Двойня орала, как целый вольер голодных обезьян.

     Растерянная мамочка, озираясь по сторонам, пыталась их укачать. Это было жалкое зрелище.

     Роман наблюдал за ней, потом сказал:

     — Мертвому припарки. Жрать хотят.

     — Я знаю, — виновато отозвалась мамочка. — Но где мне их кормить?

     — Да прямо здесь!

     — Но... Я их грудью кормлю, а... Домой не могу попасть, мамы дома нет, и ключи уволокла... и без нее я никогда не... Их же двое, — развела она руками, оправдываясь за то, что их так много.

     — Если стесняешься, пойдем вон туда! Там уж точно никто не увидит. Пойдем, я помогу, — Роман решительно встал.

     Они и так были в глубине парка, но он вел ее к самой дальней и темной аллее. Мамочка неуверенно шла за ним, на ходу укачивая орущую коляску.

     Она являла собой неописуемое сочетание детскости и матерости, от которой у Романа скребло в яйцах. Лицо у нее было совсем девчачье, с ямочками и взглядом растерянного ребенка, которого вдруг вселили в чужую жизнь и чужое тело. Новые обязанности превратили его в закрома для орущей двойни: футболку распирали увесистые, как у матерой бабы, дыньки, набухшие молоком, бедра раздались вширь, руки-ноги запухлели, как у красавиц Кустодиева...

     — Вот тут давай, — распорядился Роман, подводя ее к скамейке в конце аллеи. Рядом, на столбе, висело объявление: «Внимание! Разыскивается... « — Хотя нет. Давай воооон там...

     — А... а... я стесняяяяюсь! — совсем по-детски заскулила мамочка, закрыв лицо руками.

     — Так! Малые у нее голодные, а она стесняется! Когда тебе в роддоме в пизду глядели, как они оттуда вылазят, ты тоже стеснялась? — гремел Роман, как пророк, подталкивая ее к скамейке. Греметь приходилось изо всех сил, чтобы перекричать двойню. — Давай, а то у меня ща мозги лопнут...

     Она изумленно глядела на Романа. Потом села на скамейку, робко взялась за край футболки и задрала его выше пупка.

     Роман шагнул к ней и решительно рванул футболку кверху. Мамочка ахнула, и на свет Божий выплюхнулись две наливные сиси, каждая размером с ее голову.

     — Руки подними, — приказал Роман.

     Через секунду она была голой по пояс. Роман сглотнул, глядя на припухшие соски. Мамочка взяла один орущий сверток и стала неуклюже прикладывать его к груди. Второй продолжал орать.

     — Ты что? Обоих! Давай сразу обоих! — закричал Роман.

     — А как?

     — Как, как! Сисек-то у тебя сколько? Ща помогу...

     Он уложил оба свертка мамочке на руки, приладил их к соскам — и через пару минут свертки дружно чмокали, впиваясь в пухлые сметанные шары. Вой прекратился.

     Мамочка, застыв, чтобы ничего не испортить, удивленно смотрела то на них, то на Романа.

     — Уфф, — сказал тот. — Аж уши заложило.

     — А я привыкла, — сказала мамочка.

     В ее голосе тоже слышалась густая, грудная женственность, проступавшая откуда-то из глубины. Сейчас, когда двойня занялась делом, это было очень заметно. — Они почти все время кричат. Одного накормлю — другой кушать просит. Я не знала, что можно вот так, двоих сразу... Спасибо вам...

     Двойня чавкала, и на личике у мамы проступала гордая улыбка, как у девочки, которой поручили взрослое ответственное дело. По животу у нее текло молоко, затекая в пупок.

     — А муж где? — спросил Роман.

     — Где-то, — отвернувшись, ответила мама. Улыбка слегка потухла.

     — Ясно. Эх ты, богиня плодородия!... Сколько им уже?

     — Пять месяцев.

     — А тебе?

     — Позавчера восемнадцать было...

     — Ого! Ну, с днюхой тогда!

     — Спасибо...

     Мимо проходили редкие прохожие, и гологрудая мама отчаянно розовела, выворачивая от них шею, как гусыня. Роман смотрел на нее, стоя рядом, потом подсел на лавку.

     — Уснули, — шепотом сказал он.

     — Почти, — так же отозвалась она. — Если не выкормить — скоро проснутся.

     Но свертки чавкали медитативно, в блаженном трансе сытости, и вскоре розовые рты, блестящие от молока, отвалились от сосков.

     — Давай их в резиденцию, — прошептал Роман. — Давай помогу!

