— ... Да ты погляди! Эвона какое цветастое! да с пташечками, с павушками! А матерьял-то, а? чистое хэбэ, сто прóцентов, а то и больше! Платком обернешь сверху — глаз не отвесть, вот те крест! Маша!..
 — На-ша Ма-ша, ман-ная каша, пухлая мордаша, мягкая какаша...
 — Машунь! Ну прям ножом пó сердцу! Неужель не нравится-то?
 — Нравится, нравится, бабуль, — Маша подошла к бабушке и чмокнула ее в щеку. — Спасибки тебе. В лектории, пожалуй, сей артефакт будет смотреться несколько экзотично... но, в конце концов, должен же ученый сохранять национальную самоидентификацию?
 — Тьху на тебя, прости Господи! ничегошеньки не понять, будто турок лопочет. Эх, Маша, Маша...
 — ... мягкая какаша, кукла-кукла-Маша, кукла-неваляша!

     Ей не нравилось ее имя. Ей не нравилась вся она, сверху донизу, и это было ее тайным проклятием. Хрупкая, болезненно-ломкая фигурка, строгий (с легким декадентским надрывом) черный костюм — брюки, жилетка, пиджак а ля Гермина из «Степного Волка», темное каре, тонкое бледное лицо, как у граций Росетти, изящные очки-пенсне, и под ними — глаза, мерцающие духовными безднами, глаза-загадки, глаза-рентгены, пронизывающие насквозь, раскрывающие внутренний мир Маши, ее интеллект и глубинную суть...

     Так должно было быть. Но в действительности было все наоборот: пухлые губки бантиком, огромные голубые глаза-васильки, светлые волосы, золотистые с медью, волнисто-пушистые и заплетенные в косу до колен, здоровое, крепкое тело деревенской красавицы...

     Такая внешность подошла бы любой самке, мечтающей отхватить крутого мужика и листать глянцевые журналы, но не Маше — математику-вундеркинду, чьи работы вот уже несколько лет будоражили научный мир. Еще и эти платья, платья, русские платья, в которые Машу вечно рядили мама с бабушкой, делая из нее живую матрешку... Вот и сейчас бабуля расстаралась — притащила ей какую-то цыганистую тряпку, пеструю, как передник старухи Изергиль. Завтра симпозиум, сам профессор Оголевец приедет из США, — а она, Маша, будет, как розан в купеческой гостиной. Не оденет — обидит родных, которых Маша обожала, несмотря ни на что; завтра-то они непременно придут, сядут сзади, чтобы не стесняться, и будут терпеливо глотать тонны формул, любуясь, как их Машунечка стоит перед взаправдашними академиками...

     Платье — ладно, пес с ним; но собственная внешность причиняла Маше самые настоящие мучения.

     Самым подлым было то, что Маша знала, как она красива, и ее красота накрепко связала ей руки. Она была рабыней своей красоты. Она знала, что у нее уникальные волосы — и все мечты о стрижках-покрасках так и останутся мечтами; знала, что у нее идеальный цвет лица, щеки, губы, ресницы — и все изыски макияжа испортят то, что дала ей природа; знала, что у нее «породистый русский тип» — и любые эксперименты с имиджем будут нелепы, как зипун на негре. Она вечно обречена на эти купеческие платья, на эти платки, на длинные юбки, коралловые серьги в ушах... Маша была красива, но совсем не той красотой, какую хотела.

     Даже голос подводил ее: густой, низкий, как у Фроси Бурлаковой, он гудел деревенским теплом, даже когда Маша говорила о теории хаоса, — и она злилась на него, как на непослушного пса.

     ***

     «В семнадцать лет — такая каторга!... И не расскажешь ведь никому... Красота ей не та, и голос не тот, и волосы не те, и слава мировая не радует в десятом классе... Зажралась девчонка. Тьфу!» — Маша не выдержала и разревелась.

