Будь моя воля, я бы никогда не поехала в город Н., в колонию строгого режима, да еще в свой законный выходной. Но главный редактор Максимов уж очень громко топал ногами и рычал, требуя от меня самый что ни на есть «жареный» репортаж к следующему выходу газеты. Тиражи газетенки медленно, но верно падали вниз. Как таковая мне эта работа и не нужна была. Спасибо папочке — владельцу сети супермаркетов в нашем городе. Но быть нахлебницей мне во-первых не позволяла совесть, а во-вторых не позволял папа.

     Среди нашей «золотой молодежи» становилось модным осваивать профессии, отличные от родительских. Хотя лично я не вижу в этом смысла. Ибо, если не я, то кто, в конце концов, заменит моего папочку на посту генерального директора сети супермаркетов «24».

     Но модные веяния в нашей тусовке наложили отпечаток и на моих неокрепших мозгах. И я освоила журналистику вместо экономики. Благо папочка (обожаю его) только хитро ухмыльнулся в ответ на мое пылкое признание, что до смерти хочу быть похожей на Мэри Колвин. В тот момент мне показалось, что он начнет отговаривать. Я уже настроилась на небольшую победоносную войну, но папочка плеснул в бокал золотистого виски и тихо произнес: «Надолго ли тебя хватит, детка?». Хватило ненадолго. Как оказалось: нас много, а Мэри Колвин одна, и на ее место метили все без исключения выпускники журналистики.

     Тогда это чудилось забавным: посиделки в накуренной кухне ночи напролет, обсуждения репортажей из горячих точек. Романтика военного журнализма перла из меня, как дрожжевое тесто из кастрюли. Конечно, деньги папочки могли бы проложить мне дорогу в престижную газету. Тогда я бы смогла осуществить мечту: подносить велюровый микрофон к губам раненого солдата и проникновенным голосом спрашивать: « Скажите, что вы почувствовали, когда поняли, что наступили на минную растяжку?». Мешала дурацкая гордость, впитанная с табачным дымом в маленькой кухоньке.

     И поэтому, вооружившись дипломом журналиста и несгибаемым апломбом, я нарисовалась на пороге региональной желтой газетенки. Там печатали сплетни о похудевших звездах, и душераздирающие новости о разрытых могилах и отгрызенных головах. Моя громкая фамилия (Скажите, а вы имеете отношение к ТОМУ САМОМУ Явольскому) сделала свое дело. Меня немедленно зачислили в штат. Впоследствии главред не раз извинялся за внебрачное потомство, которое успел приписать моему папочке. В нашей семье это стало неизменным поводом для шуток. «Куда смотрит общество? Доколе мы будем терпеть моральное разложение нашей «бизнес-элиты»?» — вопрошал некий Дурманов — автор сих пятничных опусов. Кстати, сей Дурманов был мягко, но настойчиво выпровожден за дверь этой газетки в тот самый день, как на ее пороге появилась я. Видимо, главред Максимов надеялся на то, что папочка начнет поддерживать любые капризы единственной дочурки. И его газетенка волшебным образом избавится от сопровождавших ее в последнее время материальных неурядиц.

     Наивный... Он еще не понял, что дочурка Явольских крайне упряма и намерена всего добиться своими силами. Но все это было вначале. А сейчас я понимала, что Мэри Колвин из меня не получилось и не получится никогда. Работаю я только по приколу и что-либо менять в своей жизни не хочу. Разве что получить экономическое образование. Папочка ведь не вечен, а империи супермаркетов «24» нужен постоянный присмотр.

     Максимов, наконец-таки, тоже это понял, и я стала писать к пятничным номерам всякую читабельную чушь. Обычно я строчила ее вечером со среды на четверг, чтобы утром четверга отдать в набор. Все необходимые сведения находились в Интернете на дурацких мистических порталах.

     Но сегодня я мчусь на своем «Черроки» по разбитой дороге в соседнюю область, в город Н. В колонию строгого режима для того, чтобы взять у осужденного настоящее интервью. Мчусь, злясь на себя и Максимова за то, что вывел меня из себя едкой фразой: «Ты не журналистка, ты — папочкина дочка». Меня вдруг задело это пренебрежительное: ты не журналистка. Да, Мэри Колвин из меня не вышло, но это ничего не значит. Я всем покажу, на что способна. В запале я вспомнила об одной заметке, которую прочла лет десять назад в каком-то «желтом» журнальчике. Там говорилось о восемнадцатилетнем парне, убившем свою мать.

     Писали, что его нашли рядом с трупом, а он спокойно слушал записи «Квин». Ни на следствии, ни на суде он так и не пояснил, почему взял нож для разделки мяса и всадил в сердце матери. Дали ему тогда десть лет колонии строгого режима. Той самой, в которую меня несут колеса верного «Черроки». Само собой, я предварительно выяснила, что срок у парня заканчивается через три месяца, ведет он себя хорошо, на УДО не согласился, и можно взять у него интервью. Правда, начальник не был так оптимистичен, как ваша покорная слуга-восходящая звезда современной журналистики:

     — Он даже сокамерникам за десять лет не рассказал, почему убил мать. А вы надеетесь, что вам расскажет?

     Джип сильно встряхивает на очередной мерзкой яме. Я ругаюсь про себя матом, о котором папочка всегда говорил:

     — Ты не ругайся, лучше рукой покажи.

     Дороги в нашем родном государстве, как всегда, оставляли желать лучшего. Видимо, это чья-то гениальная задумка. Чтобы всякий оккупант пропадал вместе со всей своей техникой где-то в районе Смоленска. В сумочке лежит разрешенный для передач в колонию набор: две пачки чая, два блока сигарет. И оружие журналиста: диктофон для записи. Собираюсь прибыть туда во всем своем журналистском блеске. Я твердо решила расколоть этого парнишку. Добиться признания, почему он убил самого родного человека. В ход собираюсь пустить природное обаяние, хитрость и красоту.

     Мой «индеец» благополучно припарковывается в месте назначения. Принимаю душ в номере гостиницы, наскоро перекусываю в буфете. Бросаю быстрый взгляд в зеркало, улыбаюсь отражению и отправляюсь на ул. Шахтерская. Туда, где находится искомая колония. Охрана провожает меня в кабинет начальника, из-за стола встает строгий дядька в мундире со звездочками на погонах. Придвигает мне стул, наклоняется над плечом и я морщусь от запаха дешевого одеколона.

     — Присаживайтесь, Елена Борисовна. Присаживайтесь, чайку попьем.

     — Благодарю, — вежливо отвечаю, — но я бы предпочла сразу приступить к делу.

     — Ну, что Вы. Так прямо и сразу. Уважьте старшего по званию, попейте чаю со стариком. Нечасто в наши края заносит таких красавиц.

     Я смущаюсь. Мне почему-то кажется, что они произнесены с тайным извращенным подтекстом. Не скажу, что я ханжа и недотрога. Комплименты мне привычны, но тон полковника повергает меня в замешательство.

     — Хорошо, — соглашаюсь (а что делать?), — но потом сразу к осужденному.

     — Конечно — конечно, — смешно, по-стариковски машет руками полковник, — вот только одно обстоятельство...

     — Какое обстоятельство?

     — Понимаете, это колония строгого режима. Здесь сидят по десять и больше лет. Половина «пожизненных».

     — Ну и что? — каюсь, не сразу вникаю в смысл фразы.

     — Этот парень не видел женщин десять лет, а длина вашей юбки, мягко говоря...

     Быстро окидываю себя взглядом. Длина моей злосчастной юбки где-то на ладонь выше колен. Вполне прилично даже по самым строгим дресс-кодам. О чем и сообщаю сидящему напротив вояке.

     — Елена Борисовна, мы не в офисе, а в колонии, — напоминает полковник урок первого курса журналистики.

     Покраснев и чертыхаясь про себя, я, все-таки, вынуждена признать правоту начальника. Не стоит лезть со своим уставом ни в чужие монастыри, ни в колонии строгого режима. Договорившись о встрече на следующий день, выплываю из кабинета. Кожей затылка ощущаю насмешливый взгляд полковника.

     Вечер в городе Н. безнадежно испорчен. Набрав телефон папочки, полчаса болтаю с ним о милых моему сердцу пустяках. Маме, взявшей трубку, докладываю о том, что добралась нормально, одета по погоде, кормят меня вкусно и недорого, и, само собой, не забываю пить по вечерам теплое молоко. Со мной лукаво соглашается бутылочка ...

  «Мартини Бианко», которую я припасла на сегодняшний одинокий вечер. Папа с тихим смешком рассказывает очередную хохму, которую учудила его новая юрист. Я тоже смеюсь в ответ и спрашиваю папу, где он ее, такую, нашел. Через несколько секунд папочка неожиданно задает мне вопрос:

     — У тебя все в порядке, детка?

     От этой фразы становится тепло и спокойно, как в детстве, когда я забиралась к нему на колени и тянула за уши. А он, смеясь, наклонялся ко мне и щекотал мое лицо усами.

     — Папа, я неудачница?

     — Почему ты так решила, солнце мое?

     — Все говорят, что я твоя дочь, но никто не говорит, кто я такая на самом деле.

     — Это неизбежно, детка. Где бы ты ни была, куда бы ни пошла, в первую очередь, ты будешь моей дочерью, и только во вторую — журналисткой.

     — Ой, папа, брось, какая из меня журналистка.

     — Но ты же собираешься брать интервью у убийцы собственной матери. Или я ошибаюсь?

     Я, как наяву, вижу его прищуренные серые глаза, в которых прыгают смешливые чертики. Папка, я люблю тебя. Успокоенная, кладу телефонную трубку, наливаю в бокал мартини и открываю страничку на «Фэйсбуке». Болтаю с друзьями, рассказываю о конфузе в кабинете полковника. Забираюсь в постель и гашу ночник. Все будет завтра.

     Следующим утром на пороге кабинета начальника колонии красуюсь новая я. В строгом брючном костюме без излишних намеков на половую принадлежность. Черные волосы стянуты на затылке в строгую учительскую «шишку», никакой косметики на глазах, лишь губы подведены неброской розовой помадой.

     Полковник двигается ко мне, разводя руками, как бы говоря:

     «Нет слов, Елена Борисовна, просто нет слов».

     В комнате для свиданий ожидаю, когда приведут заключенного. Окидываю глазами помещение. Честно говоря, думала, что будет страшнее. В моем понимании колония строгого режима недалеко ушла от лечебницы для буйно-помешанных. К своему стыду, обнаруживаю, что это не так. Еще за воротами я удивилась опрятности территории и ухоженности небольшого садика вокруг здания. На несколько минут даже жалею о том, что приехала сюда с другой целью. Отчаянно захотелось сделать репортаж о жизни колонии, побывать в столовой, в цехах и камерах.

     Тряхнув головой, отгоняю от себя эти мысли. Дверь в комнату открывается, и на пороге появляется охранник. Он ведет за собой того, о ком, собственно, должна идти речь в моем репортаже. Открываю сумочку, лихорадочно ищу диктофон, чай и сигареты. Чувствую, как щеки заливает предательская краска, боюсь поднять взгляд на человека, сидящего напротив. Накануне сотни раз репетировала первый вопрос, который ему задам, но сейчас обнаруживаю, что он растворился в дебрях моей памяти. Кусая губы, понимаю, что выгляжу глупой курицей. Выкладываю на стол две пачки чая, два блока сигарет и проклятый диктофон, который завалился за порванную подкладку. В голове вертится идиотская мысль: не увидел ли заключенный прокладку, которая всегда лежит в сумочке «на всякий пожарный».

     Поднимаю глаза, жалея, что не надела очки с нулевыми диоптриями, и натыкаюсь взглядом на него. Черные волосы, потухшие зеленые глаза, длинные нервные пальцы. Он смотрит на мои бесхитростные подарки и улыбается уголками губ.

     — Это мне? — наконец, спрашивает он.

     — Да, — с трудом выдавливаю из себя.

     — Спасибо. Мне не шлют посылок, у меня никого не осталось там, на воле.

     — Да... Да... Знаю. Я об этом и хотела поговорить.

     — Вы хотите узнать почему я убил свою мать, — произносит преступник.

     Преступник? Конечно, ему было восемнадцать, когда его осудили, но он убил свою мать. Он взял на кухне огромный нож для разделки мяса и без колебаний всадил ей в грудь. После этого преспокойно отправился к столу, где включил запись группы «Квин» и надел наушники. А на следующий день пошел в институт, где провел содногрупниками обычный учебный день. Тело матери обнаружила соседка, случайно заглянув в приоткрытую дверь. Мальчик сидел за столом и слушал музыку. Ввиду шокирующих фактов и нежелания обвиняемого объяснить свой поступок, прокурор добился от суда десятилетнего приговора.

     Мне с трудомудалось найти тот помойный журнал, в котором была эта заметка. Я выучила ее наизусть. По дороге в город Н. до мельчайших подробностей нарисовала себе лицо дебила. Иными причинами объяснить то страшное преступление было нельзя.

     Но сейчас, глядя в его зеленые глаза, я не могу поверить, что говорю с тем самым человеком, о котором читала в журнале. Напротив меня сидит привлекательный нервный парень. Он теребит руками волосы и хмурит идеально очерченные брови. Он не преступник. Кто угодно, только не преступник. Это я понимаю сразу и бесповоротно. Так же, как то, что он НИЧЕГО мне не расскажет. Так же, как то, что я не буду дочерью Бориса Сергеевича Явольского, если не добьюсь от него признания.

     И мне плевать, как долго придется его добиваться. Через какие преграды придется для этого пройти. Плевать и на начальника колонии и на его подчиненных. А если мне не дадут второго свидания, я подключу папочку.

     Приняв решение, вздергиваю подбородок и открыто смотрю ему в глаза. Я иду ва-банк, хотя уверена, что это не сработает. Что-что, а молчать парень умеет.

     — Да, я хочу узнать, почему вы убили свою мать.

     — Потому что она была моей матерью.

     — Не поняла, поясните, пожалуйста. Что значит «она была моей матерью»? Она и была вашей матерью, но за это обычно не убивают.

     — Не собираюсь я вам ничего пояснять. Кто вы такая, чтобы я вам что-то пояснял? Забирайте свою передачу и уходите. Мне до освобождения три месяца осталось. Как-нибудь проживу и без вашего участия.

     И что вы думаете? Я забираю передачу и ухожу. Хотя понимаю, что поступаю по-скотски. Но если бы я оставила ему сигареты и чай, это значило бы, что он победил. А Явольские не теми нитками шиты, чтобы так легко отказаться от задуманного.

     В кабинете начальника тут же катаю заявление на еще одно свидание. Полковник притворно вздыхает, чмокает губами и заявляет, что следующее свидание возможно только в соответствии с утвержденным графиком. И наступит не ранее декабря следующего года. Ах, он к тому времени уже выйдет? Какая досада, Елена Борисовна, какая досада, но ничем помочь не могу. Служба, знаете ли...

