедая друг друга ртами и гениталиями.

     Потом густая, тягучая лавина удовлетворения, жирная, как бульон, залила их сытостью — и лишила силы. Дженни была теплой, близкой и родной... Она росла из Тима, прямо из гениталий, вросших в ее тело, и у нее было его, Тима, сердце, его душа и нервы. Это было удивительно, неописуемо, необыкновенно и блаженно, как в раю.

     Доверху полный Дженни, Тим закрыл глаза — и мягко отвалился в сон.

     ***

     Его разбудили толчки, резкие, грубые, будто в него вколачивали сваи.

     Они били в висок, пульсируя цветной ноющей болью — «Де! Де! Ирр...»

      — Где? Где? — орал кто-то в ухо Тиму...

     Веки дрогнули и впустили в себя жесткий свет.

     Дженни не было. Вместо нее над Тимом громоздился краснокожий громила из толпы и тряс его за плечо, выкрикивая:

      — Где? Где? Где эликсир? Куда ты его дел, кусок бинта?
 — Ка... какой эликсир? — переспросил Тим, хоть и сразу понял, о чем речь.
 — Эликсир Вофхомото! Старуха отдала его тебе. Великий Эликсир индейцев, дающий тайную силу и... Где он?
 — Кто вас впустил?
 — Кто надо! Где Эликсир, сраная кишка?
 — Эээ... видите ли...

     Тим, хоть и впрямь чувствовал себя сраной кишкой — нашел силы более-менее внятно рассказать о судьбе зеленой склянки, умолчав о том, что произошло с ним и с Дженни.

     Громила выслушал его; затем, помолчав, потянул носом — и оскаблился:

      — Не-ет, парниша. Старого Мэтью не проведешь. Он где-то здесь. Я чую его. Тебе придется отдать его, иначе...
 — Послушайте. Я никогда ни у кого ничего не крал. Есть свидетели, в конце концов...
 — Ебал я твоих свидетелей в их сраные потроха. Эликсир здесь, и завтра я приду на ним. И если ты не...

     Когда Тим пришел в себя — громилы уже не было. «Проклятая миссис Патефон пускает кого попало за бабки...»

     Надо было звонить в полицию. Тим попробовал встать, и, к его удивлению, у него получилось. Тело слушалось его, хоть в ушах и шумело, как в вагоне подземки.

     Под кроватью Тим нашел свои туфли. Обувшись, он сделал два шага к двери — и остановился, ощутив скрежет.

     «Какая-то хрень попала в подошву», подумал он, «камень или стекляшка». Вернувшись к кровати, он задрал ногу — и увидел осколок зеленого стекла, застрявший в подъеме.

     Осколок был покрыт пленкой подсохшего осадка. Тим сразу понял, что это.

     Поколебавшись минуту, он поднес было руку к подошве, но отдернул ее; посидел, глядя перед собой, затем увидел на тумбочке пинцет, взял его — и, морщась, выковырял стекло. Понюхав его — кивнул: в нос ударила та самая клопиная настойка.

     Посидев еще мгновение, Тим снова встал — и вышел в коридор.

      — ... Алло, Фредди? Да, это я... Живой, как видишь. Да, да... Фредди, старина, слушай, я все расскажу тебе, но сейчас... Выслушай и не перебивай. У меня есть кусок стекла, покрытый осадком. Ты можешь сделать раствор? Мне нужно к вечеру. В двух шприцах-двойках. Без иголок... Нет, не наркота. Ничего криминального... Слушай, я тебя обманывал когда-нибудь? Ну вот и... Очень обяжешь. Да. Жду курьера через час. Спасибо, старина. — Он положил трубку — и застыл, увидев в дверях Дженни, увешанную авоськами.

      — Ну чего ты встал? Ну чего? Вот... я не знала, что ты любишь, и взяла на всякий случай всего побольше. Вот бананы, авокадо... тебе ведь надо витамины...

     Она озабоченно говорила, а Тим смотрел во все глаза на хрупкую фигурку, доверху нагруженную всяческой снедью.

     ***

     Когда в дверях показался старый Мэтью, Тим громко крикнул:

      — О! Явился — не запылился!

     Это было сигналом для Дженни, сидевшей в коридоре.

     Мэтью достал пистолет и сказал:

      — Считаю до трех. Мне терять нечего. Раз...
 — Послушайте!... Вы хоть скажите, что он дает, этот Эликсир.
 — Не знаю я, и не твое дело. Ему лет больше, чем костям твоего прапрадеда. Предания индейцев потаватоми говорят, что в нем томится дух Вофхомото, бога плодородия. Говорят, что он дает великую силу и власть. Я наследник великого народа, сгнившего в ваших резервациях, и я имею на Эликсир больше прав, чем любой ублюдок вашего бесцветного железного племени... Хватит трепаться! Раз... Два...

     Но за дверью уже слышались шаркающие шаги миссис Патефон.

      — ... Ну, и в чем дело, дорогуша? Обделался, что ли, или с чего это я тебе понадобилась?..

     Мэтью спрятал пушку в пиджаке, кусая губы.

      — Почти. Дорогая миссис Пат... то есть... погодите... сейчас будет... сейчас, сейчас будет... ПРИКООООООЛ!!!

     Тим и Дженни одновременно выпустили из шприцов тонкие струи: Тим — в бесчисленные щетинистые подбородки миссис Патефон, а Дженни — в угрюмую физиономию Мэтью.

