Эта невероятная история началась в одном из отелей Крита, где я проводил отпуск.

     Отель был недорогой, небольшой и находился на задворках маленького городка, неподалеку от моря и необорудованных пляжей. Фешенебельной роскоши здесь не было и в помине, зато была тишина, цветы на подоконниках и улыбчивые лица людей, не обремененных лишним капиталом.

     На отдыхе я — принципиальный индивидуалист: оберегаю свое личное пространство, не отдавая ни пяди его посторонним. Тем более — какое уж там общение, если я не знал греческого, а по-английски говорил только в пределах, позволяющих спросить «как пройти в библиотеку?» Я бродил по городу в одиночестве, слушал море, тишину, купался, загорал, читал книги и был счастлив оттого, что двое суток раскрывал рот только для приема пищи.

     И тем не менее — уже на второй день я стал присматриваться к некой группе постояльцев. Ничем особенным они, казалось бы, и не выделялись, если не считать девушки, необыкновенно красивой и серьезной. Даже в ее улыбке была какая-то скрытая грусть, — что, впрочем, роднило ее с двумя ее товарищами: пожилым господином с длинными турецкими усами и мужчиной лет сорока, бледным, тщедушным и гладко выбритым. Все они держались вместе, жили в соседних номерах и так же, как и я, ни с кем не общались.

     Несмотря на вполне, в общем, обыкновенный вид, в них было что-то, привлекающее не только мое внимание: я видел, что на них с любопытством смотрели и другие. Невозможно было определить, что выделяет их; пожалуй, все дело было в их взглядах, глубоких, печальных и — каких-то очень «не наших»; я привык к тому, что иностранцы смотрят «не по-нашему», но взгляды серьезной троицы отличались особой «инакостью», неуловимой, как тень. Кроме того, странными были голоса мужчин: высокие, будто подростковые — при весьма почтенных летах. В их лицах было что-то женоподобное, как у голубых.

     Вначале я думал, что это иностранные туристы, вроде меня, но потом услышал, как они говорят с персоналом по-гречески. Впрочем, я не настолько освоился в этом языке, чтобы отметить акцент; но, по крайней мере, пожилой господин походил лицом на местных греков. Все трое были похожи друг на друга — при весьма разных чертах лица; я заключил, что это родственники, вероятнее всего — отец, племянник и дочь.

     Последняя, конечно, интересовала меня больше всего. Она была не просто красива — от ее красоты захватывало дыхание, как от чуда. Она была жгучей брюнеткой с густыми волосами, прямыми, длинными и блестящими, как антрацитовый водопад, с огромными глазами и необыкновенным лицом — странным, тонким, одухотворенным, как у старинных мадонн. В глазах ее светилась печаль и какая-то загадочная глубина; иногда взгляд ее казался мудрым, как у старца.

     Несмотря на красоту, способную бросить к ее ногам кого угодно, она одевалась и вела себя подчеркнуто скромно: носила простые блузы и шорты, говорила мало, не красилась, не кокетничала и казалась всегда погруженной в свои мысли. Мудрый взгляд ее огромных глаз как-то моментально отбивал желание флиртовать с ней; к ней невозможно было отнестись несерьезно. При этом она часто улыбалась, охотно смеялась, искренне радуясь всякой чепухе. Ходила она только босиком; мне удалось рассмотреть ее босые ступни, умопомрачительно стройные и изящные, и я с удивлением понял, что они никогда и не знали обуви.

     Чем дальше я присматривался к ней — тем более странной она казалась мне, и у меня даже мелькал вопрос, не чокнутая ли она. Впрочем, никаких прямых подтверждений своим подозрениям я не замечал. Глубокие глаза и странная, неюношеская сосредоточенность ее заставляли думать, что ей не менее 25 лет, — хотя по свежести и прелести ей нельзя было дать больше 19-ти.

     Очень скоро я понял, что интересую девушку не меньше, чем она меня: не раз я ловил на себе ее взгляды, а один раз даже заметил, как она наблюдает за мной, выглянув из окна. Внимание девушки и льстило мне, и пугало, и смущало; все мысли о знакомстве упирались в языковый барьер, я не предпринимал никаких решительных действий — и мы только наблюдали друг за другом, не нарушая молчаливого паритета.

