Мороз-воевода дозором обходил владенья свои. Аккуратно отодвинул еловую лапу и выглянул на поляну. Кряжестый, с густыми бровями и окладистой бородой, побеленными морозным инеем, он смотрелся суровым и строгим. Овчинный тулуп, меховая шапка, валенки, рукавицы говорили о том, что сам мороз мерзнуть не любил. Только вместо посоха в руке сжимал он здоровенный топор, такой, каким обычно в деревнях и избу срубят, и от татей отобъются.

     На самом деле Мороза звали Герасимом и был он обычным русским крестьянином Смоленской губернии. Обычным, да необычным. В стародавние времена привели его родители к деду в лесную избушку, а потом и сгинули: отец в рекрутчине, а мать то ли от чумы, то ли от голода, то ли от сухоты грудной, кто же теперь спустя такое время вспомнит. И жил мальчонка с измальства в лесу, как бирючонок. Все травы, грибы, ягоды, язык птиц и зверей открыл ему со временем дедушка, слывший на селе травником и колдуном. Деревенские их боялись, но и почитали. Как случалась беда, шли на поклон, несли кто что мог, но, уходя и кланяясь с мешочками трав и кореньями, шептали про себя: чур меня, чур! По большим праздникам дед с внуком приходили в храм и, стоя на службе, видели, как отстранялись от них люди. Ещё и двеннадцати лет не набежало Герасиму, когда Господь прибрал деда, остался мальчонка полной сиротой.

     Был бы деревенский, глядишь и принял бы его мир, приютил и выкормил, а от ведовского отродья люди открестились. Только там, где люди открестились, Господь заступился и дал мальчонке несколько подарочков. Во-первых, силушку и ловкость богатырскую. Во-вторых, три года от смерти деда были чудо как хороши: и грибов, и ягод, и орехов, и дичи в лесу стало столько, что и неразумыш мог себя прокормить. В-третьих, удачу сказочную. Раз услыхал Герасим шум и гам в лесу. Сразу понял он, что это у берлоги лесного хозяина. Надел снегоступы, рогатину прихватил и бросился на звук. И вовремя подоспел. Местный барин поднял косолапого, да видать сплоховал. Разбросал хозяин собак, отпугнул мужичков трусливых и бросился помещика ломать, а тот растерялся и промах дал. Выскочил Герасим из леса и на рогатину Потапыча посадил, так что тот барина и поломать как следует не успел. Когда неудачливый охотник в себя пришел, начались распросы: «Кто ты такой и откуда?» А что Герасим мог сказать? Живу мол с измальства в лесу, сирота круглый, люди бирюком кличат. Барин и сказал, приходи мол завтра ко мне в усадьбу. А на следующий день в барском доме за спасение жизни христианской получил Герасим Бирюков вольную, рубль серебром и должность лесничьего барского леса, то бишь егеря на дворянском языке.

     Ну а в-четвертых, дал господь Герасиму инструмент, которым детей делают, сказочных размеров. Герасим думал, что он у всех такой, вон у сохатого, или жеребца дедова и поболе будет, а оказалось не так. Раз ловил он в реке рыбу руками, а по соседству бабы деревенские сено сгребали. Пошли они к реке напиться и омыться, да нагого мальчонку и увидали. Пока он по пояс в воде стоял-шутковали по своему бабскому обычаю, а как выходить стал, так приумолкли и глаза повыпучали. В ту же ночь, солдатская вдова Прасковья пришла к нему в землянку пожалеть сиротку. Так и стали к нему бабы с тех пор заглядывать, да не с пустыми руками: кто курочку принесет, кто яичек, кто хлебца свежего. А он не просто радость сделает, а еще и почесуй вылечит, зуб заговорит, а то в чем и посерьезней поможет. Ну а коль бабам на язык попался, так разнесут вести о тебе по всему миру. Прослыл Герасим хорошим лекарем. Ну да речь не о том.

     Наступил окоянный год 1812 и покатились толпы людские, снятые с родных мест. Сначала наши солдатики в запыленных мундирах, за ними супостаты, а там и мужички да бабы с раззоренных мест. Деревня местная сгорела, вынесли басурмане все, что съесть можно и потекла их река далее на Москву — столицу православную. А местный люд разошелся по лесу, чтобы как-то прокормиться. Там и встретил их Герасим. Стали людишки землянки рыть, дрова на зиму рубить, да грибы-ягоды сушить, в общем к зиме готовиться. А Герасим им, как хранитель барского леса, во всем помогал. Он хоть и бирюк, а душа в нем божия, светлая была.

