— Я тебя уволю, — сказал директор, глядя в потолок.

     — Кого уволишь: меня или люстру?

     — Паясничаем? — пожаловался директор потолку. — Опять? В универе паясничал, тут паясничаешь...

     — Сме-е-е-ейся, па-я-я-яц!... — завел Колосков.

     — Прекратить!!! — директор шваркнул бумагами по столу и повернул розовое лицо к Колоскову. — Ты в кабинете директора! Я твой начальник! Изволь называть меня по имени-отчеству и на вы!

     — Слушаюсь, Мирзакарим Абдуллаевич, — чинно отозвался Колосков.

     — Так! Если ты думаешь, что я шучу, то ты допрыгаешься! Я тебя, умника, взял сюда не для того, чтобы ты тут умничал! Сегодня же сходил и проголосовал за «Свободу Выбора», понял? Будет тут еще нам портить отношения со спонсором!... Понял или нет?

     Колосков молчал.

     — Понял или нет?!

     Колосков помолчал еще. Потом встал.

     — Авдантил Дормидонтович. Ваше высокоуважательство... Можешь реагировать на это так, как тебе позволяют твои возможности большого человека. Не могу лишить тебя такого удовольствия. Не скучай без меня.

     Он развернулся и вышел из кабинета, налетев за дверью на чье-то плечо.

     — Ой-ей-ей! — заголосило плечо.

     Чертыхнувшись, Колосков поправил очки.

     — Лопахина! Ты что, баррикадой тут нанялась, что ли?

     — Алексей Па-алыч! Чуть не убили, блин...

     — Блин — это то, что из меня получилось, когда я на тебя наткнулся. Подслушивать нехорошо!

     — Я не подслушивала! Я... А вас что, увольняют?

     — Вот ты сходи, Лопахина, к нашему Зевсу Перуновичу, и повлияй на него, чтобы он не выставил меня под зад коленом. У тебя же ко мне симпатия...

     Лопахина таращила на него черные глаза. Колосков скрипнул зубами и метнулся по лестнице.

     «До урока десять минут. Успею курнуть, выветрить психи из головы... Черт, а ведь это, наверно, последний мой урок в этой школе...»

     ***

     На уроке он был саркастичен, как никогда. Народ притих, чувствуя, что историк не в своей тарелке. Лопахиной не было, и Колосков уже успел озвучить несколько остроумных предположений по этому поводу, когда она наконец заявилась в класс, поникшая, как сдутый мячик.

     — Что, Лопахина, заседание тайной ложи затянулось? Решение по третьей мировой успели принять? Давай садись уже...

     Она молча села, глядя в пол. Колосков удивился:

     — Чудеса. Лопахина не кусается. Шось сдохло в лici, как говорят в Полтаве... Так. Ладно, орки, ушки на макушки, перья в копыта — и пишем: «Основные причины промышленной революции в Англии...»

     Женька Лопахина была совершенно невыносимой девицей. Колосков так и называл ее — «моя Невыносимка». Она вечно маячила перед носом, вечно что-то вопила, изрекала, вытворяла, ее всегда было слишком много, и Колоскову приходилось думать о ней больше, чем о других. Он предпочел бы, чтобы ее не было. Невыносимка была его головной болью, выедала ему мозг, как маленький красивый вампир, и Колосков держал ее на вечной двойке по поведению. Удивительно, но при этом она умудрялась хорошо учиться.

     Она была красива, Колосков не мог не признать этого, — но внутренне сопротивлялся ее красоте, не соглашался с ней, потому что не мог допустить у противника серьезных достоинств.

     «Это не та красота, которая спасет мир, — думал он. — Это чувственная, звериная красота, красота молодого и ловкого животного». В Женьке действительно было что-то от хорошенького зверя — какой-нибудь чернобурой лисицы, или пантеры, или лошадки с холеной шерсткой и блестящими глазами. Высокая, крупная, черноглазая-чернобровая, с овальным личиком, до того смазливым, что все, смотрящие на нее, улыбались и перемигивались («растет же, мол, такое чудо-юдо»), с копной пушистых волос, с отчаянными понтами и закидонами, она пугала Колоскова. Иногда ему казалось, что в класс запустили молодую брыкливую кобылку с розовым бантом в гриве.

     Свою смазливость она не могла испортить даже тоннами косметики и дикими прикидами. Однажды она явилась, выкрасив свою бронзовую гриву в рыжий цвет, и Колосков не выдержал:

     — Тебе надо было покраситься в нежно-салатовый, Лопахина. В тон твоему румянцу. Во всем нужна гармония, понимаешь?

     — А вы, Алексей Палыч, типа самый крутой на районе стилист, да?

     — Я типа самый злой на районе препод. Садись, два по поведению.

     — Зато я молодая и красивая, а вы, блин, старый и завистливый, ля-ля-ля...