     Вначале я думал, что «главный» в их компании — пожилой усач, а девушка занимает в ней положение, соответственное своему возрасту и красоте: обожаемого и опекаемого юного существа. Но очень скоро я понял, что все наоборот: центральную роль в этом трио играла именно девушка, а мужчины подчинялись ей. Девушка руководила ими каким-то непривычным, но очевидным для меня образом: ни она, ни ее подчиненные не проявляли никаких привычных знаков субординации, которая проявлялась скорее в каких-то флюидах, в общей пластике движений, в том, как каждый из членов группы осознавал и подавал себя. Между собой они говорили очень мало, в основном — по-гречески, но я подслушал несколько обрывков фраз на каком-то странно звучащем языке, который я не смог идентифицировать даже предположительно.

     Все это казалось мне очень странным. Меня трудно отнести к фантазерам, но здесь моя фантазия разыгралась не на шутку, и я уже представлял себе принцессу какой-то загадочной страны, сопровождаемую двумя визирями — и ни в чем не похожую на нас, простых европейских смертных.

     ***

     На третий день загадочная красавица полностью завладела моими мыслями, и я решил наконец поступиться отпускными принципами и искать сближения с ней. Судьба словно подслушала меня: как только я сказал себе это, она столкнула нас безо всяких усилий с моей стороны. Произошло это так странно, что... впрочем, опишу все по порядку.

     Однажды, вернувшись с пляжа, я пошел в душ. Дверь душевой я не запер: мне в голову не могло прийти, что меня может кто-то посетить. И когда я услышал скрип входной двери — растерялся, не успев сориентироваться; через миг дверь душевой раскрылась, и я, голый и мокрый, увидел на пороге ту самую девушку.

     Сказать, что я был в шоке, — значит не сказать ничего. Ситуация осложнялась тем, что я не знал, на каком языке выразить свое недоумение, и стоял, как немой. Девушка между тем зашла, не колеблясь, в душевую, улыбнулась облакам пара и сказала мне — по-русски:

      — Я видела, как ты вернулся. Зашла сюда, услышала шум воды и подумала, что смогу тебя найти здесь.

     Она улыбалась мне, как старому знакомому; в руке ее была книга — я узнал обложку романа, который брал с собой на пляж. Самым невозможным было то, что она не чувствовала, казалось, ни малейшей неловкости и вела себя так, будто на мне был фрак с галстуком. Я подумал было, что она близорука и обозналась — но тут же понял, что это не так. В довершение ко всему мой детородный орган, застуканный врасплох, немедленно полез вверх против моей воли. Девушка, не стесняясь, смотрела прямо на него, — на лице ее светился интерес и удивление; от ее взгляда меня будто пронзили невидимые лучи, нестерпимо сладкие и стыдные, и я почувствовал себя тающим кусочком масла.

      — Я видела эту книгу у тебя. Наверно, ты потерял ее. Вот я и принесла ее тебе. — И она, приветливо улыбаясь, показала ее мне. — Но здесь мокро; я оставлю ее в комнате. Хорошо?

     В ее речи, безукоризненно правильной, было что-то странное: голос ее, мелодичный, как виолончель, был насыщен живыми, мерцающими интонациями — и вместе с тем напоминал речь автомата или сомнамбулы. В ней не было ни малейшего намека на акцент — и вместе с тем было очевидно: она не росла среди моих соотечественников. Я настолько обалдел, что не смог выдавить из себя даже кивка; девушка, снова улыбнувшись — в ее улыбке появилось легкое недоумение — глянула снова на мои гениталии и вышла из душевой; я услышал ее голос из-за стены — «я положила ее на стол. До свиданья!». «До свиданья», — вдруг ответил я неожиданно для самого себя — хриплым, чужим голосом...

     Послышались мягкие шаги, хлопнула дверь, — а я стоял, как заколдованный,...

  не зная, что делать и думать. Вдруг — будто меня током ударило — выскочил из душевой, как был, голый и мокрый, — и осмотрел номер. Девушки не было; на столе лежала моя книга.

     «Неужели чокнутая?» — думал я. На моих гениталиях словно остался след огромных нежных глаз, и они сладко ныли. Трусливо заперев входную дверь, я вернулся в душ — и направил струйки воды туда, где все набухало и переливалось, настойчиво требуя внимания...

     В тот же день я встретил ее в вестибюле — одну, без попутчиков. Она улыбнулась мне, как знакомому, и я почувствовал неловкую необходимость заговорить с ней. Как и о чем, я не имел ни малейшего представления, — но все-таки сказал:

      — А я не знал, что вы... что ты — русская. Думал — турчанка или... в общем — отсюда откуда-то... — и мысленно выругал себя за «яркую речь».

