Финальная часть этой небольшой трилогии, которой не было бы, не прояви моя заказчица немного женской настойчивости ;)

     ***

     Мы с Томом сразу увидели их, как только попали сюда.

     Две фигуры.

     Они приближались к нам. И одну из них я узнала.

     Эти очки-оглобли, этот халат, эту кривую ухмылку невозможно было не узнать, хоть я не видела их уже два года...

     — Отец?

     — Неужели эта красотка — мой Джек? — раздался голос, знакомый до оскомины. — Вылитая мать, дьявол тебя дери!..

     Вторая фигура была девушкой.

     Голой и грудастой, как я. Красивой, как я. И вообще — я будто смотрела в зеркало.

     Только тело у нее было не смуглое, как у меня, и не белое и не черное, а голубое. Она была с ног до головы удивительного небесного цвета, насыщенного и густого — даже глазам больно смотреть. Казалось, что от ее кожи исходит голубое сияние. И черные ее волосы тоже отливали синевой. А на лбу, над переносицей, светилась алая точка, похожая на дальний огонек.

     — Вот мы и встретились. Познакомься со своей матерью, Джек. И ты, мой вороватый русский зять, — сказал папаша, повернувшись к Тому, — познакомься, так сказать, с тещей.

     — Ээээ... Очень, очень рад, миссис Осман, очень... — просипел Том. Он вдруг охрип. — Но... вы такая молодая?

     — Мы не стареем.

     Я во все глаза смотрела на нее.

     И она тоже смотрела на меня своими матовыми глазами — пристально и горячо...

     — Мама?

     — Да, Джек, — услышала я густой бархатный голос.

     Я вдруг поняла, что у меня совсем нет сил, и села в лиловую траву.

     — Где ты была все это время, мама? Где?!

     — Она... — начал было папаша, но я перебила:

     — Сентиментальная сцена, да? Счастливая семья воссоединяется после долгой разлуки, и все плачут? Не получится!... Восемнадцать лет ты измывался надо мной, держал в клетке, превратил в черт-те кого, я чуть не подох из-за тебя... а потом ты сбежал прохлаждаться сюда, к мамуле, которая все эти годы даже не озаботилась посмотреть на меня и вмешаться в твои хреновы опыты...

     — Джек! Замолчи!

     — А теперь ты затыкаешь мне рот...

     — Она чуть не погибла! — крикнул отец, и я замолчала. — Только здесь Дороти могла спастись. Неужели непонятно?

     — А где мы сейчас? — спросил Том. — На том свете?

     — И да, и нет, — сказал отец. — Это место называют «Акаши», как и его обитателей. Хотя было и много других имен — Эдем, Олимп, Валгалла...

     — Охренеть, куда нас занесло!

     — Что ж, — вздохнул отец. — Попробую растолковать вам, ребятки, что к чему. Хоть я и сам, честно говоря, подумываю иногда, не съехал ли я с катушек. Итак... С некоторой точки зрения все, что есть в мире — иллюзия.

     — Угу, — кивнул Том.

     — Но иллюзия — это не хаос. Это система, выстроенная по каким-то законам. Им подчиняется даже бред сумасшедшего. Проще всего ее понять на примере писателя или поэта. Его произведения — иллюзия, выстроенная по своим законам, и он — ее бог. Он может как угодно менять ее, но другие люди — читатели, зрители, слушатели — не могут: она слушается только своего создателя. Или создателей, если их много.

     — Так, — снова кивнул Том.

     — А теперь, друзья мои, представьте невероятно сложную многоуровневую иллюзию. Она подчиняется законам, охватывающим миллиарды системных связей. Эта иллюзия — наш мир. Мир, доступный человеку.

     — Любопытно...

     — Но, кроме человека, есть существа, для которых эти законы — не более чем фантазия. Люди давно знали о таких существах и называли их богами, демонами и так далее.

     — Это что же, — крякнул Том, глядя на меня, — выходит, я женат на богине?

     — Их тоже называют «акаши». Это не какие-нибудь там духи или призраки — это организмы, достигшие такого уровня развития, на котором сам организм становится иллюзией. Кстати, все акаши — андрогины.

     — Ну конечно! — пробормотал Том, будто разгадал какую-то тайну.

     — Кто? — переспросила я.

     — Андрогины. Мужчины и женщины одновременно.

     Я замерла, а отец продолжал:

     — Точнее, есть андрогины, а есть гинандры. Дороти — гинандр: она родилась девочкой и продуктивна как женщина. А андрогин рождается мальчиком и продуктивен как мужчина. Но и те и другие могут превращаться в мужчину или женщину по своему желанию и совокупляться с обеими полами.

     — Превращаться? Это как? — спросил Том.

