Глава 3. «И еду я прямо в ад...»

     Ужин выдался тягостным, хотя Льюис старался изо всех сил. Индейка была превосходной, вино — в меру крепким, пицца — вкусной, а сам хозяин — разговорчивым и весёлым. Он охотно пересказывал бетельские сплетни и рассказывал о том, как сложилась жизнь у одноклассников Стюарта, что нового у соседей и каковы планы на будущее у подрастающих бетельцев. Но Стюарта, похоже, это совсем не интересовало: он всё время молчал, только с каким-то остервенением резал куски мяса, словно представляя на их месте невидимого и далёкого нью-йоркского магната. Флоренс из вежливости поддерживала разговор, но было видно, что интересует он её не намного больше, чем Стюарта. Даже вино не смогло поднять обоим настроения.

     После ужина разговор зашёл о завтрашней поездке, и Стюарт немного оживился. Льюис включил телевизор и нашёл канал с прогнозом погоды. Новости были неутешительные: «Эль Ниньо» свирепствовал так, что в Мексике шёл дождь со снегом, а на Восточном побережье США стояла жара. На завтра обещали 105—125 градусов по Фаренгейту.

     — Не только «Гриффис» — адское местечко, — заметила Флоренс и выразительно глянула на Стюарта.

     — Просто возьмём больше воды, — пожал плечами тот. — И тент для машины.

     Фестиваль должен был начаться в то же время, что и легендарный Вудстокский — в 17:07, — поэтому все трое долго спорили, когда же лучше выехать. Все понимали, что ехать в закрытой машине после полудня при такой жаре равносильно самоубийству, но и слишком рано отправляться в путь тоже никому не хотелось. Наконец было решено, что Стюарт и Флоренс выедут в десять утра — солнце ещё не должно было припекать, — сделают остановку в Олбани — как раз на пик жары, — а в три часа пополудни снова продолжат движение. До Рима, таким образом, они должны были добраться к половине пятого.

     Проведя Флоренс до отеля, Стюарт вернулся и сразу заперся у себя. Дневная жара понемногу спала, но в комнате всё равно было душно. Он открыл окно и долго стоял возле него, глядя в темноту и время от времени затягиваясь сигаретой. Надо было спать, но сон не шёл. Надо было радоваться, что наконец-то он — дома, вдали от войны и её последствий, но Стюарт не находил в душе этой радости. Наоборот, ему было странно от того, что не надо ждать приказа на «зачистку» очередного села, не надо озираться по сторонам, как на нищем сербском базаре, ожидая со всех сторон как бы случайных выстрелов; наконец, странно было понимать, что сегодня не надо идти в патруль. В голове бродили странные бессвязные мысли, больше похожие на ощущения, перемежаемые недавними воспоминаниями. «Ты просто отвык от мира, — мысленно произнёс Стюарт самому себе. — Ты просто устал, приятель, от всей этой насыщенности да обилия впечатлений. Устал так, что даже присутствие рядом красивой женщины не тронуло и не зацепило... Спать надо, в общем. Завтра всё по-другому будет».

     Мысли лениво перескочили на отца, но, словно устыдившись того, к чему они могли прийти, быстро унеслись на поле Ясгура. Стюарт сам не ожидал, что его настолько заденет эта история с продажей. Он бывал несколько раз на поле — и с Льюисом, и один, — бродил по нему без всякой цели, доходя до самого пруда, но никогда не воспринимал его как что-то сакральное. Ему долго не верилось в то, что вот на том месте стояла сцена, что вон там стояли кухни, вон там Джерри Гарсиа обучал всех желающих, как правильно скрутить «косяк», а вот тут, посреди толпы обкуренной молодёжи, кричала в родовых муках его мать. Всё это воспринималось Стюартом как что-то вычитанное в книге или увиденное в ещё неснятом кинофильме, героем которых неожиданно оказался он сам. Но услышанное им сегодня сломало что-то в его душе. Пусть Стюарт не до конца верил в свою невольную причастность к тому самому Вудстоку, пусть он не воспринимал это как нечто из ряда вон выходящее, но такое наглое вторжение со стороны в то, что он, словно средневековый принц, считал своим по праву рождения, действительно разозлило его. И, поскольку магнат был недосягаем, злость невольно выплёскивалась на отца. То, что Льюис был ни при чём, но тем не менее оправдывал такое отношение, лишь больше распаляло Стюарта. Возможно, даже равнодушие ему легче было принять — в конце концов, человек славен именно своим равнодушием ко всему, что его окружает, — чем столь откровенное оправдание.

