Вы верите в непорочное зачатие? Раньше я тоже не верил, но теперь...

     Ей было 27, у нее был четырехлетний сын и она была девушкой. Но все по порядку.

     Это произошло в 1995 году, довольно тяжелом, постперестроечном. Тогда все метались, все хотели побыстрее и побольше заработать, все хотели открыть свое дело, но немногим удавалось. Люди теряли квартиры, лопались финансовые пирамиды, кругом рэкет, анархия, безработица... Но я отвлекся. Мы с приятелем тоже имели свое дело. Он был шеф, поскольку деньги были его, а я — мозги и связи. Мы торговали бумагой для офисов и всякими канцтоварами, я был менеджер по закупкам и продажам одновременно, а заодно и шофер, то есть развозил товар клиентам. Для этих целей приятель-шеф купил мне новенькую «Газель» — тогда еще редкость, их только начали выпускать.

     Я возвращался домой с последней доставки. Был теплый солнечный летний вечер. Я поехал по кольцу (его в то время реконструировали и бывали серьезные пробки), но проехать мне надо было совсем немного — от рублевки до волоколамки, не переться же через город. Жил я тогда в Митино, а товар отвез в контору на Рублевском шоссе. Сначала ехалось нормально, но потом началась пробка. Через километр все стало ясно — в левом ряду сломалась машина и все ее объезжают. «Ну что за козел! — подумал я. — Не мог на обочину откатить».

     Однако когда я подъехал поближе, то убедился, что это и не козел вовсе, а коза. Хрупкая девушка ходила вокруг «ижачка» — каблучка с открытым капотом и, похоже, не знала, что делать. Она была в джинсиках и коротенькой блузочке, которая открывала втянутый стройный животик, а маленькая упругая грудка, не прикрытая лифчиком, просвечивала через нее. Я бы на вид дал ей лет 20—22, хотя потом выяснилось, что ей уже 27. Объезжая аварийный «ижак», я засмотрелся на девушку-водителя, а сзади уже раздавались нетерпеливые гудки.

     Девушка тоже смотрела на меня огромными серыми глазищами, а потом помахала рукой, чтобы я остановился. Я принял влево и встал впереди нее. Девушка подошла к кабине.

      — У меня сломалась машина, вы не оттащите меня к обочине? Я умею на веревке ездить!

     Я вышел из кабины, достал трос и соединил наши транспортные средства. Девушка все смотрела на меня, мне даже становилось неловко. Интересно, ей тоже неловко? Ведь и я разглядывал ее с не меньшим интересом. Оттащив на обочину «ижак», я вышел из машины, отцепил трос и сказал:

      — Давайте посмотрим, что с вашим железным конем.

     Проверил свечи, подачу топлива. Искра — слона убьет, бензин течет рекой, мотор еще теплый. Почему не едет? Девушка нерешительно помялась, потом спросила:

      — А вы не могли бы отбуксировать меня до дома?

      — Где вы живете? — спросил я, хотя это и не имело значения. Красивую девушку я готов отбуксировать хоть на край света.

      — Тут недалеко, в Красногорске. Только... — она замялась. — Только мне нечем заплатить.

      — Разберемся.

      — Я могу, — она покраснела и опустила глаза, — напоить вас чаем.

     Ясно, девушка хочет расплатиться натурой. Что ж, я не против, это правильный ход.

     У нее оказалась маленькая однокомнатная квартирка. Когда мы вошли, она сказала:

      — Вы тут посидите, я за Павликом в садик сбегаю. Это быстро, садик вон, под окнами. Я пока чайник включу, вы следите, хорошо?

     Удивительная беспечность. Оставлять незнакомого мужика одного в своей квартире... Хотя воровать-то у нее особо нечего — старенькая мебель, черно-белый телевизор, посуды немного, все чашка с отбитыми ручками. Но вот ведь незадача, как мы будем при Павлике это... чай пить? Чайник на газовой плите засвистел и прервал мои размышления.