     Раздосадованная, нет, хуже, в ярости я врываюсь в гостиничный номер и набираю папочку. Аывтоответчик вежливо сообщает, что Борис Сергеевич на совещании и советует перезвонить через час. В ответ посылаю его к чертовой матери и советую оттуда не выходить, пока папа не перезвонит сам. Щедро плеснув в бокал вчерашнего Мартини, я меряю комнату широкими шагами.

     «Ах ты, гад, — гневно отчитываю невидимого собеседника, — да... как ты смеешь... Да кто ты такой

     Минут через сорок телефон опасливо звонит.

     — Слушаю, — рявкаю в трубку, даже не удосужившись взглянуть на экран.

     — Детка, — раздается родной голос, — э... мама спрашивает, когда ты вернешься. Она хочет приготовить твою любимую рыбу в красном вине.

     — Папа, — на сердце становится легко, — я не вернусь. Пока, по крайнеймере. Папочка, мне очень-очень нужна твоя помощь.

     — Ну, рассказывай, что ты еще натворила. Надеюсь, в подоле нам с мамой не принесешь.

     Как на духу выкладываю папе о своих приключениях за прошедшие двое суток. Рассказываю, в какую калошу меня посадил сначала начальник колонии, а потом наглый зэк. И к какому решению я пришла после неудачного свидания.

     — Папочка, миленький, мне нужно, чтобы ты уговорил полковника дать мне еще одно свидание.

     — Детка, ты понимаешь, что ведешь речь о взятке? Ты хочешь, чтобы я, Борис Явольский, давал «на лапу» какому-то дуболому с майорскими погонами?

     — Полковничьими, папочка.

     — Да наплевать и розами засыпать, — гремит в ответ его голос, — Елена, что происходит, черт тебя побери?

     Ох, это серьезно. Папочка назвал меня по имени. Значит, сейчас мечет громы и молнии не хуже Зевса. Хорошо, применим его же тактику.

     — Отец,...   ты не понимаешь. Он — не убийца. Вернее, формально, убийца, но он не убийца.

     — Елена, объяснись толком. А то разговариваешь, как пьяная. Убийца, не убийца...

     — Ох, я запуталась. Да, он убил свою мать. Он убил ее жестоко, не по-человечески. Ну, не верю я, что он подонок. Вот спинным мозгом не верю. Папочка, миленький, ты всегда учил меня доверять сердцу. Поверь сейчас сам. Прошу тебя.

     — Детка, — голос отца смягчается, — ты обещала, что никогда не будешь пользоваться моим именем в своих целях.

     — Я помню, папа. Но это один-единственный раз. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста

     — Хорошо. Но только один раз.

     — Деньги я буду передавать этому бурдюку сама? — перешла я к деловой части беседы.

     — Предоставь все мне. Завтра иди к нему на прием и ни о чем не спрашивай.

     Зная отца, я могла быть спокойной за исход завтрашней беседы с полковником. Чокнувшись бокалом с бутылкой мартини, выпиваю за свое гениальное решение и отправляюсь в душ. Ужин я заказала в номер, собираясь отметить начало первого серьезного репортажа «Из жизни заключенных». Проклятый телефон звонит тогда, когда я едва приступила к мясу по-французски. Экран предательски высвечивает номер Максимова и понимаю, что во избежание... неплохо бы ответить.

     Черт возьми, совсем о нем забыла. А ведь должна была сегодня скинуть макет статьи. Номер готовится на следующую пятницу. Мне не успеть.

     — Слушаю Дмитрий Юрьевич, — елейным голоском отзываюсь на раздраженное пиликанье.

     — Явольская, где обещанная статья? Какого черта я сижу в редакции в девять вечера, когда меня дома ждет жена с ужином. Сама-то, небось, в ресторане трескаешь. Папенькины-то денежки позволяют по ресторанам питаться.

     Так, ну это уже чересчур. Какого черта, ты, потный дурак, через слово полоскаешь имя отца?!

     — Я готовлю репортаж, Дмитрий Юрьевич, — ледяным голосом сообщаю ему потрясающую новость.

     — Какой репортаж, сто чертей на вилы? Ты что, журналистикой решила заняться? Папа из дома, что ли, выгнал?

     — Дмитрий Юрьевич, я, конечно, понимаю ваши чувства, и полностью с ними согласна. Однако это не дает вам права оскорблять моего отца. А то, слышали, клевета теперь уголовное преступление... И срок давности по ней продлен до трех лет. А дома у нас все подписочки с вашими газетенками. Теми самыми, где вы порочите имя, честь и деловую репутацию моей семьи.

     Заканчиваю ехидным голосом и думаю: « Почем сегодня ваш квас, сударыня».

     Максимов осаживает коней и говорит уже совсем другим голосом.

     — Елена Борисовна, простите за вспыльчивость. Поймите меня правильно, я сегодня даже не обедал, а уже девять вечера. Так что там с репортажем?

     Вот так-то лучше. Вижу, вижу, боров, как у тебя подмышки вспотели. Не боись, сейчас потопаешь домой к своей упитанной супружнице. Она тебя оладушками накормит.

     — Дмитрий Юрьевич, я прошу вас дать мне еще неделю. Открылись новые обстоятельства, репортаж обещает быть бомбой. Я надеюсь, что смогу раскопать дело десятилетней давности.

     — Хорошо, Леночка, командировку я тебе продлю. Но ты обещаешь, что статья будет сенсацией?

     — Дмитрий Юрьевич, ну когда я вас подводила.

     — Вот том-то все и дело. Ну, хорошо, работай.

     Улыбаюсь телефону, смотрю на прерванный ужин. Есть уже не хочется, все выкидываю в мусорку. Ничего, зато не потолстею. Расстеленная постель призывно подмигивает подушкой, приглашая на боковую, чем я и пользуюсь.

     ***

     — Ванька, слышь, а что за краля к тебе приходила? — его теребили за за воротник тюремной куртки. — Ты же говорил, что у тебя родственников не осталось. А для невесты ты молодой слишком.

     — Отстань, Пуля, я спать хочу, — Иван отвернулся к стене, давая понять, что ему разговор не интересен.

     — Не, ну просто занятно. Может из «невест на час»? Их сейчас много по колониям шастает. Благотворительностью занимаются. Так я бы воспользовался, если что. Ты-то кто, пацан совсем. А я-то поопытней буду. Что за краля-то, а? Не томи душу.

     — Журналистка она, — нехотя ответил собеседник, — пришла интервью брать. По делу о матери.

     — Тю-ю-ю, — протянул Пуля, — так тому делу десять лет уже. Сейчас вон кажный день по сотне гробят, никому неинтересно. А в твоем-то деле какой интерес может быть для журналистов? Или есть все-таки? Ты почто мать-то грохнул? Может хоть сейчас скажешь?

     — Пуля, уйди, добром прошу.

     — Ну, как знаешь.

     Пуля отправился на свою койку, а Иван закрыл глаза, пытаясь уснуть. И уснул. Но кошмарный сон навалился грозовой тучей. Смял лавиной сознание, выплавил мозг. Заставил проснуться от адской головной боли.

     Иван никогда не знал отца. Как все дети, понимал, что он у него должен быть. Не раз расспрашивал мать, ловил в ответ ее туманную улыбку. Каждую неделю легенда его появления на свет менялась и обрастала новыми подробностями. То отец был полярным летчиком, который полетел спасать застрявший во льдах корабль. И сгинул вместе со всей командой где-то на самой окраине Южного полюса. То альпинистом, и его труп сейчас украшает северный склон Эвереста. То известным киноактером, разбившимся на съемках очередного фильма. Но больше всего ему понравилась история про секретного агента. Находящегося на исполнении очередного очень секретного задания, связанного с кражей государственных секретов одной небольшой дружественной Латиноамериканской страны. Этот факт давал призрачную надежду на то, что однажды отец появится на пороге, пропахший порохом и грязью. И он, маленький мальчик, прижмется к обшлагам его куртки, впитывая незнакомый запах.

     Но годы шли, мальчик рос, и в двенадцать лет понял, что отец не вернется никогда. Никуда и ниоткуда. У него просто нет отца. У всех есть, а у него нет. И эту неприятную правду надо понять и принять.

     Сон навалился опять. Иван услышал хриплый голос матери, зовущий из соседней комнаты. С неохотой выключил магнитофон и отправился в комнату. Туда, где сидела она.

     — Сын, — звала с незнакомым блеском в глазах, — сын, подойди к мамочке. Мамочка хочет тебе что-то сказать.

     На этом месте Иван всегда просыпался. Ему не хотелось слышать того, что скажет мать. Открыл сухие глаза и уставился в щербатую стену. Все царапины и трещинки на ней давно изучил тщательно и со вкусом. Он знал, что их ровно сто двадцать шесть штук. Ни одна из них не повторяла другую, а все вместе они составляли волшебный узор. Сокамерники мирно храпели в своих койках. Пуля, как всегда, болтал во сне, окучивая очередную «красотку». Он был «пожизненник». Разбойное нападение с отягчающими. Статья 162.4 УК РФ. Четыре трупа в результате. А сейчас Пуля неистово молится в часовне и пытается облегчить душу. Как быстро за решеткой становятся верующими. До тех пор, пока не получат УДО. А потом — все по новой. Отучаются люди жить на свободе по правилам, установленным этой самой свободой.

     А вон Кабан — у него пятнадцать за распространение наркотиков. Он смирный, ни разу не был в карцере. Его ждет вожделенное УДО. На воле продавцы уже готовятся к его выходу.

     А это-Дырка. Почему Дырка? Ну, как почему. Потому что Дырка, и этим все сказано.

     Самому Ивану повезло еще тогда, десять лет назад, после приговора. Зайдя в барак, сразу столкнулся взглядом со здоровенным мужиком. Едва взглянув в тяжелые глаза, почувствовал, как сжались гениталии. Но у мужика оказался сын возраста Ивана. И только ему под огромным секретом парень рассказал, за что убил мать. Шрам (так его звали) вышел на свободу через два года, пригрозив Пуле молотоподобным кулаком:

     — Узнаю... Покалечу.

     Иван был благодарен Шраму еще и за то, что тот так и не выдал никому его секрета.

     Через три месяца заканчивался срок, но испуганный мальчик, который жил внутри зэка все эти годы, боялся свободы. Он не знал жизни за колючей проволокой, его страшила неизвестность. Иван не хотел, но понимал: ему некуда идти. Оставалось одно: найти Шрама и заниматься вместе с ним разбоем.

     — Черт, — неслышно ...   выругался он, — проклятая писака. Разбередила душу, стерва.

     ***

     Вскакиваю с постели, как ошпаренная, дико смотрю на часы на стене напротив кровати. Ф-ф-ух, только десять утра, а ведь могла проснуться к обеду. И тогда плакали бы все планы на репортаж. Папочка папочкой, но полковник тоже не из последних. Разозлится на то, что его заставили ждать, и... адью, прекрасная маркиза. До встречи в декабре следующего года. А не нравится, жалуйтесь в Спортлото.

     Принимаю душ, навожу марафет, щедро покрываю ресницы густым слоем туши. Натягиваю на себя ту самую, печально известную юбку, и ворчу про себя:

     — Перетерпишь, старый хрыч, это входит в мои планы на сегодняшний вечер.

     В таков вызывающем виде я — звезда прессы — появляюсь на пороге кабинета начальника колонии. Мило улыбаясь, прохожу к столу. Сажусь, расстегнув плащ, заложив ногу на ногу, и явственно чувствуя все то, что он сейчас обо мне думает. Но, зарядившись уверенностью от вчерашнего с папой разговора, нахально поглядываю на полковника сквозь занавес ресниц.

     — Что же Вы, Елена Борисовна, не сказали вчера, что приходитесь дочерью Борису Сергеевичу? Непривычно видеть, как дети крупных бизнесменов разъезжают по местам, не столь отдаленным.

     А то ты сам не понял, хрен моржовый.

     — Мало ли у нас в стране Явольских, — отвечает он на мой невысказанный вопрос, — Ну, что же, с вашим батенькой (вот ей-Богу не вру, он так и сказал старорежимно «батенькой») мы вчера обо всем договорились. Комната для долгосрочных, — при этих словах полковник прищурился, как будто вкладывая в них одному ему известный смысл, — свиданий в вашем полном распоряжении.

     — Благодарю покорно, — отвечаю в его же доисторическом стиле, — надеюсь, я не слишком вас обременила. Не хотелось бы, чтобы у Вас остались обо мне неприятные воспоминания.

     — Ну что вы, что вы, сударыня. Какие такие «неприятные воспоминания»? Наоборот, очень даже приятные. Но, все-таки, вам стоило вчера хотя бы намекнуть на то, кому вы приходитесь дочерью.

     — В следующий раз всенепременно так и сделаю, — искренне заверяю я.

     И вот я опять в комнате для свиданий. Правда, эта кажется почище и попросторней из-за того, что часть комнаты занимает кровать. Ах, вот о чем говорил полковник, прищурившись при словах «долгосрочные свидания». Это комната для тех, к кому приезжают женщины. Наверное, жены, которые, быть может, даже ждут. Для меня это все, конечно, дико и неправдободобно. Но это тоже жизнь, и у нее есть свои законы, которые нам непонятны.

     Небрежно бросаю плащ на кровать, раскладываю на столе вчерашнюю передачу. Готовясь к наступлению, демонстративно ставлю диктофон на самое видное место.

     Посмотрим, мальчишка, как ты сегодня отвертишься.

     Дверь отворяется, пропускает внутрь моего долгожданного респондента... Парень выглядит усталым и невыспавшимся.

     — Опять ты, — почти стонет он, — я не хочу с тобой разговаривать. Я ни с кем не хочу разговаривать.

     Повурнувшись к стене, он молотит по ней кулаком, давая понять охраннику, что свидание закончено.

     Ха, не на тех нарвался.

     — Бесполезно, Иван, — ставлю его перед печальным фактом, — охрана получила четкие указания не беспокоить нас до тех пор, пока я не скажу. Присаживайся, вот-вот должны принести чай.

     — Ты что, всю колонию подкупила? — спрашивает, присаживаясь напротив.

     Ага, уже шутим. Для начала неплохо. Разовьем беседу в том же направлении.

     — Не я, — сообщаю ему, — нашлись люди. Поспособствовали.

     — Ну-ну. Чего ж тебе от меня надо? Дело прошлое, все уже давно забыли о нем. Сейчас у всех другие заботы. Мэра вон очередного хотят посадить. Кому я стал вдруг так интересен?

     Кривит тонкие губы, а в зеленых глазах что-то шевелится.

     «Мне, — хочется крикнуть в ответ, — ты мне интересен». Но прекрасно понимаю, что он не оценит моего неожиданного порыва. Вдруг обнаруживаю, что его взгляд прикован к моим коленям, которые юбка прикрывает весьма условно. Это и был мой план. Тот самый, который я так тщательно разрабатывала вчера вечером за бутылочкой «Мартини Бианко». Но сейчас, находясь напротив него, понимаю, насколько это глупо и нелепо. Насколько это походит на мелкую женскую месть. Ведь парня упрятали за решетку, когда ему было восемнадцать лет. Теоретически он мог быть девственником. На секунду представив себе чувства, обуревавшие его, я подумала: «Елена Борисовна, вы-свинья».