     Раз пошел он с мужиками на пепелище барской усадьбы посмотреть, может что уцелело, да в хозяйстве сгодится и наткнулись на отряд басурманский, небольшой, человек на пять. Те, мужиков окружили, залопотали по-своему, сабельками затыкали и стали ребят грабить и куражиться. Один полез к Герасиму за пазуху и получил по суслам. Взбеленился нехристь, за пистолетом полез, да не знал он, что мужик-лапотник и на медведя один выходил, и сохатого удавной брал, и куницу самострелом в глаз с двадцати саженей бил. В общем, не успел француз пистоль вытащить, да и товарищи его не успели ничего понять. Обтер Герасим кровь с топора травой-муравой и сказал сельчанам: «Собирайте робята все, что у супостатов было» и коняг прихватите. Так и повелось с того дня, выходили мужички на большую дорогу и разоряли слуг антихристовых.

     Вот и сейчас, прячась за густыми еловыми лапами, наблюдал он за врагами, расположившимися на поляне. Яркие всполохи костра освещали их нелепые фигуры, закутанные в лохмотья. Чужеземная речь лилась неровно, иногда срываясь на крик. Люди ожесточенно спорили. Наконец, двое вскочили, схватили третьего под руки потащили его в сторону. Было видно, как один из них ударил товарища прикладом по голове так, что тот замертво упал в сугроб. Затем они наклонились над телом и завозились в темноте. Спустя некторое время басурмане подтащили белеющее наготой тело к огню и стали привязывать его к огромному дрыну. Закончив работу, французы попытались установить вертел с человеком над огнем. Мужики, наблюдая за этой сценой, от изумления даже рты пораскрывали.

     — Что рты раззявили, православные. Не дадим людям во грех впасть. Избавим их от лукавого соблазна — сказал Герасим бесшумно выходя на поляну. Поп в церкви не успел бы прочитать пресвятую Богородицу, как все было кончено. Снег впитывал темную людскую кровь. Герасим подошел к голому телу, лежащему у костра и наклонился над ним, чтобы рассмотреть бедолагу и ахнул. Перед ним лежала баба, нет скорее девчонка. Прозрачная кожа уже начинала синеть. Вдруг она открыла глаза и застонала.

     — Ох, ты! Живая — удивился он и сняв с могучих плеч медвежий тулуп, завернул в него свой трофей и легко закинув сверток на плечо зашагал в лес. Зачинал брезжить рассвет, когда Герасим добрался до своей избушки. Добыча его к тому времени снова впала в забытье. Запихав бабу на печку он нащупал жилку жизни на запястье и уловил ровное биение.

     — Видать уснула бедолога, подумал он и пошел топить баню. Вернувшись назад и затеплив лучину он увидал, что незнакомка очнулась и смотрит на него испуганно с печки.

     — Нукась, иди сюда — поманил он ее пальцем. Было видно, что она испугалалась еще больше, но тем неменее спрыгнула с печки и зашюпала по полу босыми ступнями.

     Усадив гостью за стол, он подвинул к ней миску тетеревиной похлебки и стал наблюдать. Из огромного рукава тулупа показалась маленькая тонкая ручка с ровными пальцами и девчонка перекрестилась.

     — Ого, христианка, уже хорошо, — подумал он.

     Затем она взяла ложку и начала есть. Сначала пленница пыталась есть, показывая достоинство: чинно и неторопясь. Но к третьей ложке голод взял свое и она начала уминать варево так, что за ушами трещало. Девка была ладная, и Герасим любовался ею. Огромные карие глаза, аккуратный овал лица, чуть вздернутый носик и полные, пухлые алые губы. Единственно, что портило гостью, это коротко остриженные, густые чёрные волосы.

     Опустошив миску, она откинулась от стола, глаза ее поддернула поволока, и улыбаясь проворковала:

     — Сантусаменте

     — Что? — преспросил хозяин.

     — Грацие, — нежным голоском промолвила она.

     Скоро стало ясно, что по-русски гостья не говорит.

     — Немая значит, — огорчился Герасим. Ну будешь немка. Тем ...

 

     не менее выяснилось, что девку зовут Альфонсина. Ишь ты, как в Евангеле «Альфа и Омега», ну будешь значит Альфой.

     Он налил стакан хлебного вина, всыпал туда пороха, добавил щепоть красного сорочинского горлодера и размешав все черенком ложки протянул ей:

     — Пей, бедолага, а то лихоманка схватит.