     Дороти, которая все время молчала, улыбнулась — и...

     Это произошло за долю секунды — я даже не успела уловить этот момент. Ее грудь вдруг втянулась, бедра сузились, плечи распрямились, между ног свесился член...

     На нас смотрел, улыбаясь, голубокожий парень. Только волосы остались такими же, как и были.

     Поулыбавшись нам несколько секунд, он превратился обратно в Дороти.

     — Ты можешь точно так же, Джек, — сказала она мне. — Попробуй.

     И я попробовала...

     — Твою маааать, — протянул Том, тоскливо глядя на меня.

     — Это твое настоящее обличье, Джек, — сказал отец. — То, в котором ты сбежал.

     — Как настоящее? — растерялась я. — Я же девочка. Я родилась девочкой...

     И в подтверждение своих слов превратилась обратно в Джеки, даже не успев распробовать, каково это — снова иметь яйца.

     — Нет, Джек. Ты — андрогин, а не гинандр. Ты родился мальчиком.

     — Но... — начали мы одновременно с Томом. Отец мотнул головой.

     — Из материнской утробы ты вышел мальчиком, а когда тебя показали врачу — ты уже был девочкой. А потом... потом кое-что произошло. Дороти пришлось уйти, а я изобрел препарат, приближающий тебя, насколько это возможно, к обычному человеку. Беда в том, что я сам до конца не знал, как он действует. Я так рад, что ты жив, и... прости меня, Джек. Нужно было уберечь тебя.

     — Я не Джек. Я Джеки, — жалобно сказала я. — Получается, раз я родилась мальчиком — я... не могу иметь детей?

     — Не можешь как женщина, но можешь как мужчина.

     После всего, что сегодня случилось, это уже было слишком. Это было чересчур.

     Так было нельзя...

     — Нет, — упрямо твердила я. — Нет!... Это неправильно, — Я девушка. Я Джеки...

     Силы совсем кончились. Вместо них хлынули слезы, и я обмякла в траве...

     ***

     —... Нет, Джек, — шептал густой бархатный голос. — Нет. Нет. Нельзя.

     Меня теребили две пары рук.

     Одни, теплые и родные — сверху, за плечи, и я знал, что это Том.

     Другие, холодящие, мятно-щекотные — за бедра, и я знал, что это...

     — Мама?..

     — Да, Джек. Открой глаза. Открой!

     И я открыл, хоть это и было нелегко.

     Надо мной плыло янтарное небо с тремя лунами.

     В мне было что-то не так...

     — Нееееет! — простонал я, глядя на свое тело.

     — Успокойся, Джек. Все в порядке...

     — Я не Джек, — хныкала я, отворачиваясь от розовой сардельки, которая выросла у меня между ног. — Я не хочу быть Джеком... Почему я снова парень?

     — Ты просто вернулся в свою сущность. Твои силы на исходе, нужно закрепить тебя... и тогда ты сможешь снова быть женщиной, если захочешь.

     — Закрепить?

     — Да, закрепить здесь, в Акаши. Это древний обряд. Древней, чем первый организм на Земле...

     В руках у мамы был сосуд с синей жидкостью. Она окунула туда широкую кисть и... стала красить мне ногу.

     Я ахнул. От кисти в ногу шло мятное покалывание, как от маминых рук, только гораздо сильнее. Краска мгновенно впитывалась в кожу, делая ее такой же, как у мамы.

     — Что ты делаешь? Я не хочу быть синим!..

     — В любую минуту ты сможешь быть, каким захочешь, — мама вдруг стала смуглой, как мое прежнее, милое женское тело, и через секунду поголубела снова. — В конце концов, все это лишь иллюзия...

     — И ваша страна — тоже иллюзия? — спросил Том.

     — Конечно. То, что вы сейчас видите... считайте это голограммой. Это декорация, созданная в память о нашей древней родине, которая исчезла миллионы лет назад.

     — О другой планете?

     Мама кивнула, продолжая красить меня.

     — Мы ...

  зовем ее просто Домом. В каждом из нас живет память о Доме и тоска по нему. Мы храним древний код, позволявший нашим предкам в любой момент вернуться домой. «Домой» — наш священный зов. И мы передаем его в генах своему потомству...

     — Как много акаши живет в вашей стране?

     Мама ответила не сразу:

     — Мало. Очень мало.

     — Сколько?

     — Все они здесь, перед тобой, — отозвался отец.

     — Что?!

     — Да, — кивнула мама. — Мы с Джеком — последние из свободных акаши.

     — Ничего себе! А... вы, мистер Осман?

     — Ну, я-то обычный человек. У меня нет акме.

     — Акме?