     Как бы между прочим поднимаюсь со стула и подхожу к кровати, на которой лежит мой плащ. Спиной ощущаю его обжигающий взгляд. Будто навзначай беру раскинутый на кровати плащ, вешаю на спинку стула, на котором сидела, и возвращаюсь к столу. Усаживаясь поудобнее, я накидываю полы плаща на колени, закрыв их от его настойчивых глаз.

     Видимо, он моментально разгадывает мои нехитрые телодвижения. Потому что бушующее зеленое пламя тут же гаснет, и он тихо произносит:

     — Не бойся, я тебе ничего не сделаю.

     — Да и ты не волнуйся, — с вызовом отвечаю я, — не изнасилую же я тебя.

     Ох, кажется, это было лишнее. Он белеет, как полотно и захлопывается изнутри, словно устрица.

     Ближайший час мы сидим молча друг напротив друга. Я сдержанно благодарю охранника, когда тот приносит нам чай и бутерброды. Молодой парнишка, явно срочник, бросает любопытный взгляд на моего собеседника. Тот сидит, уткнувшись взглядом в середину стола. В какую-то одному ему видимую точку. Я изнываю от скуки, уже собираюсь послать к чертям дурацкую затею с репортажем. На полном серьезе обдумываю, в какой ВУЗ подавать документы на экономический факультет, но напротив меня раздается хриплый голос:

     — Возле моей кровати на стене сто двадцать шесть трещин. Представляешь, ровно сто двадцать шесть. Странно, но за десять лет не прибавилось ни одной. Мне иногда кажется, что это здание специально строили сразу с трещинами, чтобы такие, как я, могли их считать по ночам.

     Я боюсь выдохнуть, чтобы не спугнуть нечаянную удачу. Лихорадочно прокручиваю в голове варианты ответов от « Хорошее зрение» до «Бедный мальчик», когда Иван продолжает:

     — Я так и не узнал, кем был мой отец. Сначала верил, что он разведчик, и выполняет спецзадание в другой стране. Но в двенадцать лет понял, что это неправда. Она никогда не говорила мне правды.

     Слова льются из него нескончаемым потоком, как река, прорвавшая плотину. Лишь на середине его отчаянной исповеди я вспоминаю, что так и не включила диктофон. Немудрено, что парень молчал все эти годы. То, что копилось внутри него я бы и сама предпочла забыть.

     ***

     Иван пришел из школы и с надеждой открыл дверцу холодильника. Там было, как всегда, пусто. У мамы — очередной период безденежья, когда ее картины не продавались. Она была не самой плохой матерью. Немного безалаберной, но никогда не поднимала на него руку. Себя она считала непризнанным гением. Отчаянно надеялась на то, что кто-то из великих мира сего обратит внимание на ее полотна, стоящие штабелями в спальне. И приобретет все до единого. Иногда кто-то их покупал. Тогда она приносила домой конфеты сыну и обязательное шампанское себе. Иван ненавидел сладкое, ему отчаянно хотелось мяса.

     — Когда-нибудь, — говорила она сыну, — представляешь, когда-нибудь я продам скопом все эти холсты и мы с тобой отправимся к отцу. Он давно ждет нас с тобой. Но пока я не могу. Ты же видишь, у меня работа, — продолжала она, проводя рукой с бокалом над очередным « шедевром», — ты потерпи немного, сына. Вот закончу эту картину, и будем собираться.

     Было время, когда он верил в эти сказки. Верил искренне, так, как дети могут верить только своей матери. Но к двенадцати годам понял, что незаконченная картина так и останется незаконченной. Что никакого отца у него нет, и что его мать — обычная пьяница. Бывали дни, когда мальчик отправлялся в школу без завтрака, приходил домой без обеда, и ложился спать без ужина. Назло этому миру, в котором ему угораздило родиться и вырасти, он отлично учился. Это стало его отдушиной....   Закрывался в комнате и учил уроки так старательно, как никто.

     — Сын, — доносилось иногда из другой комнаты, — сын, выйди к нам, я хочу тебя кое с кем познакомить.

     Иван знал, что его ждет знакомство с очередным материным ухажером. Выходил из комнаты, пытаясь придать лицу более менее приветливое выражение.

     — Смотри, какой у меня сынища вымахал, — хвастливо представляла она его кому-то, кто, как правило, не хотел с ним знакомиться, — ну, иди, иди в свою комнату. Делай уроки.

     Он уходил и делал уроки.

     Она пришла радостная, как никогда, и с порога объявила:

     — Сын, я продала картину «Утес над волной». Помнишь, я написала ее в прошлом году? Я знала, знала, что они признают меня художницей. Поэтому сегодня мы празднуем начало новой жизни. Я купила тебе самых дорогих конфет, а себе самого дорогого шампанского.

     — Мама! — в отчаянии закричал Иван. — Мама, на улице ноябрь, а у меня нет ни шапки, ни сапог. И я ненавижу конфеты!

     Она растерянно опустилась на табурет, стоящий в прихожей. Из рук вывалились магазинные пакеты. По полу рассыпались конфеты с идиотскими названиями «Мишка на Севере», «Каракум», «Мак». Бутылка сухого шампанского бильярдной кеглей покатилась в противоположный угол. Казалось, мать впервые поняла, что ее сын живой человек, а не игрушка, которую она родила для забавы от какого-то заезжего пройдохи, имя которого она помнила только по отчеству сына.

     Заголосив, она прижала его к себе так сильно, что Иван задохнулся в ворохе художественного тряпья, который мать опрометчиво называла «одеждой».

     — Бедный мой мальчик. У тебя ужасная мать. Я сделала тебя несчастным. Ну, ничего, ничего, я завтра же пойду устраиваться на работу. Мы будем с тобой жить по-настоящему. Я приготовлю тебе котлеты. Ты же любишь котлеты?

     Он, конечно, поверил. Как все дети мира верили матерям и отцам.

     И счастье быть сыном уборщицы в ближайшем почтовом отделении продолжалось ровно две недели. До первого аванса. Тогда Иван так и не дождался обещанных котлет. В тот вечер, когда она пришла домой, разя спиртным, а следом в квартиру ввалились двое дурно пахнущих бомжей, в душе мальчика что-то сломалось. Ему было четырнадцать лет.

     Когда-то она была красива. Худенькая, с художественной копной блестящих черных волос, эта женщина нравилась многим мужчинам. В их доме перебывала, наверное, вся полубогема города. Они бурно обсуждали ее творчество, обильно поливая разговоры шампанским. Восхищались ее красотой и талантом. А потом она неизменно закрывала дверь в его комнату, а он надевал наушники и слушал музыку.

     Время шло, ее красота уходила, как капли редкого дождя впитывались в иссохшую землю. Изысканных мужчин — художников сменили неряшливо одетые искатели приключений. Мать растолстела, ее голос охрип от спиртного и табака. Только тяга к случайным знакомствам, казалось, не имела предела. Шампанское сменила водка, водку — дешевое вино. Но это было уже не важно.

     Иван все время хотел есть. Он подворовывал в магазинах продукты, рылся в мусорных баках и никогда не отказывался, если его приглашали на обед одноклассники. У одного из них он украл котлету прямо из кастрюли и жадно съел на лестнице, хотя мать друга накормила его до отвала.

     Такой была его жизнь.

     ***

     — Подожди, — я едва успеваю его остановить, — можно включить диктофон?

     — Что? — он поднимает на меня потухший взгляд. — Да-да, конечно.

     Кажется, что он вообще забыл о моем существовании. Его не интересует, кто перед ним. В дверь стучит охранник. Приходится подняться, подойти к двери и попросить, чтобы нас не беспокоили. Все это время он не замолкает. Казалось, он не может остановиться. Слова сами рвутся наружу, ломая преграды долгого молчания.

     Интервью (если это можно так назвать) заканчивается, когда солнце клонится к горизонту. Иван сидит, закрыв лицо руками. Я вижу, что у него не осталось сил. Забираю плащ и диктофон, кликаю охрану и выхожу из комнаты. Я не хочу смотреть в его глаза.

     В номере отключаю все телефоны, долго стою под струями обжигающей воды, пытаясь отмыться от того, что вывалил на меня этот парень. Но едва закрываю глаза, как сразу вижу его лицо со смутно знакомыми чертами. Помню, еще в первую нашу встречу я удивилась, где могла его видеть. В журнале, где разместили ту заметку, его фотографии не было. Какое-то неуловимое узнавание сквозило в том, как он сцеплял пальцы и хмурил брови.

     — Черт побери, — ругаюсь про себя, — надо же было так влипнуть. И что со всем этим делать? Ах, Елена Борисовна, и все-то у вас не по-людски выходит. С другой стороны, если подумать, хотели бомбу — получите, распишитесь. Боюсь, папочка, мне придется опять воспользоваться твоим именем в личных целях.

     Следующим утром, расплатившись за проживание (к слову сказать, цены в этой гостинице мало отличались от московских), завожу «Черроки» и двигаюсь к выезду из города.

     На середине дороги решительно достаю из бардачка диктофон и нажимаю кнопку воспроизведения записи.

     ***

     « Понимаешь, она все-таки — моя мать. Да, наверное, ее надо было лишить родительских прав, но я же не мог этого сделать сам. А никого другого это не интересовало. Она не буянила, не била меня. Я просто все время хотел есть. Помню как однажды зашел в магазин, и у меня закружилась голова от запаха еды. Туда как раз привезли колбасу. Я встал в конец очереди и все ждал, ждал и ждал. Может, подвернется подходящий момент, и удастся стащить сосиску с прилавка. Я все боялся, что живот забурлит в самый неподходящий момент. И вот одна тетка начала спрашиватьпродавщицу, какая колбаса вкуснее. Та отвлеклась, а я в это время схватил что-то с прилавка и убежал. Зашел за угол магазина, достал доставшуюся сосиску и хотел ее развернуть, как вдруг увидел бродячего пса. Он смотрел на меня и глаза у него были... такие жалкие. Он был... таким же, как я. Но я не дал ему ничего. Съел даже веревку, которыми были связаны сосиски. А что мне было делать?

     Однажды на помойке нашел рыбную голову. Кто-то варил себе уху, а голову выкинул. Она была такая свежая и так вкусно пахла, что я съел ее сырой. Знаешь, а сырая рыба вкусная.

     Самое страшное — это бродячие собаки. Когда они поняли, что я отбираю у них еду, то стали нападать на меня стаями. Приходилось ходить с палкой. Но зато они всегда показывали мне, где лежат свежие отходы.

     Да, даже и не это главное. К этому я привык. Я ходил в ношеных вещах, которые находил на улице. Понятия не имею, почему нас не выгнали из квартиры. Магнитофон она купила мне как-то с продажи одной из картин. У нас не всегда было так. Иногда бывали деньги. Только в последнее время их становилось все меньше. Я под конец уже просто умолял ее написать хоть что-то. Тут вот мода пошла на новое искусство. Как раз в ее стиле. Но ей это уже не было нужно. Кажется, она просто забыла обо мне. Как будто и не было у нее сына. До того самого вечера, когда она меня вдруг позвала»

     ***

     Я выключаю диктофон. Услышать это еще раз не хватает сил. Та жизнь, которая окружала меня, настолько отличалась от той, что прожил этот мальчик, что в моей голове просто не укладывалось осознание этого. Того, что за стеклом моего «Черроки» в наше счастливое время могут происходить подобные вещи. Конечно, я знала, что на свете существует голод. Но обычно при этом слове представлялись безликие африканские детишки. И, поскольку помочь им я не могла, предпочитала об этом не задумываться. Я, конечно, слышала, что люди убивают друг друга. Но обычно это происходило из-за денег. И, как правило, виноват был тот, кого убили. Он оказывался в ненужном месте в ненужное время.

     Мы с друзьями пожимали плечами и философски говорили:

     «Это жизнь, что тут поделаешь».

     Так вот ЭТО была не жизнь. Вернее, не вся жизнь. Где-то жили безумные голодные мальчишки, борющиеся со стаями бродячих собак за место у мусорного бака. В то время, когда их пьяные матери удовлетворяли свою похоть. Эти мальчики хорошо учились ...   в школах и воровали сосиски в магазинах. Они приходили домой, переступали через неподвижные тела любовников матери, надевали наушники и слушали заезженные кассеты.

     «Черроки» останавливается возле родительского дома, удовлетворенно хрюкнув напоследок.

     — И тебе спасибо, верный конь, — я дружески хлопаю его по капоту.

     Дверь открывает принаряженная мама. В доме умопомрачительно пахнет едой. Только сейчас осознаю, насколько я голодна. Запах тушеного в красном вине лосося сводит с ума. Из комнаты выходит папочка, я с радостью прыгаю в его раскрытые объятия. Как хорошо оказаться дома. Все, что свалилось на меня за последние три дня, отходит на задний план. Туда же отправляется и этот зэк. Ни о чем не хочу сегодня думать. Все завтра.

     Мама болтает без умолку, пересказывая все сплетни, которые успела собрать в округе. Ума не приложу, откуда она все про всех знает. Ведь дома сидит. Ездит только в салоны и на шоппинг. И то в машине с водителем за стеклом. Однако ж вот, оказывается, знает, что Леночка — та, которая вышла замуж за Сергея Ивановича. Ну того, который выиграл тендер на добычу щебня — беременная. А Сергей Иванович, говорят, бесплоден. Но сам он об этом, конечно же, не знает и радуется, как мальчишка. А Леночкин охранник постоянно улыбается. А еще папочка завел новую секретаршу, у которой ноги даже не от ушей, а от самой макушки растут.

     Мамуля рассказывает об этом, заходясь счастливым смехом, но я вижу, что в уголках ее губ прячется страх. Она боится новой секретарши мужа. Это неудивительно. Я бы на месте секретарши тоже не особо парилась тем, что паспорт шефа украшен штампом из ЗАГСа. Подумаешь, проблему нашли. Жена. Зато на ее стороне молодость. Не боись, мамуля, папочка тебя никогда не бросит. Я, конечно, не буду уверять тебя в его супружеской верности, но оставить тебя он не сможет. Это уж как пить дать. Не такое у него воспитание.

     Мама отправляется на кухню варить свой знаменитый кофе по-венски, папа накрывает мою ладонь своей и тихо спрашивает:

     — Ну, а ты как, детка? Удачно съездила?

     — Пока не знаю. Давай, завтра поговорим. Мне нужно тебе многое рассказать.

     — Как хочешь, дочь.

     Я ворочаюсь в своей постели, о которой так мечтала все эти дни, и не могу уснуть. Как только закрываю глаза, вижу два бездонных зеленых озера, смотрящих на меня с выражением побитой собаки.

     Утро встречает меня запахом поджаренных сырных гренок и свежесваренного кофе. Мамочка сияет и суетится вокруг меня, постоянно подливая свежий напиток из турки. Папа еще мирно спит. Сегодня воскресенье, у него есть право на выходной.

     — Чем займешься сегодня, доченька?