     На следующий день, правда, рыжина бесследно исчезла. Колосков не знал, как это получилось — то ли краска была нестойкой, то ли Женька перекрасилась обратно — и, конечно, не стал допытываться.

     Ее манеры не отличались изысканностью. «Дебилы», «уроды», «суки» и «гандоны» сыпались с ее языка в тему и не в тему; случался и матерок — не при Колоскове, правда, а когда тот незаметно объявлялся где-нибудь рядом.

     «Культура, — думал он, — вот без чего ни красоты, ни знаний. Все насмарку — и глазки, и пятерки. Все равно внутри базар...»

     Но сегодня она весь урок молчала.

     Удивленный Колосков даже спросил, нормально ли она себя чувствует, и потом вызвал к доске, «чтобы взбодрить».

     Женька отвечала, как всегда, хорошо, хоть и вяло.

     Получив свою пять, она села за парту и сидела там, как невидимка, впервые в жизни оставшись без двойки по поведению.

     ***

     Прошло две недели, а Колоскова никто не увольнял. Он по-прежнему ходил на работу, по-прежнему вел уроки, расписывался в табеле, встречал в коридорах директора, и тот величественно кивал ему — «приветствую!»

     «Может, кто-то сбрехал Уроду Гориллычу, что я ходил голосовать? Нет, тогда бы он не отказал себе в удовольствии погладить меня по головке, как послушного бобика», думал Колосков.

     Невыносимка с того дня изменилась. Она перестала задирать его, зато вдруг стала мрачной, как кладбищенский ангел. «Чего я удивляюсь? — думал Колосков. — Девятый класс, сложный возраст. Все в норме».

     Однажды в субботу он пришел, чтобы забрать контрольные, забытые им в классном шкафу.

     Полыхал закат, и Колосков свернул к просвету между деревьями, окружившими школу, чтобы посмотреть на солнце. Рядом было директорское окно. Проходя мимо, Колосков услышал сдавленный стон, в котором узнал голос Гоблина Троллевича.

     Пригнув макушку, он прокрался под окном и ткнулся очками в уголок грязного стекла, свободный от занавески.

     Кабинет был освещен отсветом заката, как прожектором. В центре огненного прямоугольника торчала сгорбленная фигура директора. На коленях перед ним стояла голая девушка и сосала ему хуй.

     Это была Невыносимка. Она двигала головой, как автомат, без страсти и без отвращения. Ее полненькие, совсем взрослые груди тыкались носами в ноги директору, и тот мял их толстыми пальцами, глядя в потолок. Золотинки солнца отсвечивали в Жениных волосах, делая их почти такими же рыжими, как в тот раз, и тело, подкрашенное закатом, стало золотым, как апельсин.

     Колосков прирос к окну, глядя на ее лицо, красивое, ничего не выражающее, будто она стояла в очереди или ехала в метро. Глаза ее были открыты и смотрели прямо перед собой, в густые директорские заросли.

     Дернувшись, Колосков побежал ко входу.

     Пролетев по коридору, он забуксовал у кабинета Кобель Жеребцовича и рванул дверь. Конечно же, заперто.

     Он хотел рвануть снова, но вдруг передумал. Быстро, пока никто не видел, он метнулся к себе в класс, зачем-то запер за собой дверь, сел за стол — и треснул по нему так, что оттуда посыпались карандаши.

     Через десять минут он наблюдал в окно, как Лопахина выходит из школы и идет домой, сутулая, размякшая, будто на ней тяжелый рюкзак.

     4.

     Удивительно, но ему было ужасно обидно за нее. «Надо спасать дурынду», думал Колосков, «но как?»

     На уроках он обращался с Женькой, как с самыми злостными из «орков»: корил бескультурьем, вульгарным видом и наглостью, хоть Женька давно не вела себя нагло. Чем больше он допекал ее, тем больше она замыкалась в себе. Она стала говорить тихо, ни к кому не обращаясь, стала ...

  хуже учиться и скатилась на четверки, потом на тройки.

     Когда всерьез запахло первой двойкой, Колосков подумал, что так больше нельзя.

     — Лопахина! — окликнул он, когда «орки», опрокидывая парты, бежали к дверям. Его урок был последним. — Евгения! Стоп-машина!..

     Женька подошла к нему, глядя в пол.

     — Лопахина...

     Он решительно не знал, как и о чем с ней надо говорить.

     — Лопахина... Женя... Садись, чего стоишь? В ногах правды нет.

     Чувствуя себя идиотом, он поставил ей стул. Женька села.

     — А это надолго? — спросила она глухим голосом.

     — Что надолго?

     — Ну... типа ваш разговор. Со мной.

     — Не «типа», а «ваш разговор». Просто «ваш разговор», понимаешь?... Учись говорить по-русски, а не по-марсиански... Надолго? Не знаю. Жень...