     — Акме — это сила, которая позволяет мне делать все эти штуки, — сказал я, и Том кивнул.

     Меня выкрасили до самой макушки — густо и щедро, как новенькую скамейку. Краска проникала в кожу, и та светилась изнутри. По мере того, как мое тело пропитывалось синевой, из него испарялись усталость и напряжение, и весь я наливался холодящим мятным током...

     — Свершилось, — мама плеснула остатки мне на голову и растерла в корнях волос. Теперь я был весь насыщенно-синий, как она. — А сейчас закрой глаза, Джек. Будет немного больно.

     — Я не Джек, — буркнул я, сжав руку Тома, которая вовремя оказалась в моей ладони.

     И в лоб мне вонзилась ледяная игла...

     — АААААААА! — орала я, падая в багровый колодец боли, и Том орал вместе со мной.

     «Немного больно»?... Боль скрутила и разодрала мне мозг, нервы и все тело, выжгла меня до самого сердца, и во мне не стало ничего, ничего, совсем ничего, кроме боли...

     — Иииииыы... — подвывала я, когда она вышла из меня, оставив саднящую накипь.

     Том и отец держали меня под локти.

     — Все-все-все, уже все позади, — бормотала мама и гладила меня, а я отворачивалась от нее и жалась к Тому. Нигде и никогда мне не было так больно...

     — Что вы сделали, миссис Осман? — спросил Том.

     — Раскупорила Око — выход акме. Когда-то люди называли его «третьим глазом»...

     — Зачем?

     — Так нужно. Теперь Джек — взрослый акаши.

     — Что-то вроде инициации?

     — Можно и так сказать.

     Я потрогала себе лоб. Между бровей палец будто погружался в болючий туман.

     — И что, я теперь так и буду — с дыркой в голове?..

     — Твое Око будет жить вечно. Но ты всегда можешь сделать вот так...

     Мама снова перестала быть синей. И красная точка у нее на лбу исчезла.

     — А что значит «жить вечно»? Это в каком смысле? — спросил Том.

     — В самом прямом. Акаши бессмертны, если их никто не убьет. И ты теперь тоже бессмертен, Том. Как и мой муж, и всякий, кто проник сюда.

     — Фью, — присвистнул Том... — Эдак и свихнуться можно. Вначале узнаешь, что твоя жена — богиня, потом видишь, как она превращается в парня... и наконец выясняешь, что ты и сам бессмертен, как бог! Кстати... я надеюсь, Джеки теперь останется девушкой? Мне как-то не улыбается иметь жену-парня, даже бессмертного.

     Я и не заметила, что снова стала Джеки.

     ***

     Холмы мерцали и переливались в янтарном свете. Казалось, что это огромные волны необъятного лилового моря.

     — Где ваши города? Где леса, горы, животные? Здесь хоть что-то есть, кроме этих холмов? — спрашивала я, лежа в траве.

     Мама сидела рядом и гладила меня.

     Вначале я ежилась, но мятный холодок, исходящий от ее руки, так приятно окутал тело, что я обмякла и подставила ей бедро и попу.

     — Нашего Дома нет уже миллионы лет. Никто не помнит, каким он был. Это все, что осталось в коллективной памяти.

     — Значит, мы с тобой — последние из последних? Куда же делись другие акаши?

     — Когда-то нас было много. А потом... За несколько веков Шамбала извела нас. Ты разрушила их центр, но пощадила людей, и они будут продолжать охотиться за тобой.

     — Что такое «Шамбала»?

     — Шамбала создана много веков назад для изучения акаши. С некоторых пор там заняты не столько их изучением, сколько подчинением и использованием в своих интересах. Уже около ста лет Шамбалу контролируют серые кардиналы из разных стран.

     — А как можно подчинить нас?

     — Очень просто. Достаточно мужчине впрыснуть свое семя в женское лоно акаши. Они называют это «ритуалом обладания».

     — И... что тогда будет?

     — Акме акаши делается зависимым от воли своего первого мужчины, и тот может до какой-то степени контролировать его. В Шамбале веками осваивали это искусство — управлять акаши. Мужчин, которые умели это делать, называли махатмами. В конце концов свободных акаши почти не осталось, и все они рано или поздно погибали. Многие добровольно шли на контакт с людьми, вмешивались в их дела...

     — Выходит, что мое акме зависит от воли Тома? — удивилась я.

     — Конечно. А мое — от Марвина.

     — Но... они ведь не мешают нам?

     — Во-первых, они не умеют. А во-вторых, они любят нас и доверяют нам.

     — И что, Марвин не возражал, когда ты бросила его?

     — Нет. Ведь я была последней, — тихо сказала мама. — Последней свободной акаши. Меня едва не убили, и он сам настоял, чтобы я ушла.