     Девушка удивленно подняла брови:

      — Русская?... Я — русская. Да. — Она улыбнулась, будто вспомнила что-то. Но я уловил в ее голосе странную интонацию:

      — Ты не из России? Твои родители эмигранты? Ты... очень хорошо, правильно говоришь по-русски. Чисто. Лучше, чем я — попытался пошутить я.

     Она снова улыбнулась и очень серьезно возразила:

      — Лучше, чем ты? — нет, нет. Это неправда.

     Я почувствовал какой-то тупик. «Кажется, все-таки чокнутая» — мелькнула мысль; я спросил:

      — Откуда ты?

      — Я? Из... России. Ты же сам сказал, — ответила она и будто бы смутилась.

      — Все таки — да? А откуда именно? Из какого города?

      — А ты — из какого города?

      — Я? Я живу в Москве.

      — И я тоже... из Москве.

      — ???

      — Из Моск... Уыйх! — Из нее вырвалось вдруг какое-то странное восклицание. — Я... я неправильно сказала! Из Моск-ВЫ!

      — Подожди!... я не понимаю. Как это — если ты не знаешь, как правильно... — начал я.

      — Нет-нет, я ошиблась. Случайно. Мне пора, — вдруг встала она и, прежде чем я успел возразить, вышла из вестибюля. На выходе она обернулась и сказала:

      — До свиданья!

      — Подожди!... — наконец крикнул я, — подожди! — вскочил и побежал за ней. — Как... как тебя зовут?

     Она помрачнела, оглянулась — мы были одни в вестибюле, — взяла вдруг меня за руки (меня как током пронзило), заглянула мне в глаза и тихо сказала:

      — Не спрашивай меня. Хорошо? Ни о чем не спрашивай. Я не умею говорить то, чего нет. А правду не могу сказать. Нельзя.

     Она легонько сжала мне руки, повернулась — и вышла, вернее, выплыла — такой плавной была ее походка.

     Хоть разум мне и подсказывал с недвусмысленной ясностью — «чокнутая» — все мои мысли витали вокруг моей новой знакомой. Я иронически спрашивал себя, не влюбился ли я в чокнутую — и с ужасом понимал, что не знаю этого; во всяком случае, ясного отторжения, какое должна вызывать мысль о безумии, не было и в помине.

     ***

     Думая о незнакомке, я прошатался весь день по городу, потом вернулся и лег спать раньше обычного, предварительно убедившись, что ее нет в вестибюле и на балконах. Снилось мне что-то в высшей степени странное, с привкусом мистики; в снах фигурировала Она — в каком-то таинственном, невероятном контексте, который я не запомнил — но сон отпечатался на моем настроении, и утром я поднялся с постели, полный странной детской жути.

     Постояльцев снова не было, и я, не решаясь заглянуть в ее номер, отправился гулять. И надо же! — через три минуты я снова увидел свою незнакомку.

     Ее держал за руку какой-то местный усач, сопровождаемый хохочущими дружками, и пытался тянуть ее за собой. Она упиралась, проявляя силу, неожиданную в таком хрупком теле, и что-то говорила по-гречески. Удивительно, но на лице ее не было ни страха, ни раздражения, а только недоумение, досада и — улыбка, неизменная печальная улыбка. Она повторяла какую-то короткую фразу, которая, очевидно, означала «я не хочу».

     Один из дружков усача ущипнул ее за бок, другой обнял ее за плечи, подталкивая вперед, — и я приготовился уже вмешаться, внутренне смирясь с синяками и сломанными ребрами — как вдруг произошло то, от чего у меня отнялось дыхание: какая-то невидимая волна вдруг отбросила хулиганов от девушки, заставив их пролететь по воздуху метра три; даже меня, стоящего в отдалении, качнуло, и я еле устоял. Раздались крики изумления и боли — все трое с размаху шлепнулись на бетон; улица зашумела, к пострадавшим подбежали, — и никто не обратил внимания на главное чудо, которое я успел увидеть так же ясно, как вижу сейчас экран своего монитора: девушка, отбросившая нахалов невидимой волной, вдруг сделалась невидимой сама. То есть — попросту растаяла в воздухе.