     Однако злость и грустные мысли не находили себе исхода, и Стюарт решил лечь спать. Хотел он этого или не хотел, но он обещал Флоренс свою помощь, а перед дорогой стоило выспаться.

     Сон пришёл к нему, но не сразу...

     Всё-таки его назначили в патруль. Его, Патрика О'Гарриена и Тима Фоксли. Их нанял тот самый Аллен Джерри — охранять в эту ночь бывшее поле Ясгура. Он так и назвал его «бывшим». Стюарт хотел ему врезать, но его остановила личная охрана Джерри в виде пухлого конверта — магнат платил наличкой. Стюарт в деньгах не нуждался — ему дали неплохие отпускные, — но и лишними деньги никогда не бывали. И он молча взял их, только злобно сплюнул в сторону, когда их наниматель отвернулся.

      Им надо следить, чтобы никто не полез купаться ночью в пруд, не осквернил памятную плиту и не залез через забор в лесопосадку — развлечься с подружкой на лоне природы. Поэтому они разделились — Патрик стоит возле плиты, как часовой возле Мемориала погибшему воину в Вашингтоне, Тим Фоксли шастает средь дубов, изображая из себя духа здешних мест, а Стюарту достался пруд.

      Он сразу замечает обнажённую фигуру в том месте, где раньше, по рассказам отца, был лодочный причал. Она стоит на самом краю чудом сохранившихся мостков, то ли намереваясь прыгнуть в воду, то ли удерживаясь на скользких и полусгнивших досках. Стюарт не знает, почему доски должны были быть скользкими — причалом не пользовались со времён того самого фестиваля, — но почему-то ему кажется, что мостки именно скользкие и полуразрушенные и что фигуре надо помочь удержаться — а заодно и выпроводить с территории, пока её случайно не заметили остальные. Почему её должны заметить, Стюарту непонятно: сегодня новолуние, и от дубов, как и от дороги, невозможно рассмотреть то, что происходит возле пруда. Но сама фигура светится неявным светом, словно её кто-то подсвечивает снизу, через толщу воды, а она не только впитывает его в себя, но и отражает, рассеивает и распространяет его на всё вокруг. Поэтому Стюарт так отчётливо видит этот хрупкий силуэт с еле выделяющимися вперёд задорными бугорками грудей и рассыпанными по плечам волосами. Он видит — и ему кажется, что это могут видеть все.

      Стюарт ускоряет шаг, намереваясь быстро и бесшумно, словно на «зачистке», дойти до девушки. Ему это почти удаётся — она стоит спиной к нему и не может слышать мягких тихих шагов. Стюарт протягивает руку, намереваясь взять её за плечо, но девушка в это время соскальзывает в воду — не прыгает, а именно соскальзывает, бесшумно, словно змея. «Как у неё это получилось?» — Стюарт поражён: люди, обладающие материальным телом, так не могут, и эта девушка — если она только человек, а не Дева Озера или дух одной из тех, которые тридцать лет назад здесь купались, — тоже бы так не сумела, будь она хоть олимпийской чемпионкой по плаванию. Но это случилось, и он стоит в недоумении, соображая — а не толкнул ли он её случайно, не заметив? Но ладонь не помнит прикосновения к телу, не помнит тепло обнажённого плеча...

      Она выныривает примерно в метре от него и плывёт к берегу. Всё — в тишине, Стюарт не слышит даже плеска. Он спешит ей наперерез, но девушка уже на берегу и легко, невесомо бежит в сторону дороги, огибая преследователя по окружности. Стюарт сворачивает и бежит параллельно ей, одновременно сближаясь. Девушка и впрямь похожа на призрак — Стюарт может поклясться, что она не касается ногами земли, а свет, неведомо откуда в ней берущийся, освещает собой всё больше и больше, так что кажется, что это бежит не девушка, а луна. Стюарт хочет окликнуть её, но не может. Он шарит рукой по поясу и нащупывает пистолет ...