     — Но почему ты не забрала меня с собой?

     — Я забрала. Но ты не захотел оставаться здесь и сам вернулся к отцу.

     — Что-о?

     — Ты всегда был своенравным, Джек... Как жаль, что ты не хочешь быть Джеком, — говорила мама, истаивающе лаская меня. — Ты удивительно красив. И как девушка ты гораздо красивей меня...

     Забавно: теперь я была синей, а она — обычного телесного цвета. Мы будто поменялись местами.

     И она тоже была очень красивой.

     Сказочно красивой...

     Я не могла, просто не могла видеть свою мать в этой голой красавице, которая так пронзительно ласкала мне бедра и ягодицы, подбираясь сзади к интимному уголку...

     — Нет! Нет! — крикнула я и подскочила в траве.

     — Джек, что слу...

     — Никогда не называй меня Джеком! Никогда, слышишь?

     — Хорошо, — мама удивленно смотрела на меня. — Что так напугало тебя?

     — И больше не прикасайся ко мне!..

     — Ты многого не знаешь, Джеки, — она опустила глаза. — Ты даже не представляешь, что может акаши в любви, ибо...

     — Ибо ты давно не спала с девушками, мама, — грубо сказала я. — Вот что я тебе скажу!... Мне надоела эта ваша страна без городов и без людей. Мне надоела эта лиловая трава и эти дурацкие три луны. Мой Дом — не здесь. Мой Дом — в городе Воронеже, на улице Машиностроительной, 3Б. Мой дом — с Томом. И я с ним возвращаюсь домой.

     Это слово — домой — опять вызвало во мне щемящую дрожь... но я подавила ее.

     — Зачем? — Мама даже привстала в траве. — Ты вернешься прямо в руки убийц.

     — И что они мне сделают?

     — Убьют тебя так же, как убили других акаши.

     — А как можно убить акаши?

     — Как угодно. Главное — сделать это внезапно, чтобы тело умерло до того, как проснется акме.

     — И что, мне теперь вечно киснуть в этом вашем лиловом сене? — крикнула я. — Нет уж, фигушки! Том! Том! Где ты?

     — Я не могу тебе помешать, — глухо сказала мама. — Акаши не могут мешать друг другу. Ты неопытна, ты...

     — У меня есть мозги. И у меня есть это, как его... акме. Они у меня еще попляшут, — сказала я. — Том! Ну где же ты?

     — Я здесь, — показался он из-за холма. — Мы с мистером Османом обсуждали, под чью защиту лучше взять акаши — ФБР или КГБ...

     — Потом обсудите. Мы возвращаемся!

     — Правда? — обрадовался Том, и тот же осекся: — А это не опасно?

     — Ха! Если я захочу, я заставлю их мыть туалеты в твоей больнице, не пошевелив и кончиком пальца... И еще я кое-что хочу показать тебе. Кое-что особенное.

     — Что именно?

     — Увидишь. Пока, мама, — крикнула я Дороти, опустившей голову. — Была рада познакомиться. Пока, отец! — махнула я рукой папаше, стоявшему на вершине холма. — У вас тут красиво, но скучно. У нас с Томом лучше. Том, обними меня!

     И снова вокруг леденела пустота и трещали ...   искры, только уже в обратном порядке...

     ***

     — Как ни крути, а это удобно, — сказал Том, когда мы приземлились прямо в нашей постели. — Отпадает всякая необходимость в транспорте...

     — Почему я голая, а ты все еще нет? — спросила я, и одежда Тома сама собой упорхнула в шкаф.

     — Эээ! — охнул он, поднимаясь вместе со мной в воздух. — Ты что задумала?

     Мы парили между кроватью и потолком. Вначале Том немного растерялся, но быстро освоился и щупал меня Там, а я скулила от радости, что у меня есть Это. Какое все-таки счастье быть женщиной!..

     И я уже не была синей. Наверно, в обычном мире такой синевы не видно...

     А потом началось. Не знаю, кто кем управлял и каким десятым чувством мы чувствовали друг друга, но Том сразу понял, что в воздухе можно обвиваться вокруг меня, как... как не знаю кто, и мы сплелись с ним в живую косичку, и нам ничего не мешало — ни постель, ни тяжесть, совсем ничего!

     — Это еще что, — говорила я, когда он прилепился ко мне под особым углом, и я совсем по-новому ощутила его в себе. — Вот сейчас будет... готов?

     Том вопросительно глянул на меня — и тут же застонал, и я вместе с ним, чувствуя, как он врастает в меня все глубже и глубже. Он был там, где ни один мужчина еще никогда не был ни в одной женщине.

