Витька не знал, что он надеялся увидеть на памятной ему даче.

     С тех пор, как он узнал в темном облаке профиль Лининого отца, нужно было действовать. Как — он не знал, но с чего-то нужно было начинать, и Витька начал с самого простого — с поездки на место происшествия. Он надеялся только на Лину, — что та поможет ему, даст подсказку, а у него хватит сообразительности узнать и прочесть ее.

     Дача выглядела пустой, но щеколда калитки отпиралась так же элементарно, как и четыре года назад, и Витька вошел во двор, приглушив зябкий холодок в груди.

     В этот ранний час здесь, похоже, не было ни души, и вскоре Витька перестал дергаться от каждого шороха и стал внимательно осматриваться по сторонам. Ему вспомнились детективы, читанные им в огромных количествах. «Ну-с... На что бы обратил внимание мосье Пуаро? Лина, помогай!»

     И как только он это подумал — его взгляд зацепил бурое пятно на траве. Оно могло быть чем угодно — хоть бензином, хоть помоями — но Витька подошел к нему и внимательно изучил его. Рядом он заметил еще одно пятно, — и еще, и еще, и еще... Пятна тянулись к полянке, которую, как он помнил, в их полнолуние освещал лунный луч. Похолодев от предчувствия верного следа — хоть и не представляя себе даже приблизительно, в чем дело — Витька направился к полянке.

     Его обдало вонью. Завернув за угол сарая, он тут же увидел ее источник — обезглавленную собаку.

     Это могло означать что угодно. Но в Витькиной памяти сразу всплыл голос Лины, лежащей под ним на чердаке:

      — В тот день... Когда дед Савельич хотел зарубить собаку... Тогда было полнолуние... Как сейчас...

     ... Побродив еще некоторое время вокруг дачи и не найдя более ничего примечательного, Витька вышел и направился к станции.

     Несмотря на нелепость его находки, он был уверен, что в его руках был след.

     ***

     С этого дня Витькина жизнь стала странной и причудливой, как в самых замысловатых детективах.

     Витька не знал ровным счетом ничего, ему нужно было накопить информацию — или хотя бы понять, с кем или с чем он имеет дело. И ему снова везло: с помощью неуловимых подсказок Лины он медленно, но верно двигался к цели.

     Он действовал сразу в нескольких направлениях.

     По утрам он бродил с приклеенной бородой по дачным улицам, выдавал себя за столичного журналиста и заговаривал с бабульками, расспрашивая про давешнее исчезновение Лины. Стоило подогреть диалог двумя-тремя упоминаниями о полтергейсте и НЛО, как у бабулек развязывался язык. За неделю Витька накопил обильный фольклорный материал. Большей частью это был, конечно, старушечий бред, — но из рассказа в рассказ повторялся мотив тайных жертвоприношений и слухи о том, что поселке обосновалось племя вурдалаков. Витька не собирался им верить, но знал, что повторность неслучайна.

     Вечерами Витька сидел в научной библиотеке и рылся в трудах по фольклористике. Его интересовал N-ский район Y-ской АССР: ему удалось выяснить, что в этом месте жили одновременно и Савельич, и Линин отец. Очень скоро Витька почти нашел то, что искал...

     Параллельно он занимался организацией фольклорной экспедиции в N-ский район. Фольклористика была обязательным предметом на его курсе, вопрос заключался только в маршруте экспедиции.

     Далее действовать в одиночку было нельзя, и ему пришлось привлечь в дело своих друзей: сокурсника Гагика и мента Мишаню.

     Конечно, он не рассказал им того, чему они все равно не поверили бы, — но они и так смотрели на него, как на помешанного. Гагик, откровенный, как и все армяне, жалостливо говорил ему:
 — Витюнь, ты же всегда был против наркоты!
 — ... И что, ты думаешь, он прячет ее там? — допытывался Мишаня, когда Витька закончил свой рассказ. Он устранил оттуда, как мог, мистический аспект, но рассказ и без того получился немыслимым, и Гагик с Мишаней обещали помощь только из любви к Витьке. Гагик должен был внедриться на завод, где работал Линин отец, и как следует разузнать, что там и как, а Мишане предстояло выяснить, как ведет себя зэк Савельич.