     — Пока не знаю, мама. Надо обработать запись и попытаться сварганить из нее хоть что-то читаемое.

     — Ой, доченька, — мама присаживается напротив, — я все понимаю, ты уже взрослая, самостоятельная. Но... почему надо обязательно быть журналистом? Да еще и мотаться по колониям? Ведь там преступники. Мало ли что может с тобой случиться? А ты такая худенькая. Даже постоять за себя не сможешь.

     Я мысленно закатываю глаза. Мамочка, да в колонии, если бы ты знала, самое безопасное место для женской репутации. Ведь тебя волнует именно этот вопрос. Ох, мамочка, из каких веков ты у меня такая взялась? Как, интересно, ты бы отреагировала на то, что девственности я лишилась еще в пятнадцать лет со своим одноклассником. Как сейчас помню, звали его — Данила. Был он худ и черен, аки племя Моисеево. Черт его знает, на что я тогда повелась. Однако ж проснулась утром в его двух-уровневой квартире. Хоть не забеременела, и на том спасибо. Папе позвонила, попросила, чтобы забрал. Ох, и выдал он мне тогда по первое число. До сих пор не знаю, почему. Догадываюсь, что он лелеял какие-то планы на мою девственность. Видимо, я должна была стать женой чьего-то влиятельного отпрыска. Папа давно хотел выйти на государственный уровень и принять участие в тендерах на армейские поставки. И невестой я должна была стать девственной. Однако ж, не срослось. Да ладно, нечего прошлое ворошить. Как вспомню тот папин разгон... Так со времен Данилы у меня всего два любовника и было после этого.

     — Дамы, — торжественно произносит вышедший из спальни папа, — нальет кто-нибудь кофе кормильцу?

     Мама срывается со стула, как ужаленная.

     — Боренька, садись, дорогой. Кофе готов, греночки сырные твои любимые. Свеженькие.

     Папочка садится напротив меня, сцепив под подбородком пальцы рук. От этого меня будто окатывает холодной волной. Над папиными серыми глазами сходятся резко очерченные брови, и я, неожиданно для самой себя, говорю:

     — Папа, а давай сходим в зоопарк. Сегодня. Прямо после завтрака.

     После моей фразы кажется, что к нам приехал ревизор. На худой конец, налоговый инспектор. Папа давится гренкой, мама роняет вилку.

     — В зоопарк? — Борис Сергеевич Явольский всегда любил точные определения.

     — Да, в зоопарк, — подтверждаю я.

     Не знаю почему, но отчаянно хочется, как в детстве, прижаться к прутьям клетки, за которыми вальяжно лежит хищный зверь вроде тигра. А в руках у меня непременно должна быть сосиска. И я обязательно должна скормить ее тигру. Иначе — никак. Иначе я просто не усну.

     — Хорошо, пойдем.

     Папа с мамой обмениваются недоумевающими взглядами (причем, мамин говорит: «А я тебя предупреждала!»), и я бросаюсь в свою комнату. Лихорадочно натягиваю старые джинсы, майку с Битлами и кроссовки. Ключ от машины, права, документы на «Черроки» — папа, я готова.

     Мы останавливаемся возле клетки с белым медведем. Тигра, к сожалению, так и не нашли. Несчастный зверь лежит на краю грязного бассейна и смотрит на нас потухшими глазами. И, хотя на улице ранняя весна, я вижу, как он мается от невыносимой жары. Что для него наши +10, когда у него дома сейчас — 50.

     — Детка, — раздается папин голос, — я купил пирожки. С капустой. Ты их любила в детстве.

     — Спасибо, папочка, — отвечаю, просигналив медведю «Извини, не до тебя».

     Мы сидим на деревянной скамейке, на которой не хватает только надписи «ОКРАШЕНО», и едим пирожки с капустой. Неожиданно папа спрашивает:

     — Ведь ты хотела мне что-то сказать? Так, детка?

     Я выдыхаю, откладываю кусок недоеденного пирожка, и начинаю повествование. Оно длится долго. Не умею я в двух словах описать свое состояние. Это тебе не «Гудбай, Америка». По мере рассказа вижу, как папа хмурится, вздыхает, разводит руками, встает со скамейки.

     — Чего ты от меня-то хочешь? — наконец спрашивает он.

     — Оправдания. Я хочу его оправдать.

     — Детка, извини за вульгарность, но... на фига тебе это надо?

     — Папа, ты сам рассказывал, как однажды застрял в сугробе в Сибире, почти в лесу. Еще в то время, когда был простым инженером. И трое незнакомых мужиков подняли твою машину вместе с тобой и поставили на дорогу. Ты просто крикнул им в окно: «Спасибо, мужики». А они помахали тебе и исчезли в тайге. Скажи, папа, если бы не эти мужики, мы бы сейчас с тобой кушали пирожки с капустой?.

     Папа поднимается со скамейки:

     — Нет, дочка. Я бы замерз тогда на хрен. Но к чему сейчас это воспоминание?

     — Да к тому, папа, что я сейчас на месте этих самых мужиков из тайги. Если не я, то кто? Ты сам меня учил, что жизнь дается один раз. И прожить ее надо так, чтобы там, наверху, сказали — классно, давай повторим.

     — Лена, он уже отсидел. У него срок заканчивается через три месяца. На фига ему твое оправдание?

     — А на фига оправдание жертвам сталинских репрессий? Они вообще мертвы, а их до сих пор оправдывают. Наверное, это все-таки важно — уйти оттуда оправданным.

     Папа садится на скамейку, вцепляется руками в волосы:

     — Хорошо. Что от меня нужно?

     — Добиться пересмотра дела десятилетней давности в связи с открывшимися обстоятельствами.

     — Хорошо, — папа смиряется, — все, что захочешь. Луну с неба не желаете, сударыня?

     — Нет, — отвечаю я.

     Но, заглянув в папины глаза, понимаю: он сделает....   Все, что в его силах. Наверное, поэтому мы не можем выйти на государственный уровень. Остаемся просто владельцами сети супермаркетов «24». Не нам выигрывать тендеры на армейские поставки. Ох, не нам. Сволочизма в характере не хватает.

     Утром следующего дня упорно строчу в редакции обещанный репортаж. Если быть откровенной, выходит он у меня плохо. Вернее, не получается вовсе. Интриги нет, в статье присутствует мерзкая недосказанность. Донести до читателя мысли, что теснятся в моей голове, не выходит. «Берегите детей», «будьте им хорошими родителями, а то с вами поступят, как герой статьи». Глупо, пафосно и бессмысленно. Промучив мозги до обеденного перерыва, решительно поднимаюсь из-за стола и иду в кабинет Максимова. В ответ на его ожидающий взгляд (ну, что, готово?) твердо кладу перед ним заявление об уходе. Сказать, что грянул гром среди ясного неба, ничего не сказать. Главред поправляет сбившийся галстук, глотает воду из графина и поднимает на меня ошарашенный взгляд:

     — Явольская, что случилось? Ты так и не смогла ничего узнать?

     — Наоборот, Дмитрий Юрьевич, я узнала все, что хотела.

     А про себя грустно добавляю: «И то, что не хотела, тоже»

     — Так как же понимать ваше заявление, уважаемая Елена Борисовна? — Максимов понемногу наливается тяжелой венозной кровью.

     — Именно так и понимать. Я не смогу ничего написать.

     — Отдай диктофон Ковалеву, он закончит. Лена, ты понимаешь, как сейчас поступаешь?

     — Никакому Ковалеву никакие диктофоны я отдавать не буду. Как я поступаю, понимаю прекрасно. Но передумывать не собираюсь. У меня, Дмитрий Юрьевич, другие планы на эту информацию. Уж простите. Выходного пособия не надо.

     Резко развернувшись, выскакиваю из кабинета главреда, хватаю сумку со стула и выбегаю из редакции. Ничего и никто меня там не держал. Подружиться с сотрудниками мне так и не удалось: не тот круг. Они не приглашали меня на праздники, а я не поздравляла никого с днем рождения. Оно и к лучшему.

     Остановив «Черроки» у тихой уютной кофейни, открываю тяжелую стеклянную дверь и сажусь в уголке за любимый столик под портретом Оноре де Бальзака. Заказываю двойной эспрессо с плиткой горького шоколада и закрываю глаза. Темно-зеленые нервные волны накатываются со всех сторон. Чайки кричат хриплыми голосами

     Официантка приносит заказ. Благодарю ее натянутой улыбкой, сижу, уставившись взглядом в чашку, наполненную жгучим черным цветом. На поверхности томно покачивается шапка «тигровой» пены. В этой кофейне варят самый вкусный эспрессо на свете. Задумчиво размешав крохотной ложечкой напиток, я неожиданно понимаю. Понимаю все. Понимаю, что никого и никогда так в своей жизни не хотела, как этого надломленного красивого парня. Мне до звона в ушах хочется услышать его смех, увидеть, как он выглядит без одежды. Моя тяга к нему становится так сильна, что начинает походить на заболевание

     Я боюсь, что физически не выдержу эти злосчастные три месяца, что остались до его освобождения. Отчаянно хочется снова увидеть это лицо, будто вылепленное из мрамора... Взять в руки его тонкие нервные пальцы, подуть на них и тихо сказать: «Все будет хорошо, я с тобой». По телу проходит электрическая дрожь. Мечтательно прикрываю глаза, и, словно наяву, чувствую, как мягкие пальцы спускают с плеча бретельку лифчика. Как вдоль позвоночника скользит нежная рука, словно огромный мотылек вспархивает махровыми крыльями.

     Б-р-р-р. Мотаю головой, отгоняя дурные мысли. Еще чего не хватало. Оргазм в кофейне явно не вписывается в образ Елены Борисовны Явольской, воспитанной в строгих патриархальных традициях. Залпом глотаю оставшийся кофе, сую в рот кусок шоколада и выскакиваю из кофейни.

     Вечером едва дожидаюсь папочку с работы. Как назло, он задерживается на встрече с инвесторами. Угораздило же его начать новый проект в соседнем регионе именно тогда, когда единственная дочь места себе не находит.

     — Доченька, — доносится снизу из кухни, — чаю с молоком налить?

     Мамочка упорно желает меня откормить до немыслимых размеров. И ведь попробуй, откажи. Обидится на всю оставшуюся жизнь. Несчастный цветок неизвестной заморской породы в моей комнате уже захлебнулся от чая с молоком и сладких компотиков, вылитых в кадку. Пришлось втихаря выкинуть на помойку и завести новый. Однако, чую, и ему скоро придет неизбежный абзац.

     — Буду, мамуля, — кричу в ответ.

     — Вот и славно.

     Мама и не собиралась дожидаться ответа. Едва я закончила предложение, дверь комнаты услужливо распахивается, впуская мамулю с подносом. Где чай присутствует весьма условно: одним своим названием. Все остальное необъятное пространство блюда занимают тарелочки с вареньем, медом, печеньками и маслом. Вот, что ты с ней будешь делать после этого.

     — Папа задерживается. Я и подумала, что мы могли бы попить чаю. Мы давно не разговаривали по душам.

     Я вылупляю на мамочку глаза.

     — Чаю? — задаю уточняющий вопрос не хуже папочки.

     От семейного чаепития меня спасает бодрый голос на первом этаже.

     — Где все? Почему никто не встречает добытчика с охоты?

     Виновато улыбнувшись маме, проскальзываю в прихожую, где папа уже переобувается. Изнывая от плохо скрываемого нетерпения, жду, пока он повесит плащ, снимет шляпу и вымоет руки в ванной.

     Едва он выходит оттуда, я набрасываюсь с расспросами

     — Ну, что? Ты разговаривал с юристами?

     Борис Сергеевич Явольский пристально смотрит на меня и говорит:

     — Пойдем к тебе.

     Мы проходим мимо мамы, которая, надувшись, накрывает на стол. Гремит при этом всеми столовыми приборами сразу (и как ей это только удается?). Поднимаемся в мою комнату и папа прикрывает за собой дверь:

     — Детка, то, что ты хочешь, выполнить невозможно. Подожди, — останавливает он мой рвущийся наружу вопрос, — по таким основаниям дела не пересматривают. Тогда, десять лет назад у него было право на защиту, он от него отказался. Он мог дать показания в свою пользу еще на предварительном следствии, потом на суде. Он сам, понимаешь, сам, добровольно отказался от своего права. Это говорит о том, что никакой судебной ошибки в его случае не было. А значит, и никакого пересмотра дела тоже не будет. Ему придется отсидеть оставшийся срок и выйти на свободу. Впоследствии его жизнь будет зависеть только от него.

     — Папа, но ты же взрослый человек. Понимаешь, что у него одна дорога: на улицу. Торговать наркотиками, или грабить.

     — Елена, я все понимаю. Я и так принял слишком большое участие в жизни этого парня. В дальнейшем не хочу про него ничего слышать. Максимум, что могу для него сделать — попробовать устроить грузчиком в один из своих магазинов. Но там конкурс, а делать ему протекцию я не собираюсь. Не хочу, чтобы наше имя связывали с бывшим зэком. Надеюсь, ты меня поняла.

     Я сижу в кресле, словно облитая ледяной водой. Знаю, что если он говорит таким тоном и такими словами, просить бесполезно. Но я не могу сдаться. Остается один-единственный шанс потушить пожар, пылающий в голове. И я бросаю просьбу в спину уходящему отцу:

     — Папа, устрой мне еще одно свидание.

     Вижу, как размахиваются отцовские плечи. Он резко разваричивается в мою сторону:

     — Что? Ты? Сказала? — свистящим шепотом произнесит он. — Какое «еще одно свидание»? У тебя плохо со слухом, дорогая? Ты не расслышала, что я тебе только что сказал! Я. Больше. Ничего. Не. Хочу. Слышать. Об этом человеке. Я не собираюсь устраивать его жизнь. Мне плевать, почему он убил свою мать. Мне плевать, какое существование он вел. Таких, как он — десятки, если не сотни тысяч на улицах. Я не буду ничего делать для него.

     — Папа, пожалуйста, — мой голос предательски срывается. Если это поможет, я готова встать на колени, — пожалуйста, я хочу увидеть его еще раз.

     Отцовские глаза темнеют, как грозовые тучи. Кажется, что он вырос как минимум на две головы. Я кажусь себе мышонком у подножия горы.

     — Послушай меня, дочь. Я простил тебе ту дурацкую выходку ...   с одноклассником. Благодаря тебе я остался без армейских поставок. Ты даже представить себе не в состоянии тот порядок цифр, о которых шла речь. В твоей маленькой глупой головене может это уложиться. Но твою идиотскую прихоть сейчас я выполнятьне собираюсь. Как ты себе вообще это представляешь?"Моя дочь со своим знакомым. Он недавно вернулся из зоны и собирается начать новую жизнь». Так, по-твоему?

     Я сижу перед отцом, как пришибленная пудовым молотом. Он прав. Как всегда и во всем. Но легче от этого не становится. Что я могу ответить? То, что не могу жить без зэка? Что если его не увижу, покончу с собой? Это было бы смешно, а Борис Сергеевич Явольский презирает смешных людей. Остается одно: глотать слезы и слушать гневную отповедь.

