Она тихонько постучала, и, послушно дождавшись разрешения, вошла в кабинет — худенькая, испуганная, под тёмными глазами огромные синяки ещё темнее глаз. Неважно выглаженная блузка топорщилась на груди, а обтянутые светлыми джинсами коленки едва заметно подрагивали.

     — Я... на пересдачу, — прошептала она, хотя знала, что он знает.

     — Отлично, Аня, садись. Что ж это ты так запустила сопромат, а?

     — Я же рассказывала, — устало вздохнула студентка, съёживаясь на жёстком стуле. — Да, я виновата, да, мне стыдно. Я сейчас постараюсь всё пересдать, Юрий Александрович.

     — И не пересдашь.

     Аня вздрогнула и съёжилась ещё сильнее.

     — Ну... я очень постараюсь. У меня всё равно нет иного выхода, кроме как постараться.

     Юрий Александрович кинул на неё пронзительный оценивающий взгляд и рассмеялся колким, резким смехом.

     — Выход у тебя и правда один, Анечка.

     Она подняла на него красные от недосыпа глаза, и несколько мгновений они смотрели друг на друга с напряжённым вниманием.

     — Точнее, три выхода, — продолжил преподаватель, нервно крутя в пальцах дорогую перьевую ручку. — На тройку — минет. На четвёрку — классика. А на отлично придётся и попку дать. Тут уж, Анюта, полная свобода выбора.

     Аня дёрнулась, распрямляясь в кресле, и нездоровая бледность разлилась молочной лужицей по её усталому лицу.

     — Значит, и правда один выход, — пробормотала она, слабо кивая в сторону двери. — Вот он.

     Юрий Александрович пристально смотрел на свою нерадивую студентку, и напускная насмешка сменялась в его взгляде тревогой. Аня вскочила со стула и сделалась будто бы выше и тоньше; Юрий Александрович видел, как сжимаются её маленькие кулаки, как обкусанные ногти впиваются в ладони. Видеть её глаза было страшно — такое отчаяние там было, и такая обида, и такие здоровые синяки внизу...

     — Я никогда не буду получать оценки за секс! — выкрикнула Аня чуть хрипло и не очень-то, на самом деле, громко. — Я просто не верю в такие методы, и мне казалось, Вы могли бы догадаться, Юрий Александрович, мы же с Вами даже разговаривали, мы же...

     ***

     Да, они немало разговаривали с ней. Одно время Аня была его любимой студенткой — она внимательно слушала на лекциях, а после лекций задавала очень содержательные вопросы. Она могла остаться потом и на двадцать, и на тридцать минут, и Юрий Александрович ничуть не жалел на неё своего личного времени. Такая она была разумная, и обучаемая, и, чего уж греха таить, симпатичная — одно удовольствие было наблюдать за тем, как Аня, чуть ссутулившись, строчит что-то быстрым убористым почерком в тетрадке, изредка откидывая со лба непослушную чёлку и задумчиво прикусывая маленькую нижную губу.

     Чуть позже они стали говорить и не только о сопромате, и на все его вопросы она отвечала вдумчиво и серьёзно, будто бы это был устный экзамен. Аня, конечно, говорила с ним не так, как говорила бы с подружкой — и Юрию Александровичу нравилась эта её серьёзность. «Многие живут будто бы на черновик,» — формулировал он это для себя, — «А вот Анна — сразу на чистовик». Он знал о её жизни немного, но постепенно они сближались — до некоторого момента.

     А потом наступил этот самый некоторый момент. На три пары подряд Аня не пришла, и Юрий Александрович подумал, что она заболела. Но в следующий раз она появилась-таки — растрёпанная, задёрганная, в мятой юбке и с явно заплаканными глазами. Вопреки обыкновению, она села не впереди, а на предпоследнюю парту, хотя раньше говорила, что ей оттуда плохо видно доску. Впрочем, вскоре стало понятно, почему эта проблема её не беспокоила: не успел Юрий Александрович напомнить материал предыдущей лекции и сформулировать тему новой, как Аня, уронив лохматую голову на острые локти, отрубилась. Студенты, конечно, спят иногда на скучных парах, но Аня?! На сопромате?

