Всю ночь мне снились тревожные сны, где фигурировал позавчерашний старик с жезлом. Он хохотал, как мультяшный дьявол, и я ревел во сне — совсем как в детстве. Проснувшись, я первым делом набрал Майю.

     «Абонент временно недоступен...» Одевшись и проглотив, что попало под руку, я сел в машину и помчался к ней.

     В домофоне никто не отзывался. Я обошел соседние дома, чтобы убедиться, что не ошибся — но нет, все было верно. Это был дом Майи, ее квартира, и Майя не открывала. Но как же? она ведь сказала, что будет дома, и будет ждать меня...

     Может, спит? Отсыпается после вчерашнего?

     Я ждал под домом четыре с половиной часа. Проскользнув вслед за жильцом внутрь, я поднялся на нужный этаж, нашел нужную квартиру, — но никто не открывал. Прождав еще час, я, наконец, понял, кто виноват. Я понял, У КОГО Майя. И рванул, почти не нажимая на тормоза, к театру «Пигмалион».

     Тревога и злость так клокотали во мне, что хренов маэстро уже был в моем воображении горой кровавого мяса. Ворвавшись в зал и оттолкнув охранника, я сразу нашел Брокенберга, репетировавшего с артистами. Увидев меня, он спрыгнул со сцены и побежал мне навстречу.

     То, что было дальше, выглядело примерно так: мы оба бежали друг к другу, явно желая стереть друг друга в порошок, оба остановились в полуметре друг от друга — и оба крикнули:

      — Где Майя?!

     (я, впрочем, прибавил к вопросу длинное непечатное, стыдливо повисшее в тишине).

     Наши физиономии вытянулись одинаково, будто мы смотрели в зеркало.

      — Она что, не с тобой? — пискнул Брокенберг. Я прикусил язык, не успев спросить его то же самое.

      — Нет. Я думал, она у тебя...
 — Ясно, — сказал Брокенберг, помолчав.

     Он был похож на колдунью Юбабу из мультика «Унесенные призраками», когда та узнала от Хаку о проделках своей сестрицы.

      — Она должна была утром быть с тобой, а потом приехать на репетицию. Телефоны не отвечают. Ее нет уже три часа...

      — Ну... в конце концов... Она взрослая девушка. Мало ли... — говорил я, заражаясь его тревогой.
 — Заткнись! — оборвал он меня, и я не обиделся, а только еще больше встревожился. — Что она говорила? Она говорила о своих планах?
 — Нет... да... Кажется.
 — Что?!
 — Просто я случайно услышал ее разговор по телефону. Она говорила с кем-то... кто-то требовал от нее что-то отдать, принести... а она говорила «хорошо, отдам...»
 — Кто это был? Кто?! — Брокенберг схватил меня за плечи и стал трясти.
 — Да успокойся ты, псих!... — крикнул я наконец на него, и он отпустил меня. — Я не знаю точно, но... кажется, я догадываюсь. По-моему, это был один старик.
 — Старик?! — страшно закричал Брокенберг. Артисты на сцене замерли, уставившись на нас.
 — Просто мне так кажется.
 — Что за старик? Где ты его видел?
 — Он хотел... не знаю, чего он хотел, но Майя ужасно испугалась его. Я тогда открыл ей машину, чтобы старикан не догнал ее. Мы тогда еще не были знакомы. Просто она так испугалась... Этот старикашка выронил какую-то железяку, древнюю такую. Я ее подобрал, а Майя потом попросила, чтобы я отдал ей. Я и отдал... Вот я и думаю, что ей звонил тот старик, требовал, чтобы она отдала ему ту железяку, и она...

     Брокенберг вдруг тяжело рухнул на стул и опустил голову.

      — Эй! В чем дело? Эй! — я заглядывал ему в лицо, нагнувшись, а он раскачивался и скрежетал зубами. Внезапно он подскочил и схватил меня за руку:
 — Пойдем!
 — Куда?
 — Я расскажу тебе. Пойдем!