     Снизу доносится голос мамы:

     — Эй, собеседники, кто-нибудь вообще ужинать собирается? Или мне все отдать бродячим собакам?

     — Уже идем, дорогая, — голосом опереточного любовника отзывается папа.

     Мне же сухо бросает:

     — Пойдем, мама ждет.

     И тут я решаюсь. Набираю в грудь воздуха и произношу:

     — Папа, я люблю его.

     — Что?

     Вижу, как сжались в кулаки его руки. Готовлюсь услышать звук хлесткой пощечины и почувствовать боль, но... Владелец сети супермаркетов «24» не был бы им, если бы не умел владеть собой.

     — Поговорим после ужина, дочь. А сейчас марш на кухню. И мме ни слова.

     За всю свою двадцатичетырехлетнюю жизнь я не помнила ни одного ужина, прошедшего в более мрачной обстановке, чем сегодня. Даже когда родители находились на грани развода в тяжелые девяностые годы.

     Мы улыбаемся друг другу натянутыми улыбками, слушая, как мама пересказывает очередные части соседских сериалов. Бедненькая, она нутром чувствует, что в доме надвигается гроза, но не может понять причину.

     Наконец, пытка заканчивается. Я вастаю из-за стола, благодарю маму за ужин легким поцелуем в щеку, и поднимаюсь к себе, словно на эшафот.

     Стоя у окна, слышу, как отворяется дверь. Прикрываю глаза и клянусь себе молчать во что бы то ни стало. Надеюсь только на то, что отец не применит пыток, которых я не выдержу.

     — Н-да, — он проходится по комнате, зачем-то поправляет подушку на кровати, — я ожидал всего. Наркотиков, безудержного секса, пропадания в ночных клубах. Пьянства, в конце концов. Но только не этого. Ответь, а лучше кандидатуры у тебя не нашлось?

     Обманчивый ласковыйтон усыпляет мою бдительность. Поворачиваюсь к отцу, собираясь сказать, что сердцу не прикажешь. Но... не узнаю любимого папочку. Меня встречает взгляд бешеного зверя, готового наброситься на жертву, как только та потеряет осторожность. Поскольку пятиться некуда, я вжимаюсь спиной в бронированное оконное стекло:

     — Папочка...

     — Молчать, — он останавливает возражения взмахом руки, — я принял решение. У тебя есть трехкомнатная квартира на Покровке, которую я подарил тебе на восемнадцатилетие. У тебя есть диплом о высшем образовании. Поступим по-американски. Завтра же ты начинаешь самостоятельную жизнь. Ни видеть, ни слышать тебя не хочу. Но... Мои возможности ты знаешь. Если вдруг услышу, что у тебя отношения с человеком, получившим десять лет за убийство матери, не обессудь. Мне придется принять меры.

     Ах так, дорогой папуля. Я всегда была твоей дочерью, ею и останусь, несмотря ни на что.

     — Так я же буду сама по себе, папочка, — произношу ехидным тоном и улыбаюсь змеиной улыбкой, — ты же не хочешь ни видеть, ни слышать обо мне. Буду делать, что хочу. Ты мне не указ.

     — Дело не в тебе или во мне. А в репутации. Я не позволю, чтобы имя Явольских полоскали грязные писаки типа Дурмановых. И, в конце концов, подумай о матери. Если уж ни о чем другом больше думать не можешь.

     А вот это удар ниже пояса, папочка. Я не нахожу контраргументов. Остается растерянно шлепать губами.

     — Мне принадлежит один из твоих магазинов на Луганке. Ты подарил мне свой пакет акций, когда я защитила диплом.

     — Он твой, — бросает отец через плечо, уже открывая дверь, — никто не сможет сказать, что Борис Явольский выгнал дочь босиком на мороз. Сможешь поднять его без экономического образования — честь тебе и хвала. А не сможешь... что ж, придется идти работать в «Спид-Инфо». Там тебе самое место.

     Все. Занавес. Слезы бессильной ярости рвутся наружу, грозя залить комнату миниатюрным Ниагарским водопадом. Я мечусь по комнате, как раненая пантера, бросая в сумку бесконечные трусики и лифчики. Ни минуты, ни секунды в этом доме не останусь. Мне двадцать четыре года, я — молодая здоровая женщина. Я не проживу одна? Еще как проживу. И что ты со мной сделаешь, папочка, если я выйду замуж за зэка? Убьешь? И его и меня? Да плевать, плевать и розами засыпать, как ты сам говоришь.

     «Черроки» взвывает мотором, автоматические ворота распахиваются. Ночные улицы открывают передо мной гостеприимные объятия. Я рву на Покровку, выворачивая руль на крутых поворотах, в нежилую трехкомнатную квартиру, в которой была лишь пару раз. С трудом вспоминаю, что родители даже обставили ее мебелью по своему вкусу. Значит, кровать у меня там будет.

     =9=

     Уже открывая дверь, понимаю, насколько влипла. Ведь без папочки я-никто, и звать меня — никак. С тихим стоном сползаю по стене в прихожей и окидываю взглядом скромные владения. Сто двадцатьквадратов. Нормально, в общем-то. Жить можно. В кармане куртки банковская карта на несколько сот тысяч рублей. В активе — акции проходного супермаркета на Луганке. Айда в ночной магазин за бутылочкой мартини. Потом нужнопозвонить знакомому юристу — сыну владельца шиномонтажек. Авось, он что-нибудь да придумает.

     — Коля, — пытаюсь сделать голос максимально сексуальным, — это Лена. Лена Явольская. Помнишь меня? Слушай, хочу тебя... Да не тебя, дурень... В гости пригласить. Подъезжай, посидим как нормальные светские люди. Ты только закуски захвати, а то у меня холодильник пустой.

     Я иду напролом даже не подумав о том, помнит ли меня несчастный Коля. Однако через сорок минут он появляется на пороге моего нового жилища, обвешанный пакетами с закуской, словно рождественская елка. Чего там только не было. Начиная от крабов и заканчивая конфетами. Похоже, Коля собрался накормить весь черный континент. Окидывая его полупьяным взглядом, я вдруг думаю: а с чего мы в компании решили, что он голубой. Парень как парень. Где-то даже симпатичный. В некоторых местах особенно. Непонятно, почему мы упорно считали его геем.

     — Дорогуша, ну что же ты стоишь? Накрывай на стол, — доносится до меня его обволакивающий голос.

     Ну да. Надо играть роль хлебосольной хозяйки. Нетвердой походкой проходу на кухню, слушая, как сквозь туман, рокот Колиного голоса.

     — Дорогуша, ты не поверишь, но я вспоминал о тебе буквально за секунду, как раздался твой звонок. Помнится, я еще подумал, куда же пропала наша дорогая Леночка. Эта неземная красавица. Мы очень удивились, узнав, что ты подалась в журналистику. Я даже искал твое имя в гламурных журналах, но не нашел. Ты вообще работала по диплому хоть день? Кстати, как дела у папы?

     — Коля, — я притягиваю его к себе за обшлага плаща, — мне нужна твоя профессиональная помощь. Да, вот такая я расчетливая сучка. Надо будет расчитаться натурой, расчитаюсь. Но ты должен мне помочь.

     Несчастный юрист присаживается на стул с открытым ртом.

     — Не надо натурой, дорогуша. Я тебе просто так помогу. Натурой — не надо.

     И тут я сгибаюсь пополам в приступе безудержного хохота. Все-таки мы были правы: он — голубой.

     — Ну, и что тут смешного? — с вызовом спрашивает Коля. — Да, я не такой, как все. Но это ничего не значит. Это — нормально, чтобы ты знала.

     — Коля, прости, — я хихикаю дурацким смехом, зажимая рот обеими ладошками, — я над собой смеюсь. Давай выпьем мартини, съедим крабов, а потом поговорим.

     — Мне действительно нужна твоя помощь, — продолжаю я уже на полном серьезе, — очень-очень нужна. И, может, ты — единственный, кто способен меня понять и... и помочь....  

     А потом мы пьем мартини, заедая его вкуснейшим крабовым мясом. Танцуем под Элвиса и хохочем, как сумасшедшие.

     — Пойми, дорогуша, — уже под утро объясняет мне Коля, — твой отец совершенно прав. Никакого пересмотра дела быть не может. Как человек, я тебя прекрасно понимаю. Ты влюбилась в него. Сердцу не прикажешь. Мои родители тоже долго не понимали моих пристрастий, но им пришлось смириться. И твой папа когда-нибудь тебя поймет. Вот увидишь.

     — Нет, не поймет, — с грустью отвечаю я, — ЭТОТ не поймет.

     На несколько секунд в комнате повисает молчание. Мы думаем каждый о своем. Неожиданно вздрагиваю, когда Коля произносит:

     — Знаешь, а я могу тебе помочь. Я вел одно дело в той колонии. Дело педофила. По-моему, мое самое первое. И я хорошо знаю начальника. Попробую договориться о свидании для тебя.

     — Коля, ты-золото, — я готова его расцеловать.

     — Знаю, дорогуша. Надеюсь, я могу расчитывать хотя бы на знакомство с этим красавцем. Которому удалось покорить неприступную дочь владельца супермаркетов. Не волнуйся, — быстро говорит он, видя мое невольное смущение, — я не собираюсь сбивать его с пути истинного. Мне просто по-человечески любопытно. Ну, ты-то меня, как женщина, понимаешь.

     — Коля, — клятвенно обещаю я, — ты будешь первым, с кем я его познакомлю.

     ***

     Иван готовился к выпускным экзаменам. Ему было семнадцать лет, после школы он работал грузчиком в мебельном магазине. Хозяин не имел права брать несовершеннолетнего на работу без согласия родителей, но пошел ему навстречу. Правда, зарплату установил едва ли не в половину штатной. Но Иван не обижался. Тех заработанных денег хватало на оплату квартиры и на еду. Где мать брала средства на выпивку, сына не интересовало. Они жили в одной квартире как посторонние люди.

     Он услышал, как хлопнула входная дверь, и привычно натянул наушники. Ему не хотелось слышать то, что будет происходить в соседней комнате. Завтра экзамен по физике, надо подготовиться. После школы он собирался поступать на физмат на бюджетное отделение.

     Странно и непривычно тихо в квартире. Настолько странно, что он стянул наушники и приоткрыл дверь в соседнюю комнату. Она была одна и сидела на диване, уставившись в стену немигающим взглядом.

     — Мама, — спросил Иван, — что-то случилось?

     Женщина перевела на него пустые глаза, посмотрела несколько секунд, будто не узнавая, а потом неожиданно произнесла:

     — Сыночек, родненький. Подойди к мамочке, она хочет тебе что-то сказать.

     Иван осторожно подошел к матери. Она приблизила его к себе вплотную и, дыша перегаром в лицо, спросила незнакомым голосом:

     — Ты же любишь свою мамочку?

     — Конечно, — ответил ничего не понимающий мальчик, — конечно, люблю. А что случилось-то?

     — Покажи мамочке, как ты ее любишь.

     Ее рука ловко проскользнула за пояс его джинсов и мягко сжала его яички. Женщина впилась в губы Ивана страстным поцелуем. Ее язык настойчиво разжал ему зубы и проник в рот. Это был первый поцелуй Ивана. Разумом он понимал, что то, что происходит неправильно, ему стало противно. Но мать была опытной женщиной, и здоровое молодое тело реагировало само на движения ее руки. Это был первый сексуальный опыт мальчишки. Мать извивалась под ним и громко стонала, выкрикивая непристойности. Это заводило Ивана еще сильнее, он наращивал темп и неожиданно взорвался сильной струей внутрь ее тела.

     — О-о-ох, — протянула женщина, — как хорошо. Сын любит мамочку, он у нее молодец.

     Мальчик поднялся с пола, натянул трусы и джинсы и убежал в свою комнату. Там сел за стол, обхватил голову руками и заплакал. После слез стало легче. Произошедшее показалось дурным сном, и он продолжил заниматься физикой. Мать звала его к себе еще три раза. Она была ненасытна, сообразив, что молодой красивый любовник не чета пропойцам с помойки. К тому же, он всегда рядом, и никогда не откажет. Он не сможет отказать матери. А уж как сделать так, чтобы ему самому стало приятно, она знала, у нее был большой опыт по этой части.

     Позади остались и выпускные экзамены, которые Иван сдал с блеском, и вступительные в политехнический институт на вожделенный физико-математический факультет. Там он учился на отлично.

     Его связь с матерью продолжалась. Женщина становилась все более развязной, требуя от сына новых ощущений. Обычный половой акт ее уже не устраивал. Секс стал более изщренным, почти на грани извращений. Она начала пить еще больше и превратилась в уродливую ведьму. Ивану становилось все противнее исполнять ее желания. Однажды он попытался ей отказать. Тогда мать пригрозила, что пойдет в институт и расскажет его однокурсникам, что он трахает собственную мамочку.

     — Как ты думаешь, — прошипела ему в лицо, — им это понравится?

     Увидев, как сын побледнел, женщина пьяно захихикала. Поняла, что нашла его слабину... Институт стал отдушиной Ивана, там были друзья, совсем другая жизнь.

     — Всем расскажу, всем расскажу, — выплясывала она по комнате, — будешь знать, как обижать маму.

     Неожиданно остановилась, замолчала и посмотрела на сына.

     — Миленький мой, не бойся, мамочка тебя не выдаст. Она тебя очень любит. И ты тоже любишь свою мамочку. А сейчас сын покажет мамочке, как сильно он ее любит. Ведь правда, сыночек?

     — Я в ванную, — быстро ответил Иван.

     — Зачем? Мне больше нравится, когда ты пахнешь потом. Настоящий мужчина. Вот какимя тебя вырастила.

     Не обращая внимания, он прошел в ванную, включил воду и вышел на кухню. Вода заглушала звуки, и он открыл кухонный стол. Прямо на виду лежал огромный нож для разделки мяса. Почти что тесак. Мальчик взял его, примерил по руке, насухо вытер рукоятку и ладони, чтобы пальцы не соскользнули неподходящий момент. Спрятав руку с ножом за спину, вернулся в комнату. Мать уже разделась и ждала на диване, призывно раскинув ноги. Иван подошел к ней, улыбнулся и с размаху всадил тесак ей прямо в сердце. Женщина умерла мгновенно. Диван пропитался кровью, но мальчика это не волновало. Он вошел в свою комнату, включил музыку и надел наушники. Казалось, с плеч свалился многолетний груз

     Утром, как обычно, пошел в институт, отучился до обеда. Вернулся домой, накрыл тело, чтобы оно не смотрело на него мертвыми глазами и заперся в своей комнате. Надел наушники и включил музыку. Закрыл глаза и провалился.