     Она подняла взгляд.

     — Что с тобой делается? А?

     Женька молчала. Потом вздохнула.

     — Не волнуйтесь. Подумаешь, тройки, — пробубнила она. — Исправлю. Если будет настроение.

     — Как это «настроение»? Что же, по-твоему, учеба зависит от настроений?

     — Не знаю. Вам видней.

     — Так, подожди. Давай разберемся. — Колосков видел, что беседа сворачивает куда-то совсем не туда, но не знал, как вывернуть обратно. — Ты считаешь, что...

     — Ничего я не считаю. Отпустите, а? — тихо прогундосила Женька.

     — Что значит «отпустите»? Я тебе не полиция, и ты не на допросе. Пойми такую простую вещь...

     — Не хочу я ни фига понимать, — вдруг сказала Женька громко, с надрывом. Колосков вздрогнул.

     — Не хочешь? Вот был такой товарищ твоего возраста, тоже ничего не хотел понимать... Холден Колфилд — помнишь такого?

     — Не-а. Актер, что ли?

     — Так. Ты и «Над пропастью во ржи» не читала?

     — Нафиг мне эти ваши пропасти...

     — А на тот фиг, — Колосков завелся, — на тот фиг, что люди без книги — не люди, а тупые звери. Самцы и самки, поняла? Вот что ты читала в своей жизни? Ну что?

     — Камасутру, — вдруг оскалилась она. Колосков снова вздрогнул. — Че вы дергаетесь? Боитесь, что щас раздеваться начну, гы-гы?

     Это вышло фальшиво, будто на Женьку наклеили чужую гримасу. Колосков вдруг понял, какой у нее жалобный вид, но уже не мог остановиться:

     — Иди! — кричал он. — Иди! На дискотеку, на свиданку, — иди! Гуляй с мальчиками, матерись, кури, вместо того, чтобы учиться, одевайся, как шлюха, крась волосы в зеленый... Ты ведь такая взрослая, прям куда там, да? Нафиг нам мальчики — мы уже роковые женщины, директорами вертим...

     Он осекся. Женька вдруг побурела, вскочила и вылетела из класса, опрокинув стул.

     — Каззззел, — протянул Колосков сам себе. Посидел минут десять, будто ждал, что она вернется, потом встал и побрел домой.

     Моросил дождь.

     — Ты же педагог. Опытный. Десять лет стажа... — говорил он себе, шлепая по лужам.

     ***

     Утром ее не было в классе.

     — Народ, а где это наша Лопахина? — спросил у «орков» Колосков.

     — А вы не знаете, что ли, Алексей Палыч? — зашумели «орки». Колосков вдруг похолодел. — Она ночью себе вены резала...

     Класс вдруг сделался прозрачным и поплыл, как марево.

     — ... алыыч! Алексей Палыч!..

     Колосков поднял голову.

     В ушах шумело, во рту насрали лошади.

     — Она... что с ней? — спросил он, едва шевеля языком.

     — Да мы ж вам кричим, а вы не слышите! В больнице она, еле откачали! Спасибо, мама посцать вышла, видит, а в ванной свет, прикиньте? Нормальненько так... Че эт она, всегда такой позитивный ребенок была...

     Колосков встал и на ватных ногах прошел к выходу.

     — Да. Урока не будет, — обернулся он на пороге. — Мне плохо. Все видели.

     — Виииидели, Алексей Палыч! — зашумели «орки». — Не волнуйтесь, все по-чесноку...

     Не одеваясь, как был, в пиджаке, Колосков выскочил из школы и побежал к метро. На бегу он достал мобилку:

     — Але?... Анна Михайловна, здра... здравствуйте, это вас Алексей Палыч Колосков беспокоит. Колосков, говорю, Женин учитель по истории... Я хотел бы ее проведать, скажите, пожалуйста, где...

     — Женечка строго наказала никого к ней не пускать. Вы уж извините ее, но ей сейчас покой... я же не могу... извините...

     Минут пять он стоял среди тротуара, мешая прохожим. Потом пошел обратно.

     Постепенно шаг его ускорялся, и в школу Колосков влетел, как опоздавший двоечник. Мелькнув мимо дежурной, он вдруг понял, что ноги несут его к кабинету директора.

     Осознав это, он не стал возражать, а позволил им отфутболить приоткрытую дверь, подойди к Жеребцовичу, сидящему за столом, дал кулаку размахнуться и втесаться в большое лицо, обвисшее над воротником.

     Чавкнули подбородки, лицо сделалось диагональным и завалилось с кресла вместе с хозяином.

     — Это за частные консультации Жене Лопахиной. Гонорар, — чеканил Колосков, перекрывая визгливый мат с пола. — Когда будешь катать на меня жалобу — думай о том, на сколько я тебя посажу. «Дело Хуева Ебуна Мудовича, директора первой в Москве школы миньета...»