     Мы с ним кричали вдвоем — я оттого, что он так глубоко во мне, а он оттого, каким стал твердым и горячим... и вдруг в какой-то момент внутри стало так жарко, что нельзя было терпеть, и мы вылетели с ним прочь — сквозь перекрытия, потолки и крышу, в бездонно-черное небо над Воронежем, или над раем, или адом — мы не знали, потому что срослись слишком плотно и глубоко, и метались в ночной черноте, как живые факелы... и потом рухнули в бездну, и на лету разбрызгивались кипящим огнем, липким и густым, пока не растворились в нем до капли...

     Очнулись мы в своей постели.

     — Что это было? — шептал Том.

     — Не знаю. Но... думаю, будет еще интересней. Я только начинаю понимать, что я могу.

     Мы отдыхали и ласкались, как зверята — по-щенячьи лизали друг другу лица, и я думала о том, что это очень стыдная и интимная ласка, и что Том раньше так не делал — то ли стеснялся, то ли...

     И вдруг я увидела его.

     Увидела мальчика-подростка, который на самом деле был Томом. Он стоял передо мной на улице, уставленной старыми смешными машинами, и смотрел на меня снизу вверх (потому что был ниже меня ростом) — смотрел с восторгом, надеждой, отчаяньем и...

     — Зайдешь ко мне? — спрашивал он.

     Его взгляд проник мне куда-то, куда не должен был проникнуть... и я пошла с ним. Пошла с Томом-мальчишкой в его комнату, и чувствовала, как плавятся его нервы, и как радость смешивается в них с ужасом. И уже знала, что мне делать, когда мы придем в его комнату.

     Я сделала это сразу, как только мы вошли туда. Том был, как молодой нескладный зверныш, и я сделала то, чего хотелось мне — обхватила ладошками милое лицо и стала по-кошачьи лизать его.

     Том перестал дышать... а я сказала — «ну ладно... ты ведь очень хочешь этого, да?» — и расстегнула платье. Откуда-то оно взялось на мне — старомодное голубое платье в полоску. И я стащила его с себя, холодея под искрящим взглядом Тома, и сама покрылась мурашками от зябкой пустоты на сиськах, кричаще голых своих сиськах...

     — Не бойся, потрогай их, — шептала я, делая вид, что не стесняюсь, хоть на самом деле стеснялась до визга. — Они хотят этого, правда. Можешь даже взять в рот, если хочешь.

     И ткнулась сиськами ему в лицо.

     Том засопел — и нырнул в них, как в теплый сироп, увяз во них с головой и оттопыренными ушами... Я казалась сама себе игрушкой, отданной лизучему щенку. Когда он наигрался, я раздела его, стараясь не глядеть в недоверчивые глаза... стянула с него трусы, поцеловала кончик розовой пушки — аккуратно, чтобы не разрядить ее раньше времени — и легла, раздвинув ноги:

     — Ложись на меня. Не бойся, я помогу сделать все, как надо...

     И он влип в меня своим хозяйством, и смешно тряс на мне попой, а я в это время целовала его, подлизывая внутри рта, и он отвечал мне. А потом вошел глубже, еще глубже, и наконец разобрался, что к чему, и распер меня до ушей, и стал быстрым, лихорадочным, почти грубым, и очень скоро разбрызнулся во мне горькой влагой, и вылизал мне всю физиономию, а я смеялась и уворачивалась, как от настоящего щенка, и чувствовала, что его пушка все брызгает и брызгает во мне, и никак не может остановиться...

     Мы были в нашей постели. Том судорожно обнимал меня и плакал, и я вся была в его влаге, окутавшей меня снаружи и внутри... Я никогда раньше не видела его слез, и вдруг тоже разревелась, сама не знаю отчего.

     — Ты что? — бормотала я и всхлипывала.

     — Как ты это сделала? Ты стала тетей Мэри, в которую я влюбился, когда был шкетом. Я мечтал о ней, и ты... сделала так, что все это сбылось...

     — Постой.

     Я вдруг кое-что поняла.

     — Когда-то я видела секс по телеку и очень впечатлилась, а потом ты уставил комнату зеркалами и делал все именно так, как я там видела... Ты ведь тоже прочитал мои тайные желания, Том.

     У меня даже захолодило внутри, будто я подошла к краю обрыва.

     Том прижал меня к себе так плотно, как только мог... и вдруг наша кожа, горящая от близости, исчезла. Мы стали одним целым.

     Как это было, как выглядело — не знаю. Но тела больше не разделяли нас. Я ощутила каждый нерв и каждую клетку Тома, а он — мои. Я могла двигать его конечностями, а он — моими. Я могла думать его мысли, а он — мои. И мы были счастливы, потому что не было никакого «мы», а было единое существо, застывшее в блаженном покое...