     Меня пробрал нехороший озноб; и тут же я успел заметить, как она проявилась в двадцати метрах далее, почти за углом.

     Этого никто, кроме меня, не видел. Одержимый мистическим ужасом и любопытством, я поспешил за ней — без мыслей и догадок.

     Я шел за ней, стараясь остаться незамеченным, и вскоре понял, что она идет к отелю. После доглих колебаний, смешанных со страхом, я пересилил себя — и в нужный момент сделал вид, будто случайно вышел вместе с ней к гостиничным дверям. Увидав меня, она засияла такой улыбкой, что мне перехватило дыхание; повернувшись и подбежав навстречу, она взяла меня за руки и сказала:

      — Здравствуй!

     Со мной еще никто так не здоровался. Я, ощутив тепло ее рук, как ток, тоже сказал:

      — Здравствуй! — И не знал, что дальше говорить. Но незнакомка продолжала сама, глядя на меня, как на долгожданный подарок:

      — Я рада видеть тебя. Рада говорить с тобой. Хорошо, что ты пришел! А ты рад мне?

      — Да, конечно, — хрипло ответил я. Девушка, ощутив неестественность в моем голосе, отступила на полшага, не выпуская моих рук из своих, и сказала:

      — Наверно, снова что-то неправильно... Какая-то ошибка. Но я все равно рада! Я думала о тебе и вчера, и сегодня. Ты понравился мне...

     В ее голосе и взгляде была такая неподдельная радость, что у меня все поплыло перед глазами. Я вспомнил взгляды, которые она бросала на меня с первого дня, и подумал — неужели?...

      — Мне встретились странные люди, глупые люди. Я удивилась. И немного огорчилась. Хорошо, что сейчас — ты. Ты не такой. Ты — красивый! Я снова хочу смотреть на тебя.

      — Смотри!... — неловко улыбнулся я, показывая на себя, — и вдруг замер, поняв, что она имеет в виду меня — голого. И спросил:

      — Что... прямо здесь?

      — Можно здесь, — ответила она, не выпуская моих рук, и тут же нахмурилась: — Нет, нет. Конечно! Мы пойдем в комнату! Пойдем в номер. Конечно. — и повела меня за руку, так же настойчиво, как только что ее вел усатый ловелас.

     Чувствуя, что в моей голове все кружится и танцует, я пошел за ней. Через секунду мы были в моем номере, — и она, пропустив меня вперед, выжидательно посмотрела на меня. Лицо ее было серьезно и улыбчиво; я, не соображая, что делаю, сбросил с себя одежду и, оставшись голым, посмотрел на нее. Гениталии сладко заныли, и детородный орган снова пополз кверху.

     Девушка сверкнула лучистыми глазами и сказала просто, будто мы знакомы сто лет:

      — Ты очень красивый. Так лучше, намного лучше...

     Она имела в виду отсутствие одежды. «Раз это сон, а не явь, подумал я, — пусть все идет своим чередом» — и сказал:

      — Если так лучше, почему бы тебе тоже не... Не раздеться?

     Девушка снова улыбнулсь:

      — Верно....  Может быть, я тоже понравлюсь тебе... И — с каким-то пружинистым, пронзительным изяществом сбросила всю свою одежду.

     ***

     Мои сны начали сбываться, вдруг почудилось мне, — или сниться с немыслимой правдоподобностью. Передо мной стояла самая удивительная женщина из всех, которых я видел или мог бы себе вообразить, — стояла голая, улыбчивая, не испытывая ни капли неловкости, и я перед ней стоял голый, с торчащим членом и холодком в груди.

     Ее тело было настолько воздушно и прекрасно, что у меня защемило в горле: матовая, будто мерцающая кожа, пластичные изгибы, перетекающие друг в друга необыкновенной плавностью и грацией, нежная, гордая грудь, пухлые сосочки, гибкая текучая талия — все соотносилось друг с другом такой удивительной, живой пропорцией, что красавица казалась ненастоящей. Самое удивительное было то, что на ее лобке не было растительности. Он не был выбрит, — волос не было вообще, и ее гениталии выглядели, как нежная детская щель. Под мышками волос тоже не было.

     Это необыкновенное создание подошло ко мне, переступив через одежду, и сказала:

      — Какое большое! И какое красивое! — Взгляд ее был направлен на мои гениталии, и в нем светились неподдельный интерес и восхищение.

