(переложение пушкинской поэмы на простонародный лад)

     Хочу я, братцы, вас забавить.

     Коль надоел высокий слог,

     Попытку сделаю избавить

     От поучений, пышных строк.

     Я покажу реальной жизни

     Картины — вовсе без прикрас.

     На славном языке отчизны

     Я обосную свой рассказ.

     Но так и быть, — рукой пристрастной,

     Прими собранье пестрых глав

     Полусмешных, полузабавных,

     Простонародных, идеальных-

     Небрежный плод моих забав.

     «Мой дядя, пидар хитрожопый,

     Чуть заболел, зовет меня,

     Чтоб подтирал за ним блевоту,

     Подстилки грязные сменял.

     Ах, в бога мать, такая сука,

     Марать об гниль младые руки.

     Сидеть с развалиной всю ночь,

     Не отходя ни шагу прочь.

     Вот развалюха, вот холупа!

     Его за яйца щекотать

     И мазью растирать залупу.

     И материться про себя:

     Когда ж судьба возьмет тебя»!

     Так думал молодой повеса,

     Летя на тройке почтовых.

     И посылая всех к Зевесу,

     И поминая всех родных.

     Друзья мои, позвольте прямо

     С героем моего романа,

     Без лишних слов,

     Как хуем в глаз:

     Позвольте познакомить вас.

     Омегин — пьяница и ебарь.

     Мы с ним толкались по пивным,

     Совмесно баб ебали с ним,

     Фарцовкой занимались оба,

     Кололись, чифирили — жуть!

     Все не желая отдохнуть.

     Его пахан напиздил денег

     И не скрывал. Раз так — хана.

     Судьба согнула на колени

     И заебала пахана.

     Омегина ж судьба хранила.

     Хуищем длинным наделила,

     Залупой красной и большой,

     И возбудительной душой.

     Его учил француз убогий.

     Что б не измучилось дитя,

     Учил его всему шутя:

     Нассать на ухо тете Клаве,

     Загнуть при бабке в бога мать

     И в летнем садике насрать.

     Когда же хуй стал подниматься,

     Француза — на хуй, все, пиздец.

     «Теперь учись, сынок, ебаться», — 

     Сказал напутственно отец.

     Вот мой Омегин на свободе.

     Острижен по последней моде.

     Одет он в джинсовый жакет,

     И наконец увидел свет.

     Он по-французски матерился

     И по-китайски загибал,

     И колом хуй его вставал.

     Как молоток в штанине бался.

     Чего ж вам боле, свет решил,

     Что наш Омегин очень мил.

     Я тоже многому научен.

     А кто ж не может тюльку гнать.

     Учиться в школе очень скучно.

     Язык народа надо знать.

     Омегин был по мненью многих

     Судей решительных и строгих

     Ученый малый, но пиздун

     И остроумный хохотун.

     Без принужденья в разговоре

     Обматюкнет кого слегка,

     В ебало сунет кулака

     Или харкнет кому за ворот.

     Он вызывал улыбки дам,

     Сверкнув залупой тут и там.

     Латынь из моды вышла ныне,

     Но, если правду вам сказать,

     Умел он гнуть и по-латыни.

     Про пенис, клитор мог читать.

     «Познанье — сила», — Маркс нас учит.

     Э-гей, учитесь лучше дрючить.

     А диамат и сопромат

     Кому, скажите, надо знать?

     Омегин не имел охоты

     Знать о строении слона.

     Ведь это чистая хуйня.

     Но дней минувших анекдоты

     Про Петьку, Анку и зверей

     Хранил он в памяти своей.

     Он помнил охуенно много

     Различных басенок, стишков,

     Подъебок и всего такого,

     Что позавидовал Барков.

     Но в чем он истинный был гений,

     Что делал без отдохновений,

     И чем был рад себя занять,

     Чтоб хуем груш не обивать, — 

     Была наука извращений,

     Где сотни поз и сотни пезд.

     Ебался Женя без стеснений.

     Его по жизни хуй понес.

     Ялдой его кормилась слава.

     Ялде услады было мало.

     Великий был пиздострадалец.

     Пиздой он бредил и пьянел.

     Вот засадить бы толстый палец!

     А без пизды совсем хуел.

     Залупоглазая мудила

     Всех девок к блядству приводила.

     Стоит, как кирзовый сапог, — 

     Никто бежать ее не мог.

     О, как он был в тот миг потешен!

     Спускал, залупу в дверь совал.

     И говорил, не он в том грешен.

     Но находилася дыра,

     И он кричал: «Ура, ура»!