     Тут вернулась и Маша с Павликом. Да, ее звали Маша. А Павлик — забавный мальчуган, четырех лет, очень похожий на мать. Похоже, что папа у него — летчик испытатель или полярный исследователь. По крайней мере, за время отсутствия Маши, следов пребывания в доме другого половозрелого самца мною обнаружено не было. Она оставила Павлика в кухне вместе со мной.

      — Побудьте здесь, я сейчас.

     Она закрыла дверь в комнату, было слышно, что она говорит с кем-то по телефону.

      — А ты меня на своем глузовике покатаешь? — спросил Павлик.

      — Посмотрим.

      — А у мамы тозе есть глузовик. Только ма-а-аленький.

      — Я знаю. А у тебя какая машина?

      — Гоночная, «фелали». Щас показу, — он убежал в комнату.

     Вышли они вместе с Машей. Павлик показал мне маленькую машинку, а Маша сказала ему:

      — Павлик, сейчас за тобой придет тетя Лена, ты у нее побудешь, она тебя покормит и включит «Спокойной ночи, малыши». А потом я за тобой приду. Хорошо?

      — Холосо!

     Ясно, у нас время — до девяти. Что ж, нормально. Пришла тетя Лена. Я сидел на кухне и не видел ее, только слышал, как они разговаривают с Машей. Маша говорила, что ей надо отъехать, Павлика не с кем оставить, я Лена, похоже, чувствовала мое присутствие и пыталась заглянуть на кухню, но так и не смогла. Потом она ушла и увела с собой мальчика.

      — А хочешь кофе? — спросила Маша, — Я хорошо готовлю кофе.

     Конечно, я хотел. Когда Маша доставала с верхней полки кофемолку, через пройму рукавов ее блузки была видна ее грудь, маленькая, привлекательная, упругая, божественная грудь. Я еле сдерживался овладеть этой богиней прямо тут же. Маша колдовала над туркой, три раза поднимала пенку, перемешивала кленовой палочкой, посыпала корицей и солью. Ее распущенные светло-русые волосы ниспадали почти до пояса, из-под них выглядывали хрупкие плечики. Боже, какой же ты шофер? Ты — диктор ТВ, секретарь-референт, не знаю, кто там еще? Для фотомодели росточек маловат, да тебе и не надо. Ты божественно красива. Сколько же у тебя было мужиков? Двадцать, сорок сто? Хотя какое это имеет значение, сегодня ты — моя.

     Я подошел к ней сзади и обнял, стараясь как ба нечаянно дотронуться руками до груди. Она повернула ко мне голову. Огромные серые глаза светились лаской и нежностью.

      — Погоди немножко. Давай попьем кофе. Ой!

     Пена перевалила через край турки и побежала на белую поверхность плиты. Но все равно, напиток получился божественный. Или потому, что его готовила богиня?

     Потом мы пошли в комнату и сели на диван. Маша, как бы ненароком, расстегнула верхнюю пуговичку своей блузки. Я взял ее за локоть и притянул к себе. И опять эти глаза! Огромные, серые. А в них — немного смущения, какая-то робость, почти испуг.

      — Ты прекрасна! — сказал я, припадая губами к ее губам.

     Потом я расстегивал остальные пуговички на блузке. Очень медленно. Очень медленно гладил упругие грудки, отводя в сторону ткань. Потом припадал губами к сосочкам — правый, левый, снова правый, опять левый. Потом целовал упругий животик, спускаясь все ниже, одновременно расстегивая джинсы. Она сама приподняла попку, чтобы легче было их снять. Трусики она придержала рукой, ладно, оставим их на потом. Обычно женщину очень заводит, когда ее начинают ласкать через трусики. Продолжая целовать животик, я одной рукой гладил ее грудь, а другой — бедро, поднимаясь выше к промежности.

     Коснувшись ткани трусов между ножками, я ощутил, что она сухая. Маша еще не завелась. А я уже был на взводе, мои джинсы могли просто лопнуть. Я приподнял ее попку, чтобы снять трусы.