     Очнулся от того, что кто-то стоит рядом. Наряд милиции и какие-то люди, среди которых смутно узнал соседку. Вернувшись домой, он забыл закрыть входную дверь и, как обычно, натянул на голову наушники. А соседка пришла попросить у него лавровый лист. Не дождавшись ответа, толкнула дверь рукой и зашла в квартиру. В комнате никого не было, только стоял неприятный запах. На диване соседка обнаружила странный ком, накрытый белой простыней, пропитавшейся красной краской. «Ремонт что ли делают?» — удивилась она, но не заметила вокруг никаких признаков. Женское любопытствозаставило ее отогнуть край простыни. В лицо уставились мертвые глаза. В груди убитой торчал громадный нож, а весь диван пропитался дурно пахнущей кровью. Соседка дико завизжалаи выбежала из квартиры. Уже у себя, выпив литр воды с валерьянкой, она объяснила мужу, что же там увидела. Он и вызвал милицию.

     Иван не отпирался. Покорно подставил запястья под наручники и сел в милицейскую машину. Молчание он нарушил лишь раз, ответив вопрос: «Что ты собирался делать с телом?», он сказал:

     — Я хотел ночью ее расчленить и вынести на мусорку.

     Больше он не произнес ни слова. Предоставленный государством бесплатный адвокат не нашел ни одного смягчающего обстоятельства. На рукоятке ножа — отпечатки пальцев Ивана, вокруг дивана — следы, оставленные его обувью, испачканной кровью. Мальчик упорно не желал давать показаний. Учитывая все эти шокирующие факты, судья дал молодому человеку десять лет колонии строгого режима.

     Коля отправился домой, заверив меня в дружеских чувствах. Напомнив ему про обещание устроить мне свидание с Иваном, я иду ...   в душ. Надо привести себя в более-менее приличный вид и наведаться на новую работу: в супермаркет «24» на Луганке.

     В кабинете директора я появляюсь, благоухая французскими ароматами.

     — Добрый день, Михаил Валентинович, — церемонно здороваюсь с руководством магазина, — Меня зовут Елена Борисовна Явольская.

     Из-за стола вальяжно поднимается породистый холеный мужик с гривой роскошных седых волос. Его цепкий взгляд скользит по моим фигуре, лицу, волосам. В мгновение ока он оценивает меня и растягивает губы в улыбке всегда побеждающего самца. Не снимая темных очков, дабы не светить тени под глазами, я с вызовом смотрю ему в лицо, как будто спрашивая: «Ну что, доволен?»

     — Наслышаны, наслышаны, дорогая Елена Борисовна. Борис Сергеевич с утра изволил позвонить и предупредить о вашем появлении в ближайшие дни.

     Трогательная папина забота неприятно резанула.

     «Спасибо, папочка».

     А так хотелось «скромно» произнести: «Я ваша новая хозяйка», но, не довелось.

     Вместо этого спрашиваю:

     — Что еще изволил сказать Борис Сергеевич?

     — Строго приказал не чинить вам никаких препятствий и посвятить во все секреты нашего магазина.

     — А у вас есть секреты? — деланно удивляюсь я.

     — Ну, что вы, что вы. Какие могут быть у нас секреты? Все на виду. Смотрите, трогайте, считайте, если пожелаете. Позвольте спросить, образование у вас какое?

     — Высшее, — не задумываясь отвечаю я.

     — Ну да, ну да, конечно. Небось, Гарвард заканчивали.

     Кажется, или в его словах скользнула издевка?

     — Экономическую школу в Чикаго. Слышали о такой?

     — А то как же. Хорошая база, крепкая. Ну что ж, в таком случае никаких неприятных сюрпризов вы в нашем магазине не встретите.

     Не переставая болтать и окутывать меня бесконечными комплиментами, Михаил Валентинович ус траивает экскурсию по подсобным помещениям.

     — А здесь у нас мясной цех. Как видите, все рубщики — квалифицированные сотрудники с медицинскими книжками и огромным опытом работы.

     Несколько мужчин подозрительно азиатской наружности поигрывают топорами и невнятно обсуждают на сколько частей рубить лежащую перед ними свиную тушу. Еще несколько трупов висело за их спинами на громадных крючьях. Фильм ужасов какой-то. Настоящая «Техасская резня бензопилой».

     — А тут у нас салатный цех. Так называемый «холодный цех». Сами видите, Елена Борисовна, какая здесь чистота. Столы моются хлорным раствором дважды в день, повара стирают халаты трижды в неделю.

     Чистота, наведенная явно наспех, назойливо режет глаз. Какие уж они там салаты готовят, не знаю, но на цинковых столах нет ни крошки.

     — Маша, — директор вскрикивает так неожиданно, что я вздрагиваю, — Почему фартук грязный? Сколько раз повторять надо? В следующий раз оштрафую.

     Маша, получившая незаслуженный выговор, вжимает голову в плечи и отводитраскосые глаза.

     « Да уж, — думаю я, — Маша. Что ж не Марфа-то? Ей бы больше подошло.»

     — Глаз да глаз за ними нужен, — вздыхает Михаил Валентинович, — стоит отвлечься, так и норовят по уши в грязь залезть.

     — Это рефрижераторы, — продолжает он эскурс, — Там хранится замороженное мясо для розничной торговли. Температура не выше — восемнадцати, иначе вся продукция испортится.

     — Это «сухой склад». Здесь хранится бакалейная продукция.

     Бакалейный склад размерами напоминал ангар для самолетов. В начале склада в каморке сидит развязная рыжеволосая девица и взасос целуется с молодцем щеголеватого вида. Увидев нас, парубок резко скидывает даму сердца с колен так, что та грохается на каменный пол, и вскакивает по стойке смирно. Хорошо, хоть честь не додумался отдавать. Девица, не меняя позы, голосит дурным голосом:

     — Михалвалентиныч, а скажите холодцам, пусть они мне накладные подпишут в конце концов. А то третий день не могу дождаться.

     — Дисциплина — наше слабое место, — с притворной грустью шепчет мне на ухо Михалвалентиныч.

     — Люба, — это уже кладовщице, — я тебе что, нянька? Сама не можешь с этим разобраться? Не видишь, я занят. Новое начальство в курс ввожу. И смотрите у меня тут оба.

     «Дисциплина, говоришь, — насмешливо думаю я, — сдается мне, Валентиныч, у тебя не только дисциплина слабое место, а и с цифрами кавардак». Но я сочуствующе цокаю языком и прохожу за директором в склад непродовольственных товаров.

     В целом экскурсия мне понравилась. Я с удовольствием прошлась по подсобкам, по торговому залу, поговорила по душам с продавцами, пощупала товар на прилавках.

     Освободилась почти к ночи. () Еле волоча ноги от усталости, бухаюсь в кресло в кабинете директора. Умирая от примитивного голода, с благодарностью принимаю от секретаря чашку ароматного кофе.

     — Ну что ж, Елена Борисовна, — в заключение говорит он, — вы увидели ваши владения. Надеюсь, они вызвали только положительные эмоции.

     — Я в восхищении, — отвечаю почти искренне, — от того, как вам, уважаемый Михаил Валентинович, удается держать в строгом порядке такую громадину.

     — Мы работаем, — смущается директор, — все сотрудники очень стараются. Конечно, есть некоторые издержки, но это неизбежно на крупном предприятии. В целом же, наш магазин вполне заслуженно занимает одну из первых строчекрейтинга розничных супермаркетов на рынке города. А все благодаря вашему отцу, Елена Борисовна.

     — Это все, конечно, замечательно, — я отставляю пустую чашку и делаю вид, что задумалась, — но мне хотелось бы посмотреть финансовую отчетность за последний год. Включая оригиналы первичных документов. Вы же знаете, у меня экономическое образование. Без цифр я чувствую себя не в своей тарелке.

     — Обязательно, обязательно. Но сегодня уже поздно, вся бухгалтерия ушла домой. Давайте, мы займемся этим завтра ближе к обеду. Я предупрежу главного бухгалтера, она подготовит всю необходимую документацию.

     — Договорились, — поднимаюсь с кресла, огладив себя по бокам, — я буду у вас завтра ровно в 14. 00

     Вообще-то, у меня уже созрел план. Разумеется, я не разбираюсь в бухгалтерских закорючках, на что, видимо, и делал ставку незабвенный Михалвалентиныч, но... У меня же есть Надюха. Та самая, которая закончила экономический институт в Англии. Именно ей я собираюсь позвонить сразу, как только вернусь домой.

     — Надюха, — отчаянно перекрикиваю громыхающую музыку клубной эстрады, — Надюха, это я. Ленка Явольская из 24-х супермаркетов.

     — А, Ленчик, привет. Как дела, роднуля? А ты зачем звонишь? Я немного занята сейчас, — она просто орет, — пупсик, ты не понял? Я заказывала мартини — экстра драй. «Экстра драй» по-английски значит то же самое, что и по-русски «самый сухой». И с оливкой, а не с маслиной. Где вас только таких набирают?

     — Да, Ленчик, — продалжает она общаться со мной, — так чего ты хотела?

     — Надюха, ты же заканчивала английскую экономику?

     — Конечно. Если бы не закончила, мамик меня из дома поганой метлой бы выгнала.

     Мама у нее была строгая дама и торговала элитной итальянской косметикой.

     — Надюха, мне нужна твоя помощь.

     В нескольких словах обрисовываю ей положение вещей. Она внимательно слушает и весело отвечает:

     — А на фига тебе это надо, подруга? Забей на все, стриги бабло с магаза, и отрывайся по полной. Один раз живем, верно?

     — Надюха, ты не понимаешь. Может быть, я уже банкрот, и мне нечего стричь с магазина.

     — Логично, — подумав, соглашается Надюха, — буду у тебя завтра около 18. 00. Захвати всю документацию за последний квартал хотя бы, больше все равно не унесешь. И эспроприируй у них бухгалтерскую программу. Но за это, подруга, с тебя роскошный ужин. Все, целую.

     Не дождавшись ответа, она бросает трубку. В этом вся Надюха. Не иначе, к ней подкатил какой-то сомнительный субъект. И то сказать, сочная блондинка с великолепной фигурой и натуральной грудью хорошего пятого размера.

     Падаю в постель, как подкошенная....   Бессонная ночь, сумасшедший день, все навалилось разом и мои веки наливаются свинцовой тяжестью. Будильник ставлю на 8. 30. Я сейчас не абы кто, а настоящий собственник.

     И сразу же ко мне приходит ОН. Улыбаясь своей грустной улыбкой, глядя лучистыми глазами цвета весенней тайги, он ловко расстегивает на мне пуговицы, освобождая мое жаждущее тело от лишних преград. Мое естество рвется навстречу этим прикосновениям, как лава вулкана прорывается наружу из жерла кратера. Я мечтаю об этих пальцах, которые, наконец-то, лягут на мою горячую грудь, сжав ее почти до боли. Мои бедра распахиваются в ожидании его прекрасного тела, и я кричу, кричу, кричу от наслаждения.

     Просыпаюсь ровно в 8. 29, за минуту до звонка будильника. Между ног было мокро и тепло. Я никогда не испытывала оргазма во сне, это оказалось неожиданно приятно. Напевая себе под нос, готовлю завтрак из той снеди, что притащил Коля. Там и сервелат, и дорогой сыр, и сливочное масло. Из всего этого сооружаю огромный горячий бутерброд и с удовольствием уничтожаю его под чашку свежесваренного кофе. Это было донельзя пошло, но зато вкусно и питательно. Учитывая, что накануне я совсем ничего не ела. Чашка кофе в кабинете Михалвалентиныча — не в счет. А вечером слишком устала, чтобы что-то готовить.

     Ровно в 14. 00свеженькая, словно майская роза, я уже красуюсь в приемной директора моего (моего!) магазина и щебечу с секретаршей, обсуждая последние новости из жизни эстрадных звезд.

     — А вы знаете, что В. наконец развелась со своим тираном и вышла замуж за К.

     — Да что вы такое говорите?!Ведь К. моложе ее лет на пятнадцать.

     — Мало того, ради нее он бросил жену с тремя детьми.

     — Да вы что? Куда катится мир...

     Михаил Валентинович самолично распахивает передо мной тяжелые дубовые двери и предлагает пройти в его кабинет.

     — ЕленаБорисовна, дорогая моя. Вы так прекрасны, что у меня слов нет. Этот жемчужный гарнитур так выгодно оттеняет вашу шею. Вашу лебединую шею.

     Последние слова Валентиныч произносит почти шепотом, вплотную подойдя ко мне и обжигая горячим дыханием ту самую шею, которой восхищался.

     Бросаю на него ироничный взгляд и говорю:

     — К делу, дорогой Михаил Валентинович. Надеюсь, документация по магазину готова? У меня нет времени. Да, и скажите программистам, пусть сделают архив действующей бухгалтерской программы. Посижу дома, поразбираюсь что к чему.

     — Непременно, Елена Борисовна. Все необходимое давно ожидает вас в кабинете главного бухгалтера.

     По-видимому, Михаил Валентинович несколько разочарован тем, что его чары не произвели должного эффекта. Да и наплевать.

     Суетливая женщина средних лет, которую мне представили, как главного бухгалтера, мечет передо мной папки с надписями «Банк 4-й квартал № 1», «Касса 4-й квартал№ 1», «Книга покупок 4-й квартал №1», «Книга продаж 4-й квартал №1». Что там дальше, уже не упомню. Понимаю я только одно — в «Черроки» это все не влезет.

     — Прикажете машину? — насмешливо спрашивает Михаил Валентинович, стоящий за моим правым плечом.

     — Будьте добры, — отвечаю я, — архив программы вышлите мне по электронке.

     В 18. 30 в дверь раздается долгожданный звонок. Надюха верна себе и опаздывает на все, без исключения, встречи ровно на полчаса. Этоона считала признаком хорошего воспитания.

     — Приветики, приветики, — Надюха влетает в прихожую, разнося вокруг ароматы итальянских благовоний, — Все хорошеешь, подружка. Как тебе это удается?

     Чмокаем друг дружку в щечки и отправляемся на кухню. Я облазила весь Интернет в поисках изысканных рецептов, которыми могла удивить Надюху. Вкусно покушать она всегда любила. Но кулинарного таланта от мамы я не унаследовала. Пришлось пойти по проторенной дорожке и заказать ужин из ресторан.

     Надюха за обе щеки уминает салат-коктейль из морепродуктов, баранину с овощами, шашлыки из палтуса на гриле и не перестает болтать. Я узнаю обо всех ее приключениях за неполные полгода, что мы не виделись. Личная жизнь подруги по-прежнемубьет ключом, в отличие от моей. От этой мысли становится неожиданно грустно, но я быстро беру себя в руки. У меня еще все впереди.

     НаконецНадюха отваливается от стола, погладив себя по округлившемуся животику. Вот ведь фигура! Что не съест, все переварит без следа.

     — Да уж, — сыто произносит она, — Новиков, как всегда, великолепен. Давненько я в его ресторанчике не бывала. Надо как-нибудь зайти.

     Да... тонко она дает мне понять, что узнала кухню Новикова.

     — Ну, что, пошли, подруга, — весело зовет она, — поглядим, чего там тебе досталось от любящего папочки в наследство.

     — Тю на тебя, Надька. Почему в наследство? Он еще живой.

     — А, да, точно. Чего-то меня переклинило. Но все равно пойдем.