     Но как только они оказались на объектах — их скепсис испарился, как дым:
 — Ты был прав, Витюня, хрен тебя дери, — хрипел Гагик в трубку междугородки. — Тут на заводе черт знает что творится. Впрочем, это не телефонный разговор...
 — Савельич тут фигура особая, — читал Витька донесение Мишани. — Вроде и статья у него такая, что не в паханах ему ходить, а в опущенных, — но боятся его тут, как черта, а почему — объяснить не могут. Или не хотят. Остальное при встрече...

     Вернувшись с почты, Витька открыл дверь своей комнаты, собираясь паковать вещи для поездки в Y-ский район. Открыл — и застыл...

      — Добрый вечер, молодой человек, — услышал он язвительный голос.

     Линин отец сидел в кресле, развалившись по-хозяйски, и, прищурившись, глядел на Витьку.

      — Как... как вы вошли?
 — Я думал, ты уже достаточно изучил мое досье и знаешь, что такие мелочи, как запертый замок, не смущают меня.
 — Ну, не так уж много я изучил...
 — Не прибедняйся. Впрочем, я даже не слишком сильно накажу твоего шпиона на заводе. Перелом позвоночника, даже и не смертельный...
 — Нет!..
 — Почему же «нет», если «да»? Сам виноват. Слушай сюда, Шерлок Холмс. Ты прав: даже и на полхуя ты не представляешь себе, с кем связался. И Лина не представляла, кто она есть. Впрочем, там, где она сейчас, ей лучше, чем с тобой, кобель ты малолетний, долбоеб сопливый!
 — Вот какие слова вы знаете, товарищ парторг...
 — Скажи спасибо, что пока только слова. Правда, она все время путает мне карты. Вредная, глупая писюха. Она думает, что умнее меня, думает одолеть меня...
 — Вероятно, у нее есть на то основания.
 — Заткнись, когда не спрашивают. Говорю с тобой по-хорошему, Ромео, любовник ебаный, козел тримандоблядский, блядь. Ты оставишь свои затеи. Я бы размазал тебя, как суку, но она огорчится. Все-таки она моя дочь. Поэтому пока — по-хорошему. Вещи собирать тебе нет нужды: ни в какую фольклорную экспедицию ты не поедешь. Ни с каким Савельичем не свяжешься. Забудешь о Лине раз и навсегда...

     Витька слушал его — и думал о том, что перед ним самый страшный колдун во всем Союзе, а может быть, и во всем мире, — а он, Витька, почти не боится его. Он отлично понимал: если гора приперлась к Магомету — значит, гора здорово трусит...

      — ... Сейчас ты уснешь. Не вечным сном, не бойся пока, обыкновенным. А когда проснешься — забудешь все, что есть в твоей голове лишнего и вредного для меня. Забудешь все, кроме меня — и того, что я твой властелин, а ты мой раб. На колени, раб!

     Неведомая сила толкнула Витьку под ноги, и тот упал на колени, корчась и пытаясь подняться.

      — Вот так-то лучше. Лижи мне туфли!

     Витька подполз к нему и стал вылизывать его туфли, перепачкавшись ваксой.

      — Еще лучше. А теперь спи, мой верный раб. Сладких тебе снов!

     Витькино тело, скованное судорогой, вдруг обмякло, голова отяжелела, и сквозь окутавший его туман Витька слышал язвительный хохот, удаляющийся в никуда.

     Засыпая на полу, Витька успел подумать: «И даже почти никакого колдовства. Обыкновенный гипноз...»

     ... Открыв глаза, он не столько увидел, сколько ощутил перламутровое мерцание, осветившее комнату.

      — Здравствуй, Витя, — услышал он знакомый голос. И похолодел...
 — Лина?..