     Она ненавидела плакать на людях, но ей никогда не удавалось сдержать слезы. Стоило случиться чему-то, как лицо ее кривилось против воли, щеки делались малиновыми, глаза — хрустальными, и из них текло, как из крана. Вот и сейчас... Она шла вдоль двенадцати коллегий*, где проходила регистрация на симпозиум, и на нее пялилась сердобольная ученая братия: как же — обидели такую лапочку, такой деревенский цветочек, такую наивную, розовенькую пусечку-блондиночку... Вээеееее!..
______________________________
*Главный корпус питерского универа. — прим. авт.

      — ... Ну чего мы плачем? Глазки наши портим? Они разве для того сделаны? А?

     Машу мягко, но властно удержала чья-то рука. Высокий мужчина в пиджаке стоял перед ней и насмешливо смотрел ей в глаза.

     Маша хотела сказать ему что-то ядовитое, интеллектуальное, как она умела, но вместо того разревелась еще больше:
 — Гээеееее!...
 — Ну, ну! Он тебя обидел, да? Он негодяй, да? Ничего: ему же, дураку, хуже. Такой клад профукал! Ты ему еще покажешь...

     Маша фыркнула против воли.

      — ... Ну вот! Улыбнулись! Ну это же совсем другое дело! А ну еще! Попробуй! Ррраз! Во-от так! И еще! И еще... Ты смотри: получается!

     Машины щеки, несмотря на ее беду, отчаянно поползли в стороны.

      — Давай закрепим успех, — заговорщицки подмигнул ей незнакомец. — Давай сделаем что-нибудь оч-чень приятное. Хлопнем по шампусику, например. А? Ты любишь шампусик? Ты что за зверь вообще? Ты! пушистая лисица, златокудрая девица! Как звать тебя? — вопрошал он, держа Машу за руку.

     Он был самоуверен до неприличия, но при этом обаятельно-добродушен, и его обаяние оправдывало самоуверенность, как это бывает всегда.

     «Мназидика. Сокращенно Мназя» — хотела сказать ему Маша, но почему-то пролепетала:
 — Ма-аша...

     Это прозвучало так инфантильно, что щеки у нее загорелись, как два светофора.

      — Маша? Кукла Маша? А где медведь? Ты знаешь, что Маша должна быть с медведем? Можно я буду твоим медведем?

     Она хотела ответить ему что-нибудь эдакое, вроде «я разговариваю только с вежливыми медведями, которые представляются даме», — но вместо этого опять пролепетала:
 — Угу...

     Это был какой-то кошмар: ее тело отвечало вместо нее.

      — «Югю!» — передразнил ее незнакомец. — Где ж ты такая выискалась, кукла-Маша-без-медведя? Где еще такие живут? Откуда ты забрела в наш город грехов? Расскажи мне!

     Маша открыла было рот... и вдруг шальная мысль мелькнула у нее в голове. Всхлипнув, она ответила:

      — Та недалече. Килóметров шыссот будет от Питера. С поселка Закоптеево мы...
 — Закоптеево? Как же слыхал, слыхал...
 — Слыхали? — радостно подобралась Маша. — А от кого? Мож и сами были тама? — Маша имитировала бабушкин выговор, что было совсем нетрудно: она слышала его каждый день, и даже в своей речи иногда пропускала «прóценты» и «килóметры».
 — Нет. Сам не был, врать не буду. А слыхал я... ты даже и не представляешь, кукла Маша из Закоптеева, чего только я не слыхал! Ну как: хочешь шампусика? С медведем, то бишь со мной?
 — Шампусик... это чтой-то вроде буравчика? С чего гонют?
 — Гонют? С винограду, Маша, с винограду. Шампусик — это много вкуснее буравчика, смею тебя уверить.
 — С винограду? Дак это вкусно должно быть! — Маша идиотически улыбалась, глядя на Медведя. Играть куклу Машу было легко и азартно, и уже совсем не хотелось плакать.
 — Вкусно-вкусно, не сомневайся! Идем!
 — А кудой мы пойдем?
 — А тудой. Ко мне в резиденцию. Тут рядом, на восьмой линии. Пошли?
 — Ну пошлите...

     Медведь хитро улыбнулся Маше и повел ее по набережной, не выпуская ее руки.

