Впервые я увидел, как мать взасос целуется не с отцом, а с другим мужчиной, лет, кажется, в 11. Это было в метро. Я случайно увидел ее на станции метро с коллегой по работе. Они не сосались, но целовались «по-взрослому». Матери тогда было, значит, около 40 лет. Он был младше ее и смачно тискал за жопу, запустив руки под плащ. Парень зажал мою мать около колонны, при выходе на перрон. Он прижал ее спиной к колонне. Она расставила ноги в коричневых финских сапожках на каблучках так, что тот молодой самец вжал одну свою ногу ей в промежность. Она, похоже, терлась пиздой о его бедро.

     Мать, похоже, заметила меня. Я сказал, что видел ее из проезжающего вагона и спросил ее, кто это был с ней. Она сказала, что я обознался. Но это была точно она. Я не спутал бы мать с другой женщиной. Вечером того дня, когда я увидел ее, тискающейся с парнем на платформе, я осмотрел спину ее плаща и нашел там следы штукатурки.

     У меня уже начался период полового созревания, и я начал тайком, когда родителей не было на работе, одевать мамкины вещи. Тогда колготки были в дефиците. Мать берегла их для торжественных случаев — походов в гости, в кино или в театр. На работу она часто одевала капроновые чулки, пристегивая их резинками к специальному эластичному поясу. Но чаще она одевала так называемую грацию. Грация походила на купальник. Она была из эластичного материала, утягивающего живот и задницу, только на пляж в ней было не выйти — сиськи просвечивали через прозрачную синтетическую ткань. И резинки-"пажи», к которым крепились чулки, говорили, что это нижнее белье, не предназначенное для посторонних глаз. А еще некоторые грации и пояса для чулок внизу, на пизде, застегивались на крючки, а другие нет. В общем, мама могла спустить трусы (а она всегда натягивала трусы уже после того, как пристегнет верх чулок к резинкам пояса или грации) и могла поссать-посрать, не отстегивая чулки.

     И вот я натягивал чулки, одевал материнское белье и обувал ее сапоги. Иногда я одевал и ее платья, блузки, жакеты, юбки — но это по настроению. А вот сапоги я обувал всегда. Я почему-то всегда предпочитал женские сапоги, а не туфли, хотя туфель у матери было полным-полно. Она преподавала английский язык в институте и всегда ходила по институту в обуви на высоких каблуках. Ее любимыми туфлями были «лодочки» на каблуках-"шпильках». Пора уже представить мою маму почтенным читателям. Звали ее Ирина Петровна.

     Я видел, как она ссала, много раз. Моя мать любила выпить, и после гостей, когда мы долго ждали автобус или трамвай, она отходила в сторону от остановки и сикала в кустах. Как правило, она недалеко отходила, непременно игриво напомнив мне: «Не подглядывай!». Конечно, же, я не упускал возможности насладиться таким зрелищем и, обернувшись, мог хорошо разглядеть, как она распахивала полы пальто или плаща, задирала юбку. Затем, повиливая бедрами, спускала трусы до сапог и, придерживая подол юбки, чтобы не обоссать одежду, присаживалась на корточки. Иногда я даже видел ее заросшую черной волосней пизду. Тогда, в семидесятые годы прошлого века, бабы не подбривали свои мохнатки. Моя маман, правда, периодически брила пизду отцовской бритвой с безопасными лезвиями, которыми, на самом деле, можно было вполне нормально порезаться. Что «безопасная» бритва совсем не безопасная я понял, когда начал сам бриться. Но не будем отвлекаться.

     А однажды я видел, как мать присела посрать. Осенью мы поехали на дачу и ходили по грибы. Отец предыдущим вечером перебрал самогонки, и в лес мы пошли с матерью вдвоем. На ней были высокие резиновые сапоги. Они не были похожи на резиново-калошные изделия краснознаменной фабрики «Красный богатырь», которые носили большинство советских деревенских жителей без различия пола и возраста. Ее дядька работал несколько лет в Лондоне в посольстве водителем и привез матери в подарок английские резиновые сапоги. Они были бежевого цвета, на каблуке, с зауженными мысками, на не толстой (в отличие от отечественных сапог) подошве. Голенища были выше коленей, и чтобы надеть эти высоченные, как мне тогда казалось, сапоги, на щиколотках были вделаны короткие «молнии». В пруд в них не полезешь — вода заливалась бы через «молнии», но в лес сходить можно было. Сапоги были утепленные, на шикарной ярко-красной подкладке из какого-то неведомого мне, но приятного на ощупь ворсистого материала. Само собой, я обувал их (сначала тайком) от матери и помню, какое возбуждение ощутил, натянув эту пару резиновых ботфорт. Что такие высокие, выше колена сапоги называются ботфорты, я узнал позже. Резиновые голенища плотно охватили мои ноги и мой писюн сразу встал. Так вот, она в тот раз она была обута как раз в те чудесные ботфорты, в которых и по Москве можно было пройтись, не краснея за фасон. На белье мать никогда не экономила. На дачу она поехала в грации и черных капроновых чулках. Я успел разглядеть ее белье предыдущим вечером, когда мои подгулявшие родители решили, что я пошел спать на второй этаж, и отец стал ебать мою маму. Тогда я впервые увидел сношающихся родителей. Мы приехали в деревню засветло, днем. Отец затопил печь, мама накрыла на стол. Мы поужинали, родители выпили на двоих бутылку оставшейся с лета самогонки, которую мастерски гнал местный абориген, дед Иван Васильевич, который за свою жизнь покидал деревню лишь раз во время войны, когда ушел на фронт. Почаевничали, и меня отправили спать на второй этаж.