     Я услужливо распахиваю перед ней дверь в пустую комнату, которую хотела оборудовать под спортзал:

     — Входите, сударыня.

     Посреди комнаты одиноким айсбергом торчит компьютер, где я уже успела извлечь из архива программу бухгалтерии.

     — Так, подружка, — она разворачивается ко мне, — марш в магазин. Мартини «Экстра Драй». Говорю буквально по слогам «Э-кстра Драй». И оливки, черт вас всех возьми, а не маслины. Ты же знаешь, я постоянно на диете. И не беспокоить меня до утра.

     Просыпаюсь на следующее утро, сладко потягиваюсь на постели. Рука наталкивается на препятствие. Протерев глаза, пристально смотрю на того, кто лежит рядом. Это Надюха. Черт меня подери, я слишком буквально поняла ее фразу: «Не беспокоить меня до утра». И даже не озаботилась спальным местом для подруги. Бедняге пришлось ютиться на крашке моей кровати. И не важно, что кровать огромная. Надеюсь, я хоть не кончала во сне. А то было бы стыдно.

     Тихонько поднявшись с постели, иду на кухню готовить завтрак. Вот мамины сырные гренки жарить я научилась, что и делаю сейчас с огромным удовольствием. С еще большим удовольствием я представляю, что в комнате спит не Надька, а мой зеленоглазый избранник. Как будто именно ему я сейчас делаю ароматные сырные гренки и варю свежий кофе.

     — Тебе мужика надо, — доносится с порога, — ты полночи ко мне приставала. Нет, я не против, если что. Ты только скажи.

     Растерянно оборачиваюсь с лопаткой в руках. На пороге кухни стоит растрепанная Надюха и задумчиво почесывает живот.

     — Ладно, шучу, — говорит она, видя мое недоумение, — что у нас на завтрак? О, знаменитые сырные гренки. Накладывай, и побольше. И кофе тоже не жалей.

     Уминая завтрак, Надежда отчитывается о проведенной работе.

     — Ну, что я могу тебе сказать, подруга, пока еще ты не банкрот, Но... , — останавливает она мой радостный порыв, — но ты уже бодро вступила на финишную прямую к банкротству. Помнится, ты говорила, что удивилась количеству неславянских лиц в магазине. Так вот, дорогая, по документам о начислении заработной платы в твоем магазине числится ровно десять процентов сотрудников — эмигрантов. Норма, предусмотренная законодательством.

     — Как же так? — спрашиваю я. — Да их там полно. Рубщики мяса, холодный и горячий цеха. Там сплошь азиаты.

     — По документам, в холодном цехе работает всего одна кореянка. Остальные — граждане Российской Федерации. Ты сколько там видела корейцев?

     — Да я даже не упомню. Они так и мелькали передо мной. Они же все на одно лицо.

     — Угумс. Классика жанра. По зарплатным ведомостям проведены братья, сестры, мамы, тети. А на самом деле работают эмигранты. Я не знаю, получают ли эти «мертвые души» зарплату, либо работают за пенсионные отчисления. Но на самом деле приезжим платят раза в три меньше, чем проходит по ведомости.

     — А куда же смотрит миграционная служба? — беспомощно спрашиваю я

     — Ну, дорогая, ты как не в этой стране родилась, — припечатывает подруга, — куда — куда смотрит. Да туда же, куда все смотрят. Тебе в карман.

     — Далее, — безжалостным тоном продолжает Надежда, — где-то к середине ночи я обнаружила странную закономерность. Подозрительнуюцикличность ...   списания определенных групп товаров. Это — майонез и молочная продукция одной фирмы. Заметь, я ни на чем не настаиваю, я только ПРЕДПОЛАГАЮ сговор между директором магазина и поставщиком. То есть, поставщик по документам поставляет в магазин товар в количестве, превышающем реальное. Так называемый «виртуальный товар». Твой Михаил Валентинович оплачивает его. То, чего нет в наличии через некоторое время уценяется, а позже списывается, как пришедший в негодность. Прошел срок использования, и... адью. Это, дорогая, называется «откат». Поставщик и директор делят «лишние деньги» пополам. Или как там еще, я не знаю.

     Неожиданно у меня пиликает сотовый, высветив на экране Колино имя. Хватаю трубку и кричу:

     — Да!

     — Дорогуша, — рокот Колиного голоса вливается в уши словно амброзия, — ровно через десять дней полковник ждет тебя с нетерпением.

     — Спасибо, — выкрикиваю я в трубу.

     Надежда еще что-то говорит, перебирая бумаги, которые принесла с собой на кухню, но я ее уже не слушаю.

     — Стоп. Надя, дорогая моя. Десять процентов от прибыли, если разроешь схему по которой они выводят бабки из магазина, и прикроешь ее. У нотариуса я оставлю на тебя доверенность. Также оставляю тебе ключи от квартиры, живи, води кого захочешь. Мне срочно нужно уехать на неопределенное время.

     — Ну, даже не знаю, — ошарашенно протягивает подруга, — мамик мне, конечно, деньжат подкидывает, но бабки лишние никогда не помешают...

     — Значит, договорились, — не давая ей возможности передумать, бросаю на кухонный стол ключи от квартиры.

     Хватаю сумку с документами и ключами на машину, куртку в прихожей и выбегаю на улицу. Даже не взяв зубную щетку. Плевать, все куплю в городе Н.

     И опять колеса моего верного «Черроки» подбрасывают меня на выбоинах. Мчусь по разбитой дороге в город Н. на улицу Шахтерская, в колонию строгого режима. Снова хочу взять интервью у человека, осужденного на десятьлет за убийство матери.

     Через сутки я уже в той самой гостинице. Поселяюсь в тот самый номер. Через неделю с лишним меня ждет долгожданное свидание. Эту неделю трачу на приобретение самых необходимых вещей. С особым вкусом самое дорогое нижнее белье. Разум подсказывает, что все это лишнее, но я упорно приказываю: «Молчать».

     Последние дни перед визитом в колонию проходят словно во сне. Бесконечно смотрю телевизор и поглощаю орехи в неимоверных количествах с явственной угрозой растолстеть. За судьбу бизнеса я могла не волноваться, там Надюха. Главное, ее заинтересовать, а дальше уже можно не вмешиваться.

     И вот наступает долгожданный вторник. Встаю рано утром, тщательно привожу себя в порядок, складываю баулы в джип и выдвигаюсь на улицу Шахтерская.

     Все повторилось снова, как в фильме «День сурка». Знакомый охранник распахивает передо мной ворота. Знакомая секретарша открывает передо мной дверь. Я ступаю на знакомый пол в кабинете, и знакомый полковник поднимается мне навстречу из-за стола.

     — Что же вы, Елена Борисовна, все действуете через подставных лиц? — с отеческим укором спрашивает он, — вы думаете, что я ничего не понимаю. Я ведь уже без малого двадцать лет здесь работаю. Еще заместителем начальника был. И десять лет здесь сидит этот парень. Пришли бы вы ко мне, Елена Борисовна, да по-человечески попросили. Что же вы, сильные мира, все не через то место стараетесь сделать? Я ведь не для вас это делаю, Елена Борисовна. Для парня. У него после вашего визита как будто крышу снесло, извините за вульгарность. Он за все десять лет ни разу в карцере не был. Ему до свободы три месяца осталось, а он уже на третье нарушение идет.

     Я стою перед полковником, как двоечница. Мне так стыдно, что словами не описать. После его отповеди только и могу пролепетать:

     — Пожалуйста, пожалуйста, не говорите ничего моему отцу.

     — Ну что вы, как ребенок, Елена Борисовна, — морщится полковник, — я все прекрасно понимаю. У вас ровно сутки. Через двадцать четыре часа, если он не появится на вечерней поверке, объявлю его в побег. Не стойте столбом, время пойдет как только его выведут за ворота.

     Мне не нужно было объяснять дважды. Рву из кабинета полковника в гостиницу.

     Выключаю в номере верхний свет, зажигаю свечи, заказываю ужин в номер, расстилаю постель и просто жду. Через некоторое время раздается стук в дверь. Вскакиваю с кресла, открываю. На пороге охранник. Проходит по гостиничному номеру, заглядывает в ванную и произносит:

     — Такие правила.

     — Я понимаю.

     — Доброй ночи, — козыряет он на прощание.

     Я не успеваю ничего ответить, как порог номера переступает мой зеленоглазый бог. Охранник снимает с него наручники. Тот проходит в комнату, потирая запястья рук жестом, который я так часто видела в кино.

     — Ты, — произносит едва закрылась дверь.

     — Я.

     — А я все думал, куда меня везут. Вертухаи только улыбались в ответ. Оказалось, к тебе.

     — Ты не рад? — растерянно спросила я.

     — Еда для меня? — неожиданно спрашивает он. — Можно, я поем? Я ужин пропустил.

     — Конечно, кушай, — суечусь, устраивая его за столом.

     Я не знаю, чем кормят зэков, но через некоторое время понимаю, что заказала слишком мало еды. Иван бросает в рот все, что видит перед собой.

     Через некоторое время он, наконец-то, отрывается от еды. Сыто откидывается на подушки, и улыбается той самой грустной улыбкой, которую я часто видела во сне в последнее время.

     — Ты хочешь мне что-то сказать? — говорит он.

     — Да, — отвечаю, расстегивая пуговицы халата.

     Оказалось, испытывать оргазм наяву не менее сладко. И руки его были такими же, как в моем сне, похожими на крылья громадных мотыльков. Казалось, у него не две руки, а десять. Они проникали в самые сокровенные уголки моего тела, выдавливая из них все потаенные желания. Я кричала от страсти, от жгучего желания, я требовала от него невозможного для меня ранее. А он только улыбался, вновь и вновь ввергая меня в пучину наслаждения. Наконец, потная, откидываюсь на подушки и слабым голосом спрашиваю:

     — Как ты смог стать таким?

     — Мать научила меня всему. У нее был большой опыт.

     После этих слов поднимается и проходит в ванную в ванную. Я любуюсь видом его обнаженного тела: широких плеч, узких ягодиц.

     — Два с половиной месяца, — шепчу я, — всего лишь два с половиной месяца. Всего лишь семьдесят пять дней.

     — Ты о чем? — спрашивает он, ныряя под простыню.

     — Тебе осталось всего два с половиной месяца, — отвечаю я, — через семьдесят пять дней я встречу тебя у ворот колонии.

     — Конечно, встретишь, — говорит Иван.

     Как в тумане проходит два с половиной месяца. Через неделю я должна встретить Ивана. Я готовлю ему сюрприз. Надеюсь, что приятный.

     Мой бизнес работает, как часы. Надежда проявила себя с неожиданной стороны рьяно взявшись за дело. Мы поделили с ней пакет акций, который мне подарил отец, она стала полноправной совладелицей. Ей вдруг понравилось быть финансовым директором. И всеми делами в супермаркете она управляла железной рукой.

     Вернувшись из магазинов, обнаруживаю в своей кухне отца, стоящего лицом к окну. У него же были ключи от квартиры, а я так и не поменяла замки.

     — Здравствуй, дочь, — произнесит он, не оборачиваясь.

     — Здравствуй, папочка, — весело откликаюсь я, выгружая пакеты, — как у вас дела? Мамуля здорова?

     Отец резко разворачивает, и я задыхаюсь, заглянув в его серые глаза.

     — Мне нужно с тобой серьезно поговорить.

     Только сейчас замечаю на кухонном столе разбросанные бумаги.

     — Слушаю тебя, — присаживаюсь на край стула, поскольку понримаю, что разговор будет серьезный, — с магазином все в полном порядке, папа. Михаил Валентинович осознал свою неправоту, и сейчас работает строго в соответствии с законодательством.

     — Причем здесь магазин? — морщится отец. — Я не об этом.

     — А о чем? — каюсь, я врубаю «блондинку».

     Отец садится напротив и начинает рассказ. Господи, лучше бы ...   я никогда этого не слышала. Но мне приходится слушать.

     — Мне было двадцать лет. Я работал лаборантом в НИИ. И нас послали в колхоз собирать морковку. Как называлась та деревня, не помню. То ли Голубинка, то ли Михайловка. Не важно. Важно то, что в той деревне я встретил ее. Какая красавица! В ее внешности было что-то цыганское. Копна кудрявых черных волос, громадные зеленые глаза. Конечно, я не устоял. Три недели. Я прожил с ней три недели. Я ни разу ни до нее, ни после не испытывал ничего подобного. Эта женщина была дьяволицей в постели.

     — Папа, — осторожно спрашиваю я, — зачем ты мне об этом рассказываешь?

     — Подожди, — останавливает он, — еще тогда, когда ты попросила о втором свидании, я велел службе безопасности собрать досье на этого зэка. Ничего личного, просто хотел быть уверен в том, что моей дочери никто не пудрит мозги. Когда мы с тобой поругались в последний раз, отчет еще не был готов. Потом ты ушла, меня тоже закусила гордость. Я не стал приставлять к тебе слежку. Считал это ниже собственного достоинства: следить за дочерью. До вчерашнего дня, пока не получил вот это.

     Отец подовигает ко мне листок бумаги. Письмо, распечатанное с электронной почты. Оно гласит:

     «Уважаемый Борис Сергеевич. Я, конечно, обещал вашей дочери молчать о том, что происходило в стенах вверенного мне заведения. Однако, принимая во внимание то, что я сам являюсь отцом несовершеннолетней дочери, я не могу скрыть этот факт. Ваша дочь, Елена Борисовна Явольская, навещала известного вам заключенного. Само собой, никаких доказательств я предъявить не могу, но учитывая то обстоятельство, что его привезли к ней в гостиничный номер вечером... напрашиваются определенные выводы».

     И так далее, и тому подобное, как говорится. Подковник сдал меня с потрохами.

     — И что? — я брезгливо отодвигаю бумажку. — Я свободный совершеннолетний человек. С кем хочу, с тем и сплю.

     — Дело не в этом, Елена, — морщится отец, — совсем не в этом. Ты не слушала, о чем я говорил только что. Детка, этот человек — твой родной брат.

     — Ну, и что? — фыркаю я, поднимаясь со стула

     И только по пути из кухни в туалет вдруг соображаю:

     — Что ты сказал?

     — То, что слышала. Иван Григорьев, по отцу Явольский, приходится тебе единокровным братом.

     — Ошибки быть не может?

     — Леночка, я сам хотел бы поверить в ошибку. Я попросил полковника взять образец его ДНК и провел анализ. Вот результат. Он — мой сын. Соответственно, он — твой брат.

     Я бросаюсь в туалет. Меня тошнит, я выметываю в унитаз вчерашний ужин и сегодняшний завтрак. Отец врывается ко мне и придерживаетмои бьющиеся в судороге плечи.

     — Милая, — кричит он, — я очень виноват, но не надо так переживать. Все поправимо. Ты уедешь за границу и забудешь все, как страшный сон.

     — Папа, ты не понимаешь, о чем говоришь. Я — беременна.

     — Что? — папа опускается на кафельный пол.