     Юрий Александрович ужасно огорчился. Он впервые понял, как сильно ему хотелось, чтобы именно эта студентка училась хорошо и стала потом успешна. А меж тем именно эта студентка дрыхла на парте прямо перед ним, бессовестно маникируя своей обязанностью хорошо учиться (по крайней мере, его дисциплине). До середины пары Юрий Александрович читал лекцию скомканно и сбивчиво, ошибся в вычислении на доске — в общем, всё шло просто из рук вон плохо. Потом он наконец счёл себя не дрожащей и огорчённой тварью, а преподавателем, имеющим множество различных прав и в частности — право воспитывать студентов. Дописав формулу, он ехидно обратился к аудитории:

     — А разбудите, пожалуйста, Анну Тихорину? А то она так сладко спит на задней парте, что мне тоже начинает хотеться — но я, видите ли, должен сейчас читать вам сопромат.

     Аня немедленно получила два тычка в бок с обеих сторон и подняла растрёпанную голову, не понимая, где она вообще и почему на неё все смотрят. Потом она протёрла сонные красные глаза ладонью, и непонимание в них начало сменяться стыдом.

     — Доброе утро, Аннушка, — ласково усмехнулся преподаватель.

     Аня потупилась, дотянулась наконец-то до укатившейся ручки и принялась лихорадочно переписывать с доски. Когда пара закончилась, она покинула аудиторию в числе первых; Юрий Александрович пытался поймать её взгляд, но она стыдливо отводила глаза.

     Дальше стало только хуже. Аня либо прогуливала, либо спала на парах; а если не прогуливала и не спала, то смотрела безучастно в пространство, и ни следа понимания не читалось на её лице. Вид у неё при этом обыкновенно был чрезвычайно измотанный и несчастный. Юрий Александрович несколько раз пытался заговорить с ней, но она каждый раз уходила от разговора.

     Наконец он решил, что так дальше нельзя. Без предупреждения он дал потоку довольно простую контрольную по материалам как раз тех лекций, которые Аня пропустила. Пока студенты работали, он ходил по рядам и сурово следил за тем, чтобы никто не списывал; на самом деле ему, конечно, было важно, чтоб списать никак не получилось именно у Ани. Она, впрочем, и не пыталась — лишь пялилась в бумажку с заданиями в явном смятении, иногда начинала писать что-то и тут же зачёркивала. Когда пришло время сдавать, её изжёванный и измаранный листок довольно жалко смотрелся на фоне остальных работ, и это ощущение только усиливалось, стоило хоть бегло просмотреть написанное там.

     Придя домой, Юрий Александрович внимательно проверил все собранные контрольные. В целом курс справился нормально, но было несколько откровенно неважных работ. Юрий Александрович отложил их и прочитал ещё более въедливо — да, это были одинаково посредственные работы, в которых даже и оформление было похожее — одинаково плохое... Скрепя сердце, Юрий Александрович поставил всем этим разгильдяям тройки, а Ане влепил два.

     В конце следующей лекции он раздал проверенные работы обратно студентам.

     — В целом вы все молодцы, — обратился он к аудитории, — но тем, у кого тройка, я бы посоветовал внимательнее отнестись к предмету — на сессии может и не повезти. А вот двоишников я попрошу остаться после этой пары отдельно. Это никуда не годится, и сложившуюся ситуацию стоить обсудить, пока она не стала критической.

     Юрий Александрович специально всё сформулировал так — ему не хотелось дать студентам понять, что он оставляет одну только Аню.

     Пара закончилась, и поток хлынул из аудитории. Аня неподвижно сидела на предпоследнем ряду, бездумно глядя в обложку закрытой тетради. Наконец во всей комнате остались лишь она да преподаватель, и повисла неловкая, тяжёлая тишина.

     — Подойди сюда, Аня, — позвал её Юрий Александрович так мягко, как только умел.