      — Подожди, — сказала она. — Мне страшно.

      — Чего ты боишься, Машенька, милая? Ты просто богиня, я так тебя хочу! Все будет хорошо, сейчас я буду тебя ласкать, как никто не ласкал. А потом мы... Правда, я очень возбужден, с первого раза, может, не получится...

      — И со второго тоже, — с горечью произнесла она.

     Что она хотела этим ...

 

     сказать? Сомневается в моих способностях? Возбуждение немного спало. Теперь можно целовать самое заветное. Я снова потянул вниз трусики, скользя губами по ее животу. Она все-таки приподняла чуть-чуть таз, помогая устранить эту преграду, как потом выяснилось, не последнюю. Светлые волосики на лобке прикрывали заветную щелочку. Над лобком шрамик — след от Кесарева сечения. Я поцеловал шрамик, поцеловал волосики, раздвинул их языком, пробираясь к губкам. Мои руки тем временем ласкали то бедра, то грудь, я язык водил туда-сюда вдоль щелки.

     Маша издавала тихие всхлипы и вздохи, которые сильно возбуждали меня. Наконец я почувствовал запах секреции, а язык ощутил одновременно сладкий, одновременно кисло-солоноватый привкус. Теперь можно раздвинуть губки и пробираться языком глубже. Там было все очень узко, даже язык с трудом протискивался. Большим пальцем я начал стимулировать клитор, а язык часто-часто углублять и вытаскивать. Маша задвигала вперед-назад попкой, дыхание ее участилось. Я ускорил движения языка и быстро-быстро вибрировал пальцем, прижав чуть клитор и делая вращательные движения. Маша вскрикнула и, кажется, кончила, потому что перестала двигать попкой и немного обмякла.

     Но этого нельзя было сказать о моем органе, он рвался в бой, пора бы его выпустить на свободу. Я продолжал гладить одной рукой Машины гениталии, чтобы не прошло ее возбуждение, второй рукой расстегивал себе штаны, выпуская дружка на волю. Очевидно, у Маши слишком узкая щель, поэтому все сношения для нее были очень болезненны, вот она и сопротивлялась в начале. Я приподнял и согнул ее коленки, немного их расставил.

      — Так будет легче, — сказал я Маше, а своего дружка предупредил: — смотри, быстро не кончай!

     Опускаясь сверху на Машу, я вновь увидел эти огромные серые глаза. Испуга в них не было, было напряженное ожидание. Я поцеловал ее в губы и направил головку члена к заветной дырочке. Там было достаточно влаги, но протискиваться внутрь дружок не хотел. Я сполз к ее божественной, одурманивающее пахнущей писечке, полизал и еще немного послюнявил вход во влагалище, повторил попытку снова. С усилием удалось продвинуть головку внутрь, ее что-то сразу обхватило как кулачок. Надо остановиться, подумать о работе, о долгах, о чем-нибудь еще, иначе кончу.

     Посмотрев на Машу, заметил, что она немного морщит лобик, а глаза, роскошные серые глаза закрыты. Я с усилием ввел член до конца — Маша легонько ойкнула — и заработал: туда-сюда, туда-сюда. Моя богиня открыла глаза и в огромных серых глазах была радость и удовольствие. Она чуть изогнулась и дотронулась рукой до моего бедра, нажимом как бы задавая ритм. Сквозь приоткрытые губы она тихо произносила:

      — Еще, еще...

     Через пару минут она закатила глаза, той рукой, которой задавала мне темп, схватила за яйца и почти крикнула:

      — Все!

     Я еле успел выдернуть свой орган наружу и направить струю в сторону от того места, которое орошать этой жидкостью никак нельзя. Моя голова оказалась напротив божественной груди. Я тут же припал к ней губами. Когда мы обрели способность соображать и произносить слова, она сказала:

      — Встань, надо застирать покрывало.