     Мой «молодец» отнюдь не отличался гигантизмом, и я сказал, чувствуя себя идиотом:

      — Не такое уж и большое... Обыкновенный, как у всех.

      — Нет, неправда! — сказала она — и взяла в ладонь мой ноющий орган. Я вздрогнул.

      — Тебе больно? — обеспокоенно спросило голое существо.

     Все это напоминало причудливый эротический сон. Вместо ответа я, не выдержав, ринулся к чуду, стоящему передо мной... и через минуту мы лизались, обнимались, терлись телами, и я, не думая ни о чем, хотел только, чтобы этот сон не кончался никогда.

     Я вылизывал кончиком языка шею, нежную, чуть солоноватую, обволакивал лицо, плечи, грудь поцелуями, подсасывал и мучал сосочки, ел ее губы своими губами; гладил, мял податливое тело — так нежно, как только мог... Вначале я чувствовал ее удивление: она не отстранила меня, а как бы пыталась понять, что я делаю; но через секунду мои ласки увлекли ее, она поддалась, стала выгибаться, отвечать мне... Ее нежности были странными — горячими и терпкими, будто какая-то лавина впервые выходила из нее на волю. Еще пару секунд — и мы плыли в сладком мареве совместных ласк, отзываясь каждой клеточкой друг на друга; никто из женщин, с которыми я занимался ЭТИМ, не вовлекался в ласки так быстро и так благодарно, как она.

     ... Наконец мы оторвались друг от друга, — для передышки перед решающим броском на постель; я, задыхаясь, смотрел на нее, в ее невероятные глаза, а она — на меня, с удивлением и восторгом, безмерным, как и все, что было в ней. Не сводя с меня глаз, она сказала:

      — Я никогда не знала, что можно разговаривать так. Разговаривать телом...

     Вместо ответа я снова прильнул к ее губам. Во мне будто не осталось никаких мыслей — только нежность, бешеное желание и привычная роль режиссера в сексуальном спетакле. Девушка словно ловила какие-то флюиды, исходящие от меня, и предвосхищала любое мое желание, — и сама же удивлялась этому. Стоило мне подумать о постели — и мы уже подталкивали друг друга к ней; стоило подумать о какой-нибудь ласке — и девушка подставляла мне грудь, шею, целовала мне ухо, гладила член или проникала язычком мне в рот, угадывая все мои мысли. Мы как бы, еще не совокупившись, стали одним телом — с одними мыслями и чувствами. Это было настолько волшебно и головокружительно, что я никогда не смогу этого передать. Где-то на задворках сознания висела жуткая догадка о том, что девушка читает мои мысли, — но я отгонял ее, расторяясь в неиспытанном никогда блаженстве.

     Когда мы легли — я спустился вниз, к бедрам, коснулся ее ног — и она, угадывая мои желания, раздвинула их, открыв мне самую удивительную щель, которую я видел. Розовая, нежная, без единого волоска, она вызвала во мне взрыв умиления — и я прильнул к ней, покрывая поцелуями все вокруг — лобок, складочки, внутреннюю сторону бедер, — приближаясь к заветному бутону.

     Желание было нестерпимым, и я хотел только проверить, достаточно ли смазки — и скорей, скорей в нее! немедленно, сию секунду!... Но бутон неожиданно оказался почти сухим — несмотря на то, что девушку распирало от страсти (я видел и чувствовал это). Когда я коснулся языком бутона и поцеловал клитор — девушка вдруг издала пронзительный звук, похожий на хрип. Я приподнялся, лаская клитор пальцем, смоченным слюной, — и увидел на раскрасневшемся лице такое безмерное счастье и удивление, что мигом упал обратно и прильнул ртом к бледно-розовому бутону.

     И тут начались чудеса. Я помню жуть, охватившую меня в тот момент — но страха не было; это была жуть прикосновения к тайне, смешанная с радостью за таинственное существо, которое мой язык наполнял таким блаженством. Я лизал, подсасывал, целовал и снова лизал ее бутон, не прерываясь ни на секунду, постепенно увеличивая напор, — и видел, как в воздухе появилось цветное свечение, похожее на северное сияние; как в выключенных лампочках засверкали искры; слышал треск электричества и запах гари; ощущал, как из ее тела в меня входит теплая покалывающая волна, похожая на «электрический ветер» от телеэкрана; наконец, увидел, как от ее тела исходит и разливается сияние, заливающее комнату мерцающим радужным светом...