     Она будто бы с трудом поднялась из-за парты, нехотя подошла и встала перед его столом, ссутулившись и внимательно разглядывая тёмный поцарапанный паркет.

     — Сядь, что ли, — предложил он ей, и она села. На ту самую первую парту, с которой раньше слушала лекции.
— Аня, ты, наверно, и сама чувствуешь, что сопромат ты запустила, — сообщил Юрий Александрович очевидное, — Да и коллеги, читающие другие предметы, отзываются ...

  о твоих успехах не слишком-то восторженно.

     — Я знаю, — наконец-то отозвалась Аня тихим бесцветным голосом. — Можно мне будет подготовиться и переписать эту контрольную?

     — Эта контрольная вообще не идёт в итоговую оценку. Она была нужна лишь для того, чтобы некоторые граждане — и не в последнюю очередь ты, Аня! — заметили свои проблемы не на сессии, а сейчас, когда есть ещё время что-то исправить. Аня, что вообще с тобой проиходит в последнее время? Ты не хочешь мне объяснить?

     — Объяснить? — растерянно повторила Аня, будто бы впервые рассматривая такую возможность.

     Она задумалась, и Юрий Александрович не мешал ей думать. Он смотрел в стену, крутил в руках ручку и не мог даже самому себе целиком признаться, насколько сильно он в этот момент волновался, и злился, и хотел помочь ей, и хотел отругать её, и чёрт знает чего ещё хотел.

     — Ну, — неуверенно заговорила Аня, — у меня получилась трудная жизненная ситуация, которая отнимает у меня много душевных сил, и у меня не хватает сил на учёбу.

     — Аня, послушай. Я, конечно, посторонний для тебя человек, — произнося это, Юрий Александрович болезненно поморщился, — Но если хочешь, ты можешь обсудить со мной эту свою жизненную ситуацию, и я обещаю, что никому не расскажу и постараюсь никак тебя не обидеть. Мне очень хочется, чтобы ты хорошо училась, потому что ты чрезвычайно способная девушка, ты должна это знать, Аня! И мне очень горько видеть, как ты поступаешь со своим потенциалом. У меня, знаешь ли, есть какой-то жизненный опыт — может быть, я смогу тебе помочь? Ты ничего не расскажешь мне, Аня?

     — Расскажу, — вдруг ответила Аня с готовностью и торопливо, будто бы боясь, что кто-то из них двоих вдруг передумает, — Мне, наверно, действительно нужно всё это обсудить с кем-то, кто лучше знает жизнь. Юрий Александрович, я раньше Вам говорила, что взаимоотношения с другими людьми не должны влиять на карьерный путь человека, но это я, кажется, не совсем понимала тогда, о чём говорю. У меня не получается. У меня роман... и это очень тяжёлый какой-то роман, какая-то словно болезнь. Мне постоянно больно, и стыдно, и страшно. И не работается, и не спится... Ох... Вот я сейчас скажу ужасное, но Вы же обещали никому не говорить, да? Ему сорок семь лет, и он женат. Его дочь всего на год меня младше!

     «А мне сорок пять лет, и я не женат» — эта краткая мысль пронеслась в голове у Юрия Александровича прежде, чем он успел её остановить или осознать, понять вообще, откуда берутся такие мысли и что они для него значат. А потом, вслед за этой мыслью, пришло раздражение — чёрное как ночь, красное как кровь, огромное как Земля. Его прекрасная Аня пускает сопли по какому-то женатому мужику, и из-за этого может вообще пустить свою юную жизнь под откос! Его Аня! Юрий Александрович так и говорил в тот момент себе — «Моя Аня» — и не чувствовал, что с этой фразой не так. Напрочь забыв про обещание быть с нею бережным, он собрался уже было отчитать её как-нибудь резко и обидно, открыл рот — и замер.

     Аня, уткнувшись лбом в свои руки, плакала, и её тонкие плечи сильно вздрагивали при каждом новом всхлипывании. Юрию Александровичу немедленно расхотелось ругать её. Он вскочил из-за своего стола, подошёл к ней и ласково положи ладонь ей на плечо.