     ***

     Голос был тот же, но и немного другой. В нем появилась скрытая сила и гулкость, будто они находились в пещере или в храме.

     И сама Лина изменилась. Витька узнал бы ее в любом облике, — но она была совсем не такой, какой жила в его памяти. Или, может, память исказила ее облик?

     Не было ...

  больше озорной и романтичной школьницы, любительницы парусников и путешествий. Не было и глазастой девочки-ангела...

     Перед Витькой стояла высокая, статная, ослепительная колдунья в белой мерцающей одежде, с глазами, пронзительно властными и лучистыми, как луна в зените.

     Ее дымчатые волосы струились почти до колен, сверкая и переливаясь белыми искрами. Она была прекрасна невозможной, небывалой красотой и силой, которую нельзя ни c чем сравнить и описать. Луна, светившая в окно, освещала ее лучом, полыхавшим за ней, как шлейф или фата. На лбу ее мерцала серебряная диадема. Кончик обрубка ее руки был покрыт серебром и мерцал тонкими искрами-молниями.

     Рядом с Линой, у здоровой ее руки светилась и полыхала странная фигурка, маленькая и расплывчатая, как облако, прикрывшее луну.

     Витька смотрел на них снизу вверх, сидя на полу и раскрыв рот.

      — ... Мое имя теперь Эйя. Но для тебя я хочу всегда оставаться Линой... Что, не думал увидеть меня ТАКОЙ?

     Не в силах произнести ни слова, Витька поднялся на негнущиеся ноги, глядя на нее.

      — Я изменилась, я знаю. Я долго выбирала, в каком облике показаться тебе. Я угадала с выбором?

     Витька понял, что вопрос означал «я тебе нравлюсь?»

      — Ты ТАКАЯ, Лин... Ты ОЧЕНЬ красивая! Я... я даже не могу сказать тебе... Это в самом деле ты? — хрипло спросил он, боясь шевельнуться.
 — Ну а кто же еще? Я подросла, да?

     Лина-Эйя улыбнулась ему знакомой лукавой улыбкой — и сразу стала похожа на прежнюю Лину. Витька наконец не выдержал — бросился к ней, желая ощупать, обнять, стиснуть ее, прижать к груди... но руки его вдруг провалились в пустоту, и он чуть не упал.

      — Лина?!..
 — Пока я не имею силы, чтобы воплотиться в теле. Точнее, я берегу ее для... увидишь, для чего. Потерпи немного, Витя, потерпи еще немного, любимый мой... Ты ведь столько уже терпел — потерпи еще совсем немного...
 — Я не дотерпел, — глухо сказал Витя.
 — Не думай об этом. Это позади. Ты понял мою подсказку, ты сделал правильно, и это дало мне сил. Все эти годы я копила силы для того, чтобы показаться тебе. Это было нелегко: я постоянно расходовала их на то, чтобы мешать Кукуринею.
 — Кукуриней? Кто это?
 — Это мой отец. Хитрый Кукуриней, Великий И Ужасный Кукуриней... Ты все правильно понял, Витя. И ты уже подобрался вплотную к главному. Слушай меня внимательно: сила моя ограничена, и у нас не так много времени.

     Лина говорила, Витька слушал ее — и старался впитать в себя ее облик, запомнить его до мелочей.

      — ... Подумать только: я прожила почти пятнадцать лет — и не знала, кто мой отец! Я ничего тогда не знала, ничего!..

     Самый страшный его враг — Грыганак. Ты знаешь его как Савельича. Кто из них страшнее — не знаю, да это сейчас и неважно. Когда-то Кукуриней крепко насолил Грыганаку... Потом он обосновался здесь, но Грыганак следовал за ним, как тень. Он поселился в соседнем доме, снял дачу рядом с нашей...

     Те из нас, кто хочет творить темные дела, нуждаются в свежей крови. Жертвоприношение давало силу, силу Миннэ, удерживающую тело здесь, в этом мире. Сила Миннэ — это то, что ты видел как лунный луч. Самый простой способ — убить собаку. А я очень любила Рекса...