     Он потащил меня по коридору, ввел в артистическую, закрыл дверь, сел, посидел некоторое время с закрытыми глазами, затем глубоко вдохнул и заговорил:

      — Значит, так. Слушай. Если будет трудно поверить — постарайся. Ты не виноват, конечно, это все Майя. Но ничего, может, еще можно исправить...
 — Что исправить?
 — Слушай и не перебивай. Старик, которого ты видел — это сам Лео бен Бецалель, или, как он сейчас называет себя, Лев Бецман.
 — Бецман? Тот самый?..
 — Да. У нас с ним давние счеты... Сейчас он считается, как ты знаешь, великим скульптором и коллекционером. На самом деле он просто превращает живых людей в статуи.
 — Что?!..
 — За Майей он охотится уже несколько лет. Еще бы: такой роскошный экземпляр для его коллекции! Жезлу, который ты видел, три тысячи лет, и им может управлять только он. Он добыл тайные свитки еще при Рудольфе Пражском — и сжег их, чтобы никто, кроме него, не знал заклинаний. Я оберегал Майю, как мог, но... Мы с ним договорились не трогать друг друга. Мы подписали договор и не можем нарушить его. Ни я, ни он. И я здесь бессилен. Поэтому он старается вредить мне косвенно, через дорогих мне людей; и поэтому я рассказываю все тебе. На тебя вся надежда.

     С минуту я переваривал услышанное. Потом спросил:

      — Скажи мне... Тебе дорога Майя... Ты с ней...

     Вместо ответа Брокенберг вдруг встал и спустил штаны с трусами. Похолодев, я глядел на большой рубец в том месте, где должно свисать мужское достоинство*.
___________________________________
*По одной из легенд, Фауст оскопил себя, чтобы избавиться от власти Мефистофеля. — прим. авт.

     Почесав за ухом, я спросил у него:
 — Что я должен делать?

     ***

     Третий день я бродил по выставке Льва Бецмана, повторяя про себя, как мантру, напутствие Фауста: «Любое заклинание имеет противодействие. Присматривайся. Бецалель будет стараться упредить то, что может разрушить его заклятие. Постарайся заметить, что охрана не позволяет делать посетителям. Она наверняка предупреждена, хоть и не знает, в чем дело».

     Но ничего особенного я не заметил. Нельзя было делать то, что нельзя делать во всех выставках и музеях мира: трогать экспонаты руками, снимать их со вспышкой, распивать спиртные напитки, ходить без обуви и т. п.

     Майя была здесь. Я не мог смотреть на неподвижную, мертво-застывшую голую фигурку из посеребренного металла, стоявшую среди десятков таких же, как она, окаменевших и высеребренных фигур: мне хотелось реветь и биться головой об ее пьедестал...

     Вечером, когда объявили закрытие, я вдруг почувствовал, что мне нужно срочно в туалет. Он был тут же, рядом с залом.

     Когда я вышел оттуда — увидел, что зрителей в зале нет, входные двери закрыты, и рядом с ними стоит группа охранников. Они травили анекдоты. Повинуясь внезапному импульсу, я шмыгнул обратно в туалет.

     Я не думал, что смогу остаться тут на ночь, но упустить такой шанс было нельзя. Зная, что кабинки будут проверять, я открыл дверь подсобки, где хранились ведра, швабры и тряпки, и, вспомнив фильм «Как украсть миллион», залез за дверцу кладовки.

     Вскоре послышались голоса охранников. Один из них сунул голову в подсобку и, удовлетворившись этим, отошел прочь. Через пять минут воцарилась полная тишина.

     Я выжидал еще какое-то время, боясь выходить. Наконец, пересилив себя, я осторожно, замирая и оглядываясь на каждом шагу, двинулся по направлению к залу. Свет выключили, и музей освещался только лампочками сигнализации и светом с улицы, проникавшим через окна.

     Музей был пуст. Осознав это, я бросился к Майе и стал ощупывать ее металлическое тело, холодное и мертвое, как водопроводный кран. Я гладил, сжимал, царапал милые изгибы, еще недавно живые, горячие, пульсировавшие в едином ритме со мной — и едва удерживался от истерики. С трудом опомнившись, я заставил себя отойти от Майи.

     «Будем рассуждать трезво», говорил я себе. «Прикосновения ничего не дали. Может быть, Майю нужно трогать в конкретных местах, конкретным образом, конкретное число раз?» Глубоко вздохнув, я вновь подошел к Майе и начал свои эксперименты.

     ....