     — Ну Анечка, ну что же ты... — сказал он ей тихо и слегка растерянно, имея слишком мало опыта в утешении рыдающих студенток.

     Аня плакала, Юрий Александрович гладил её по острому трясущемуся плечу, и невысказываемое в нём вибрировало, росло и прорвалось наконец из глубин подсознания, облекаясь в форму очень простого и сильного желания. Он почувствовал, что хочет не просто касаться плеча этой девчонки, а поднять её со стула и прижать до хруста к себе, слизнуть с её глупых глаз слезинки, исследовать руками каждую выпуклость её тела, страстным поцелуем заткнуть ей рот... Это было не положено, недопустимо, запретно для преподавателя — и всё-таки это желание заполнило все его мысли, направило его закипающую кровь к известным местам, поднимая там всё и распирая, и Юрий Александрович молился всем высшим силам, чтобы Аня ничего не заметила.

     — Анечка, ну не плачь ты, — повторял он, пытаясь отвлечь её и себя.

     — Я такая дура, да, Юрий Александрович? — всхлипывала Аня. — Так глупо себя веду... А про контрольную — Вы простите, что у меня так получилось с Вашим предметом. Вы замечательно читаете... я очень люблю... Ваши лекции, просто какая же я дура неимоверная!

     — Стой, не ругай ты так себя! Не так уж непоправимо ты запустила сопромат, — схватился Юрий Александрович за знакомую тему. — Я могу тебе помочь и хочу тебе помочь. Мы с тобой можем позаниматься дополнительно, да, я тебе объясню всё как следует, и к сессии будешь у меня снова лучшей студенткой. Хорошо, что ты всё рассказала. Давай так сделаем, Аня?

     — Вы о сопромате это... — медленно и с разочарованием произнесла она, прекращая всхлипывать. — А я так надеялась, что мне про жизнь кто-нибудь объяснит, что делать. Но Вам вообще всё равно, что я там чувствую. Да и не должны Вы возиться с моими чувствами, конечно, не должны, о чём это я вообще!

     — Подожди, подожди, — Юрий Александрович попытался остановить её, но Аня уже нащупала колею.

     — Конечно, в Ваши обязанности не входит помогать мне с моей глупой жизнью! О чём я только думала, когда всё это вывалила Вам! Вы простите. А с сопроматам я разберусь сама, спасибо большое за предложение. Но я справлюсь!

     Вскочив из-за парты и игнорируя растерянные реплики своего преподавателя, Аня, как маленький шквал, вылетела из аудитории и унеслась куда-то вдаль по коридору, отчаянно стуча каблучками и смахивая слёзы с пушистых ресниц.

     Она сказала, что справится — но не справилась. Учебные успехи её становились день ото дня всё хуже и хуже, посещаемость так и не наладилась, понимание услышанного стремилось к нулю... Так тянулись долгие недели между контрольной и сессией, и было в общем-то понятно, что получится на сессии.

     Меж тем в болезненных фантазиях Юрия Александровича образ Ани постепенно менялся. Сильная и ответственная студентка, идущая к успеху семимильными шагами своих маленьких аккуратных ножек. Хорошая студентка, попавшая в неприятности — эдакая архетипическая damsel in distress, дева в беде, которую он непременно из этой беды вытащит, сделает снова отличницей и в дополнение к этому — своей женщиной. Нерадивая студентка, не умеющая как следует расставлять приоритеты. Безнадёжная раздолбайка, которую только и интересует, что потрахушки, а учёба — дело даже не десятое. В конце концов Аня стала представляться Юрию Александровичу последней шалавой, продажной девкой, не имеющей никакого отношения к миру архетектуры и науки — и вот он уже воображал, как покупает её у чеченцев в грязном борделе возле вокзала и имеет, бесправную и униженную, во все её развратно хлюпающие дыры.

     Это-то и привело к тому, что в итоге случилось.