     Случайно я застала Грыганака в момент жертвоприношения. Я стала между ним и Рексом... Грыганак впал в ярость и решил принести в жертву меня. Это был бы страшный грех — и великолепная месть Кукуринею.

     Но он не рассчитал. Он не знал моей силы, о которой тогда не знал никто, даже я. Не сознавая того, я отвела удар топора с шеи, и он обрушился мне на руку.

     Если бы я ЗНАЛА — я могла бы направить его на самого Грыганака. Но получилось так, что я принесла в жертву собственную руку, — и сила Миннэ вошла в меня, а не в него. Мало того — я вобрала в себя и его силу, и Грыганак стал беспомощным, как младенец.

     Обо всем об этом я и не подозревала... Зато папуля сразу все понял, как только увидел мои волосы. Это знак Эа Миннэ, знак голубого огня. Они даны только светлейшим из светлых. Ни у Кукуринея, ни у Грыганака их нет. Папуля хотел лишить меня силы, обрив или выкрасив меня, но у него ничего не вышло. Он надеялся скрыть от меня, кто я такая — и ему это почти удалось, если бы не ты.

     Он знал, что я сильней его, и боялся, что я встану ему поперек дороги. И он ведь по-своему любит меня...
 — Куда ты пропала тогда?
 — Я не пропала. Я развоплотилась в Миннэ, в наш мир. Мы ведь — не отсюда... Впрочем, об этом потом. Мой отец силен и хитер, очень хитер. Его так и зовут у нас: Хитрый Кукуриней. Он берет не столько силой, сколько хитростью. Он мгновенно сориентировался и запер обессиленного Грыганака в тюрьму. Сейчас тот уже восстановил свою прежнюю силу, но выйти все равно не может: для этого ему нужно либо жертвоприношение, либо то, что находится на воле и ему недоступно. Папулик поймал его в ловушку: чтобы применить свою силу, ему нужно выйти на свободу, а чтобы выйти на свободу — применить свою силу...

     Со мной папочка тоже поступил хитрее некуда. Он не мог предположить, что я вздумаю летать, удерживая рядом тебя — и, прости за откровенность, трахаться с тобой на лету, как бешеная крольчиха. Но это сыграло ему на руку.

     Я не знала, что в полете теряю силу. Чувствовала, но не знала наверняка. В этом мире мы, дети Миннэ, неустойчивы, нас тянет домой, и воплощение требует умения и сил... А если к полету добавить оргазм, — да еще такой, какой умею испытывать я... да еще такой, какой умеешь делать мне ты... Не смотри на меня так! — Лина улыбнулась, сверкнув озорными ямочками, и на мгновение снова стала прежней Линой. — Все это потребовало огромного расхода сил, и я не смогла удержать свое тело. Я растратила силу и развоплотилась в Миннэ.

     А папочка тут же воспользовался этим и запер меня там, не выпуская сюда. Я сильней его, я могла лишить его силы навсегда, могла вышвырнуть из Миннэ, и был бы он обычным советским парторгом... Но я тогда была глупой, и он обхитрил меня. Он воспользовался временным моим бессилием и блокировал все выходы сюда, в этот мир. Разблокировать их можно только, если лишить его силы, — а лишить его силы я могу только, если разблокируются выходы. Как видишь, все та же песня...

     Я быстро восстановила свою силу и путала все его планы. Он возненавидел тебя, потому что моя любовь досталась тебе, — и он много раз пытался насолить тебе, но у него не хватало сил. А у меня не хватало сил вырваться сюда, к тебе. Но вот я накопила их, и я здесь, чтобы сказать тебе главное...
 — А кто это рядом с тобой? — спросил Витька, глядя на светящееся существо возле Лины. — И в моем сне тоже...
 — Ее зовут Лойи. Это моя дочь, Витя. НАША дочь... Ты придумаешь ей любое русское имя, какое тебе по вкусу. Или импортное, если захочешь.

