Наконец-то. Карта не наврала. Первые дома горного селения, окутанные пеленой дождя. Ну и погодка, якорь в задницу!

     Скатившись со склона, Нэш зашлепал по лужам единственной улицы Хоухо, деревушки, затерянной в Аппалачах. Дождь, ревевший вокруг, вдруг умолк, будто его выключили, и Нэш услышал:

     — How i long to see him and regret the dark hour,
He's gone and neglected his pale wildwood flower...

     Пел то ли женский, то ли детский голос. Нэш даже остановился.

     Поняв, что пение доносится из ближнего бунгало, он зашлепал туда. Сверху плыли клочья тумана, приоткрывая лесистое брюхо горы Сент-Патрик. Под перебор гитары голос повторял:

     — ... His pale wildwood flower...

     «Занятно, черт дери», думал Нэш. «Горы, ливень, чертова глушь, набитая жлобами, и песня. «Цветок девственного леса...»

     Подойдя к бунгало, он увидал певунью. И застыл.

     «Черт дери», шептал он себе. Певунья сидела на веранде. Она была мокрой и, cудя по всему, совершенно голой. Во всяком случае, сверху, по пояс на ней не было ничего, кроме капелек воды и тяжелых волос, окутавших спину. Ниже талии ее прикрывала ограда веранды.

     Мокрая спина в рыжем коконе выгнулась так соблазнительно, что у Нэша вдруг заныло тело. «Wildwood flower, черт дери», думал он. Лицо певуньи было в каплях дождя и в веснушках. Только что на склонах Сент-Патрик Нэш рисовал такие, как это лицо, цветы — бледные, забрызганные росой и нектаром. Голая певунья пела негромко, будто сама себе, и была этим вдвойне хороша, и Нэшу было не по себе оттого, что он подсмотрел ее беседу с дождем.

     Вдруг песня оборвалась.

     — Что вам нужно? Вы кто? Подкараулили, да? Уходите!..

     От испуга она пищала, как маленькая.

     — Я не подкараулил. Я просто слушаю. Вы и не прятались, — говорил ей Нэш, улыбаясь на всякий случай.
— Зачем стоять? Зачем смотреть? Уходите! Я вас не знаю.
— А если б знали — можно было бы смотреть?
— Уходите!
— Послушайте, я сейчас отвернусь, а вы выйдете, оденетесь, и мы...
— Уходите!... — девушка перепуганно вжалась в гитару, и Нэш зашагал прочь.

     — Вы очень хорошо поете! — крикнул он, не оборачиваясь. — Я бы слушал и слушал.

     «Горный пугливый зверек», думал он, шагая по грязи. «Ничего, я еще вернусь. Любопытно: почему она сразу не убежала, а сидела, как приклеенная? Вот бы бедра ее увидеть... и нарисовать... и...»

     Нэш так вдохновился, что проскочил мимо бара, ради которого приперся в Хоухо. Весело ругнувшись, он развернулся и пошел обратно.

     ***

     — Жрите, мистер, — старик подал Нэшу стейк с лапшой. — Нечасто увидишь у нас новую морду... то есть физию... то есть... Вы кто будете сам? Охотник? Коммивояжер? Бродяга?
— Я художник.
— А-а. Бродяга, значит. Ну, не мое это дело. Мое дело — давать вам еду, ваше дело — платить за нее деньги. Вы заплатили мне деньги, черт вас дери, и я не имею к вам никаких...
— Так кто эта девушка?
— Девушка. Значит, девушка. Эвилин. Эви. Конечно же, вы о ней, хоть у нас есть и другие девушки. Да, есть у нас и...
— Длинноволосая, рыжая, чертовски красивая, поет песни, играет на ги...
— Сам знаю! Не учите меня, мистер бродяга! Я сам научу вас. Слушайте сюда. Два года прошло с тех пор, два года с четвертью. Два года, как маленькая Эви не ходит...
— Она больна?
— Набейте свой рот едой, мистер бродяга, и раскройте уши! Итак, как я сказал, два года, и даже больше. Кармайклы приехали сюда лет десять назад, скрываясь от Олсенов. Черт знает, когда и почему началась эта вендетта, и не мое это дело.