     Девушка билась, металась, неистовствовала, и я крепко держал ее за бедра. Ее стоны давно перешли все рамки гостиничных приличий; душераздирающие вопли наверняка привлекли внимание постояльцев, и я боялся, что к нам постучатся. Все вокруг будто вибрировало — и свет, исходивший от девушки, и стены, и даже воздух; вдруг я каким-то шестым чувством ощутил, как все застыло в напряжении, готовом разорваться, как сверхновая, и испугался — но чувствовал уже, что взрыв неотвратим, что он плывет на нас, как лавина...

      — АААААЭЭЭЭЭЫЫЫЫЫИИИИИИ!!!... — из девушки исторгся звук, набирающий обороты, как рев самолета на взлете, переходящий в свист; вокруг будто потемнело, и в сумраке сверкали цветные искры. Я перепугался, но в испуге — помнил, что надо делать, и сунул палец во влагалище, смочив его слюной, — он нырнул туда, как в клейкий гель, — а языком с силой массировал клитор, разбухший, как грецкий орех. Девушка отчаянно насаживала вагину на меня, и я с трудом удерживал ее за бедра, чтобы не поранить клитор зубами...

     И — Это случилось: крик девушки перешел в ультразвук, кипение дошло до какого-то предела напряжения, который я ощутил «нутром»... в этот момент я вскочил, оседлал девушку, с размаху вскочил в нее ноющим членом, — и вдруг наступила тишина.

     Совокупившись, я попал в какое-то иное измерение, котором нельзя рассказать ничего — кроме того, что каждый атом в нем набухал наслаждением, радужным и невыносимым, как пытка. Все вокруг оставалось на своих местах, все вещи, — но все расплылось в каком-то электрическом мареве, и все звуки исчезли, будто в телевизоре выключили динамик. Тишина накалялась, набухала — и вдруг...

     Вдруг все — и меня, и девушку, и комнату, и все вокруг — пронзила ослепителная голубая молния; в тот же момент я почувствовал, как глубоко внутри девушки произошло что-то невоможное, неслыханное — мой член сплавился с ней, прирос к ее лону, мы стали одним организмом, — почувствовал себя ей, а ее собой, — и это единство исторгло из нас мучительную, сладкую, сокрушительную лавину облегчения...

      — АААА!!! АААА!!! АА!! АААААААААААААААА... — вдруг будто вынули вату из ушей, и нас захлестнули потоки звуков; я скакал, как бешеный, на девушке, вдавливаясь в ее бедра из последних сил, — и кричал, орал,...  хрипел; кричала и она, глядя мне в глаза страшным темным взглядом. Член мой выбрасывал и выбрасывал сгустки огня, ослепляя мозг, и я пытался всадиться так глубоко, как только можно, — чтобы достать девушке до самого сердца.

     Так продолжалось, наверно, целую вечность; с каждым плевком спермы, с каждой судорогой мы чувствовали облегчение, изнуряющее, как смерть. Наконец все кончилось, и я упал на вздымающуюся грудь, и лежал на ней, и слушал колотящееся сердце, и растекался по нежному горячему телу...

     В воздухе стоял запах гари и кварца. Из коридора, из соседних номеров и с улицы доносились тревожные голоса; случайно взглянув на розетку, я увидел, что она почернела. Подумал: наверно, сгорела проводка. И больше ни о чем уже не мог думать... Я лежал на Ней, и мозг мне заменило тело. Я впитывал тепло Ее кожи, вжимался в нее, ничего не желая знать — в самое любимое, самое драгоценное на свете тело...

     ***

     Она наконец застонала — хрипло, изможденно; я привстал, посмотрел ей в глаза — и увидел в них... Описать этот взгляд невозможно — такое изумление, такое бездонное, вселенское счастье и ужас светились в них. Она произнесла несколько невнятных фраз на своем языке, глядя на меня; потом, вспомнив, что я не понимаю ее, прошептала по-русски:

      — Что это? Что со мной? В меня вошел Великий Свет? Что ты сделал со мной?... Что это было?...

     Голос ее бы слабый и блаженный; губы сложились в улыбку вселенского счастья. Я поцеловал их, ощутив соленый привкус то ли крови, то ли чего еще, — и хрипло ответил:

      — Просто оргазм. Настоящий совместный оргазм. Правда, очень сильный...

      — Оргазм? Я понимаю... — раздумчиво отозвалась она. — Как ты это сделал? Как?! Кто ты?..