     Витька стоял в оцепенении, пытаясь осознать услышанное, а Лина продолжала:
 — Она пока слишком слаба и не может воплотиться в теле. Пока... Ты удивлен? Ты думал, что такой запредельный секс, как у нас с тобой, останется без последствий? Конечно, романтика и предохранение — две вещи несовместные, но...

     У Витьки был такой ошарашенный вид, что Лина снова улыбнулась и сказала:
 — Ты ее обязательно полюбишь. Обязательно. Я знаю. А сейчас — слушай главное.

     Пока Кукуриней в силе, я не смогу быть с тобой. Одолеть его можно двумя способами. Первый — жертвоприношение. Я могла бы воплотиться на десять минут в земное тело, у меня достаточно сил для этого, — и убить кого-нибудь. Но... Тогда я потеряю свой свет, свои волосы, свой огонь Эа. Да и вообще... это невозможно, ты понимаешь, да? Остается второй способ...
 — Савельич?
 — Да. Грыганак горит желанием отомстить,...   он рвет и мечет, он готов стереть Кукуринея в порошок, и мы поможем ему... в разумных пределах.
 — Клин клином?
 — Именно! Для этого нужно сделать очень простую вещь. Слушай меня внимательно. Когда ты будешь в N-ском районе — тебе нужно заехать в деревню Путь Ильича, бывшую Вурдалаковку. Там по улице Коминтерна, 9 живет Кира Мефодьевна Басаврюкова, иначе — Буроба. Кукуриней не будет пускать тебя, но мы справимся с ним.

     Скажешь ей всего четыре слова: «поклон Буробе от Грыганака» и вручишь ей вот это: — Лина протянула Витьке странный предмет, источавший дымчато-зеленоватый свет. — С этого момента Кукуриней будет бессилен помешать тебе. Она спросит, что тебе нужно, и ты скажешь: «Уирр». Запомнил?
 — Уирр, — повторил Витька, холодея от таинственности этого созвучия.
 — То, что она даст тебе, нужно правдами и неправдами переправить на зону и передать Грыганаку. Остальное решится само собой. Вот и все. Будет трудно, будет страшно, но я верю в тебя, в себя и в твоих друзей. А сейчас...

     Лина подняла посеребренный обрубок. Из его кончика вырвалась вспышка голубого света, окутавшая змейкой фигурку Лойи. Лойи растворилась в ней и исчезла, как картинка на погасшем экране.

      — Полюбовалась на живого папу — пусть теперь побудет дома, — сказала Лина и сделала неуловимое движение плечами.

     Струящаяся ткань, окутывавшая ее, вдруг скользнула в никуда, мерцающий свет мягко погас, будто за сценой приглушили софит — и Витька ахнул.

     Перед ним стояла Лина — живая, осязаемая и голая с ног до головы.

     Ее тело было совсем не таким, как четыре года назад. Тогда оно было, как весенний побег в первых цветах, — а теперь...

     Теперь все в ней было спелым и набухшим женской силой. Всю ее распирал невидимый чувственный ток — от выпуклых губ до ступней; вся она была живым сосудом, переполненным густой свежей сладостью. Тяжелые бедра, узкая трепещущая талия, вздыбленная грудь, полная и тугая, как мехи с вином, большие щедрые соски, к которым хотелось прильнуть и выпить из них всю сладкую силу, набухнуть ею доверху и досыта...

     «А смотрят, как и раньше, в разные стороны, хоть и стали втрое больше... Интересно — там у них тоже кормят детей грудью?» — думал Витька.

     Холмик между ее ног, поросший серебристым пухом, топорщился вперед, и большие губы бесстыдно распахнулись, едва прикрывая клитор и лилово-розовые складки бутона, буйно выпирающие наружу. В них смертельно хотелось окунуть член, утопить его по самые яйца — и у Витьки заныло в паху...