     Десять лет они жили здесь — Джон и Джудит Кармайклы, их дочка Эви и сынок Тим. Он был совсем крохой, когда они приехали сюда, и Эви было года три, не больше. Два года назад Джон и Джудит поехали осматривать дальние пастбища. Эви сидела дома с маленьким Тимом, и к ним заявились эти трое. Они требовали, чтобы Эви сказала им, где ее родители, иначе они зарежут маленького Тима. Эви не сказала, и они зарезали маленького Тима. Их вонючие руки не дрогнули сделать это, мистер бродяга. Но это было только начало. Они ударили Эви. Бедняжка упала на стену и вышибла гнилую балку, а та — представьте себе — упала на одного из Олсенов и расколола ему череп, как банку тушенки. Двое страшно испугались и обозлились. Они приставили свои стволы к головке Эви и нажали на курки. Но выстрелов не было, мистер бродяга, оба винчестера дали осечку. И тогда Олсены решили, что это колдовство, а маленькая Эви — ведьма. Они поволокли ее в лес, подвесили к дереву и разожгли под ней костер. Эви горела заживо, и никто не слышал ее крика, а Олсены побежали искать Кармайклов. Они нашли их и пристрелили, как собак, и забрали их лошадей, мистер бродяга, всех до единой. Эви было тогда пятнадцать лет. Ливень потушил ее костер, но у Эви сгорели ноги. Когда люди прибежали к ней, она висела на дереве, мокрая, как лягушка, и кашляла от дыма. Вместо ступней у нее были две кучки размокшего пепла, и выше — жареный стейк на кости, вроде того, что вы сейчас жрете, мистер бродяга... Но-но-но-но! А убирать кто будет? А? Экие мужики пошли, не то что лет эдак... Да, о чем я? Эви. Она была в сознании, она видела и чувствовала, как ее ноги сгорают в пепел. Доктор Шеппард забрал ее к себе и выхаживал полгода. У нее началась гангрена, и тот отрезал ей ноги полностью, под самую задницу. У бедняжки Эви осталось только туловище, руки да голова. Хорошо, что эти подонки раздели ее догола: платье сожгло бы ее целиком. Кроме ног, ничего не пострадало, и покойный доктор Шеппард даже говорил, что она сможет иметь детей. А знаете, что самое интересное, мистер бродяга?
— Ооооооуууу...
— Но-но-но-но! Вы лучше слушайте. Самое интересное — вот что. Эви, скажу я вам, раньше была галчонком. Облезлым галчонком. Пацанка, что с нее возьмешь? А сейчас... Сейчас она такая, что... еб твою мать нахер индейцу в жопу, я извиняюсь, конечно. Никто ведь не возьмет ее. Кому нужно туловище? Доктор Шеппард скончался, святой человек, дай ему Боже доброй выпивки в раю — и бедняжка Эви осталась одна. Наши бабы носят ей еду и дрова. Так она и живет — милостыней всей деревни. Песнями благодарит нас, а мы слушаем ее, да плачем, глядя на ее личико. Да вы сами видели, мистер... Эй, вы куда? Мистер!...

     ***

     Пять минут спустя Нэш стучал в бунгало:
— Эви! Мисс Эви! Впустите меня, пожалуйста!

     Никто не отвечал, и Нэш постоял, прислушиваясь к тишине, а затем дернул дверь. Дверь открылась неожиданно легко, и он, помедлив, шагнул вовнутрь.

     Там он сразу увидел испуганный силуэт Эви. Она сидела в полумраке прихожей, вжавшись в стену, и смотрела на него.

     — Эви... эээ... мммыааа... — замычал Нэш, вдруг позабыв все, что он хотел сказать. — Извините, эээ... я вошел, вы не отвечали, и я вошел, это самое... Но вы не бойтесь, я не это, я просто...
— Уходите, — сказала Эви.

     Глаза Нэша привыкли к темноте, и ему была хорошо видна странная приплюснутость фигурки в кресле, будто Эви сделана из снега и подтаяла, осев вниз.

     — Погодите, не сердитесь... Мисс Эви, понимаете, я художник, и это самое... Я очень хочу вас нарисовать, и...
— Нет!
— Но... но почему? Вы не подумайте, в этом нет ничего безнравственного, мне позировали даже монах...
— Нет! Уходите!
— Но послушайте! Я... вы не понимаете, что такое для художника... И я заплачу, конечно, сколько смогу...
— Нет! — голос Эви сорвался на визг.
— Да послушайте же вы! Успокойтесь. Я нарисую Вас только по пояс, и никто не увидит, что Вы...
— Уходите!
— Вы не знаете никаких других слов, кроме «уходите»?
— Убирайтесь отсюда! — закричала Эви, дергаясь всем телом.

     «Черт, нельзя было напоминать ей, что она калека». Нэш чувствовал, что в нем закипает обида, и изо всех сил глушил ее в себе:

     — Хорошо. О'кэй. Хорошо, — он успокаивающе поднял руки. — Я уйду, вы успокоитесь, и завтра...
— Никаких завтра! Отстаньте от меня! Отстаньте от меня все! Не трогайте меня!