     ***

      — ... как, как ты сказала?
 — Миша-Мишенька-Медведь, научи меня пердеть!
 — Ха-ха-ха-ха!..

     Они сидели с Медведем в гостинице «Сокос», в его номере, и хохотали, как психи. Маша уже успела рассказать ему историю своей жизни — как она жила в приймах у тракториста Жоры Мордокваса, как он пытался ее «любовью накачать», а она сбежала к тетке Буферихе, где окучивала день и ночь капусту, как ее покусал бешеный ...

  ежик, как она подалась в Питер, закончив школу, и мыла тут посуду «в одной столовой, Стриптизь в Раю зовется»...

     Маша врала вдохновенно, почти не задумываясь о том, что говорит, и Медведь, казалось, верил каждому ее слову. Смеясь вместе с ней, он нагнул голову — и они вдруг треснулись лбами; ойкнули, прыснули снова — и продолжали хохотать. Смеющиеся лица были совсем близко, и жаркие волны смеха обжигали кожу...

     Тяжелая коса Маши, стянутая на макушке, размоталась и упала на Медведя.

      — Бог мой! Где такую косу купила? А? Признавайся!..

     Они продолжали смеяться. Медведь вертел в руках Машину косу, грыз ее, как колбасу, взвешивал и тыкал пушистым кончиком Маше в нос:

      — Пятнадцать кило, не меньше... А если расплести? А ну-ка... — он взялся было расплетать, но Маша шлепнула его по рукам:
 — Дайте сюдой! Умеючи надо! Еще тут лысой остануся из-за всяких тут! — и, вздрагивая от смеха, стала ловко расплетать косу. Она делала это помногу раз на дню, и пальцы ее выполняли привычное дело быстро, будто не было ни вина, ни смеха.

     По мере того, как коса расплеталась, Медведь тянул к себе освобожденные локоны, играясь ими и подбрасывая вверх. — Снег, снег, золотой снег! — говорил он.

     Маша смеялась, но уже не так громко, и улыбалась иначе. Она не протестовала, и вскоре вся ее роскошная грива была во власти Медведя.

      — Бог ты мой! Это же в музей!... Это же чудо природы! В красную книгу! — бормотал он. — У вас в Закоптееве много таких еще? Для меня не осталось? — спрашивал он, купаясь в волнах золотистого пуха. Встав возле Маши, он присел на корточки и подставился ее волосам, льющимся ему на лицо, как водопад. — Ты чудо, ты знаешь это, кукла Маша? Ты красивая и рыжая, как солнце. Ты чудо-растение. Ты аленький цветочек. Ты подсолнушек. Ты чудо-чудо-чудо-чудо-чудо!... — приговаривал он, ероша ей волосы.

     Подобравшись вплотную к корням, он стал массировать ей кожу на голове. Маша закрыла глаза. Его пальцы вгоняли в нее томные волны, размывающие тело и мозг...

     Внезапно Медведь нагнулся над ней сверху.

     Перевернутая его физиономия отпечаталась в глазах Маши, вопросительно смотревших на него. Вытянув губы трубочкой, он коснулся ее лба. Руки его мягко обхватили Машу...

      — Ты любишь, когда тебе делают так?..

     Между губ Медведя, снова и снова целующих ее в лоб, сновал влажный язычок, щекочущий ей кожу.

     Маша застыла, как камень. Тело не слушалось ее, горло перехватило, как на морозе...

      — Чего же ты молчишь, кукла Маша? — шептал ей Медведь, заходя спереди и склоняясь к ней. Маша похолодела, ожидая поцелуя... но вместо того Медведь вдруг прильнул к ее уху.

     Это было так неожиданно, что из Маши вылетел хрип, низкий и рокочущий, как рычание.

      — Ты перепутала, — шептал он, облизывая ей ухо и затылок, — это я Медведь, а не ты. Чего ты рычишь? Ты должна пищать, тоненько-тоненько так... знаешь, как куклы?

     Он прикоснулся к какой-то точке, чувствительной, как оголенный нерв, и Маша действительно запищала. Тело не подчинялось ей; разрыхленное вином, оно отзывалось дрожью на ласки Медведя, и Маша бессознательно подставлялась его губам.