      — Что за шуточки? — возмущенно хрипела Патефон, утираясь рукавом. Тим и Дженни хохотали, старательно изображая киношных придурков. — Дорогуша, и вам досталось, бедненький мой, — обратилась она к Мэтью. — Ну и молодежь пошла... Никакого уважения к старшим...
 — Никакого! — вдруг отозвался Мэтью, глядя во все глаза на миссис Патефон.
 — Бедненький... Засранцы такие!... Вот я вас! Поешь ты душевно, детка, но в голове у тебя, видно, мозгов ни капли, как и у твоего кобелька... Позвольте, мистер, бедненький мой, я протру, — миссис Патефон достала платок и заботливо вытерла небритую медную щеку.
 — И у вас... тоже... — вдруг пробасил Мэтью, глядя на нее сверху вниз, как огромный пес на младенца. — Вот тут... Можно? — и он торжественно, как в церкви, коснулся морщинистого виска миссис Патефон.

     Дженни переглянулась с Тимом, раскрыв рот.

      — Идемте, мистер...
 — Драм. Мэтью Драм.
 — Идемте, мистер Драм, я угощу вас... У меня тут припасено кое-что для хороших людей... Только особых, совсем особых гостей... Ууу, охламоны! — оскалилась она на Тима и Дженни, выходя из палаты под ручку с Мэтью. — А в вас сразу видать человека почтенного, культурного, не то что... — слышали они удаляющийся голос с шарканьем вперемешку.

     ... Дженни смотрела на Тима, распахнув глаза; затем они оба, как по команде, прыснули — и Дженни прыгнула к Тиму в объятия.

      — С ума сойти... — стонала она, прижимаясь к нему. У того болела грудь и голова, но он хохотал, не в силах остановиться. — Теперь понятно, почему мы... И ведь это раствор, а ты облил нас концентратом! Любопытно, надолго ли...
 — Думаю, навсегда.
 — Почему?
 — А что, тебе не ясно? Прислушайся...

     Дженни замолчала, вслушиваясь в щекотный ток, втекавший в нее из Тима, как горячий сироп.

      — ... Да. Ты прав. Ты прав... И что с этим делать?
 — Что делать? — Тим держал Дженни за бедра, прижимая ее к себе. — Тебе в самом деле непонятно, что с этим делать? А с этим что делать? Вот с ЭТИМ? — Тим сжал тугой сосок, распиравший блузку. — И с ЭТИМ? — бормотал он, впиваясь во влажные губы...

     В следующую минуту уже не было двух отдельных фигур, а был единый клубок рук, рвущих друг с друга одежду, и ног, сплетшихся в узел. Минута — и оголенные бедра распахнулись, и плоть вошла в другую плоть, и лобки слепились в бодливый ком...

     Тим был в ней прежде, чем последняя тряпка упала с ее тела; он ворочался и пихался, вдавливая визжащую Дженни в кровать, шуровал в горячей теснине, бодая тело, надетое на него... Они сцепились лобками, потеряв все точки опоры, и извивались на кровати, как клубок осьминогов; яростно сучащие и брыкливые ноги, мохнатые, розовые — и смугло-коричневатые, матовые, как кегли, — молотили воздух, взбивая простыню, пространство и друг друга, пытаясь оттолкнуться от невидимой опоры, чтобы крепче боднуть Там...

     Раздался грохот: матовые ноги лупили по кровати, ибо их хозяйке жестоко высасывали соски. Затем они выгнулись подковой и оплелись вокруг мохнатых ног, как лианы, игнорируя законы анатомии; раздалось надрывное «ооооооууу!...» — и матовая нога снова брыкнула воздух, сбросив на пол клубок газет.

     Те шлепнулись на пол, раскрывшись на передовицах:

     «ЦЕНА ПОДВИГА! Поп-звезда Дженни Уайет занималась ЭТИМ со своим спасителем Тимом Коллинзом прямо в больнице! Она не постеснялась никого и ничего, отдавшись порыву страсти в общественном месте. Всякий раз, когда медперсонал заходил в палату Коллизну, Тим и Джейн занимались Этим!... КОНЕЦ ЛЕГЕНДЫ О САНТА ДЖЕЙН! Искушение святой Джейн! Падение святой Джейн!... — верещали заголовки, сопровождаемые полуприличными картинками, не имевшими ничего общего с девушкой, кричащей под ненасытным тараном Тима.

      — ... Страшно подумать, что мы могли бы так и не встретиться, голубочек мой, — бормотал за дверью скрипучий голос. — А что же это наши засранцы там делают? Неужели опять... Точно! Ну прям как кролики, честное слово! Ай да поют пташки!... А давай-ка заглянем к ним... незаметненько так... полюбуемся на голубков...

     Дверь бесшумно приоткрылась, и в щель вперились две пары любопытных глаз.

     Их взглядам предстала отчаянная картина: голая, роскошно-смуглая красавица, вжатая в угол кровати, и на ней — яростно прыгающее тело в бинтах. Дженни выгибалась, протыкая сосками потолок, и молотила кровать пятками, смуглыми, как кремовые шоколадки. Вокруг бушевал вихрь простыней, бинтов и газет, разбросанных по всей палате...

      — Вот засранцы, — мурлыкнула миссис Патефон и облокотилась на дверь, пристраиваясь поудобней. Мэтью молча сопел, обнимая ее необъятную талию.