     Нэш ненавидел...

 

     женские истерики. «Помни о том, что она пережила», твердил он себе, но тщетно — его вдруг понесло:
— Кто вас трогает? Чего орать? Чего реветь? Что я тебе сделал? — кричал он на Эви, придвигаясь к ней.

     Какое-то время они орали одновременно, затем Эви вдруг подхватилась, одними руками, как обезьянка, перекинулась через кресло, шлепнулась на пол и поползла от Нэша — к дверному проему в другую комнату. Ее бедра, обмотанные подолом юбки, волочились по полу, как куль с мукой. Двигалась она быстро и ловко, но это зрелище все равно сдавило Нэшу горло.

     — Ну чего ты? Ну куда ты? Я же с тобой хочу...

     Эви уползала от него, и тот, вдруг потеряв голову, в два шага догнал ее и схватил под микитки:

     — Глупышка, глу... Да погоди ты!

     Эви вырывалась, как дикий зверь. Она была легонькой, но руки ее неожиданно оказались сильными, и Нэш едва справился с ней, повалив ее на кровать.

     Он не знал, зачем погнался за ней и поймал ее, и вряд ли кому-то смог бы это объяснить; и сейчас он держал ее, перехватив яростные руки, и повторял, как попугай:
— Ну ты чего? Ты чего?...

     Эви дышала жадно, взахлеб, дергаясь в руках Нэша.

     — Эви... девочка... — сказал тот.

     Эви изловчилась и плюнула ему в лицо. Нэш вдруг озверел:

     — Ах, так?... Ну погоди, маленькая ведьма! — он сорвал с Эви шелковую шаль, скрутил ей руки и привязал их к изголовью кровати, накрепко спутав шелковый жгут с кованым плетением. Нэш действовал быстро и ловко, как маньяк. Переведя дух, он увидел, что Эви расхристалась в борьбе, и из-под обрезанного подола платья белеет голое тело. Зажмурившись от ярости, Нэш задрал ей подол, заставив ее взвыть по-щенячьи, и увидел две круглые культи, ровные и гладкие, и между ними — волосатую стыдобу женского хозяйства. Культи отходили вниз не более, чем на дюйм, и были, по сути, нижним скруглением ягодиц, которыми оканчивалось тело, не переходя в ноги.

     Оголив ужасный секрет Эви, Нэш захлебнулся от невыносимого, как боль, чувства, в которое вдруг перешла его ярость. Не обращая внимания на плевки Эви, он стянул с нее все тряпки, разорвав напополам платье, и, раздев ее донага, ткнулся носом в горячий живот, покрыв его поцелуями.

     Беспомощная, связаная Эви билась под ним, а он спустился от живота к культям и обцеловал их, умирая от сладкой горечи, вдруг накрывшей его с головой. Мало-помалу Эви затихла, а Нэш перешел с культей, горячих и шершавых, на женскую тайну Эви, утонувшую в жесткой рыжей шерсти. Он раздвинул языком плотные створки и впился в сердцевинку, липкую и горячую, будто в соусе; слизав верхний слой, он окунул язык глубже, влизавшись в глубину, и услышал, как Эви стонет, глотая слезы.

     «Что я делаю?... Ничего особенного, — успокаивал он себя, — просто маленькое наказание для маленькой ведьмы... И никакого насилия" — думал он, ноя от плотности в члене, который уже давно терся о торец кровати.

     Язык Нэша теребил основание липкой дырочки, вползал в нее, раздвигал соленые стенки и влизывался вглубь, натягивая пружинку девственной плевы, затем выползал наружу и долгими подлизываниями обволакивал горячий бугорок, пульсирующий и набухающий, как маленький вулкан. Эви шевелила культями, и Нэш вдруг понял, что она раздвигает бедра и подставляется ему.

     Задыхаясь от усердия, он крепко обхватил ее, насаживая на свой язык, и влизался в Эви лихорадочно-жестокими лизаниями, терзая мягкую плоть кончиком, онемевшим от соли. В нем вертелась странная мысль, которую он отгонял: отсутствие ног оказалось штукой, очень удобной для секса. Когда женщина снизу оканчивается бедрами и щелью, с ней можно делать все, что угодно...

     Эви давно уже лопалась от стонов, а Нэш лизал и лизал ее; проникнув в начало дырочки, он всосал в себя весь бутончик со всеми лепестками и елозил языком в сердцевинке, вынуждая Эви вздрагивать всем телом и выть навзрыд, как от страшной боли. «Интересно, она так же кричала, когда горела?», думал он. Его член всаживался в торец кровати и лопался на части, размазываясь сладкими брызгами о штаны...