      — Я? Я обыкновенный парень. Немного зануда, но в целом — вполне ничего...

      — Как только я увидела тебя, меня что-то потянуло к тебе, — почему? Что это за сила? Никто... никто не может подчинить меня, — никто из Мудрейших. Но сейчас — я была рабыней... и это было прекрасно! Это было прекраснее всего на свете, прекраснее Высшего Знания, прекраснее... Ты отобрал у меня волю, и дал взамен наслаждение... я думала, что я умру! Что ты сделал?!..

      — Просто я люблю тебя, — сказал я.

      — Любишь? Меня?... — В ее вопросе звенело прикосновение к какой-то тайне; я стал целовать ее, и мы некоторое время не говорили. После оргазма во мне разлилось блаженство — но, глядя на Нее, я думал, что впервые в жизни вижу настоящее абсолютное Счастье, бездонное, бессловесное, бессознательное... Я чувствовал, что это Счастье много сильней меня, — но я слился с ним и переживаю его вместе с Ней — одним телом и одной душой.

     В глубине я, конечно, знал, что все это — не сон, и интуиция моя давно уже осмыслила, с каким существом я имею дело, хоть разум и отказывался пока это принимать. Но мне было плевать; ничего, кроме любви и пронзительного единства, во мне не было.

     Она обняла меня.

      — Мой... любимый... Мой... очень любимый мужчина!... Любимый человек!... Так я говорю? Я правильно говорю?

      — Правильно, — отвечал я, не удивляясь.

      — Ты понимаешь меня? — допытывалась она, тревожась, что ее чувство не войдет в меня.

      — Да. Понимаю, — сказал я; я уже научился говорить так же просто и искренне, как она. — Конечно, понимаю. И ты моя любимая. Мое самое-самое большое счастье. Моя жена...

      — Жена?..

      — Расскажи мне о себе, — попросил я. Она взглянула мне в глаза, но я сказал: — Теперь уже можно. ТЕПЕРЬ.

      — Да... — согласилась она. Теперь можно... Я понимаю. Я все расскажу тебе. И ты все расскажи мне. Расскажи о своей силе.

      — Как тебя зовут?

     Девушка произнесла несколько звуков, похожих на обрывок странной мелодии.

      — Аэа... — попытался повторить я. — Правильно?

      — Почти, — улыбнулась она. — А ты — Андрей.

      — Ты умеешь читать мои мысли?

      — Читать мысли?... Нет... Это не мысли. Я могу чувствовать тебя. И всех людей. Но тебя — лучше других... Почему так?

      — Потому что я люблю тебя. И ты любишь меня... Ты не отсюда? Ты не из нашего мира?

      — Из вашего мира? Мир один. Но... я понимаю тебя. Нет... Нет.

      — Откуда ты?

      — Я... Трудно сказать тебе. Трудно сказать на твоем языке. Мой... мир называется... — и она произнесла слово, которое нельзя даже приблизительно передать русскими буквами.

      — Где это?

      — Далеко. Очень далеко. Нельзя понять расстояние.

      — Это... мир богов? — спросил я с холодком в сердце.

      — Богов? — Она повторяла мои вопросы, задумываясь над ними и пытаясь, очевидно, соотнести свой образ мысли с моим. — Наверно, нет. Нет. Там живут такие, как я и ты. Мужчины и женщины.

      — Это другая планета?

      — Да, да! — обрадованно сказала она. — Другая планета. Другая Земля.

      — Эти двое, твои друзья — они тоже оттуда?

      — Конечно. Мы пришли сюда втроем.

      — Как вы пришли... попали сюда? На корабле?

      — Корабле?... Нет. Ты говоришь про летающую машину? Нет... Нужно тысячи, много тысяч лет, чтобы идти на «корабле». Это нельзя.

      — Тогда как?

      — Мы... Я не знаю, смогу ли я объяснить. Мы можем двигаться без движения. Вы не можете.

     Я вспомнил, как она растворилась в воздухе и проявилась в другом месте; «кажется, это называется телепортацией», вспомнил я.

      — Ты можешь показать мне?

     Она улыбнулась и... исчезла. Мои ноги, сплетеные с ее ногами, вдруг шлепнулись на простыню. Хоть я и был готов к этому — но все равно было жутко: я вздрогнул, затем стал лихорадочно озираться вокруг. Аэа в номере не было. Я вскочил, заглянул в ванну, в туалет — никого. Внезапно раздался звук, от которого я подскочил, как ужаленный: кто-то тряс ручку двери. Я заметался, потом схватил штаны, начал напяливать... но Аэа была уже рядом.