     Я успел улечься в постель, но в ночи в деревенском доме в полузаброшенной деревне, расположенной в нескольких километрах от ближайшей трассы, все отлично слышно. Сначала я услышал материнское пьяненькое хихиканье, потом движение передвигаемых стульев, шарканье ног, а потом скрип кровати. Мне стало любопытно, чем там занимаются родители и я потихоньку прокрался вниз. Дверь в комнату была не прикрыта, и я увидел, что мать стоит раком возле кровати, опираясь на нее обеими руками. Вернее, я увидел лишь ее широко раздвинутые ноги в тех самых резиновых высоких сапогах. Мать не стала снимать их в холодном доме, который еще как следует не протопился. Ее белые панталоны валялись под столом. Отец стоял у нее за спиной, загораживая собой фигуру матери, и молча методично сношал ее, работая тазом. Панцирная сетка кровати скрипела, мать негромно охала. Ее юбка и джемпер тоже валялась на полу. Из одежды на маме осталась коротенькая комбинашка, не прикрывавшая жопы, и белый пояс для чулок, к которым были пристегнуты плотные чулки телесного цвета. Было заметно, что мать старалась двигаться в темпе ебли навстречу отцовскому члену. Видно, ей хотелось поглубже насадиться на его хуй. Отец, как часто бывает у подвыпивших мужиков, трахал ее достаточно долго. Над постелью наклонно висело старое зеркало. Мельком взглянув в него, я увидел, что там отражается лицо мамы. И она в зеркале смотрела в сторону двери, в мою сторону! Она видела, что я наблюдаю за тем, как отец ебет ее. Сначала мать опиралась на постель обеими руками. По прошествии нескольких минут непрерывной ебли она дотянулась до лежавших в изголовье кровати подушек и, подтянув две подушки к себе, положила их одну на другую, а затем легла на них животом. Руки у нее высвободились, и она стала мять ими свои огромные сиськи с большими коричневыми орелами. Бретельки кимбинашки сползли с плеч, и ее большие мягкие дойки вывалились наружу из разреза комбинашки. Рот у мамы был открыт. Языком она облизывала губы. Потом левой рукой она впилась в левую грудь, а правую запустила себе промеж ног и, похоже, стала там наяривать ею, натирая свою пизду. Слово «клитор» я тогда не знал. А может, гладила сношающий ее отцовский хуй. Наконец отец замер, впившись руками в пышные бедра мамы. Он кончил в нее, вытащил свой хер с залупившейся большой головкой. Хуй у него был не очень длинный, но головка была большая. Мама осталась лежать, распластавшись грудями по подушкам. Теперь уже обе руки она засунула себе промеж ног. Отец звучно шлепнул ее ладонью по ...

 

     белой толстой жопе, неспеша подошел к столу, вылил в стакан водку, что оставалась в бутылке, и залпом выпил ее. Я, не отводя взор от матери, отодвинулся от двери, чтобы не попасться в поле его зрения. Мама что-то делала пальцами у себя промеж ног. Я видел кончики ее накрашенных красных ногтей, быстро мелькавших в черных порослях пизды. Посмотрев на отражение в зеркале над ее головой, я понял, что она смотрит на меня. Вдруг она перестала мельтешить там ладошками. Ее тело стало подрагивать в судорогах. Ее ноги в сапогах подогнулись, и она, зажав обе ладони между своих ног, сползла на пол. Я заметил, что один чулок полностью отстегнулся от поддерживающих его резинок и гармошкой съехал по ноге до самого верха ботфорт. Не отводя от нее глаз, я, пятясь, отступил к лестнице на второй этаж и тихо поднялся наверх. Спустя некоторое время снизу донесся раскатистый храп отца. Потом хлопнула дверь. Я выглянул в окно и увидел силуэт матери, вышедшей на двор. Она не пошла в наш дощатый туалет типа «сортир», а присела пописать неподалеку от крыльца. В свете висевшего над входом фонаря я увидел, что она по-прежнему в своих сапогах и чулках. Только поверх ночнушки она накинула плащик. Перед тем, как присесть на корточки, она пристегнула сползший на левой ноге чулок к резинкам-"пажам». Панталоны на ней не было. Похоже, они остались лежать под столом в доме. Я услышал звук мощной мочевой струи, ударившей в землю. Мать не писала. Она ссала, мощно и сильно. Мамочка с трудом поднялась, держась руками за стенку. Достала из кармана плаща носовой платочек, подтерла им свою волосатую пизду. Запахнула на себе плащ. Поясок завязала только со второй попытки. «То ли от ебли устала, то ли от водки, а может, от всего вместе» — подумал я. Слегка покачиваясь, она сперва подтянула оба чулка по ногам, а затем подтянула высокие голенища ботфорт. «Она что, не собирается разуваться на ночь? « — удивился я.