     Самое интересное, что он вообще не волновался. Более того, ему было скучно до тошноты, и поэтому он говорил ровно, будто читал отчет на педсовете:

     — ... Заявление об уходе щас будет. Вот бумага, вот ручка. Сажусь. Пишу...

     — Ты придурок, — выдохнул директор, вползая обратно в кресло. — Пи-да-гог. Ты вообще в курсе, чего она ко мне ходила, Макаренко?

     — В курсе. Сам видел твою колбасу у нее во рту, Песталоцци. Вот через это окно...

     — Блядь. Спорим, щас ты поймешь, кто из нас в жопе? — криво улыбался директор. Колосков хотел что-то сказать, но тот взял тоном выше: — Сразу после того, как ты тут Джима Кэрри из себя корчил, она пришла и начала грузить, чтобы я тебя не увольнял. Такая трогательная лапочка была. Ну, я человек принципиальный, ты меня знаешь. Но и договориться могу, в случае чего... Она в тебя влюблена по-черному, ты что, до сих пор не в курсе, проницательный ты наш? Вот тем, что ты щас уволился, и она не сможет тебя, ненаглядного, каждый день видеть, ты ей такую подляну сделал, что она второй раз себе вены порежет. Поймет, что все зря — и блядство ее, и... Ээээ, ты че, ты че-е-е?!... — орал он Колоскову, шедшему на него, как Командор на Дон-Жуана. — Я ее, между прочим, по-взрослому не трахал ни разу... Только в ротик... Она, между прочим, как вошла во вкус, сама на меня прыгала, а я ее отрезвлял... Педагог все-таки...

     Колосков стоял, глядя на розового педагога, вжавшегося в кресло, потом вдохнул, выдохнул, снова вдохнул — и вышел из кабинета.

     ***

     ... Его останавливало только то, что двое с перерезанными венами — это уже китч. Быть после смерти героем китча хотелось еще меньше, чем жить, и Колосков кое-как, с грехом пополам дожил до вечера, а потом и до утра. Впереди было еще черт знает сколько таких вечеров и утр, которые нужно было коротать с самым большим придурком, которого Колосков знал в своей жизни — с самим собой.

     Но за несколько дней он притерпелся, и к пятому утру даже взялся за поиск работы.

     Честно отвисев свои полчаса на порталах вакансий, Колосков отвлекся и забрел на хрен знает какой левый сайт. «Психология на дому" — читал он, рассеянно кликая по ссылке. «Стресс... депрессия... Человеческое сознание мифологично, и в экстремальной ситуации часто помогает обращение не к разуму, а к древним архетипам, ритуалам и обрядам. Например, обряд изгнания злых духов, проведенный на дому, поможет справиться со стрессом... Наши психологи, профессионально владеющие навыками шамана, помогут Вам... « Мда-а. Как раз то, чего мне не хватает, — думал Колосков, — профессиональный психолог-шаман на дому. Тьфу ты, лохотронище!..

     Он захлопнул ноут, встал и вышел на улицу.

     Ноги сами вынесли его к школе. Подойдя к ограде, он стал смотреть на «орков», визжащих на спортплощадке.

     — ... Алексей Палыч! Алексей Палыч!

     К нему подбегала Зоя Палкина, подружка Женьки.

     — Алексей Палыч! А правда, что... вот говорят, вы директору в морду ...   дали? Вы извините, что я так, просто меня Женька спрашивала, ей рассказал кто-то... Она очень-очень интересуется...

     — Правда, — вдруг сказал Колосков, хоть собирался сказать совсем другое.

     — Ааа... это что... из-за нее?

     — Да. Из-за нее.

     — Ээээээ... — Палкина с ужасом и восторгом смотрела на Колоскова.

     — На этом прессконференция окончена. Благодарим за внимание.

     Он поймал Зоин взгляд, развернулся и пошел прочь.

     Через час зазвонила мобилка.

     Это мог быть кто угодно, но Колосков почему-то медлил, нащупав ее в кармане и боясь достать.

     На восьмом звонке он все-таки вынул жужжащий аппарат, посмотрел на экран и усмехнулся:

     — Да, Лопахина. Я тебя слушаю.

     — Алексей Палыч, здрасьте... — услышал он глухой голос. Голос так стеснялся, что от его флюидов сами собой сжимались плечи. — Алексей Палыч... Я хотела извиниться...

     — За что, Женя?

     — За то, что я тогда... во вторник... Извините, ладно? Ну пожалуйста...

     — Ладно. Проехали, — сказал Колосков, и добавил: — Я на тебя тогда вообще не обиделся. Вот честно. Честное историческое.

     («Или истерическое», подумал он про себ)

     — Да? Спасибо вам... Алексей Палыч...

     — Он самый.