     — Да-да-да, я беременная. Ровно два с половиной месяца. Посмотри, у меня в сумке подгузники. Я собиралась рожать от собственного брата.

     — Так, — отец бегает по кухне, вцепившись руками в волосы, — ничего смертельного. Сделаем аборт. Медицина сейчас на высоком уровне, первый аборт не оставит следов. Германия, Швейцария, Америка не подходят — там аборты запрещены, остается Китай. Не волнуйся, пекинские клиники славятся своими докторами.

     Я стою, прислонившись спиной к верному «Черроки». Яркое солнце слепит глаза, и я натягиваю до упора козырек бейсболки. Двери колонии распахивается. Наружу вышел, улыбаясь и щурясь, мой бог, мой зеленоглазый бог. Мой родной брат. Он подходит ко мне, кладет руки и тихо говорит:

     — Я знал, что ты придешь.

     Скольких трудов стоит вырваться из его объятий и не ответить на поцелуй. В тот момент мне кажется, что я ненавижу отца. Становится понятно, почему я влюбилась в этого парня без оглядки. Ведь именно отца он напомнил в нашу первую встречу. Синдром Электры. Классика психоанализа. Дедушка Фрейд обзавидовался бы такому пациенту.

     Я только позавчера вернулась из Пекина. Меня пошатывало, между ног кровило. Деньги делают многое, если не все. Китайскую визу мне дали за день. Я прилетела в Пекин, где меня уже встречал медицинский эскорт. В клинике я значилась под именем «мисс Смит». Кого там на самом деле интересовало, как меня зовут. Через два дня я была во Владивостоке, через день уже прибыла домой.

     — Садись, — киваю Ивану на свободное сиденье, — садись, поедем домой.

     — Это твоя машина? — восхищенно протягивает он — какая большая! А ты не боишься ее водить?

     — Нет, не боюсь. Садись же, поехали, впереди долгая дорога.

     Почти сутки индеец верно везет нас в мой родной город. С отцом мы все обговорили накануне моего отъезда. Само собой, он был против того, чтобы я ехала встречать Ивана. Но я пообещала быть благоразумной, и ему пришлось смириться. Сам он отказался знакомиться с сыном наотрез.

     — Я не знаю этого человека, — сказал он, — не знаю, и знать не хочу.

     Да, и Бог ему судья. Мы решили поселить Ивана в моей квартире, сама я вернулась к родителям. Отец положил на предъявительский счет несколько сот тысяч рублей. Это должно было стать для Ивана подспорьем на первое время. Как сложится его дальнейшая судьба, мы решили больше не интересоваться.

     — Почему ты все время молчишь? — прерывает спутник затянувшееся молчание. — У тебя что-то произошло?

     — Нет, — отвечаю я, — все в порядке. Просто устала.

     — Конечно, водить такую машину. Устанешь тут. А куда мы едем?

     — Домой. Мы едем домой.

     — Но у меня нет дома. Квартиру сразу забрало государство, поэтому формально я бомж.

     — Сейчас у тебя есть дом.

     — Я чувствую себя Золушком. Ты что, квартиру мне купила? Журналисты так хорошо зарабатывают?

     — Можешь считать и так. Что ты собираешься делать на свободе? — спрашиваю я, меняя тему.

     — Найду работу, в колонии я стал плотником. Вернусь в институт, на заочный должны принять с судимостью.

     Бедный мальчик, — думается мне, — как он отстал от жизни. Кому сейчас нужны физики? Сейчас время торгашей и банкиров.

     В такой болтовне и проходит большая часть пути. Ссылаясь на то, что меня нельзя отвлекать во время движения, я строго-настрого приказываюИвану держать руки подальше от меня. Он с готовностью кивает и прячет ладони в подмышки. Примерно посередине дороги паркуюсь на обочине, откидываюсь сиденье и собираюсь вздремнуть полчасика. Лента шоссе уже опасно размывается перед глазами.

     Мне снился волнующий сон. Как будто я лежу на желтом песке, раскинув руки, у края синего моря, и теплая вода накатывает на меня шуршащими волнами. Некоторые даже доходят до груди.

     Открываю глаза и вижу, что Иван склонился и покрывает мое тело нежными поцелуями, похожими на прикосновения теплого моря. Пуговицы блузки уже были расстегнуты, налитая грудь рвется выпрыгнуть из бюсгальтера навстречу его губам. Она-то не знала, что ее целует родной брат. Она жажадала его ласки.

     — Мне нельзя, — шепчу ему в волосы

     — Месячные, что ли? — спрашивает он, проверяя рукой догадку — ну, и что? Подумаешь.

     — Нет, я недавно с больницы.

     — Что-то серьезное?

     — Мелочи, по женской части. Но вот этого самого пока нельзя.

     — Черт возьми, — он раздосадованно отодвигается от меня, — поехали тогда быстрее. Я спать хочу.

     Весь остальной путь мы провели в молчании. Я вижу, что Иван дуется на меня, и из-за этого хочется плакать. Надо было послушаться папиного совета и взять его машину с водителем. Как-то не учла тот факт, что если ему захочется меня изнасиловать, я не смогу с ним справиться.

     — Не бойся, — отвечает он на мои опасения, — я тебя не изнасилую. Я только что из колонии, зачем мне сразу второй срок.

     Мы прибываем домой ближе к вечеру. Валюсь с ног от усталости не столько физической, сколько моральной. Однако вожу Ивана по комнатам, показывая:

     — Холодильник полный, ванная, туалет, спальня. Вот банковская ...  

     карточка на первое время, сотовый телефон, номера аварийных служб забиты в контакты.

     Через некоторое время останавливаюсь и говорю:

     — Мне пора. Завтра на работу.

     — Ты не останешься? — удивляется он. — Ах, ну да... не останешься. А когда приедешь? Когда тебя ждать?

     Я мысленно взвываю от бессилия. Я ненавижу тебя, отец. Зачем ты пришел ко мне со своим ДНК? Я безумно хочу этого парня. До ломоты в висках, до зубной боли. Хочу так, как всегда хотела тебя, папочка. Удивлен? Да, так получилось. Извини.

     — Я позвоню, Ваня, — отвечаю хриплым голосом, — я приеду... Чуть позже... Ты жди меня.

     Выскакиваю из квартиры, хлопнув дверью. Мы поменяли замки. Единственный ключ я оставила на кухонном столе и больше не смогу переступить через этот порог.

     Через несколько дней на экране сотового высвечивается незнакомый номер. Он настойчиво требует ответить, иначе взорвет мой кабинет. Я беру трубку и слышу:

     — Хитрая какая. Подумала, что если не оставишь свой номер, я не смогу тебя найти? Леночка, что происходит? Ты бы хоть объяснила, что к чему. Сижу, как дурак, в пустой квартире и жду тебя каждый вечер. Если ты не хочешь меня видеть, просто скажи, и все. Зачем так делать?

     Он прав, во всем, в каждом своем слове. Зачем я его мучаю? В этом деле надо поставить окончательную жирную точку. Сказать, что не люблю? Это будет неправдой, и он не поверит. Будет преследовать еще долгое время, и это может стать опасным как для меня, так и для него.

     — Ваня, — отвечаю я, — я сегодня приеду. Вечером.

     — Ну, вот и хорошо. Ты шампанское пьешь? Я тут рядом магазин нашел, там такое классное шампанское продается. Я его раньше никогда не пробовал даже. Его моя мать очень любила, поэтому меня от него всегда воротило. А тут распробовал.

     Бедный мальчик. Господи — Вседержитель, зачем Ты это допустил?

     Звоню отцу, мы встречаемся с ним во время обеда в небольшом японском кафе. Сообщаю о сегодняшнем звонке. Отец кивает, говорит, что ожидал этого, и мы договариваемся поехать к Ивану вместе. Все объяснить. Появляться у него с такой историей в одиночку мне просто-напросто опасно.

     В 20. 00 я решительно нажимаю кнопку дверного звонка. Отец отходит к стене, чтобы Иван не заметил его в глазок. Дверь распахивается, Иван стоит на пороге с бутылкой «Абрау Дюрсо» в руке. Он босиком и одет только в джинсы. Видно, только что вышел из душа, по груди скатываются водяные капельки. Зрелище завораживает настолько, что я теряю дар речи. Улыбается своей грустной улыбкой и говорит:

     — Входи. Чего стоишь? Я ужин приготовил.

     Отец отодвигает меня и первым переступает порог.

     — Иван, — твердо говорит он, — нам надо серьезно поговорить.

     — А вы кто? — бедный парнишка еще не понял, что сказка про Золушка закончилась, и ему никогда не стать принцем.

     — Сейчас узнаешь.

     Отец решительно проходит на кухню и садится на стул. Я стою в прихожей, как полная дура, даже не снимая куртки. Мне не хочется ни видеть, ни слышать того, что сейчас будет происходить. Как же они похожи! Это открытие обожгло сразу, как только я увидела их вместе.

     — Елена, — бросает отец, — подожди там.

     Закрывает за собой кухонную дверь, запершись с Иваном. Я не могу расслышать голоса, слышу только монотонную отцовскую речь. Потом вздрагиваю, услышав непонятный звук. Видимо Иван разбил бутылку шампанского о пол. Вздрагиваю еще раз, услышав его громкий крик:

     — Папа?!

     Кухонная дверь распахивается. Он вылетает в прихожую и трясет меня, как куклу.

     — Ты знала об этом? Ты знала?!

     — Немедленно оставь ее, — из кухни выходит отец-, она ничего не знала.

     Иван разворачивается:

     — Ты мой папа? Я всю жизнь мечтал тебя увидеть. Я представлял тебя именно таким.

     — Мальчик, — отец непреклонен, — я не твой отец. Да, я твой биологический родитель, как сейчас модно говорить. Но я не знаю тебя. Не знаю и не хочу знать. Твоя мать была проституткой, ты сам это прекрасно понимаешь. Тебе просто не повезло. Ты родился не от той женщины. И я прошу (пока еще прошу) оставить мою дочь в покое. У тебя есть жилье, деньги, у тебя впереди вся жизнь. Воспользуйся этим шансом.

     Иван успокаивается. Все-таки в нем были отцовские гены, он умеет держать себя в руках.

     — То есть, вы оба хотите сказать, что моей второй женщиной в жизни после матери стала родная сестра?

     Я, наконец-то, разлепляю губы и отвечаю:

     — Да. Прости.

     Иван пеерводит взгляд с меня на отца.

     — Вы знаете, что вы суки конченные? Оба. И ты, папуля, и ты... сестренка. Моя квартира, говорите. Вот и выметайтесь отсюда. Навсегда.

     В подъезде я бессильно прислоняюсь к стене и поднимаю взгляд на отца:

     — Что же с ним теперь будет?

     — Не бойся, детка. В нем все-таки моя кровь. Перетерпит. Я приставлю к нему наблюдение на первое время, чтобы не натворил глупостей. А там жизнь покажет.

     — Спасибо, папа.

     Две недели отцовская наружка докладывала о том, что Иван выходил из дома лишь за продуктами и спиртным. Пил он много. Через две недели отец снял наблюдение, предоставив сына самому себе.

     В один прекрасный сентябрьский день, когда я проводила в магазине очередную утреннюю планерку, мой телефон требовательно звонит.

     Извиняюсь перед сотрудниками и выхожу в соседнюю комнату.

     — Елена Борисовна Явольская? — спрашивает незнакомый строгий голос.

     — Да, — удивленно отвечаю я.

     — Вас беспокоит капитан Агапов Сергей Сергеевич из следственного отдела по особо тяжким преступлениям. Нам необходимо с вами поговорить. Вы могли бы подъехать по адресу Вилкова 8 сегодня в 17. 00? Если это затруднительно, я могу подъехать сам по адресу, который назовете.

     — А что случилось? — я так теряюсь, что даже не знаю, как себя вести.

     — Вы знакомы с Иваном Борисовичем Григорьевым?

     — Нет, впервые слышу это имя.

     — Странно, в его телефоне обнаружили исходящий вызов на этот номер. Разговор длился две минуты, не похоже на ошибку. Полковник Дурасов показал, что к нему в колонию приезжали именно вы.

     И тут до меня доходит. Он говорит об Иване. Иван Борисович Григорьев, по отцу Явольский. Он говорит о моем брате.

     — Ох, простите, я не сообразила сразу. Конечно, я его знаю. Он что-то натворил?

     — Как вам сказать? Он обвиняется в убийстве, совершенном с особой жестокостью.

     Кажется, потолок упал мне на голову, пол кабинета неожиданно близко. Очухиваюсь, когда Надежда подносит к моему лицу ватку с нашатырем.

     — Ты в порядке, подруга? — смотрит на меня голубыми глазами. — Что произошло? Ты неожиданно грохнулась в обморок.

     — Мне надо ехать. Срочно, — отвечаю я. — Надя, вызови, пожалуйста, машину, я сама не смогу вести. И закончи планерку.

     — Конечно, не волнуйся, все сделаем. А что случилось-то?

     — Позже, — бросаю я, вылетая из комнаты.

     В кабинет следователя врываюсь, как цунами.

     — Присаживайтесь, Елена Борисовна, — капитан Агапов пододвигает мне стул, — разговор будет долгий.

     Разговор действительно оказался долгим и очень неприятным. Они разрыли все. И образцы ДНК, что полковник отправлял моему отцу, и результаты, которые получил отец, и мою связь с Иваном, и мой аборт в Пекине.

     — Он сам вызвал полицию, — рассказывает Сергей Сергеевич, пока я читаю протоколы, — Это — проститутка. Он заказал ее через фирму досуга. Сексуального контакта не было. Он начал ее душить, а потом взял на кухне нож для разделки мяса и расчленил на куски. Потом вызвал нас. Мы приехали, а он сидел возле груды мяса спокойный, как скала. Вы можете увидеть его, он в допросной. Само собой, только через стекло. Да, и мы вызвали вашего отца. Нам необходимы его показания.

     Меня провожают в тесную комнатку со стеклом на всю стену. За на я вижу Ивана. Он сидит за столом, на лице не отображается ни одна эмоция.

     — Что ему грозит? — спрашиваю капитана.

     — Ну, учитывая предыдущий приговор и обстоятельства, при которых было совершено преступление, я думаю, что пожизненное. Хотя, решать будет суд.

     Иван поднимается из-за стола, подходит к стеклу. Я понимаю, что он знает о моем присутствии. Прикладывает ладонь, я прикладываю свою в ответ.

     Провожу рукой по стеклу, повторяя движения Ваниной ладони.

     — Возвращайся домой, брат, — шепчу я, — там тебе будет лучше, чем здесь.

     — Он отказывается от защиты, — слышу голос Агапова, — скажите, ваша семья не будет нанимать ему адвоката? Вы имеете на это право. Вы — его единственные родственники.

     — Нет, наша семья не будет принимать участия в его судьбе.

     Это произносит стоящий за моей спиной человек. Тот, которого в детстве так мечтал увидеть Иван. Это говорит его отец.

     Предупреждение:

     Для любителей таскать чужое. Авторские права на эту вещь защищены нотариально. Размещение на других ресурсах только с моего согласия, если что...