     ***

     Том еще спал.

     Я взлетела с постели и станцевала утренний танец в снопе солнечных лучей.

     Потом влетела сквозь стены в ванную и брызгалась там, как глупая собака, подняв фонтан до потолка, и при этом на пол не упало ни капли!

     Мне было хорошо.

     Это даже не то слово: я была как пьяная, как сумасшедшая. Я немного съехала с катушек. Я была счастлива, что я девушка, что у меня есть мои чудесные сиськи, волосы, бедра и все тело, и что я могу дарить все это Тому. Наверно, я больше никогда не буду превращаться в парня.

     Я была счастлива быть Джеки... но и не только. Этой ночью я по-настоящему поняла, что могу всё. Я даже приблизительно не представляла, как далеко простирается это всё, но...

     Меня переполняла эйфория всемогущества. Мне хотелось крушить и создавать миры, и я бы так и делала, если бы не боялась разбудить Тома. В квартире мне было тесно, и я вылетела на улицу. В буквальном смысле — сквозь стены и лестничную клетку. Пространство не значило ничего для меня, буквально ничего! Оно было иллюзией, и эту иллюзию создали акаши! Чего же мне бояться в этом мире, если я — его создатель?

     Я вдруг поняла это: мир создали акаши. Господь Бог — это просто-напросто мы! Нас осталось всего двое, и мы кое-что подзабыли... но ничего! Мы быстро все вспомним! А потом... потом мы уничтожим все зло на Земле! И не будет больше ни войн, ни плохих людей. Надо только разобраться, с кого начать... Враги? Хо! Они всерьез думают, что могут со мной что-то сделать?

     Мне стало смешно, и я хихикала, вытанцовывая по улице Машиностроителей, как клоун Карандаш. На меня оборачивались — думали, видно, что я пьяная или ку-ку. Милые забавные русские! Верите в своего Ленина, вкалываете на своих боссов и думаете, что строите коммунизм... С вами мы тоже разберемся, то есть не с вами, а с вашими боссами... но это потом. Потом, потом, пото-о-ом...

     Я танцевала и пела — то ли по-русски, то ли по-английски, не помню. Потом решила вернуться к Тому и разбудить его пооригинальней, если он еще спит. Я его так разбужу, так разбужу...

     От неприличных мыслей мне даже стало неловко, хоть их никто не мог прочитать, кроме Тома. Зато я могла читать любые мысли любого человека! Вон у подъезда стоит мрачная парочка — парень с девушкой. В руке у парня ...  

     канистра. Чего это они тут стоят и вдвоем пялятся на меня? А ну-ка, ну-ка...

     Я влезла им в память, как в шкаф, и обнаружила там нервного дядьку. Он говорил:

     — Видите эту девушку? Перед вами — самый опасный человек на планете. Она обладает сверхспособностями, которых мы даже не можем себе представить в полной мере. Уничтожить ее гораздо трудней, чем любого из суперагентов, а ей ничего не стоит уничтожить вас вместе со всем городом. Одно ее существование — угроза всему миру. При попытке взять ее живьем она разрушила наш секретный центр, не оставив камня на камне, и скрылась. Приказываю: уничтожить любой ценой...

     Ага, щас. Размечтались.

     — Привет! — сказала я. — Ну как там, в Шамбале?

     Они напряглись, как звери, загнанные в угол, а я подошла, улыбаясь, прямо к ним. Милые такие ребята, чуть старше меня, только хмурые, будто им осталось жить две минуты...

     И вдруг парень поднял свою канистру и плеснул на меня. В руках у девушки мелькнула искра, и...

     ... боль была такой, что я сразу провалилась в нее до дна...

     ... и там она рвала меня на миллионы жгучих клочков...

     ... и каждый из них кричал и умирал...

     ... и нервы мои кипели и рвались заживо...

     ... и я все глубже тонула в багрово-черной боли, от которой никуда не деться...

     ... и пыталась ухватиться в этой пучине за Это, за То Самое, но оно тоже горело и рвалось в клочья...

     ... и вместо него из меня лезла только боль...

     ... и я швырялась ею в направо и налево, чтобы избыть хоть немного, но она все усиливалась...

     ... и где-то из темной глубины глубин я, сгорая в пепел, все-таки добыла Это и подняла, и раскрыла, и наполнила силой, и по капле, по клочку выдавила боль, которая испарялась из меня, оставляя пустое, как у робота, тело...

     ... Боль ушла — осталась пустота.

     Я была в ней, и во мне не было ничего.

     Просто я была, и мне не было больно. И я могла дышать, смотреть, слышать и даже двигаться.