 .. Три часа спустя я, совершенно обессиленный, плюхнулся на скамейку. «Может, Майю нужно окунуть в воду? Но все экспонаты на сигнализации, и я не дотащу ее к крану...» Мысли бились в моей голове хаотично, как ночные бабочки о фонарь. Из последних сил я заставил себя успокоиться, расслабиться и подумать.

     «Логика, только логика», говорил я себе, «ничего, кроме логики. Итак, логика. Будем рассуждать логически. Что у нас есть? У нас есть список запретов. Обычный список запретов, стандартный для всех музеев. Нельзя трогать экспонаты, потому что... ну ни к чему им отпечатки жирных пальцев. Нельзя ходить босиком, потому что это не пляж, а музей. Нельзя бухать, потому что... потому что нельзя. Нельзя снимать со вспышкой, потому что... Стоп, а почему?»

     В самом деле, думал я, — это уместно в картинной галерее: чтобы яркий свет не портил цвета картин. Но ведь здесь скульптуры, железяки, им фиолетово, со вспышкой я снимаю их, или без, или вообще не снимаю... Стоп, а почему на входе отбирают фотоаппараты? Почему все снимки делаются местной камерой, в которую вставляется SD-шка посетителя? Что-то тут не то. Сказали бы «без вспышки» — и хватит. Штрафовали бы за вспышку, в конце концов... Та-ак. Хорошо, что моя камера живет у меня в потайном кармане сумки. Маленькая, да удаленькая. А ну-ка...

     Я подошел к Майе, достал свою любимую камеру, включил вспышку... Холодея, нажал на затвор...

     И чуть не выронил камеру. Майя шевельнулась, будто желая вырваться из железного плена, и застыла снова.

     Я подбежал к ней, стал трясти ее, звать, умолять проснуться... Вовремя вспомнив про сигнализацию и опомнившись, я отошел прочь.

     «... Спокойно, приятель, спокойно. Ты на верном пути. Логика еще никогда не подводила тебя. Не сдаемся, не сдаемся — продолжаем мыслить... Итак, вспышка. Почему Майя ожила? Потому что была вспышка. Почему Майя ожила не до конца? Потому что вспышка была так себе. Просто не хватило яркости. Та-ак...»

     В том же потайном кармане у меня была внешняя вспышка. Не попадая от волнения в разъем, я присоединил ее с седьмой попытки, выставив мощность на максимум. «Только бы хватило заряда», думал я, трясущимися руками направляя объектив на Майю...

     Ррраз! В полумраке зала сверкнула голубая молния, ослепив меня; я зажмурился, но тут же открыл глаза, всматриваясь в темноту. Лиловое пятно в глазах расточилось... и я увидел движущийся силуэт.

     Не веря своим глазам, я застыл, не дыша — и услышал глубокий вздох Майи.

      — Майя! — крикнул я, все еще боясь шевельнуться, будто меня самого превратили в статую.
 — Рома? Что... где мы? Я...

     Тут я, наконец, кинулся к ней — и обнял ее за ноги. Майя пошатнулась и чуть не упала.

      — Осторожно! — я помог ей спуститься с пьедестала.
 — Рома? Так странно... я ничего не помню. Почему это... я что, голая? Почему на мне ничего нет? И в чем это я вся? В краске? Где мы?
 — Мы в музее. В музее Бецмана. Почему ты не рассказала мне про него? Почему? — говорил я, обнимая Майю, покрытую серебрянкой с ног до головы. Она бессознательно льнула ко мне, ничего не понимая, но услышав про Бецмана — вздрогнула:
 — Что, он... он...
 — Да. Но теперь все в порядке. Все хорошо, — говорил я, гладя Майю по спине, шершавой от краски.
 — Боже! Но я ничего не помню. Помню, как ехала на встречу с ним, везла ему... Боже! Он обманул меня? Он...
 — Забудь о нем. Все хорошо, — повторял я и, не выдержав, прильнул к ее губам.

     Они были горькими от краски, и я протер их краем футболки. Протер и прильнул к ним снова, — так, что Майя застонала, вжавшись в меня грудями.

      — Аааа... — ее язык сплелся с моим, и внутри у меня распустился горько-сладкий цветок. Я целовал ее, и захлебнулся сладкой солью ее рта, и думал — «вот ее язык, нежный, сладкий, горячий... живой! Живой...» Чудо ее оживления оглушило меня — я гладил, тискал и тер ее тело, жаркое где-то там, под шершавой краской, холодящей мне ладони, — и не заметил, как мы оба оказались на полу.