     — Алексей Палыч, я тогда не дослушала, что вы хотели мне... Может, мы еще встретимся, и вы договорите? А? То, что вы хотели тогда сказать?..

     — Ладно, — отвечал Колосков, холодея. — Так и поступим.

     — Классно... А где?

     — У меня дома. Ты уже выписалась? Я сброшу тебе смской адрес. Я тут рядом. Приходи прямо сейчас. Вот прямо сейчас. Сможешь? Жду.

     Он сунул мобилку мимо кармана, чертыхнулся, подобрал ее и зашагал домой.

     ***

     До того, как позвонили в дверь, он успел отмерить по квартире километра два, подставить голову под кран, съесть три соленых помидора (хоть ни капельки не хотелось), провести минут семь перед зеркалом и прочитать своему отражению нотацию, из которой следовало, что он — взрослый мужик и педагог, опытный, уравновешенный и...

     Звонок как раз застал его перед зеркалом.

     Отпрыгнув, будто его засекли, Колосков принял, как ему казалось, отцовско-заботливое вид, вдохнул, выдохнул, снова вдохнул — и пошел к двери.

     Он не мог понять, почему он так волнуется.

     «Привет, Женя», хотел сказать он, открывая дверь, и уже прокашливался, придавая голосу педагогическую бодрость. Но не сказал.

     Женька стояла перед ним.

     Застывшая, ожидающая, перепуганная до смерти, и до смерти же красивая — жалобной красотой зверя, глядящего в глаза хозяину — будет ли тот его топить...

     Несколько мгновений они смотрели друг на друга.

     Потом — Колосков понятия не имел, как это получилось, — Женька вдруг оказалась у него в объятиях, и он ее мял, наслаждаясь тем, что она жива, ерошил ей волосы и целовал в ухо, в шею, а потом и в глаза, слизывая горькую косметику с ее век.

     Он не знал, совершенно не знал, почему так вышло, — но Это уже вышло, и уже нельзя было ничего сделать. Уже ее личико ткнулось в шею Колоскову и щекотало дыханием и влагой губ, не смевших целоваться, и сам Колосков чертил кончиком языка, как кисточкой, дорожки на ее лице, подбираясь к стесняющимся губам, влипшим в его шею, как в убежище...

     Он не понимал, что это и как это. Он никогда не хотел Женю, никогда не думал о ней как о женщине, — так, во всяком случае, ему казалось, — и вдруг все рухнуло, или наоборот, воздвиглось, он не знал, — в одну секунду, без его воли, само собой. И Это было реальностью, а остального не было вовсе. Была Женя, были ее губы, к которым он подбирался миллиметр за миллиметром, — и вот уже раскрыл их кончиком языка и снял с них первую горькую пробу — коктейль из помады, соли и жгучей сладкой влаги...

     Минуту спустя они целовались, высасывая друг друга горящими ртами, болевшими от засосов и от соли, и громко мычали от возбуждения и от страха, что не могут остановиться. Их втягивало друг в друга все крепче, и смертельно хотелось выкинуть все барьеры, от одежды до воздуха, и слипнуться в живой ком, клетка к клетке, чтобы общаться кожей и электричеством...

     Женька вдруг закричала — надрывно, обжигающе, — от восторга и ужаса, клокочущего в ее теле.

     Этот крик что-то подтолкнул или, наоборот, надломил, — и они оторвались друг от друга.

     На полу валялось Женькино пальто. Пиджак Колоскова болтался на одном плече, Женькин свитер был задран вместе с майкой до самых ребер, и рука Колоскова мяла матовую кожу поясницы, проникая под джинсы.

     — Жень, — прохрипел тот. Слова казалась вопиюще чужими и лишними, но так было надо. — Жень... Нам так нельзя. Понимаешь, Жень?

     Он убрал руку из-под ее джинсов, — и тут же вернул ее, только не на голое, а на свитер.

     Женька смотрела на него глазами-углями, темными и обожающими. Колосков тут же провалился и утонул в них, растеряв все слова.

     Пришлось собирать их снова:

     — Жень... Не надо. Не надо, — шептал он, не отпуская ее.

     — Почему? — одними губами спросила Женя.

     — Нельзя. Ты еще девочка, я твой учитель... Нам нельзя так. Жень, понимаешь? Не надо. Ну не надо, не надо, пожалуйста, Жень, — умолял он ее, как пацан.

     Женя вдруг отпрянула.

     — Я знаю, почему ты не хочешь, — глухо сказала она. — Это все он, да?

     — Кто «он»?

     — Директор... Ты брезгуешь. Он меня испортил. Я сама собой брезгую. Засыпаю — и вечно его это во рту, как живое... Я красивая, я ведь знаю... хоть и не такая прям супер-пупер, но красивая... Почему ты не хочешь? Потому что я грязная, и ты брезгуешь... Он слюнявил меня всю, я после него липкая, вся липкая, я никогда не смогу отмыться, — бормотала Женя, не глядя на Колоскова.