     Дальше было, как во сне. Медведь обласкал ей шею, ушки, ключицу — и начал расстегивать платье. Рука его забралась под тонкую ткань...

     Маша застыла. Пальцы Медведя ползли к ее груди, и чем ближе — тем холоднее было в сердце Маши, и тем слаще был этот холод; и когда Медведь коснулся набухшего бугорка, а затем сдавил его и стал нежно-нежно мять, крутить и мучить, как живую пуговицу — Маша принялась гудеть, утробно и низко-низко, как электробудка...

      — А теперь нам надо привстать, девочка Маша... — Медведь подтолкнул ее, и Маша покорно встала, подняла руки и дала снять с себя платье. — И это нам тоже ни к чему, — Медведь потянул с нее трусики. — Уууу, какие заросли! Тут водятся медведи?

     Маша не сопротивлялась, а только думала — вот, пришло время... Медведь, не мешкая, ловко залез ей в срамоту — и не успела Маша вздохнуть, как его пальцы завибрировали на самой беззащитной, самой чувствительной точке ее тела, вынудив ее изогнуться дугой.

      — Оооо, ооуууу, — басом ныла Маша, раздвинув ноги и подставляясь Медведю. — Оооу, как хорошо! — вырвалось из нее, когда Медведь прильнул губами к ее соску. Одна рука его ласкала ей срамоту, другая подминала и месила ее грудь.

      — О! заговорила! — сказал Медведь, не выпуская Машин сосок изо рта, — Ты голая говорящая кукла? Да? Какие у тебя восхитительные сосалки, кукла Маша! Какое у тебя огромное, мягкое, вкусное вымя, козочка моя, буренка деревенская... как же вкусно его доить! Вкусно, вкусно, вкусно, вкусно, вкусно, — приговаривал он, истязая Машину грудь, а Маша хрипела басом, лопалась и стекала к низу живота тягучей патокой, жаркой, как лава.

     Медведь в самом деле будто бы доил ее. От такого доения Машу выгибало дугой, и в глазах плясали цветные круги. — Сладкая, сладкая, сладкая, сладкая дойная буренка, — приговаривал Медведь. Рука его хлюпала в мокрой срамоте Маши, массируя ее по кругу. Невыносимый массаж этот становился все быстрей, горячей, и Маша чувствовала, как закипает в ней волна телесного жара, разливаясь по всему ее телу, по всем нервам и жилам...

      — ... Ню, ню? — сюсюкал Медведь Маше, вдруг прекратив ласки. Он взял руками ее за щеки и вглядывался в нее взглядом, выжигавшим Машу, как лазер. Одна рука его была в густых Машиных соках, как в меду, и липла к ее щеке.

     Маша застыла на пороге оргазма, садистски прерванного, и дышала тяжело, будто примчалась пешком из Закоптеева в Питер.

      — ... Ну? Хочешь продолжения? Хочешь, моя пушистая? Еще не поздно. Я ведь не насильник. Все добровольно. Одевайся, уходи, если хочешь. Хочешь? Хочешь??? Считаю до трех. Рррраааааз... Двээаааааа... — Медведь прижался носом к носу Маши, кривляясь ей, как ребенку, — Два с половиииинкой... Два с четвертииииинкой...

     Вдруг он ловко ухватил ее за спину и под коленки, поднял — и взял на руки, выпалив при этом — Три!

     Его возглас совпал с воплем ошеломленной Маши, повисшей у него на руках. — Все, кукла Маша, теперь поздно. Теперь я... теперь нам будет жарко. А? Страшно? Страаааашно? — дразнил он ее, неся к кровати. — Вот так... и ножки врозь, — бормотал он, мягко укладывая Машу, обалдевшую от желания и от того, что с ней обращались так умело и властно.

     Он залез к ней, потрясая огромным членом... но вдруг нагнулся и хитро подмигнул Маше. — Медку бы, — сообщил он, пристраиваясь ртом к ее гениталиям. — Ведведи лювят вед! — бормотал он, всосавшись в ее бутончик, набухший сладостью, как спелая хурма.