     Мы поднялись с дивана, и оказалось, что на покрывале не только следы моей спермы, но и... кровь. И на дружке моем кровь.

      — У тебя месячные? — удивился я.

      — Я потеряла невинность.

     А я потерял дар речи, только молча потрогал ее по шрамику над лобком.

      — А как же это? Я бы еще мог подумать, что Павлик твой приемный сын, но это?

      — Пойдем, надо помыться. Хорошо, вчера горячую воду включили.

     Мы мылись под душем, ласкали друг друга, она гладила мой пенис и яички, я возбуждался и просил ее дать снова. Она повернулась задом и чуть нагнулась. С ее нижних губок стекала вода и не только, потому что моему малышу там было скользко, тепло и приятно. Потом мы пили на кухне собственно чай, а я слушал Машину историю.

      — Павлика родила я. Точнее выносила. Я росла тихоней и в юности меня не волновали ни мальчики, ни девочки. После девятого класса я была в пионерском лагере. Там мы жили в четырехместных палатах. Девчонки из моей палаты занимались онанизмом, но меня это совсем не возбуждало, наоборот, я старалась отвернуться, накрыться с головой, чтоб ничего не видеть и не слышать. А они еще какой-то шланг для этого приспособили, хотели и мне его воткнуть, но я не дала. Одна говорит: «Тебя надо с Толиком познакомить, у него знаешь, какой толстый!».

     А пацаны на меня уже многие пялились, но у меня наверно вид такой был грозный, подойти никто не решался. В школе мне тоже ребята проходу не давали, но я всех отшивала. Мне никто не нравился и вообще, инстинкты во мне еще спали, мне просто не хотелось этого. После выпускного двое парней хотели меня изнасиловать. Но когда я одному съездила по яйцам, второй сказал: «Ну ее, недотрогу, пойдем лучше Верку трахнем». А первый ничего не сказал. В институте я тоже сторонилась парней, да и факультет экономический, там тогда почти одни девки учились. Парней мало, девчонки за них между собой грызлись.

     А на четвертом курсе в меня один парень влюбился, первокурсник. Я решила: ну и ладно, пусть младше на три года, зато любит. Я решила, что если у него серьезные намерения — пускай. Ведь когда-то невинность надо терять, не век ходить девочкой-целочкой. А когда у нас дошло до интима — парень-то тоже неопытный — меня он возбудить не сумел, приставил свой пистолет к дырочке, да и выстрелил. А после так смутился, что больше у него и не встал. С этим парнем мы больше не встречались, а в меня чего-то попало, залетела я. Подумала-подумала, решила рожать.

     И мама тогда жива была, говорит, рожай дочка, а то я внука так и не увижу. А в конце срока у меня нашли какую-то патологию и сделали Кесарево. А может, решили приколоться, в консультации и так все шушукались и хихикали: непорочное зачатие. А потом мне тоже не везло. Один хотел со мной переспать, тоже не смог, еще и оскорбил: «Ты, — говорит, — шалава фригидная!». Прикольно, да? А с другим легла в постель, рассказала ему все, так я пока рассказываю, он лежит рядом и онанирует. Я его выгнала, иди, говорю, кончай в туалет и выметайся. А когда тебя увидела, ну, думаю, судьба нас свела: ты и только ты.

     Она посмотрела на меня огромными серыми глазищами, божественными глазищами. Ее просто невозможно было не поцеловать, долго и жадно.

      — Мы еще увидимся? — спросил я.

      — Нет. Это миг, это счастье, такого уже не будет. Ты для меня — мой загадочный первый мужчина, мой герой, мой плейбой. Я буду мечтать, я буду вспоминать, но я не хочу, чтобы праздник превратился в будни. Ведь у тебя семья, правда? Ко мне ты не уйдешь. Да если бы и ушел, все равно, праздника больше не будет.

     В девять привели Павлика. А я попрощался с его мамой и ушел. Но в памяти так навсегда и остались огромные божественные серые глаза.

     E-mail автора: [email protected]