     — Жень, подожди. Все не так...

     — Он и трахнуть меня хотел, но я не дала, сказала, что в суд... Так он лизал и тискал меня всю... Липкая! Липкая! Я липкая! — кричала Женька и ревела, брызгая на него слезами. — Я знаю... Поэтому ты не хочешь... Гэээээ! — она выдернулась из его объятий и побежала по коридору.

     Колосков ринулся за ней, поймал, и она билась, как зверь, в его руках, и ревела на весь дом, а он тащил ее обратно, в квартиру. Втащил, захлопнул дверь и повернулся к Женьке, сползшей на пол. Ее щеки чернели потоками размазанной туши, как у индейца или шамана...

     Вдруг он будто вспомнил что-то.

     — Жень... Жень... — он опустился на пол рядом с ней. — А знаешь что? А давай мы с тобой проведем обряд.

     — Какой еще обряд? — спросила Женька, давясь слезами.

     — Магический. Очистим тебя от скверны. Только ты должна слушаться и ничему не удивляться. Обещаешь?

     Она слушала, и он продолжал:

     — С тебя нужно смыть вот этот липкий след. Я смою его с тебя, и ты опять будешь чистой, как... как была раньше. Согласна?

     Всхлипнув, Женька повернулась к нему:

     — А что нужно делать?

     ***

     — Можно!

     Женька открыла глаза и вскрикнула.

     Перед ней стоял шаман. Голый, в набедренной повязке из черного целлофана, в бусах из картошки, размалеванный, как зебра. В руках у него была черная банка с торчащей кистью.

     Губы, опухшие от поцелуев и рева, невольно расползлись в улыбку.

     — Встань, дочь моя! — провозгласил шаман. Женька встала, шаман поднял кисть, лоснящуюся от черной краски, и поднес ее к Женькиному лицу. Женька отшатнулась.

     — Эээ, куда? Замри!..

     Он коснулся холодной кистью ее щеки.

     — Что вы делаете?!..

     — Чернота впитает скверну, и я смою ее с тебя. Навсегда... Закрой глаза.

     — Щекотно... — Женька зажмурилась, и шаман вычернил ей веки, лоб, а потом и все лицо, от подбородка до ушей. Краска была глянцевой и блестящей, как вакса.

     — Иди сюда... Взгляни на себя, дочь моя!

     Он подвел ее к зеркалу. Оттуда на них уставилась страшная чертячья рожа с белками глаз. Женька взвизгнула:

     — Ааааай! Кошмарики какие!..

     — Это только начало. Раздевайся.

     — Как?

     — Полностью.

     — Вы что, хотите меня...

     — Так надо. ...  

     Назад дороги нет. Раздевайся.

     — Я не могу...

     — Раздевайся!

     Женька была не толстая и не худая, без жира, с тугим, как мяч, крепким и сильным телом — «настоящая русская баба», думал Колосков, «только будущая, не загрубевшая еще. Без матерости... « Груди у нее были такие большие и щедрые, что, глядя на них, думалось не о сексе, а о визжащем комочке, сосущем молоко. То, что это девочка, было видно только по лицу, по нежности кожи и по какой-то неуловимой девичьей стыдности гениталий — Колосков не смог бы сказать, в чем она выражается, но хорошо знал, что гениталии взрослых женщин выглядят совсем иначе: призывно, искусительно, как пещеры с сокровищами.

     — Теперь ты черная, как ночь... ты делаешься все черней, чернота съедает твое тело... чтобы впитать в себя скверну... это самый черный час твоей жизни... — вещал он, закрашивая голую Женьку. Его завывания били в цель: Женька с ужасом смотрела, как постепенно превращается в лакированного чертика, и белки глаз на подсохшем личике таращились, как у демонов из японской манги. Чернить ее было так жутко, что Колосков и сам ежился, вымазывая нежную, как срез персика, кожу.

     Через двадцать минут они шли в душ — шаман и грудастый черный чертище. Позади оставались отпечатки-растопырчики, как в мультиках, — Женька была выкрашена вся, с подошвами, гениталиями и даже анусом.

     Перемазывая эмаль и стены, она влезла в ванну.

     — Закрой глаза, отродье тьмы, — приказал шаман, открыв воду. «Черт, как она похожа на лошадку... Молодую черную лошадку с шелковистой гривой...»

     — Ааааааа!... — закричала Женька, когда по ней потекли струйки, вначале прохладные, потом теплые и горячие.

     — Именем Матери Воды очищаю тебя от тьмы, — декламировал Колосков, завывая, как дьякон. — Вода, праматерь жизни, смоет с тебя скверну и унесет ее в недра земли... Ты будешь чиста, как горный родник... Очищаю, очищаю... будь чистой, чистой, чистой... — камлал он и скользил по Женьке мягкой мыльной губкой, протирая в черноте розовые проталины.