     Когда все кончилось, Нэш поднял голову, утерся рукавом, вздохнул и посмотрел на Эви, оглушенную, растрепанную, виляющую по инерции бедрами.

     Какое-то время они смотрели друг на друга. Затем Нэш наклонился к подсвечнику, стоявшему рядом, и чиркнул зажигалкой. Комната осветилась дрожащим светом, выхватившим из мглы розовое тело и большие блестящие глаза.

     «Какие у нее красивые глаза, и губки, и груди... личико детское, а соски большие, женские. Спеленькая. Какое она чудо... и какой я мерзавец», думал Нэш.

     — Прости меня, — сказал он.

     Эви молчала. Потом спросила:

     — Ты кто?
— Художник. Нэш Валлентайн, художник. Я же говорил тебе.
— Художник? Не Олсен?
— Какой Олсен? Ты сначала дерешься, потом слушаешь, — сказал Нэш, думая: «вот и вышло, что она во всем виновата».
— Я... я просто немножко испугалась. А... а скажи... — начала она. — Скажи... то, что ты со мной сделал... а что, у нас теперь будут дети?
— Дети? Ха-ха-ха! Ну что ты, нет, конечно. Это просто такая... такая разновидность поцелуя. И все.
— Вот как... А почему ты одетый?
— Что?
— Меня раздел, а сам одетый сидишь. Так не честно.

     «Ого!», думал Нэш, лихорадочно скидывая тряпки, — «кажется, девочка вошла во вкус».

     — Вот, я уже не одетый, — сказал он, дурея от наготы. — Что дальше?
— Не знаю, — сказала она.

     «Она же попросила! Ты еще сомневаешься?" — кричал ему внутренний голос, и Нэш, вдруг плюнув на все, упал на Эви и сгреб ее под себя, обжигаясь ее телом.

     «Можно! Можно!" — надрывался голос. Нэш потерял голову за каких-нибудь пять секунд: облизав Эви с головы до культей, он влип ей в ротик и обволок его истаивающими лизаниями, от которых сам же и взвыл благим матом, всосал ее язычок в себя и смаковал его, как ириску, ткнулся в ее грудь, скатал нежные комочки сосков, как хлебные катышки, сдавил их, подлизывая языком, — и наконец уперся членом в хлюпающий мыльный низ...

     — Потерпи, Эви, потерпи, детка, — бормотал он, морщась вместе с ней. Эви смотрела ему в глаза, и он проникал в нее медленно, осторожно, будто его сдерживал ее взгляд. Наконец он ощутил, как натянутая плева лопнула; Эви вскрикнула, закусила губу — и Нэш прильнул к ней, лихорадочно облизывая покрасневшее личико.

     — Вот и все, детка, вот и все, — шептал он, — теперь нам будет хорошо. Сладкая моя, мое чудо, мой цветочек, — причитал он, всаживаясь в Эви до упора.

     Его хозяйство цвело в ней одуряющим, убийственным наслаждением, будто Эви была смазана райским бальзамом. Некоторое время оглушенный Нэш молча сновал в ней, разрываясь от блаженства, стянувшего ему весь пах, потом вдруг понял, в чем дело — «ноги!... нет ног, ноги не мешают... « Культи Эви пришлись точно по объему яиц и подминали их, да так вкусно и сладко, что все хозяйство тонуло в нежном теле, как в воронке. Секс приобрел новое измерение: каждый миллиметр гениталий соприкасался с женской плотью и расцветал зудящим нервным цветением. Захлебнувшись от восторга, Нэш повалился на Эви, неистово работая бедрами, и захрипел, как бизон, пытаясь влезть в нежное туловище целиком, с головой и потрохами; затем, вдруг опомнившись, развязал ей руки — и они немедленно обвили его, и горячее тело прильнуло к нему, вдавливаясь сосками в ребра...

     ***

     Небо очистилось. Над головой висел тысячеглазый Млечный путь, обрезанный по краям чернотой гор.

     Воздух, настоянный на дожде и лесе, был густым, как сметана. Нэш сидел на веранде и курил. На его губах стыл поцелуй, которым Эви наградила его, когда он пообещал вернуться за ней из Хэвентвилла на лошади. Поцелуй был из тех, что выворачивают крепче любого траха; одного его хватило бы на новый фонтан, если бы Нэш не выхолостился уже пять раз — четырежды в Эви и один раз в штаны.