  («пистолет? откуда? разве я его привёз с собой? Ах, точно, нам же выдал оружие этот ублюдок, когда нанимал нас... Интересно, там холостые патроны? А, впрочем, какая разница? Я ж ведь не в неё буду стрелять, а только вверх. Да и буду ли стрелять? Я ж не в Косово. Это привычка... просто привычка... «)

      Странно — он не может догнать девушку. А бегает он быстро — Стюарт чувствует, как в ушах отдаётся эхо от собственного топота, и ему кажется, что в мире, кроме этого звука, больше ничего нет. Он вытаскивает пистолет из кобуры — «Магнум? Зачем? Для какой-то несчастной охраны несчастного заброшенного поля?...», — поднимает в воздух, кричит «Стой» (но слов по-прежнему не слышно) и стреляет...

      Как странно — слов он не слышал, а выстрел прогремел так громко, что у него на какую-то секунду закладывает уши. Он ждёт, что девушка остановится, присядет с перепугу или согнётся пополам, обхватив голову руками, завизжит — то есть, сделает всё, что полагается от девушек, когда они слышат такой внезапный громкий, разрывающий небеса выстрел — но нет: она бежит и бежит дальше, к дороге, к забору («а как она пробралась сюда? Куда этот чёртов Патрик смотрел? «), туда, где — Стюарт видит эту тень, — привлечённый шумом выстрела, стоит О"Гарриен... Она бежит, а он не знает, что лучше: перехватить её до того, как её перехватит ирландец, или всё-таки справиться вместе с ним — ведь он же не догонит этот чёртов дух, он ускользает от него... Но почему-то Стюарту так не хочется, чтобы Патрик О» Гарриен вместе с ним ловил эту странную бестелесную лунную девушку...

      Стюарт поднимает пистолет ещё раз, чтобы выстрелить в воздух, но в это время его толкают под локоть, сбивают, он от неожиданности падает, увлекает за собой Фоксли («а он здесь откуда? так быстро... «)... Палец случайно нажимает на спуск — выстрел... Наугад. Совершенно. Никуда не целясь. Но... в этом время она замирает, словно на мгновенной фотографии — Стюарт видит, как её ноги повисают в нескольких дюймах от земли, словно в полёте или в прыжке, — затем вскидывает вперёд руки и падает, одновременно разворачиваясь к нему («что за бред, так же не падают!... «). Лунное сияние на миг ослепляет его, но тут же приходит прозрение. Перед глазами неожиданно появляется лицо девушки — «как? откуда? до неё ж ещё добрая куча ярдов», — и Стюарт цепенеет от ужаса, узнавая в этом бестелесном духе Флоренс...

     * * *

     До Олбани они добрались меньше, чем за час. Солнце уже припекало, и Стюарт немало поколесил по городу, пытаясь найти кафе с мало-мальски приемлемым тенёчком. Сначала он предложил было остановиться в мотеле, но Флоренс резко отказалась. В первую минуту он удивился такой реакции, но потом понял: «Она что, подумала, что я... Хм. Смешная. Хотя... а почему бы и нет... Что здесь такого-то? Всё равно ещё есть время». Но мысль как появилась, так и ушла восвояси, едва только Стюарт встретился взглядом с глазами Флоренс: ей явно было не до фривольных развлечений в промежутке между двумя дорогами.

     Заказав холодный фреш и пиццу, они уселись в углу возле окна под кондиционером, Флоренс — лицом к двери. Стюарт ненавидел сидеть спиной к входу — этот детский страх усугубился в Косово, став чуть ли не жизненным правилом, — но в этот раз ему пришлось уступить. Правда, спокойнее от этого не стало: то и дело он невольно оглядывался, словно ожидая чего-то внезапно-неприятного. Как ни далека была Флоренс мыслями от окружающего, но в конце концов она заметила эту нервозность.

     — Вы кого-то ждёте? — спросила она.

     Стюарт покачал головой:

     — Я никого не могу ждать. В Олбани у меня ни друзей, ни знакомых, а дома возобновить старые знакомства я ещё не успел. Слишком много всего произошло. Не думаю, чтобы кто-то успел узнать о том, что я вернулся.

     — Да, произошло... — рассеянно подтвердила Флоренс и посмотрела в окно. — Словно на могиле побывали...

     Стюарт и сам находился в подавленном расположении духа, особенно после сна, и замечание женщины попало в точку. Но почему-то ему не захотелось этого показывать, и он немного резко, словно найдя повод придраться, отозвался:

     — Вы слишком близко принимаете к сердцу эту историю. В общем-то, ничего страшного не произошло.