     Вокруг было уже довольно много людей. Кто-то смотрел, раскрыв рот, на меня, кто-то прыгал вокруг двух горящих тел, сбивая пламя.

     Они лежали ничком и не кричали.

     Я знала, что это я сожгла их. Я бы никогда так не сделала, но...

     Потом я поняла, что я голая. Одежда сгорела. И волос не было — они тоже сгорели. А на мне не было ни ожога. И на меня смотрели.

     Я смотрела на них, а они на меня. Потом я исчезла. Провалилась сквозь стены и перекрытия к Тому.

     Он корчился в постели. Я прильнула к нему и вобрала в себя всю черноту, от которой трещали его нервы, и вышвырнула ее в никуда, и потом рыдала у него на груди, хоть и знала, что он жив и невредим, просто ему было больно, так же больно, как и мне...

     — Прости меня, прости, прости... — шептала я и пыталась слепиться с ним воедино, как мы делали это ночью.

     Но ничего не получалось: Том внутри был искорежен, будто и правда обгорел. И я выла от стыда и отчаянья, и потом обняла его, обхватила руками-ногами — и провалилась с ним туда, куда звал меня потайной голос. Домой...

     ***

     — Мамаааа...

     Я тыкалась ей в платье. Теперь она была одета, а мне хотелось, чтобы она была голой.

     — А ведь я предупреждала, — говорила мама и гладила меня по лысой голове.

     Я снова была лысой и безбровой, и даже ресницы сгорели. И я вся была в золе. Я могла в одно мгновение стать прежней, но мне не хотелось. Мне вообще ничего не хотелось, и я пачкала сажей мамино платье, старомодное, с кружевами...

     — Почему вы в таком наряде, миссис Осман? — спросил Том. Он уже давно был в норме, а я все никак не могла выбраться из пучины, в которой увязла там, у подъезда.

     — Это мое любимое платье. Я ведь родилась больше ста лет назад, — сказала мама, продолжая гладить меня.

     — Серьезно?

     — Вполне. До пятнадцати лет я не знала, кто я такая. Потом попала сюда... и это отдельная история. В свое время я изложила ее мистеру Бауму, писателю... но он ужасно переврал ее. Все было совсем не так.

     — Мама, — вдруг подхватилась я. — А куда попадают люди после смерти?

     — Сюда.

     — Я так и думала. Как можно с ними встретиться?

     — Ты можешь встретиться только с теми, кого знала в жизни. И то — если они согласятся.

     — Ясно, — сказала я и позвала: — Наташа! Наташа!..

     Я позвала ее внутри, мысленно.

     И сразу увидела ее.

     Точнее, то, чем она стала.

     Из янтарного воздуха передо мной соткалось обугленное тело, крошащееся в пепел. Оно обгорело до кости, и у него не было ни глаз, ушей.

     — Зачем я тебе? — спросило тело таким же обугленным голосом.

     Я не могла говорить. Я задыхалась, глядя на нее... а она стояла и ждала.

     И тогда я все-таки сказала:

     — Наташа... Я тоже горела. Я тоже была костром, как ты. Теперь я знаю, как это... Почему ты такая, Наташа?

     — А какой мне еще быть? Мне больно. Я продолжаю гореть. Мне всегда будет больно... Я предала тебя и получила по заслугам... но все равно мне больно. Больно... Оставь меня и не трогай больше.

     Она исчезла. А я молчала и задыхалась еще не знаю сколько, пока меня не стали теребить мама с Томом, и я поняла тогда, что они не видели и не слышали ее...

     — Мама, — спросила я, — а мы можем воскрешать мертвых?

     — Ну что ты, — сказала мама. — Конечно, нет.

     — Почему?

     — Ну... Я и сама многого не знаю. Я ведь родилась и выросла в Соединенных Штатах, как ты, только на сто лет раньше. Просто я знаю, что это невозможно. Перед смертью все равны — и люди, и акаши.

     — Но... но... — я чувствовала здесь какой-то подвох и не могла определить его. — Но ведь я сама чуть не умерла... и все-таки не умерла! И я могу делать все эти невероятные штуки — перемещаться сквозь пространство и все такое. Должен же быть какой-то способ!..

     — Такого способа нет, Джеки, — раздался голос отца. Он спускался к нам с вершины холма. — Как нет способа вернуть Дом, утраченный миллионы лет назад. Дороти ничего не расскажет тебе — она почти такой же новичок, как и ты. Твои древние соплеменники знали в миллион раз больше, чем я, но... древнее знание утрачено. Можешь поверить мне...

     — И пожалуйста, Джеки, разберись уже со своим волосяным покровом, — сказал Том. — Ты ведь можешь, я знаю.

     — Не хочу, — отрезала я. — Хочу быть лысой и уродливой. И грязной. В память о Наташе.