     В ту ночь маме действительно не пришлось разуваться.

     В этот момент скрипнула калитка и на двор вошел Иван Васильевич. В руках он нес большую бутылку с мутным напитком.

     — А я вот еще вам живительной водицы принес. Подумал, что надо за приезд выпить.

     — Что-то ты поздно, Иван Васильевич. Мой уже напился и за приезд, и за отъезд. Сейчас храпит уже, наверное.

     — Ну так я завтра зайду? — спросил Иван Васильевич, — Возьми бутылку-то.

     — Взять-то я ее могу, да только мой может посреди ночи проснуться, найдет ее, да продолжит гулянку.

     — Что-ж мне, назад ее нести? Не-е-е-т, так не пойдет. Пойдем в баньку, чтобы Анатолия не будить, выпьем с тобой по стопочке, да я пойду к себе. Ко мне в гости сын приехал. Помнишь Генку-то?

     — Как же не помнить! Видный парень был. В отпуск приехал? Где он сейчас служит?

     — Он у меня молодец! Теперь майор. Может, в Москву служить переведут.

     — Он один приехал или с женой?

     — Жену с работы не отпустили. Он со старшим сыном Петькой приехал. Меня проведать, да ему Москву показать. Парню скоро 16 лет, а в столице еще ни разу не был. Пойдем, познакомлю. По-английски поговоришь с ним. Ты же вроде английский в институте преподаешь?

     — Да мне одеваться надо, я уже спать собиралась. Да и Алешку одного оставлять не хочу.

     — Ну так если он не спит, бери его с собой. Анатолий пусть спит. Ничего с ним не случится.

     — Ну уговорили. Только мы к вам ненадолго.

     Я услышал, как мать вошла в дом и подошла к лестнице, ведущей на второй этаж.

     — Леш, Леша! Ты не спишь? — услышал я ее громкий шепот.

     — Чего, мам? — ответил я нарочито заспанным голосом.

     — Проводи меня к Ивану Васильевичу.

     Дом Василича был напротив, дорогу перейти.

     — Сейчас, оденусь только, — отозвался я, — А что папа?

     — Папа уже спит. Не буди его! Пусть отдыхает.

     Я спустился вниз. Мама успела натянуть на себя блузку и юбку, а заодно слегка пшикнула на себя французскими духами. Кажется, это была «Шанель». Никаких отечественных духов она не признавала.

     Иван Васильевич дожидался нас на дворе. Он пошел впереди. Мама взяла меня под руку, и мы пошли следом за ним.

     В избе Васильевича за столом в одной майке и тренировочных штанах сидел рослый мужик с брюшком и начинающейся лысиной. Я обратил внимание на его здоровенные ручищи, лежавшие на столе. Рядом с ним на стуле сидел тощий вертлявый пацан с жидкими волосами и прыщавым лицом. Я заметил, что перед ним на столе тоже стоял граненый стакан.

     — Геннадий Иванович, мой сын, — представил мужика Васильевич, — А это Петр. А это мои соседи — Ирина Петровна из Москвы и ее сын Алеша. Прошу любить и жаловать.

     — Ну полюбить мы всегда готовы, — схохмил мужик. По красной физиономии новоиспеченного товарища майора было видно, что он уже изрядно принял на грудь, — Садись, Ирина Петровна, с нами. Давай выпьем за знакомство.

     — Гена, да мы вроде как знакомы. Я Ира, дочь тети Тамары, которая жила напротив. Я тебя еще молоденьким лейтенантиком помню. Мы на танцы в соседнее село ходили. Помнишь?

     — Елки-палки! Ирка Хромова, ты, что ли? — вспомнил Геннадий, — Вот это встреча! Садись, садись, ну, как живешь? Ребенка вижу. Как муж?