     — Вы и вправду так думаете? — Флоренс испытующе посмотрела на него. — Вчера мне так не показалось.

     — Вчера я просто устал, — быстро, словно боясь, что его уличат в чём-то недостойном, проговорил Стюарт. — Да и неожиданно было поначалу. А потом подумал...

     — И что же вы надумали, можно спросить? — Флоренс отпила глоток фреша.

     Стюарт пожал плечами:

     — Надумал то, что вряд ли Максу Ясгуру понравилось бы, если б его поле превратилось в какой-нибудь мусорник.

     — Ну почему же именно в мусорник? — возразила Флоренс. — Что мешало в Бетеле сделать такую же колонию свободных художников, как в том же Вудстоке? Что-то наподобие Каньона в Лос-Анджелесе или Гринвич-Виллидж. Или перенести её оттуда сюда, на это место. Сделать его действительно пристанищем для людей творческих и свободных духом. И местность бы вдохновляла, и аура вокруг него. Понимаете? Разница между городками — всего 90 миль, а такое впечатление, будто это — не только разные страны, но и вообще разные миры. Зачем же всё решать с помощью денег и наживы?

     — Флоренс, — невольно улыбнулся Стюарт, — простите меня, но вы наивны. Отец же рассказывал, как в Бетеле относились ко всему, что напоминало о фестивале. Хотя он-то и прославил всех здешних обитателей. Какой здесь может быть свободный дух при таком отношении? Да и может ли быть вообще свободный дух в нашей свободной стране — это большой вопрос. В то время ничего не смогли сделать, а уж сейчас — и подавно.

     — Не смогли потому, что не хотели, наверно, — возразила она. — Или не сообразили, потому что пожинали лавры. А через месяц грянул Альтамонт, и всё пошло в самую задницу.

     Стюарт удивлённо посмотрел на женщину, словно увидев её в другом свете. Заметив его взгляд, она усмехнулась:

     — Вас удивило крепкое словечко в моих устах? Но я ж приехала из Нью-Йорка, не забывайте.

     — Я удивляюсь не этому. Я удивляюсь тому, как вы хорошо знаете историю музыки. Той музыки... Вы её любите, наверно?

     — Люблю, — мечтательно улыбнулась Флоренс. — С детства любила. Когда мы жили с отцом, у нас каждый день звучала эта музыка. Иногда она достигала такой концентрации, что казалось, что вместо мебели у нас — звуки «Dark Star», а каждый завтрак — это обязательно «White rabbit». Как тут можно было это всё не полюбить?

     — Да уж... От такого и свихнуться недолго.

     — У вас разве не так было?

     — Не настолько, — ответил Стюарт. — Отец работал много, поэтому я рос в основном на улице. Когда у него было свободное время, он больше рассказывал мне обо всём этом, чем давал слушать. Особенно в таких дозах. Мы гулять ходили на то поле, бродили вокруг. Часто ходили до самого Уоллквилля, до Монтичелло. Он водил меня по всем местам, которые так или иначе напоминали ему о том времени и о матери. Он очень её любил.

     — Интересно всё-таки, почему вас назвали в честь моего отца...

     — А почему вы об этом у него не спросили? У моего отца, в смысле — тут же поправился Стюарт, вовремя рассудив, что так им недолго и запутаться в отцах с матерями.

     — Не знаю, — слегка покраснела Флоренс. — Мне показалось это нетактичным. А вы с ним об этом не говорили? Никогда?

     — Однажды я спросил его об этом. Мне лет четырнадцать тогда было. Мои друзья носили простые американские имена — Джек, Майк, Гарри, Робби, Дон. Один я был Стюартом — как лорд какой-то. Мне стало интересно, и я спросил отца об этом.

     — И что он?

     — Он тогда очень странно на меня посмотрел, будто я попросил его купить мне свежий выпуск «Плейбоя», и сказал, что так хотела моя мать. И больше мы об этом не говорили.

     Флоренс задумалась. Воцарилось молчание. Стюарт медленно жевал пиццу, с виду потеряв интерес к разговору. Она смотрела то на него,...  

      то в окно, словно не решаясь высказать вслух то, что бродило у неё в мыслях, и наконец, словно победив что-то в себе, медленно проговорила:

     — У них что-то было.

     — У... у кого? — поначалу не понял Стюарт.

     — У вашей матери и моего отца.