      — У нас всего десять минут, сказала Лина, плавно подходя к Вите. — Мне нужно сберечь силы на то, чтобы поддержать тебя в дороге, и чтобы спасти твоих друзей и Дину.
 — Дину?..
 — Она перережет себе вены... Не бойся, с ней все будет хорошо. У нас всего десять минут, Витечка, родной мой, любимый, славный мой... Ну? Ну что же ты? Прикоснись ко мне... — шептала Лина оцепеневшему Витьке, и тот наконец поднял руку и робко коснулся ее лица, боясь, что рука снова провалится в никуда. Но пальцы ощутили живую плоть, теплую и бархатную...

      — Какой ты!... — Лина, не выдержав, бросилась на него и жадно прильнула к его рту.

     ***

      — ... Какого они у тебя сейчас размера? — бормотал Витька, сжав уголками губ сразу два соска.
 — Вот спросишь тоже!... Какого размера? Не знаю... пожалуй, что уже не второго, как тогда... Ааааа! что ты делаешь? Вииить!..

     Витька, не отпуская ее грудей, забрался в горячую складку между ног...

      — Вииииить! Ааааа... Ну я так не могу... Боже, какое блаженство, Вить... А сделай мне...
 — Что?

     Вместо ответа Лина вдруг развернулась и стала на коленки, опираясь своей сильной рукой об пол. Ее большие груди свесились вниз, как шарики, а вагина оттопырилась, бесстыдно глядя на Витьку.

      — Я мечтала об этом, — стыдливо сказала она, не глядя на него. — Все это время. Мечтала ТАМ. Там у нас нет тел — таких как здесь... Ааааа!

     Витька лизал, пригнувшись, ее выпяченную вагину, а Лина оттопыривала ее все сильней. Ее голова клонилась книзу, и густые волосы накрыли серебристым ковром весь пол.

      — Тебе... точно не противно? — стонала она, когда Витькин язык залез ей в анус.
 — До омерзения, — пробубнил Витька, чмокнул ее туда, приподнялся — и окунул зудящий член в распахнутую щель.

     Он сразу вплыл туда до основания.

      — Оой, оооооой, — причитала Лина, пригнув голову к полу, — а Витька молотил ее сзади, с каждым ударом вгоняя в нее напряжение всех последних лет — и встречные толчки Лины отзывались в нем восторгом, диким и шалым, как тогда, на реке...

      — Ахахаха! — смеялся он. — Тебя когда-нибудь доили, буренка Эйя? — говорил он, оттягивая ее соски книзу. — Но-о! — кричал он, сжимая ее груди, как поводья, — и Лина попискивала, пуская слюни. Лицо ее, прижатое щекой к полу, было повернуто к Витьке, и он видел на нем улыбку, какую видел раньше только у младенцев...

      — Ииииии! — пищала Лина под ним. — Иииии! Иии... еще, еще сильней, еще, еще, Витенька, мой любимый, радость моя, счастье, еще, ещееееооооо!... Ииииии...

     Она кончала долго и убийственно, размазываясь соками об Витькин пах и насаживаясь на него так глубоко, что Витька боялся проткнуть ее до сердца.

     Наконец она обмякла, оползая на пол, как сдутая кукла.

      — Боже, Ви... Виииить! Что? Ты что, еще не...
 — А зачем? Всему свое время, — прохрипел Витька, потрясая каменным членом. Он едва сдерживался. — Сколько у нас еще?..
 — Еще... Господи, еще одна минута. Витечка, родной...

     Но Витька затащил ее в постель, лег, насадил на себя верхом — и провалился в ее бездонной вагине.

      — Чуть-чуть бедрышками... — просил он, вдавливаясь в Лину до упора, — и наконец лопнул в нее всем четырехлетним запасом своего семени.

     Ее промасленная вагина скользила по его яйцам, по всей промежности, а влагалище обтекало член по всей длине крепко и плотно — так, что не хватало никакого крика... Витька глядел в голубые туманные глаза Лины, обжигался языком об ее язык, купался в ее волосах, свисающих ему на лицо — и рвался в ней бесконечным фейерверком. Каждый толчок члена, каждый плевок спермы отражался в ее взгляде...