     — И сколько времени ты хочешь такой быть?

     — Не знаю. В конце концов, время — лишь иллюзия, ты забыл?

     Я произнесла это издевательски, копируя маму с папой.

     И вдруг...

     — Отец, — медленно сказала я, стараясь не упустить эту странную мысль. — А скажи-ка мне такую вещь. Если наш мир — иллюзия, и мы можем менять ее, то... значит, и время тоже подчиняется нам?

     — Хм, — сказал тот. — Честно говоря, я не задумывался...

     — Том! — крикнула я. — Иди сюда!

     — Куда вы снова собрались? — вскочила мама. — Джеки, тебе было мало? Ты хочешь снова гореть, или взрываться, или... и чтобы Том опять пережил это вместе с тобой?

     — Том, — сказала я. — Ты со мной?

     — Да, — вздохнул он и подошел ко мне.

     И я обняла его так крепко, как только могла.

     — Прости, мама. Я вернусь к вам. И я уже не буду такой глупой, обещаю, — сказала я. — Вперед!

     И снова завертелись искры в пустоте...

     ***

     — Что ты задумала? — спросил Том, когда мы приземлились в нашей квартире.

     — Посмотри на отрывной календарь, — сказала я.

     — Фьююю, — присвистнул Том, подойдя к столу. — Я точно помню, что менял дни...

     — Так и есть. Мы вернулись на пять дней в прошлое. Спрячься: вот-вот придет Наташа.

     — Только не забудь отрастить волосы! — сказал Том, уходя на кухню. — И не ешь ее конфет! И вообще — будь осторожна!

     — Буду! А ты не подсматривай, как мы это делаем, ладно?

     Когда пришла Наташа — живая, красивая, истомно-ласковая — я не выдержала и разревелась у нее на шее, и потом, когда мы разделись, долго облизывала милое тело с ног до головы, от пальчиков до ушей. И теперь я чувствовала, как она разрывается между мной и своим заданием. Я прямо-таки слышала, как трещат ее нервы...

     И я знала, что на верном пути. Но вначале я досыта наелась Наташей и ее телом. Я упивалась ее шелковой кожей, ее ушками, ее маленькими розовыми сосками, которые были так не похожи на мои, коричневые и большие... И я выщекотала языком целых три волны блаженства из ее тайного уголка, который она называла «пещерой Алладина»...

     И когда она расплылась в постели, я сказала ей:

     — Слушай внимательно, что я тебе скажу. Я сделала так, что ты не сможешь ни шевелиться, ни говорить, пока я не выскажу все, что хотела.

     Ее глаза вспыхнули голубыми огоньками. А я продолжала:

     — Не думай, что я не знаю, кто я такая. И я знаю, что ты пришла за мной. Знаю, на кого ты работаешь. И знаю, что ты неравнодушна ко мне. А теперь я хочу кое-что показать тебе. Вот что будет со мной, если ты сделаешь то, что хочешь сделать...

     Я вошла в ее мозг, и Наташа увидела, как я горю заживо.

     — Вот что будет с Шамбалой...

     Она увидела, как трескаются и уходят в бездну сахарные кубики.

     — А вот что будет с тобой...

     Вначале Наташа увидела себя, скорченную на полу, а потом — обугленное тело на столбе.

     — Пожалуйста, подумай как следует. Ты можешь уйти, и я не остановлю тебя. Но... ты дорога мне, и если ты решишь остаться со мной — я помогу тебе укрыться от твоих хозяев. И — у меня для тебя есть другая миссия... Ты свободна, Наташа.

     Она подскочила на кровати и отползла в угол, глядя на меня в упор.

     Потом вдруг расплакалась...

     Через несколько секунд мы снова лизались, как бешеные.

     — Хочешь быть со мной? — спрашивала я, целуя ей грудь, и Наташа кивала — «да». — Не бойся меня. Ничего не бойся...

     И вдруг выражение ее лица изменилось.

     Так, что я даже испугался за ее рассудок.

     — Помоги мне. Я никогда этого не делал... — я пытался вставить член в ее «пещеру Алладина», и тот выскальзывал оттуда. — Ты разве не знала, что я могу быть мужчиной? Ооооу!..

     Я не очень любил быть парнем — но, наверно, им стоило побыть хотя бы для этого.

     — Это и есть твоя новая миссия, — говорил я и скользил в Наташе, морщась от странного, непривычного удовольствия. — Мы с Томом не сможем иметь детей. Во всей Вселенной осталось только двое акаши — я и моя мама. Хочешь родить третьего? Хочешь иметь от меня ребенка-акаши?..

     — Да, — кивнула она.

     И я перестал сдерживаться...