     Аня, конечно же, завалила экзамен с треском и отправилась на пересдачу. Но когда она отрыла дверь и вошла в кабинет Юрия Александровича, он видел перед собою не настоящую Аню, а персонажа своих фантазий, бесчестную шлюху — и эта-то беспомощная дрянь уж точно должна была дать ему в обмен на оценку. А он хотел, чтоб она дала ему, он невыносимо хотел её вот уже не первый месяц, это желание мешало ему нормально жить и работать... И он предложил ей. Она, конечно, должна была согласиться.

     Но отказалась с возмущением.

     — Вам много плохого обо мне известно, Юрий Александрович! — отчитывала его Аня, — Но разве я дала Вам основание думать обо мне настолько плохо?! Вот прямо настолько?! Что секс для меня — это способ получить отметку? Неужели Вы совсем, совсем меня не понимаете? Неужели Вы...

     Она поперхнулась, умолкла, яростно откинула со лба чёлку, развернулась на каблуках и бросилась прочь из кабинета.

     — Я лучше вылечу! — крикнула она в закрывающуюся дверь,...  

      и Юрий Александрович остался в кабинете один. Параллельная реальность, которую он неделями выстраивал в своих фантазиях, рухнула, и наконец-то он увидел настоящую Аню — ту, с которой общался изначально и которую потом заменил выдуманным порочным образом. И она, эта настоящая Аня, вовсе не была ни идеальной студенткой, ни бессовестной шалашовкой — она была просто-напросто очень молодой девушкой, только начинающей жить и делающей свои первые некрасивые ошибки. Очень молодой, неопытной, ранимой, обидчивой. Не стоило требовать от неё слишком много — но и слишком мало тоже требовать не стоило.

     Спохватившись, Юрий Александрович вскочил и выбежал вслед за Аней в коридор. Она стояла шагах в десяти от его двери, сгорбившись и упираясь ладонями в стену — не оскорблённая невинность с пылающими гневными глазами, а обычный человек, крайне утомлённый и печальный. Веки её были сомкнуты, и она мелко тряслась.

     — Аня! — назвал её Юрий Александрович по имени, и она повернулась к нему.

     — Аня! Вернись в кабинет.

     Аня стояла перед ним неподвижно и смотрела куда-то на его ботинки, и он не знал, как сделать, чтобы она вернулась. Поэтому он просто ждал и повторял мысленно отчаянное «Вернись, вернись, вернись»... Медленно-медленно, словно бы нехотя, Аня сделала ему навстречу шаг... другой... третий... Походкой сомнамбулы она шла к кабинету, и Юрий Александрович смертельно боялся лишь, что она остановится. Но она не остановилась. Как только Аня перешагнула порог, Юрий Александрович закрыл за нею дверь и повернул ключ; услышав щелчок замка, Аня дёрнулась как от удара, окинула комнату затравленным взглядом и снова уставилась на ботинки преподавателя. У неё не было сил на ещё один монолог о правде и чести.

     — Прости меня, Анечка, — прошептал Юрий Александрович.

     Всхлипнув, Аня шагнула вдруг вперёд и уткнулась носом в его рубашку. Юрий Александрович едва мог поверить, что это всё на самом деле, что Аня действительно сейчас сама, безо всякого принуждения, прижалась к его груди и стоит с ним рядом, такая трогательная и беспомощная, такая юная и желанная...

     — Юрий Александрович, — плакала Аня, — Почему же всё так плохо? Ну почему оно всё так, Юрий Александрович?

     Он нежно запустил пальцы ей в волосы и прижал её к себе бережно-бережно, словно она была сделана из хрусталя. Он чувствовал, как она дрожит.

     — Всё будет хорошо, милая моя Аня, всё будет хорошо... — повторял Юрий Александрович ласково, будто утешая маленького ребёнка. Он, конечно, хотел её безумно, но каждую секунду клялся себе, что не тронет её, не позволит себе повторить тот позорный момент, когда он пошёл на поводу у похоти и чуть было не разрушил всё.