     Пол был мраморный и холодный. Бедра мои сами бодали Майю, желая поскорей врасти в нее, и я стягивал с себя штаны с трусами, обнажая хозяйство — и мрамор обжигал мне кожу на ногах. Краска, плотно облепившая Майю, скрыла живую кожу — и страшно хотелось пробиться к пульсирующему, горячему, к живой мякоти ее нутра, и я буравил ее маленькими быстрыми толчками, стараясь не делать ей больно...

     Нам было твердо, холодно, неудобно; нас освещали призрачные лучи сигнализации, и мы барахтались в полумраке музея, вталкиваясь друг в друга, бодаясь лобками, выворачиваясь, как рыбы на песке... Этот секс был похож на пир голодающих, которые дорвались до сказочных яств и заглатывают все сразу. Как-то сама собой нашлась поза: я выгнулся буквой «Г», Майя обхватила меня ногами, уперлась руками в пол, запрокинула голову — и наподдавала мне тазом, крепко вдавливаясь в меня. Она была вся в краске и казалась куклой — но она была живая, ЖИВАЯ! и глаза ее отблескивали серебряными огоньками, пронзительными, как у ночного зверя.

     Наши бедра и гениталии работали, как сумасшедшие; мы быстро запыхались, и нам пришлось сделать передышку, хоть между ног у нас было жарко, как в аду. Я распирал членом верхнюю стенку влагалища Майи, надетой на меня, как эластичный чулок, и спрашивал ее, задыхаясь после гонки:

      — Тебе... тебе... не больно так?
 — Нет... — отвечала Майя, — а даже если и чуть-чуть... Неважно. Это неважно. Я хочу! Я очень хочу!
 — Ффффух!... А почему ты прогнала меня, когда нас застукал Фауст?
 — Я не прогнала!... Я испугалась. Он превратил бы тебя в жабу. Или в крысу... Ты во мне?
 — Ого!... Еще как! Посмотри! — Майя вытянула голову и смотрела, как мой член тонет в ее дырочке, распирая влажные лепестки.
 — Оооо!... Трудно поверить даже, что это я... мы... Можно потрогать?
 — Где потрогать?
 — ТАМ...

     Майя протянула руку, коснулась моих яиц, робко погладила их — а я, в свою очередь, стал щупать и щекотать ее клитор, набухший среди липких складок. Она смотрела, как я это делаю, подвывая и возбуждаясь, как кошка. Ее бедра ерзали на моем члене, а пальцы сплетались с моими пальцами; мы ласкали и мяли наши гениталии, сходя с ума от бесстыдства — и наконец возбудились настолько, что не выдержали и принялись трахать друг друга зверски, жадно, агрессивно, утоляя жгучий голод между ног...

      — Тебе классно? — хрипел я, шлепая яйцами по Майе.
 — Да... хочу еще! Хочу еще много!... очень, очень хочу... — стонала Майя, и я ускорял напор. Рукой я шарил по ее вагине, сдавливая клитор и вибрируя на нем, чтобы Майя кончила вместе со мной.
 — Ты сильно возбудилась, да?
 — Иииыыы... а ты не видишь? АААААА! умираю, лопаюсь просто!... еще, еще, еще так! Ооооо...

     И я прыгал на ней, позабыв про холодный пол, и про усталость, и про то, что она вся в краске, как елочная игрушка, и про то, что у меня стреножены ноги... Блаженство подступало, нарастало, как пенистая лавина — и я уже чувствовал, что мы дышим вместе, и стонем единым криком, и сейчас упадем горящим комом в пропасть, и утолим в ней наш голод, и...

     Вдруг вспыхнул яркий свет. Я вначале не понял, что это снаружи, решив, что у меня искры в глазах; но Майя ахнула — и раздался каркающий голос:

      — Извините, что помешал вам, хе-хе-хе...

     По мраморному полу щелкали острые, злые шаги, приближаясь к нам.

     В голове у меня потемнело. Лопаясь от ярости и от неутоленного желания, я встал, натягивая штаны.

      — Кто вам разрешил использовать мои шедевры для сексуальных утех, молодой человек? — чеканил старик, приближаясь к нам.... 