      — ... Ты ведь поняла? Я хотел смотреть на тебя. В твои глаза... — шептал он. Лина целовала его, прижавшись грудью; затем подняла голову, крепко чмокнула в губы...

      — До встречи, Витя. До встречи после боя. Желаю тебе победы. Пожелай и ты мне.

     Она улыбалась ему, медленно растворяясь в воздухе. Витька чувствовал, как ее вес постепенно улетучивается с его тела. Вскоре в воздухе осталась только тень ее улыбки.

     «Точно как Чеширский кот», подумал Витька.

      — Желаю тебе победы, — сказал он.

     Улыбка мигнула ему — и исчезла.

     ***

     Неделю спустя произошли загадочные события, слухи о которых бурлили по всему Союзу — и даже частично выплеснулись наружу, за бугор, несмотря на строжайшие меры.

     Ни одна газета, ни один телеканал и словечком не обмолвились о том, что случилось в городе 1 мая 198*** года. За болтовню выгоняли с работы, из партии и из комсомола — но слухи все росли, как снежный ком, перетекали из города в город, из области в область, пока не выросли в нечто совершенно неправдоподобное и неудобоваримое.

     Рассказывают, что во 2-й ***ской колонии строгого режима имени Карла Либкнехта, во время праздничной демонстрации образцовый зэк Кузьма Тряпичкин, несший красное знамя, вдруг застыл, глядя в небо, и застопорил всю колонну. Случилась заминка, Кузьму ругали — ...  

     до тех пор, пока не смотрели в небо и не застывали, как и он.

     Над колонией вертелась круглая черная туча, похожая на воронку. Она разрасталась, плотнела, затемняя дневной свет, — и вдруг из самого ее центра вырвалась молния, ударив в один из корпусов колонии.

     «Савельич, Савельич» — пополз шепот по толпе. Красное знамя было забыто, — все в ужасе смотрели на корпус, который и не думал гореть. Вместо того над ним вдруг взгромоздилась черная тень, выросла до самой тучи — и поползла вместе с ней в сторону города.

     В очертаниях тени угадывался профиль, искаженный мстительной гримасой. «Савельич» — шептали посеревшие зэки, впервые в жизни крестясь и бормоча забытые молитвы. К полудню тень, выросшая на несколько сот метров, подползла к городу. Над ней вертелась черная воронка.

     Тень повернула в сторону дачных линий. Когда она приблизилась к шестой линии — над дачей парторга ***ского завода Ипполита Кокорина вдруг взметнулся серо-голубой прозрачный купол, похожий на защитное поле.

     Воронка разразилась раскатами, похожими на злобный хохот. Из самого ее центра исторглась колоссальная молния, направленная почему-то не вертикально, а под углом, — и ударила в верхушку купола. Купол задрожал и заискрил, но устоял. Тень приближалась — и новые, новые, новые молнии били по куполу, пока он, наконец, не лопнул дождем голубых брызг.

     Все вокруг потемнело, будто солнце накрыли свинцовым колпаком. Хохочущая тень приблизилась вплотную к даче Кокорина. По периметру дачного квартала вдруг вспыхнула голубая прозрачная стена, в одном месте тут же заискрившая ярким фейерверком. Туда немедленно выстрелилась молния, отбитая встречной молнией.

     В этой точке очертилась и разрослась вторая тень. Она была рыхлой и сгорбленной. Видно было, что расти ей трудно — то ли от удара молнии, то ли от чего еще, — но она росла, отбивая все новые и новые молнии, все больше разрыхлявшие ее. Наконец над ней завертелась такая же воронка, грянул новый удар грома — и ответная молния полетела в тень-обидчика.

     Поединок двух теней длился не более десяти минут. Вскоре стало ясно, что первая тень одерживает решительную победу: вторая тень распадалась, расклеивалась на куски черного тумана, и воронка над ней рассасывалась на глазах, превращаясь в жидкий черный студень.