     Как рано мог уж он тревожить

     Пизду блядищи записной.

     Известно, чем юнец моложе,

     Тем он не знающ, как слепой.

     Его прозвали пиздорванцем,

     А он прикинулся испанцем.

     Но вы, блаженные мужъя,

     С ним оставалися друзья.

     Его ласкал супруг лукавый:

     «О, необрезанный юнец»!

     И тот, чей сник давно конец.

     И рогоносец величавый,

     Кого наебывали жены,

     Ялдой Омегина сражены.

     Бывало, он еще в постели,

     К нему записочки несут.

     «Что, приглашенья? В самом деле»!

     Три бляди на вечер зовут.

     Там будет бал, там пьянка, праздник, — 

     К кому поедет мой проказник,

     С кого начнет он? Все равно!

     Всех усладить ему дано!

     И он, позавтракав сметанкой,

     Чтоб одубело хуй стоял,

     Соседских девок разминал.

     И ждал, когда начнется пьянка,

     Пока недремные часы

     Не позовут надеть трусы.

     Уж темно, в санки он садится.

     «Пиздуй, мудак», — раздастся крик.

     Морозной пылью серебрится

     Его бобровый воротник.

     К Мими поехал он уверен,

     Что муж ушел, открыты двери.

     Вошел, вхуярил литра два.

     И ну ей хуй в пизду совать.

     Под ним кровать трещит, трепещет.

     Бабец в соку прикрыла глаз.

     Омегин, знай, сандалит хлеще.

     Вот это масть, вот это класс!

     Она торчит, она в экстазе.

     Омегину же в самом разе.

     Но он спешит, другое дело

     Его зовет и он идет.

     Как любит он нагое тело

     И вздутый спермою живот.

     Театра страстный почитатель,

     Обворожительных актрис,

     Незримый гражданин кулис,

     Омегин ебанул к театру,

     Чтобы получше разузнать,

     Как вздернуть нынче Клеопатру

     И Лиру яйца показать.

     Чтоб не приебывался старый

     Своим членякой — тряпкой вялой.

     Мои богини, вы мне рады?

     Внемлите мой пропитый глас.

     Все те же ль вы? Другие бляди,

     Сменив, не заменили ль вас?

     Театр уж полон, ложи блещут,

     В партере водку кто-то хлещет.

     А вон целячка вся в соку

     Лежит на сцене на боку.

     Одной рукой пизду прикрыла,

     Другою медленно манит.

     И вдруг как вспрыгнет, как взлетит.

     Все на нее воротят рыла.

     Она ж: то раком стан согнет,

     То быстрой ляжкой ляжку бьет.

     Все тащутся. Омегин входит.

     Пиздует прямо по ногам.

     И свой бинокль скосясь наводит

     На груди незнакомых дам.

     Взглянул, скривил свое ебало:

     «А клевых баб по ложам мало».

     «Хуйня», — сказал он и понес, — 

     Ебал я в рот такое блядство,

     Уж если хочется ебаться,

     В пизду засуньте толстый нос.

     А мне нужна в соку бабец.

     Неужто я не молодей»?!

     Изображу ль картину верно?

     Уединенный кабинет,

     Где мод воспитанник примерный

     Одет, раздет и вновь одет.

     Второй Соловский моей Евгений.

     Боясь различных заражений

     И сифилических простуд,

     Он в ванной сколотил уют.

     Он три часа залупу чистит,

     Он с мылом кожицу дрочит,

     Он перед зеркалом «артиста»

     Трясет в руке и все молчит.

     Такая, братцы, гигиена.

     И, я считаю, это верно.

     Отмыв головки болтик крупный,

     Омегин двинулся на бал.

     Распространяя дух залупный,

     Красив, силен и так удал.

     Вот наш герой подъехал к сеням,

     Вхуярил прямо по ступеням.

     Вошел и смотрит восхищенно:

     Летают ножки милых дам,

     Так и крича: я все отдам.

     Глазеют мужики влюбленно,

     Кругом и шум и суета —

     Толпа развратом занята.

     О, ножки, ножки, что за чудо!

     Каков бы ни был женский ум,

     Но ножки — главное их блюдо.

     О, сколь рождают сладких дум!

     Бывало, я совсем мальченкой

     Уже стремил глаз под юбченку.

     А там, глядишь, и в темноте

     Я страстно лапал женщин ноги.

     О, что за счастье! Боги, Боги!

     Теперь я, братцы, импотент.

     Но как ни тяжко это горе,

     Баб у меня бывало море.