     Гуашь смывалась быстро, благо Колосков догадался растворить ее шампунем. Чернолицая Женька завороженно смотрела, как из-под краски проступает чистая кожа. (Специально для — ) Она уже давно вошла в роль и выла, как настоящий зверь; дело было не столько в похоти, сколько в ужасе, от которого кричало ее тело и нервы, и в мистике «ритуала», в которую она поверила, несмотря на весь его комизм.

     — Ииииы!... — вопила она, как маленькая.

     «Боже, какая красота», — думал Колосков, смыв с нее верхний слой. — «Нежная, чистая, молодая... « Он чуть не плакал от умиления. Из-под краски на руке вымылся свежий шрам, набухший краснотой...

     — Ты красавица, — говорил ей Колосков, вымывая гуашь из упругой попы. — У тебя очень красивое тело: грудки, плечики и все-все-все, — говорил он, лаская ей гениталии сквозь губку, и Женя выла в ответ смертным воем, уже почти чистая, розовая, с несмытой каймой вокруг глаз и ушей. — Ты такая славная, нежная... Ты чудо, — говорил он, умывая ее, как ребенка. — Ты чудо... чудо... — бормотал он, смывая с нее последние следы «ритуала».

     Женька смотрела на него обожающими темными глазами.

     — Ну вот и все... Теперь ты чистая, — сказал он, вспомнив о своей роли шамана. — Вся грязь ушла с краской. Теперь ты как новорожденная, Жень.

     — А можно я вас помою? — хрипло спросила она.

     — Можно, — сказал Колосков прежде, чем подумал, что нужно ответить, — и через секунду млел под самыми ласковыми в мире руками, смывающими с него черные полосы.

     — Вы красивый... Вы такой... такой... Я вас люблю, — шептала ему Женька. Она содрала с него черный целлофан, и Колосков остался голым, как и она. Ее руки медленно скользили по его коже, застывая от смущения на каждом сантиметре...

     — Жень, — взял он ее за плечо.

     — Что?

     — Пойдем.

     Колосков выключил воду, взял полотенце, наскоро вытер Женьку, розовую, как настоящая новорожденная, вытерся сам — и повел ее в комнату.

     К постели они подошли торжественно, как жрецы. Женька легла, не сводя с него жгучего взгляда, Колосков залез вслед за ней.

     «Что ты собрался делать?», думал он. «Ты в своем уме?»

     — Так делались древние свадьбы... Ты девушка, невеста, символ чистоты... Чистоты и красоты... Я тоже люблю тебя. — Колосков нагнулся к ее бутончику. — Раздвинь ножки, Женя...

     Он целовал ее в алые раскрытые створки, а Женя плакала от желания и билась под ним, ворочая крепкими бедрами, и гнулась в дугу, и била ножками по кровати, и ревела густым бабьим голосом... Колосков терзал ей бутончик и ревел сам, вмазываясь брызгучим членом в простыню.

     — Ыыыы... — мычала Женька, отходя от оргазма, — ыыыэээ...

     Колосков гладил ее и осторожно целовал в губы и в соски.

     — Ыыыы... ииих! — она вдруг влезла на него, улыбаясь во весь рот. Такой лучистой улыбки Колосков не видел еще никогда.

     — Мне было просто офигезно... Охренительно... Я чуть не сдохла... Я... Ой, — она прикрыла рот, — ты же меня убьешь за то, что я так говорю...

     — Не убью, — сказал Колосков, глядя ей в глаза. Она обвила его руками.

     — Как я тебя люблю... люблю-люблю... и как мне классно... — шептала она, бодая его носом. — Классно, классно, классно, классно... Классно... Я люблю тебя... Обожаю тебя... А когда ты сделаешь со мной Это?

     — Ты девушка?

     — Да... Так когда?

     — Нет, Жень. Не надо. Не надо Это.

     — Как не надо?

     — Не надо. Жень. — Он поднял ее лицо за подбородок, — Жень. Пойми. Я тебя очень люблю, но... между нами ничего не может быть. Так не бывает. Я учитель, я старше тебя на двадцать лет...

     Женя застыла, ничего не отвечая. Потом встала с него.

     — Не обижайся, Жень... Я быстро надоем тебе, ты влюбишься в какого-нибудь парня, веселого, молодого... Ты ведь девочка еще...

     Она сидела на краю кровати, глядя в пол.

     — Прости меня. Ладно? — Колосков взял ее за руку. На руке краснел шрам. — Жень. Обещай мне, что больше никогда...

     — Обещаю, — сказала она.

     И стала одеваться.

     ***

     «Я поступил правильно. Впервые в этой истории я поступил правильно. Почему же я чувствую себя таким идиотом?" — думал Колосков, ворочаясь в кровати.