     Увечье Эви дарило им такие сексуальные лакомства, что от восторга Нэш выплясывал перед ней кадриль, подыгрывая себе на гитаре. Культи, подминавшие его яйца, усиливали блаженство стократ, и Нэш умирал в Эви от пронизывающей полноты наслаждения, острого, как боль. Мало того — положение, при котором Нэш входил в Эви, изменило угол входа, и член упирался ей в верхнюю стенку, настолько чувствительную, что Эви кончала, стоило Нэшу как следует потолкаться в ней. Оргазм при дефлорации — дело небывалое, и Нэш радовался за Эви, как никогда не радовался за себя.

     Безногую Эви можно было вертеть как угодно. Нэш трахал ее на весу, повесив на шею, как обезьянку, и выходил с ней, надетой на его член, на улицу. Он уложил ее на стол и сношал стоя, упираясь членом в заветную точку на верхней стенке, и Эви визжала от наслаждения, как сосунок. От одной мысли об их будущих утехах Нэш хватался за штаны, хоть его хозяйство и взяло отпуск до утра.

     От такой порции наслаждения бедная Эви ошалела, речь ее стала бессвязно-восторженной, а культи то и дело порывались бежать вприпрыжку и танцевать, да так, что Эви чуть не падала. (Специально для — ) Нэш рассказал ей, каким сокровищем оказалось ее увечье, и Эви недоверчиво смотрела на него, наклонив рыжую головку. Голая фигурка, состоящая из одного туловища, вгоняла в Нэша острое щемящее чувство — жалость с возбуждением пополам — и он порывисто целовал и тискал ее, как психованные мамашы тискают своих детей:
— Эви, сладкая моя девочка, девочка-обезьянка, девочка-половинка, — шептал он, целуя ее в голый бутончик, как в губы.
— Я не половинка, — отвечала Эви. — Я половинка только телом, а внутри я целая.

     Когда они выкончались в пятый раз, усталая Эви обмякла на кровати, а Нэш достал из рюкзака акварель, склянку воды и принялся рисовать на ее личике венецианскую маску — сплетение тонких цветных узоров. Эви улыбалась и морщилась от щекотки, а Нэш увлекся и, разрисовав ей лицо, перешел на шею, на плечи, на грудь, и вскоре вся Эви покрылась спереди цветными узорами — от культей до ушей. Перевернув ее на живот, Нэш стал разрисовывать ее сзади, а Эви улыбалась, жмурилась — и вскоре затихла, прикрыв глаза. Нэш обрисовал ее с ног до головы, потом долго смотрел на нее, спящую, тихонько накрыл ее одеялом и вышел на улицу...

     — Эви! Эвииииии!...

     Крик приближался из темноты вместе с топотом ног.

     — Эвиии! Э...
— Чего кричишь? Ты кто? — спросил Нэш.
— А... а ты... кто?..
— Я парень Эви. Что случилось?

     Мальчишка, запыхавшийся, как марафонский бегун, какое-то время смотрел на Нэша, а затем выдохнул:
— Олсены... двое... сюда... на лошадях...
— Олсены?

     Нэш крепко затянулся, затем сплюнул и выбросил сигарету.

     — Я побегу... позову мистера Спайдеркиллера, и мистера Дарригиберри, и...
— Не уходи. Будь здесь, — сказал ему Нэш.

     Первой мыслью его было — взвалить Эви на плечи и унести ее отсюда... куда? Нет, это не выход.

     — Ты подножки делать умеешь? — спросил он мальчишку.

     Топот послышался минут через пятнадцать. Спешившись, двое подошли к бунгало, раскрыли дверь, вошли вовнутрь... Раздался грохот падающих тел, вопли, возня и шорох, затем все стихло.

     — Раздевай их, — сказал Нэш мальчишке, кладя на пол дубину. — Как тебя зовут, говоришь?
— Эристофэниус, — ответил тот. — Я же говорил вам... Как мы здорово их, сэр!..
— Раздевай их, Эри. Догола, до последней тряпки... Готово? Бери-ка его вот так...

     Он взял одного из Олсенов под микитки и с помощью Эри потащил его к деревенской площади.

     — ... Теперь пошли за другим. Постой-ка... — Нэш достал из кармана тюбик краски и намалевал пальцем на голой спине оглушенного Олсена: «Мы сожгли маленькую Эви». — Вот теперь порядок. Притащим сюда второго, и утром с ними пусть разбираются ваши горцы... А лошади очень даже пригодятся нам с Эви... Пойдем, малыш! Как, ты говоришь, тебя зовут?..