     Стюарт поперхнулся.

     — Почему вы так решили? — проговорил он, откашлявшись.

     — Женщина никогда не попросит бойфренда просто так, без причины назвать своего ребёнка именем их общего друга. Особенно того, который находится с ними в одной компании.

     — Меня сейчас стошнит, — признался Стюарт.

     — Почему? — искренне изумилась Флоренс.

     — Потому что... — Стюарт чуть было не ляпнул о своих эротических фантазиях по поводу его, Флоренс и мотеля в Олбани, но вовремя прикусил себе язык, сказав вместо этого совсем другое: — Это похоже на индийское кино. А я ненавижу индийское кино. Всех этих потерянных братьев и ненайденных сестёр, разлучённых близнецов...

     Флоренс негромко засмеялась — искренне, заразительно, закрыв глаза и чуть запрокинув голову. Стюарт невольно залюбовался ею, особенно — волосами, непокорно разлетевшимися по плечам, и вдруг понял, что именно такой и была его мать — та самая Флоренс, в честь которой и назвали эту женщину её родители, Стюарт и Молли.

     — Нет, я далека от этой мысли, — отсмеявшись, заявила она. — Я не думаю, что мы с вами — сводные брат и сестра. Хотя если бы это так... Это была бы такая шутка Бога, которую ещё надо было бы заслужить... Но это — всего лишь женские фантазии в жаркий день, не принимайте их близко к сердцу и не думайте чересчур много над ними. — Она ласково коснулась его руки. — В конце концов, даже если вдруг что-то и было у наших родителей, то до того, как мой отец стал встречаться с моей матерью. Я не думаю, что все они друг другу изменяли. Да, в то время и в той среде были очень свободные нравы, но мне хочется верить в то, что наши родители были честны друг с другом.

     — Да, вы и вправду очень хорошо знаете то время, — Стюарт потянулся к своему фрешу. Настроение у него заметно поднялось, и он был благодарен за это сидящей перед ним спутнице. Ему не хотелось подвергать сомнению её веру — так было уютнее жить и смотреть на мир. — Я представляю, как вам не терпится попасть на этот Вудсток. Одно только имя, название чего стоит...

     — Название... — внезапно погрустнела Флоренс. — Вот то-то и оно, что — одно название... Я боюсь этого Вудстока, — вдруг сказала она. — Боюсь именно потому, что от него осталось одно название. И я очень рада, что вы едете со мной. Именно вы. — Она снова коснулась его руки, задержав касание чуть дольше, но не настолько, чтобы Стюарт успел сжать в ответ её пальцы.

     — Да выбросьте вы эту памятно-могильную плиту из головы, — несколько раздражённо произнёс он, отпивая фреш. — Не надо вас было водить на это поле, хватило бы и того, что вы пообщались с моим отцом. Разве плохо то, что хоть памятную плиту установили? Да ещё там, где о фестивале слыхом никто не хотел слышать?

     — Стюарт, — в первый раз обратилась к нему по имени Флоренс, — не в плите дело, поймите. Всё дело в том, что те люди, которые будут выступать на этом Вудстоке, не имеют права на нём выступать. Понимаете? Они могут любить ту музыку так же, как я, но они не играют её. И значит, это будет неправильный Вудсток. Его не откроет Ричи Хейвенс, не закроет Джими Хендрикс, дождь не будет литься над Рави Шанкаром, а ребят из «Grateful Dead» не будет бить током. Не будет всего этого. Вот если бы хоть кто-нибудь из тех музыкантов — постаревший, охрипший, поседевший, беззубый от бесконечных «трипов», но именно он — выступил бы там, я бы на коленях поползла туда, на ту чёртову авиабазу, потому что это было бы ОНО. Настоящее. А так... я туда еду на работу. И всё. Я еду писать о том, как выступит Кид Рок, как споёт Аланис Моррисетт, как сыграет «Металлика». Понимаете?

     Стюарт искренне не понимал, какое это всё имеет значение для Флоренс и почему Кид Рок не сможет спеть как Ричи Хейвенс, но, видя, как она волновалась и с какой надеждой смотрела на него, предпочёл согласиться. Поверила ли ему Флоренс или нет, он так и не понял, но, поймав её благодарный взгляд, облегчённо вздохнул. Дальнейшая дорога уже не казалась ему тягостной.