     Был третий час ночи, а ему все не спалось. Проводив Женьку, грустную, строгую, он полтора часа шатался по микрорайону и устал, как черт, но все равно не мог уснуть...

     Вдруг зазвонила мобилка.

     На секунду Колосков застыл. Потом встал.

     Он знал, кто звонит.

     — Привет, Женя.

     — Алексей Палыч, извините, пожалуйста... извините... — лепетал еле слышный голос. — Извините...

     — Ты позвонила, чтобы разбудить меня и извиниться?

     — Нет... Алексей Палыч, пожалуйста...

     — Что?

     — Давайте будем вместе. Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста! Я хочу быть с вами. Я так не могу. Я не влюблюсь ни в кого. Я верная, я только с вами... Мы с Зойкой вон дружим с самого детского сада... И родители у меня верные, двадцать лет вместе... Ну пожалуйста, пожалуйста!..

     Она молила его все громче, срываясь на крик. «Верные родители услышат», подумал Колосков. Он вспомнил звериные глаза, молящие на пороге — «не топите меня...»

     — Жень, — сказал он. Она замолкла. — Жень.

     И вдруг сказал совсем не то, что хотел:

     — Жень... Ну хорошо. Хорошо, Жень. Я не знаю, что из этого получится, но... я ведь тоже люблю тебя. Представляешь? Вот такие дела, Жень... Давай. Давай попробуем.

     Трубка пыхтела и всхлипывала.

     — Жень. Только у меня есть условие. Даже несколько. Я учитель, Жень, я могу ставить условия...

     — Какие?

     — Первое. Ты будешь так же хорошо учиться, как раньше. Обещаешь?

     — Да...

     — Второе. Мы встретимся с тобой только после того, как ты прочитаешь «Над пропастью во ржи»...

     — А я уже читаю! Почти дочитала! Всю больницу читала... Так офигительно, я вся такая прозрела просто...

     Колосков закатил глаза.

     — Ты хочешь сказать — тебе понравилось, да?

     — Я ж говорю — капец ваще!... А оно плохо кончится, Алексей Палыч? Он умрет, да?

     — Вот так тебе и расскажи...

     — Нет, ну скажите, — умрет?

     — Ну ладно. Нет, не умрет, все хорошо будет. Просто он кое-что поймет.

     — А эта Фиби — она такая классная! Я так жалела, что она ему сестра, это ж такая суперовая любовь могла бы быть...

     — Так у них и так суперовая любовь. Чтобы была такая любовь, не обязательно трахаться, Жень. Любовь бывает телесная и духовная, совершенная...

     — А у меня к вам и такая и такая, наверно... Я очень хочу с вами трахаться, но могу терпеть, cколько надо, вы не думайте... Я в вас влюбилась, как только увидела. Бродила по паркам, прогуливала остальные уроки, как дура, нифига не учила, вашу историю только зубрила, как стихи...

     — Жень, давай уговор: ты прочитаешь «Белые ночи» Достоевского... знаешь такую книжку? Прочитаешь — и я сделаю с тобой все, что ты хочешь. Все-все-все. Обещаю тебе. Договорились?..

     Они говорили сорок минут, пока у Женьки не кончился счет. Колосков перезвонил ей, и они проговорили еще столько же, пока Колосков не заметил, что у них у обоих путается речь.

     Минут десять или больше они прощались, потом Колосков все-так повесил трубку и лег.

     У него было такое чувство, что с него сняли страшный груз, и он сделался легким-легким, как солнечный зайчик, и сейчас улетит в легкую страну, сделанную из воздуха и радуг...

     Минутой спустя он крепко спал, улыбаясь во сне.

     ***

     Через день Женя прочитала «Белые ночи», и Колосков сделал с ней все, что обещал. Следующим заданием была «Олеся», потом — «Пан», «Бегущая по волнам», «Степной волк» и много-много других книг, и за каждую из них полагалась своя награда. Через какое-то время чтение и награды утратили строгую очередность, превратившись в два самостоятельных и привычных процесса.

     Через неделю Колосков устроился на работу дворником в собственном доме и стал получать в полтора раза больше, чем в школе. Через две недели он пошел домой к Женьке и до ночи проговорил с ее родителями.

     Через полтора года Женьке исполнилось восемнадцать, и они сыграли свадьбу, на которой был почти весь класс.

     Через два года Женька выпустилась из школы. В аттестате была куча троек и четыре пятерки: по литературе и по истории, русской и зарубежной.

     Через четыре года она сказала Колоскову — «вот видишь, я говорила, что я верная, а ты не верил», и Колоскову пришлось признать себя недальновидным занудой.

     Через пять лет Сатрап Драконыч, директор школы, был снят с должности за связи с опальной партией «Сильная Рука» (бывшая «Свобода Выбора»).