     — Мужа завтра увидишь, — ответила мама, — Да нормально, преподаю английский язык в институте. Вот сына воспитываю.

     Беседа плавно перешла к общим воспоминаниям. Мужики периодически наполняли стаканы и опрокидывали их за здоровье то одного, то другого персонажа из прошлого. Мама иногда пропускала тосты, иногда пригубливала спиртное. Но полностью отказаться от выпивки не получалось. Геннадий регулярно подливал маме. Мне тоже налили самогон.

     — Ему не надо! Он еще маленький! — возмутилась мама, — Ему всего четырнадцать лет!

     — Ничего себе маленький? — засмеялся Геннадий, — Небось, уже на девок смотрит. А выпивку впервые пускай лучше за столом с родителями попробует, а не в подворотне с приятелями. Я вот своего Петьку уже начал приучать к гусарской жизни.

     Я сидел рядом с мамой. Чувствовал запах ее духов и чего-то еще. Я догадался, что это запах материнской пизды. Дама я частенько украдкой нюхал мамины панталоны, которые она кидала в корзину с грязным бельем, и мне был знаком этот запах. Я заметил, что мама стала елозить попой по сиденью стула. Она ритмично сводила и разводила свои обтянутые капроном чулок круглые колени. Моя мамаша напилась, и теперь хотела ебаться.

     Петька сидел напротив, и я заметил, как он пялится на мамину грудь, обтянутую белой блузкой. Я скосил глаза, и увидел, как мамина пышная грудь ходит вверх-вниз от ее прерывистого дыхания. Она расстегнула верхние пуговки на блузке. Стал виден кружевной верх ее лифчика.

     — Что-то мне душно, — сказала она. Ее щеки раскраснелись то ли от выпитого, то ли от жары в натопленной избе.

     — Пойдем на воздух, — предложил Геннадий, — Там полегчает.

     — Мама, тебе помочь? — спросил я.

     — Да я сам помогу. Мы скоро придем, — перехватил инициативу товарищ майор.

     «Ну да, скоро! Как же. Если только скоро выебешь ее», — подумал я про себя.

     Мама с трудом поднялась на ноги, выходя из-за стола. Я заметил мокрое пятно на юбке, туго обтягивавшей ее зад. Мама текла. Геннадий, пьяно покачиваясь, пошел следом за ней. Открывая маме дверь, чтобы выпустить ее из комнаты, он приобнял ее своей ручищей за талию. Он знал, что сейчас выебет ее. Треники Геннадия Ивановича оттопыривал нехилый стояк.

     Мы остались с Петькой и Иван Васильевичем втроем за столом. Прошло несколько минут. Ни мама, ни Геннадий Иванович не возвращались.

     — Красивая у тебя мать, — вдруг сказал Петька, — Сразу видно, что городская баба.

     Слово «баба» применительно к моей маме слегка резануло мой слух.

     — Она многим нравится. И она не баба, — заявил я.

     — Да ты не обижайся. Раз ебаться любит, значит баба.

     — А ты почем знаешь, что любит ебаться?

     — Да тут вся комната ее пиздятиной провоняла. И на стуле последние полчаса елозила, как на хую. Пойдем, посмотрим, как ее мой батя приходует.

     Мне было самому любопытно, что задержало маму с Геннадием. Я пошел следом за Петькой.

     — Он, наверное, в сортир ее повел, — предположил Петька.

     Мы вышли в сени. В дальнем углу была распахнута дверь туалета. Что это именно туалет, было понятно по запаху. Изнутри доносились женские стоны и ритмичные шлепки. Судя по звукам, Геннадий вовсю сношал мою пьяную мамашу.

     Мы с Петкой тихонько подкрались поближе. В свете электрической лампочки, горевшей в сортире, я увидел волосатую жопу Геннадия, двигавшуюся взад-вперед, и подошвы маминых сапог, торчащие из двери туалета. Изнутри доносились мамины охи и ахи.

     — ... блядь, блядь, блядь,... — вдруг я расслышал, как матерится моя культурная мама. Если бы ее ученики услышали, как она матерится во время ебли, — Еби меня! Сильнее, сильнее! А-а-а... хорошо то как... — пьяно стонала моя мамаша.

     — Смотри, батя твою мамку раком прямо на «очке» пялит.

     — А чего они изнутри не закрылись? — удивился я.

     — Так там места мало. Сортир на двоих не рассчитан. Твоя, наверное, поссать хотела. А он ее задом к себе развернул, коленками на доски сральника поставил, и пялит раком.

     Я смотрел, как чужой мужик ебет мою родную мать в вонючем деревенском сортире. «А ведь он ее, наверное, без гондона ебет. И кончит прямо в нее», — вдруг подумал я.