      В его руке был жезл, сияющий голубым огнем.
 — Это не ваши шедевры! Это Майя, живая девушка... моя девушка! Вы...
 — Ай-яй-яй! — цедил Бецман, подходя все ближе. — Конечно же, старый врунишка Фауст, а он стар, как моя мигрень, хоть и выглядит молодым петухом, — конечно же, он напел вам, что я превращаю живых людей в статуи? Хромой приятель* приучил его к лжи, и ему соврать — что мне слепить золотой дукат из навоза. Ты думаешь, что Сильвия — живая девушка, и я, злой старик, превратил ее в статую? На самом деле Сильвия — статуя, и сделал ее я, Лео бен Бецалель, которому нет равных под луной! А Фауст, чтобы вредить мне, оживляет мои шедевры и пускает их гулять по свету! Он не может одолеть меня — и хочет низринуть мое творчество, мои сокровища, плод векового труда и вековых мучений! Хочет сделать из вечного — тленное, хочет превратить идеал в жалкое тело, набитое костями, кровью и трижды жалкой душонкой... Какая может быть душа у статуи? Думаешь, даром ее тянет корчить из себя статую на бульваре? Я сделал Сильвию — ибо ее имя Сильвия, а не Майя, как прозвал ее воришка Фауст, — я сделал ее еще в пятьдесят восьмом году. Это было чудо, чудо жизни в вечном металле! Я сделал то, чего не смог сделать Фауст — я остановил мгновение... но он украл его! Десять лет назад он украл мой шедевр, похитил его, как трижды гнусный вор — и оживил, превратив в куклу из мяса и костей. Это он сжег мои реторты, это он убил моего Голема, он... он...
_____________________________
*Мефистофель. — прим. авт.

     Я застыл, не зная, чему верить, — а старикашка, заговорив мне зубы, вдруг ловко метнулся к Майе — и, прежде чем я успел поймать его, ткнул в нее жезлом, выпалив какие-то слова. Майя страшно закричала — и крик ее вдруг оборвался, будто его выключили, нажав кнопку.

     Во мне разлился жуткий холод...

      — Опять придется работать над позой, — бормотал Бецман, уткнув свой жезл в окаменевшую Майю. Жезл сверкал голубыми искрами.

     Опомнившись, я подскочил к нему:
 — Если ты ее сейчас же не оживишь, старый пе...

     Но зал вдруг полыхнул голубой молнией — и отошел в никуда.

     Последнее, что я помню — досадливый оскал старика, скривившего рот, будто его допекла назойливая муха.

     ***

     ... Очнувшись, я увидел над собой резкий профиль Фауста.

      — Ну? Живой? — прокукарекал он своим петушиным голосом, глядя на меня.
 — Ёееелы-палы, как же болит голова... — простонал я, ибо голова трещала так, будто я всю неделю отмечал Новый год.
 — Раз болит — значит живая, — резонно заметил Фауст, протягивая мне руку.
 — А что, разве... разве Бецман не превратил меня в статую? — спросил я, с трудом поднимаясь на ноги.
 — Я наложил на тебя охранное заклятье. Такое же заклятье было на Майе, — но старик, видимо, проник в ее сны и выпытал его. Он научился это делать, кажется, еще при Абдуррахмане Гренадском.
 — В сны? Хер его дери — а ведь он и мне снился! Позапрошлой ночью... И, кажется, когда-то в детстве... Тогда ведь тоже была какая-то статуя — или мне приснилось? Черт подери...
 — Позавчера на тебе не было никакого заклятья, и старик зря перевел пригоршню философских камней. Я знал, что он лезет в чужие сны, как крыса в чулан, и менял Майе заклятье каждый день. Но вчера не успел... Однако же и мы не без козырей! — Фауст возбужденно смотрел на меня, потирая руки. — Я знаю, ты нашел контрзаклятье? Молния?
 — Молния? Какая молния? Ааааа...
 — Я догадывался. Сам Заратустра заклинал этот жезл молниями на горе Арагац, в адскую грозу, когда сквозь трещины в небе зияли колеса мироздания. Его жезл насыщен силой голубых молний... Но — сатана тебя дери! — как тебе удалось вызвать молнию? У тебя что, был философский камень?
 — Нечто вроде, — ответил я, наконец поняв, что к чему. — Слушай-ка! У меня есть одна идея...
 — Тсссс! Погоди.