     Аня подняла на него большие заплаканные глаза.

     — Юрий Александрович, я... — начала она, и он с замиранием cердца ждал продолжения — он, кажется, догадывался, что она скажет, и не верил себе, и хотел услышать это, и боялся.

     Но она ничего не сказала — выскользнув из его бережных объятий, она вдруг опустилась перед ним на колени, и её лицо оказалось как раз на том уровне, где на брюки Юрия Александровича топорщились, вздымаясь очевидным твёрдым бугром. Каждая мышца сжалась в его теле. Надо было, конечно, остановить её — он же клялся не тронуть её — даже если что-то и можно когда-нибудь, то потом, потом, не сегодня... Надо было — и он не мог заставить себя выговорить эти останавливающие слова, когда узкие пальцы Ани уже разобрались с пряжкой ремня и возились, чуть подрагивая, с молнией. Вот наконец-то студентка освободила его пунцовый вздувшийся член и замерла, глядя на крохотную капельку смазки, блестящую на головке. Практически не отдавая себе отчёта в своих действиях, Юрий Алексадрович запустил пальцы в волосы Ани.

     — Вы хотите?... — едва слышно прошептала Аня, спрашивая об очевидном.

     — Да, — со стоном ответил преподаватель, немедлено забывая про все свои клятвы и мягко направляю голову студентки вперёд. Чуть отклонившись, Аня прижалась губами ко внутренней стороне его бедра и лизнула кожу, по которой уже бежали мелкие мурашки возбуждения, а потом её язычок начал свой невыносимо-сладкий танец вокруг яиц Юрия Александровича. Толстый его ствол покачивался над лицом Анечки, и головка его отливала багровым, она ныла, она просила к себе внимания. Высунув язык, студентка лизнула эту головку, словно чупа-чупс, и отстранилась, глядя на преподавателя снизу вверх. Он порывисто втянул воздух, и, схватив её за волосы, потянул на себя — и тогда упругое тёплое колечко её губ сжало его член, не оставляя у него в голове никаких мыслей и чувств, кроме животной жажды и животного же наслаждения.

     Аня сосала умело и уверенно, и Юрий Александрович, облокотившись на учительский стол, тихо стонал и хрипло выдыхал раскалённый воздух. Одна из её маленьких рук нежно ласкала его яички, а другой рукой Аня иногда откидывала со лба сбившуюся чёлку и поднимала на Юрия Александровича свои неземные огромные глаза.

     Юрий Александрович хотел бы, чтоб это продолжалось бесконечно долго, но так быть не могло, потому что грозовой раскат уже набухал в его яйцах, уже пробегала по ним сладкая электрическая щекотка...

     — Анечка, я сейчас кончу, — прошептал Юрий Александрович, и Аня задвигалась чуть быстрее, чуть плотнее сжала колечко губ. И грозовой раскат вызрел, и Юрия Александровичу показалось, что весь свет погас вокруг него — и из пульсирующего члена в рот Ане излилась горячая струя спермы.

     ***

     Сквозь ласковую тёплую дымку до Юрия Александровича донёсся неправдоподобно спокойный голос Ани:

     — На трояк есть?

     — Да, да, — отозвался он, не вполне понимая вопрос и не желая возвращаться в грубый мир к сопромату, оценкам, зачёткам.

     — Тогда проставьте, пожалуйста.

     Юрий Александрович открыл глаза. Аня стояла перед ним взлохмаченная, но прямая и тонкая, и протягивала ему зачётку с ручкой.

     — Три?

     — Да.

     Плохо слушающейся рукой он поставил оценку и расписался.

     — Отлично. Я считаю, что на три я материал действительно знаю, хоть вы и не захотели меня слушать. А на четыре я всё равно не знаю. Всего доброго.

     И прежде, чем Юрий Александрович успел всё у себя уложить в голове, Аня закрыла за собою дверь кабинета, и там, за дверью, он услышал торопливый стук каблуков, на которых она убегала прочь.