     Двигаясь, как в замедленной съемке, они переправили свертки в «резиденцию», и полуголая мама стала вытирать платком молоко с живота и грудей:

     — Течет и течет, как из коровы, — пожаловалась она. — Нацедила уже полный морозильник...

     — Тебя давно уже не ебли, да? — вдруг спросил Роман.

     Мамочка изумленно смотрела на него.

     — Чего смотришь? Давно уже, говорю, не ебалась. Да? А хочешь ведь. Ой как хочешь!..

     — Нет... — лепетала та, отползая от Романа на край скамейки. Но он, вместо того, чтобы облапить ее, вдруг наклонился и взял в рот сосок.

     — Так они делали? Да? — спросил он, всосав теплый комочек. Мамочка пыталась вывернуться, но быстро прекратила и закрыла глаза. Роман сосал ее, причмокивая, как двойня, и месил рукой вторую грудь. Оттуда, как из пульверизатора, брызгало молоко.

     — Прекратите... Что вы де... — бормотали пухлые губы.

     — А бедрышки танцуют. Ебаться хотят, — сказал Роман, когда мамочка стала откровенно стонать. — А ну-ка...

     Без разговоров расстегнув ей джинсы, он рывком приподнял мамочку с лавки и стянул с ее бедер все, что на них было.

     — Ноги подними!..

     — Что вы де... Тут же люди... Парк... — хныкала голая мамочка, не сопротивляясь. Она была пухлая, свежая и розовая, как безе. Между ног чернела колючая шерсть, когда-то бритая и отросшая заново.

     — Заткнись! А ну-ка...

     Затащив ее за скамейку, Роман приказал:

     — Раком!

     Мамочка повиновалась, закрыв глаза. Розовая попа отклячилась, Роману подставилось влажное веретено. Крякая и причмокивая, тот щупал его (оттуда прямо-таки брызгало клейким соком, как из сосков), потом добыл агрегат — и сразу засадил по самые яйца. Мамочка задергалась и запищала.

     — Ты вся отовсюду течешь. Девочка-фонтан, — рычал он, наседая на розовую попу. Яйца с чавканьем и хлюпаньем колотились о мокрое. — Хорошо тебе? А?

     — Даааа... — донесся грудной стон. — Ааа... Ааааа...

     Он еб ее деловито, без лишних эмоций, как опытный кот, а она хныкала, извивалась в его крепких руках, рыла макушкой траву, билась и маялась, будто хотела убежать от ебущего хера. Потом вдруг кончила с ревом и хрипом, обмочив Роману штаны.

     Тот уже заправил агрегат обратно в футляр, а она все дергалась по инерции, смакуя каждый отголосок своего густого, стыдного телесного счастья. Потом повалилась в траву.

     Роман так же деловито гладил ее по бокам и бедрам, примостившись рядом. Мамочка всхлипывала.

     Вдруг нагнувшись, он поцеловал ее в нос. Потом небрежно сказал:

     — Теперь третьего родишь.

     На мамочкином лице горела неописуемая улыбка блаженства и горечи.

     — Чего ж он бросил-то тебя, такую вкусную? — спросил он. — Я бы ставил и ставил тебя раком, ставил и ставил... с утра до ночи... и целовал бы...

     Мамочка молчала. Потом сказала:

     — Темнеет.

     — Ага...

     — Надо отсюда выбираться. Тут насильник, знаете?... Три случая уже.

     — Ну да. Поэтому ближе к вечеру и надо поторчать тут, в закутке. Авось заинтересуется?... Шутка юмора.

     Они помолчали. Потом мамочка со стоном поднялась:

     — Надо идти. Кормить... режим и все такое, — бормотала она, не попадая ногами в трусы. — Спасибо вам! И... извините...

     — Дык как ты их кормить будешь-то сама? Тут сноровка нужна, — засуетился Роман. — И вообще... темно уже. Сама сказала — насильник. Проводить надо. Тебя как зовут-то?

     — Юлей.

     — Вау! А меня Романом. Ну сама посуди: может Ромео бросить свою Джульетту? А? — допытывался Роман, помогая ей одеться. — Ну вот... А то вдруг насильник...

     Они говорили полушепотом, чтобы не разбудить спящих близнецов. Кое-как нахлобучив на Юлю ее тряпки, Роман повел ее по аллее, обняв одной рукой за талию, а другой толкая коляску.

     Неведомо откуда взявшийся ветер сорвал со столба объявление и понес прочь, будто в нем уже не было нужды.