     Фауст встал и внимательно осмотрел комнату, куда перенес меня.

     Это была обыкновенная комната с кроватью, мебелью и ноутбуком, зависшим на сэкситэйлз. ру. Проделав какие-то пассы по углам, Фауст вдруг сгорбился, налился кровью, задрожал — и его скрюченные пальцы выхватили из воздуха черную ворону, которая немедленно рассыпалась пеплом в его руке.

     Похолодев, я смотрел на него, — а он с шумом выпустил воздух, приняв свой прежний вид, и проскрипел мне:
 — Так и знал, что старик подошлет шпиона. Но теперь вроде бы чисто. Рассказывай!

     И я стал рассказывать, так и не решившись спросить у него, врал ли Бецалель, когда говорил, что Майя — статуя...

     ***

     В 16 часов пополудни в галерею Льва Бецмана вплыла толпа молодых людей. Они были модно одеты, улыбались и бойко урчали по-английски. У каждого из них на плече висел деловой портфель. Охрана пыталась принять европейский вид, — а молодые люди, фотогенично улыбаясь вахтерам и друг другу, разбрелись по залу, не слыша робких слов, повисших им вслед — «но фото, плыйз»... Они вели себя, как среднестатистические иностранцы: темпераментно жестикулировали, говоря «вау», «итс бьютэфул», «фэнтэстик» и пр., и охрана вновь сосредоточилась на тех, кто входил в галерею.

     В один прекрасный момент в зале громко заиграла чья-то «Нокиа»... Все иностранцы, как один, полезли к себе в портфели проверять, не у них ли звонит, — и, когда «бородавка-бородавка-бородавочка» пропела в пятый раз, из портфелей вдруг извлеклись не телефоны, а фотоаппараты со вспышками...

     Все произошло мгновенно: охранники не успели и развернуться, как в зале сверкнули ослепительные голубые молнии. Один из иностранцев вспрыгнул на парапет и заорал на чистейшем русском языке:

      — Дамы и господа! Величайший розыгрыш всех времен и народов подошел к концу! Сегодня вы оцените юмор великого Льва Бецмана по достоинству! Смотрите и удивляйтесь!

     Посетители, шокированные и ослепленные, озирались по сторонам — и вдруг раздался чей-то визг, подхваченный, как эхо, разными голосами в разных углах... Охрана лезла в центр зала — но уже было поздно: грандиозная коллекция статуй Льва Бецмана ожила и зашевелилась. Юноши и девушки, голые и покрытые блестящей краской, потягивались, стоя на постаментах, и с обалдевшим видом смотрели вниз и друг на друга.

     Кругом стоял крик, хохот и восторженная ругань; все вдруг смешалось в пестрый калейдоскоп, и охрана остолбенела, не понимая, кого хватать и что делать...

     Один из посетителей, воспользовавшись шумихой, подбежал к высеребренной девушке, только что бывшей экспонатом, подал ей руку, помог спрыгнуть с постамента — и незаметно выскользнул с ней из музея...

      — ... Ааааа! Я еще никогда не выбегала голышом на улицу!... — кричала мне Майя на бегу.

     Я тащил ее за руку к машине; на нас пялились сотни людей, и я сходил с ума, представляя, что она чувствует.
 — Зато на сцену еще как выбегала!
 — Аааааай! Мамочки, кошмар какой!... Сцена — это сцена. Это работа. Там ЭТО — костюм...
 — Так и здесь костюм. Тем более — ты вся в краске...
 — Боже мой!... — ныла и смеялась Майя, пока мы бежали к машине. Хлопнув дверцей, она расплылась в кресле, выпустила из себя воздух — и засмеялась звонко и стыдливо, прикрыв голую грудь.
 — Сейчас-то зачем прикрываться? — спросил я, наживая на газ.
 — Не знаю... По инерции. А куда мы едем?
 — В постель. В мою, в твою — неважно. Все-таки на полу это делать проблематично — хоть в театре, хоть в музее. Ведь мы с тобой так и не кончили. Ни в первый, ни во второй раз, — бормотал я, зверея от того, что говорю ей такие немыслимые вещи.

     Голая Майя всхлипывала от смеха, прикрыв лицо серебряными руками.

     «Сильвия, Сильвия», думал я... И понимал, что никогда не смогу у нее спросить, правду ли о ней говорил Бецман.