     Одна из молний вдруг попала точно в ее середину. Тень мгновенно рухнула и расплылась по земле. Раздался торжествующий раскат грома-хохота, выбивший стекла в половине окрестных домов, — и в центре воронки над первой тенью засиял голубой шар жидкого огня.

     Он дрожал, набухал, тужился — и было ясно, что сейчас он разрядится молнией колоссальной силы, которая испепелит дотла вторую тень, и вместе с ней — полгорода.

     Но в этот момент между двумя тенями вдруг выросла белая фигура. От нее истек дымчатый покров, накрывший остатки второй тени таким же куполом, какой у нее был раньше. Чудовищная молния ударила в него — и растеклась по нему, как горящая ртуть, уйдя в землю. Новые, новые и новые молнии били в купол — и не могли пробить его.

     Туча над первой тенью уплотнилась и потемнела, превратившись в непроницаемо-черную дыру. В ее центре задрожала новая колоссальная молния, набухла, сорвалась в белую фигуру — и... срикошетила обратно.

     Грянул убийственный рев, слышный даже и в соседней области. Черная тень осветилась мертвенным желто-зеленым светом, мгновенно расточившим ее на клочки тумана. Воронка над ней раскололась огненными трещинами, и осколки растаяли в мгновенно посветлевшем небе.

     Вскоре на месте первой тени летали только клочки гари да клубы ржавого дыма. Белая фигура задрожала и стала медленно гаснуть, вбирая в себя защитный купол над второй тенью и ее клочковатые остатки, растворившиеся в белесом тумане.

     Говорят, что все разрушения, причиненные поединком двух теней, исчезли как по волшебству. Даже выбитые стекла в домах сами собой склеились и вставились на место. Не осталось никаких последствий поединка, кроме запаха гари, долго кружившего над городом.

     ... Говорят также, что студент местного универа В. Аникеев, избитый хулиганами в фольклорной экспедиции, после выписки из больницы объявился на парах вместе с девушкой необыкновенной красоты, неведомо кем и как зачисленной на курс. На безымянных пальцах у него и у девушки красовались кольца с удивительными камнями, похожими на кристаллы лунного света. Его однокурсники Гагик и Дина ходили с таинственным видом, показывали «по секрету» свидетельские ленточки, сделанные из неизвестного светящегося материала, и говорили, что ничего не расскажут, потому что им все равно не поверят.

     Девушка была очень слаба и шаталась от усталости. У нее были седые волосы до колен необыкновенного перламутрового оттенка; левая рука ее была отрезана по локоть. Через какое-то время стало ясно, что она беременна. У самого В. Аникеева на левой руке не хватало мизинца.

     Говорят, что через некоторое время волосы В. Аникеева стали седеть, и спустя несколько месяцев приобрели тот же оттенок, что и у его жены, хоть и оставались значительно темнее.

     Еще говорят, что парторг Кокорин после этой истории совершенно облысел, постарел лет на двадцать и уволился с завода, уйдя на пенсию. Видели его очень редко — и только в обществе однорукой девушки с перламутровой косой. Якобы он говорил ей:
 — Эх, дочка, дочка... Вся в меня! В твои годы я...

     А заключенный Горганов, таинственным образом бежавший из колонии, был найден лежащим без сознания в вонючей луже неизвестной консистенции. Говорят, что усилиями врачей колонии он возвращен к жизни и имеет все шансы отбыть свой удвоенный срок в добром здравии.

     Говорят, кроме этого, и много чего другого — вроде того, что лунными ночами над городом летают четыре прозрачных силуэта, два больших и два маленьких, или что зэки в колонии имени Карла Либкнехта объявили голодовку под лозунгом «Даешь Гласность! Долой Колдократию!»... Много чего говорят.

     Но всего, что говорят, не перескажешь. Даже если приписать к нашей повести четвертую главу.