     Они ещё немного посидели в кафе, убивая время. Говорить больше ни о чём не хотелось, и Стюарт был даже рад, когда пришло время выезжать.

     За городом Флоренс решила поискать музыку на радио. Покрутив ручку настройки и сменив несколько радиостанций, она вдруг остановилась на одной, уловив знакомую мелодию, и сделала звук громче, затем откинулась на спинку и закрыла глаза, словно её мгновенно унесло в недоступный прочим мир. Стюарт чуть улыбнулся.

     По радио звучала старая незатейливая песенка Скотта Маккензи «Сан Франциско». Стюарт слушал и невольно поддавался этому незатейливому очарованию тридцатилетней давности. И уже день за окном представлялся не таким знойным, и Стюарту казалось, что они едут не в Рим, а в Сан-Франциско, где их цветами встретят нежные улыбчивые люди, танцующие обнажёнными на улицах Хейт-Эшбери... «Да, надо бы не забыть самим цветы нарвать — Скотт же предупреждает об этом» — мелькнула у него мысль, которая заставила рот растянуться до ушей. Стюарт мельком бросил взгляд на Флоренс — не заметила ли она эту глупую улыбку? — но, увидев её закрытые глаза, успокоился и придал своему лицу серьёзность: в конце концов, он был за рулём, и излишняя мечтательность вполне могла привести их не на авиабазу, не говоря уже о Сан-Франциско, а в морг города Олбани, штат Нью-Йорк.

     Песня оскорбительно быстро закончилась — Стюарт даже пожалел об этом, мысленно обидевшись на Джона Филлипса («Чувак, ну что тебе стоило написать ещё парочку куплетов для друга Скотти, а? «), — и в мир ворвался развязный голос рубахи-парня диктора:

     — Ну что, мальчики-девочки, хороший привет вам передали с Западного побережья? Да-а-а, какой сейчас кайф на калифорнийских пляжах, а? Волна, сёрф, загорелые девочки с 4-м размером, как у Памелы Андерсон. Признайтесь, хотели бы оказаться сейчас там, а не на своём тридцатом этаже где-нибудь на Семнадцатой авеню, а? Да хотели, хотели бы, я и без вас это знаю. Даже в Майями не так клёво, как в Калифорнии, это вся Америка знает. Вам сейчас жарко, жа-а-а-арко, и мне сейчас тоже жарко. А представляете, в Риме, штат Нью-Йорк, сейчас ещё жарче. И температура повышается — там собираются очень жаркие парни. Девочки, если едете на Вудсток-99, будьте осторожнее, не обожгитесь! Парни, вы тоже, кстати — в такую жару температура у всех поднимается... Ну и чтобы вы не думали, что вы одни такие, послушайте-ка ещё одну старенькую песенку. Про жару. От покойничка Бона Скотта. Приятного путешествия!

     Вслед за последними словами в эфир ворвался отрывистый, развязный, покоряющее-прямолинейный, как и положено мужчине, хардовый рифф Энгуса Янга, затем вступили бескомпромиссные ударные, и клоун Бон Скотт запел:

     Жизнь с любовью так легки,

     На руках — билет в один конец.

     Мне вопросы не с руки,

     Всё беру, что мне дают с небес.

     Я причины не ищу,

     На стихи с любовью наплевать.

     По шоссе лихо мчусь,

     Чтобы в ад к друзьям не опоздать...

     И в крещендо звука хором влилось — отчаянное, проклятое:

     И еду я прямо в ад.

     В ад еду я.

     И еду я прямо в ад...

     Стюарт не удержался и подпел припеву — это больше соответствовало настроению и погоде за окном. Случайно посмотрев на Флоренс, он увидел, как она выпрямилась и напряглась, словно готовясь выскочить из машины. «Неужели она и это воспринимает серьёзно?» — поразился Стюарт.

     Песня закончилась. Флоренс убавила звук и посмотрела на Стюарта.

     — Всё как по заказу, — прошептала она. — Ничего нет случайного. Всё — очень точно...

     — Флоренс, — не выдержал Стюарт, — это — всего лишь песня. Не больше. Нельзя так жить, поймите — так на всё дёргаясь... Так и с ума недолго сойти. Что ж вы делаете-то?

     Он говорил что попало, совершенно не заботясь о приличиях, корректности и толерантности, стремясь успокоить сидящую рядом женщину, а она только смотрела на него и время от времени еле заметно покачивала головой...