     Маша ухнула от неожиданности — и через минуту билась и каталась на кровати, умирая от тока, пронзившего ее тело. «Что вы... что вы дел... аааааоооуу!» — выла она; все нервные окончания ее зияли и искрили, как оголенные провода, и утроба набухла влагой, обжигавшей, как живое солнце. «Товко не говови, фто ты никовда не флыфала пво куни» — мямлил Медведь, вылизывая ей половые органы. Эта ласка обволокла Машу такой сумасшедшей сладостью, что оргазм, огромный, щедрый, влажный, прямо-таки хлынул из нее, брызнул, как гейзер, залил ее радужной патокой, зажег сладкие голубые искры в теле — и понемногу, по капельке вытек из нее, освобождая тело от жара... и только тогда Маша осознала толчки, сотрясавшие ее снизу.

     Она не заметила, когда он раскупорил ее, не поняла, когда стала женщиной; был только шок от оргазма, от боли и от того, что ее УЖЕ трахают, трахают взаправду, вот прямо здесь, сейчас... «Вот оно», думала она; «вот и свершилось... Господи!» Это были и не мысли даже, а тени, обрывки мыслей, обугленные ...  

     сексуальной мукой, как клочки бумаги в камине. Оргазм дрожал в ней где-то у самого выхода, набухая новыми соками, — и Маша уже чувствовала в себе твердое, требовательное, чувствовала, как оно распирает ее, разжигая скребущую боль и желание...

      — Мммммммммм!... — металась она, уворачивая лицо от губ Медведя. «Голая, голая, голая! трахают, трахают, трахают, трахают», — стучало в ее голове; вдруг ей стало страшно и брезгливо, будто она увязла в паутине... но все смыла новая волна сладости, и Маша растаяла в двух сладких омутах — во рту, залитом мягким языком Медведя, и в лоне, натянутом его огромным членом. Теперь уже она чувствовала его в себе: это было больно, непривычно — и по-новому хорошо, мучительно хорошо и сладко...

      — А! А! А! А! — кряхтела она, содрогаясь под напором Медведя. Тот вдруг крепко сжал ее грудь, потянул к себе соски, как вожжи, — и Машу пронзила новая молния горячей боли, сместившись вниз, туда, где горела и кричала недолюбленная ее утроба. — Ыыыыыыыыы! — выла Маша, изливаясь лавой, и захлебнулась в новом оргазме, гнувшем ее, как лозу.

     Он был болезненным, жестоким, ослепительным — и ей казалось, что тело вспарывают изнутри огненными когтями, раздирая его на клочки пылающей, кипящей влаги.

     ***

      — ... Ооооух! С приобщением тебя! — Медведь обнимал обмякшую Машу, растирая сперму по ее животу. — С премьерой, кукла Маша, пушистенькая моя! Сколько тебе лет? Семнадцать?
 — Ыыыыы... — стонала Маша, не в силах ответить ему.
 — Ну вот... Ты взрослая, кукла Маша, ты теперь настоящая взрослая женщина... и ты сладкая, как мармеладка. Или как русский пряник. С медом. У тебя медовые волосы. И течешь ты медом. Ты сладкая медовая куколка!... Хорошо тебе?
 — Оооооу... Зачеееем?
 — Что «зачееем»?
 — Зачем вы... сделали это... Оооооуу!
 — Как зачем? А зачем, по-твоему, люди делают это? Ну, ну, ну Маша, Машунька, ты чего, зайка, тебе же хорошо, маленькая моя...

     Но Маша всхлипывала, глядя на Медведя прозрачными глазами.