     Красавица поняла, что он нее требует этот огромный, как медведь, бородатый мужик и залпом выпила напиток, чувствуя, как огонь пронизывает ее от горла до чресел. А затем Герасим вял ее за руку и отвел в место, показавшееся ей адом. В темной комнатенке с раскаленным воздухом он бил ее веником, охаживал по всему телу. Пот лил с нее ручьем. Он плескал на камни воду, наполняя помещение паром. Наконец, когда она думала, что дух вылетит из нее вон, он выволок ее наружу.

     Герасим сидел и не мог налюбоваться на гостью. Баб он конечно, повидал, но такой необычной красоты не созерцал ни разу. Розовое напаренное тело было стройно словно молодая березка. Тонкая талия переходила в округлую упругую задницу. На удивление на маленьком, почти детском теле виднелись огромные сиськи с коричневыми, четко очерченными сосками. Ещё более удивительным было то, что чресла у девки были не мохнатые, как у всякой нормальной бабы, а почти голые, поддернутые легким пушком, из которого торчали достаточно большие срамные губы, чуть приоткрытые, скрывающие розовое нутро. Любуясь на гостью, Герасим чувствовал, как наливается силой его уд, как на конце его, подобному шляпке молодого боровика, выступает прозрачная капля, как кровь бьётся в каждой жиле. Он видел как отойдя после парилки, Альфа стала смотреть на него, сначала украдкой, а затем прямо, и как поползли кверху её тонкие брови, когда она увидела растущий мужской елдак.

     — Если господь направил меня в руки этого дикаря, то кто я такая, чтобы противиться воле его. Герасим видел, как она неожиданно встала на колени и поползла к нему, виляя упругой жопой. Примостившись между ног, баба взяла елдак и словно котёнок стала тереться о него мордочкой, а затем, подрачивая его двумя руками, попыталась запихнуть себе в рот. Первый раз в жизни Герасим встретился с такой срамотой. Залупа не входила в ротик бабенки и тогда она начала быстро-быстро лизать ее своим язычком, тренькая по уздечке. Она меняла темп, прижимала его хуй к своему лицу, остукивала им по губам, лизала большие волосатые яйца и при этом умудрялась ворковать своим нежным голоском как горлица.

     — Ох тыж, сука течная, — зарычал мужик, чувствуя, как на него накатывает сласть и начал пускать ей белые тягучие струи на лицо. Она, как птенец, открыла свой ротик, показав белые ряды зубов, и стала глотать молофью. Но спермы накопилось так много, что она стекла по губам, подбородку, покрыла суслы и залепила глаза. Когда извержение закончилось, девка стала собирать пальцем семя с лица и отправлять себе в рот.

     — Грации, сеньор, — бормотала она.

     От увиденного зрелища, хуище Герасима снова налился силой. Встав, он подхватил ее на руки и, сжимая упругую сральницу, стал аккуратно насаживать бабёнку на кукан. К удивлению, здоровенный елдак полностью вошел в горячую мокрую пизду и мужик стал подбрасывать ее на себе, а она обвила его ногами и руками, прижимаясь все горячим телом и бормотала: «Си, си, си, сеньор!»

     Пизда у бабы оказалась широка и глубока, так что Герасим порой не чувствовал соприкосновения с ней хуя. Покачав ее тело некоторое время, он спустил ее с рук и поставил раком. При тусклой лучине было видно, как алел провал между стройных дебелых ляжек. Он стал пристраивать конец к её естеству, но она вдруг ухватила его ручкой, направила головку чуть выше и сама насадилась на член.

     — Ах ты ж, содомская блудница! — простонал мужик. Но ощущение плотного горячего кольца, стискивающего залупу, понравилось ему и он стал осторожно проталкивать хуище в её задницу. Ударяя яйцами по раздраконенной пизде, он чувствововал, как она в две руки теребит свой похотник. Баба уже не ворковла, а рычала под ним, как разъяренная рысь. Он долбил ее все сильнее и сильнее и не мог остановиться. Наконец все ее члены напряглись и она забилась как от падучей и обмякла. Герасим, почувствовал, как по его ляжкам потекло что-то горячее.

     — Обоссалась что ли, блядь, — подумал он, и от одной этой мысли что-то взорвалось в нем, и он стал кончать в тугую и притягательную задницу.

     Сидя на лавке, он прижимал к своей груди её потную головку, поглаживал чёрные волосы и приговаривал: «Ну ничего, ничего. Поживём — увидим что и как...»