      — Сколько у вас уже было девочек? Таких, как я?
 — Оооо! Вопрос в корень, что называется. Ну, раз так — слушай, плакса Маша: таких, как ты — ни одной! Таких удивительных красавиц, как ты. Таких странных, умных и талантливых врушек, как ты...
 — Почему врушек?!
 — ... не перебивай! Ты у меня первая такая, и я тебя так просто не отпущу. Ты наврала мне, а я буду с тобой откровенен: прикипел я к тебе. Крепко. Крепче некуда. Я себя знаю. Ну что, довольна? А теперь, может, расскажешь, кто ты, что ты и зачем?
 — Что расскажешь?..
 — Уууу, да ты упрямая!... Ты очень талантливо изображала деревенщину. Так умеет только питерский интеллигент, да и с высшим образованием к тому же, которого у тебя нет, потому что возраст — это единственное, в чем ты не наврала, уж я разбираюсь в этом... Первые сорок секунд я даже верил тебе. А потом мне стало ужасно интересно, зачем ты все это придумала. Расскажешь?
 — А вы? Я так и не знаю, как вас зовут...
 — Ишь какая! Ты, значит, в молчанку играть, а я тебе все расскажи? Э нет, кукла Маша. Лучше уж я расскажу тебе, кто ты такая. Вернее — расскажу тебе то, что я думал про тебя до недавних пор, но теперь уже сомневаюсь. Я озадачен, ясно тебе? — а я не привык к этому. Думал я, кукла Маша, что ты — клофелинщица или просто воровка. Что ты пускаешь слезу на живца, приманивая, знаешь ли, сердобольных простаков. И стало мне любопытно. Решил я упредить тебя на один ход вперед, а заодно и выяснить, что же ты такое. Решил я сделать так, чтобы у тебя ничего не получилось. Решил я сделать с тобой то, что умею... тем более, что такой красоты, как у тебя, я не встречал уж лет двадцать как. Ну что, неплохо вышло?
 — Геээээээ...
 — Не реви! А потом я и сам понял, что все не так. Не бывает цел... то есть — девственниц-клофелинщиц. Не так все. А как — я не знаю. А я, кукла Маша, привык знать все. И просто так я тебя не отпущу. То есть я отпущу тебя, конечно, не буду удерживать — но ты оставишь мне свой телефон и мэйл. Я прикипел к тебе, маленькая врушка Маша, и такого со мной еще не было, хоть мне и сорок два... но все равно я на один ход впереди тебя! Один-ноль в мою пользу, кукла Маша!

     ... Провожая ее к лифту, он повторял ей:
 — Один-ноль! Помни об этом, кукла Маша, и жди звонка! — говорил он, глядя Маше в глаза. — И береги себя, слышишь? Прошу тебя!... — крикнул он ей совсем другим тоном, когда закрывался лифт.

     ***

     ... Открытие симпозиума ознаменовалось странным казусом. Гвоздь заседания — знаменитая Маша Конькова — опаздывала, и к 12.30, когда отзвучали все торжественные речи, ее все еще не было.

     Мобилка ее не отвечала, и пришлось объявить:
 — Уважаемые коллеги, к сожалению, Маши Коньковой, по-видимому, нет в зале...
 — Как это нет? — раздался знакомый голос. — Я тут!

     К трибуне вышла черноволосая девушка в черном костюме, броско и эффектно накрашенная, стильная и изысканная, как модель с рекламы французских духов...

      — Госсссспади! Ма-а-аша! — раздался вдруг старушечий вопль из задних рядов.

     Все обернулись туда и посмотрели на пожилую даму с брошью, которая уставилась на девушку в черном, открыв рот.

      — Не бойся, бабуль! — звонко крикнула ей девушка. — Это всего лишь крем-краска. Смоется за две головомойки. Я специально попросила такую. Здравствуйте, уважаемые коллеги, уважаемые участники и гости симпозиума! — она повернулась к столу, за которым расположилась комиссия. — Прошу простить мне этот маленький маскарад. Смею уверить вас — я изменилась только внешне, и то не надолго. Здравствуйте, господин Медв... извините, Оголевец! — обратилась она к высокому мужчине, который пристально вглядывался в нее. — Надеюсь, вы узнали меня? Думаю, наш счет изменился. Один-один, верно? А то и два-один. В пользу сами знаете кого... Впрочем, это покажет наша сегодняшняя дискуссия. А теперь — предлагаю приступить к повестке дня...