      — Почему ты не открыл? Зачем это? — показала она на штаны, глядя на меня своими огромными глазами. Я рассмеялся, порывисто обнял ее — и увлек в постель.

      — Ты что, можешь вот так — прямо на свою планету? Отсюда — туда? И обратно?

      — Да. Но это трудно. Очень трудно. И опасно... Нужно много уметь, много знать. Но все равно опасно. Маленькая ошибка — и можно умереть.

      — И ты... не боишься?

      — Боишься?... Страх? Нет, во мне нет страха. Страх — это темное, лишнее. Нет.

      — Зачем ты... пришла на Землю?

      — Смотреть. Узнавать. Понимать. Так я думала раньше... Но сейчас — я не знаю. Может быть, я пришла на Землю, чтобы найти тебя.

     Я обнял ее крепко, как только мог, и продолжал:

      — Кто ты? Что ты делаешь?

      — Я? Я Аэа. Я живу. Как ты, как все. — И она непонимающе улыбнулась. Она произносила обыкновенные слова, но в каждой ее интонации звенело такое умиротворение, что речь ее звучала, как нежнейшая ласка или признание.

      — Я хотел спросить — кто ты по профессии? Что ты делаешь на Земле, что изучаешь?

      — Я... Ты спрашиваешь, какой у меня Путь? Я — Ученая. Я правильно говорю? Я изучаю мир. Свой мир, ваш мир, весь мир.

      — А какую науку ты изучаешь?

      — Науку?... «Наука» одна. Мир один, и наука одна. Я изучаю мир. Ученый изучает Знание, и сам становится Знанием...

      — Скажи ... мне, Аэа... — я задал вопрос, который мне не давал покоя с того момента, как я увидел ее чудеса. — Скажи... То, как ты выглядишь — это настоящий твой облик? Или вы, инопланетяне, на самом деле другие? И только превратились в людей — в таких, как мы?

      — Превратились?... Нет. Я — такая, как сейчас, как всегда. Мы такие, как вы. Мы — люди. Когда-то, очень давно, мы жили здесь. На Земле. Тут, на этом острове, жили люди, которые пришли на нашу планету. Поэтому я здесь — чтобы понять...

     ***

     Удивительные вещи рассказала мне Аэа, прильнув ко мне обнаженным телом. На ее планете жили потомки древней минойской (критской) цивилизации, которые когда-то овладели искусством телепортации, проникли на ее планету и смешались с Древними. Как выглядели Древние, никто не знает: даже Ученым не дано перемещаться во времени. Но Аэа думает, что они тоже были людьми — и также, как и минойцы, имели общие корни с землянами.

     С тех пор прошло много тысяч лет. Развитие двух наших миров шло по разным путям: на планете Аэа люди развили не технику, не орудия труда, как на Земле, а собственные способности. Там не было разных наук, профессий и дисциплин, как у нас, — было одно Знание о мире, которое постигали Ученые, наследники древних жрецов. Это Знание было не рациональным, как на Земле, а комплексным, целостным и единым: Знание об устростве и сущности Всего. Соплеменники Аэа постигали мир не опытным путем, как мы, а как-то иначе; как именно, я так и не смог понять — и, наверно, никогда не пойму. Аэа была такой Ученой — одной из самых мудрых и почитаемых на планете, несмотря на свою молодость: ей было всего 76 земных лет (при средней протяженности жизни на ее планете в 500—600 лет). Отдельные Ученые — Мудрейшие — могли жить вечно, и Аэа была уже близка к этому Знанию, которое постигалось лично, в итоге некоего Пути.

     Она была неуязвима для любой болезни и любого насилия; она владела некой энергией, которая позволяла ей отбрасывать любые атаки, возводить вокруг себя непроницаемое защитное поле, летать, проникать в душу любого человека, мгновенно перемещаться в любую точку Космоса, мгновенно заживлять раны, лечить болезни... Это она проникла в мой сон, чтобы понять меня, понять то, что влекло ее ко мне.

     Энергия Аэа была собственной энергией ее организма, — но организм был, как я понял, только аккумулятором, источник же энергии находился в каком-то запредельном измерении, которое Аэа называла «Великим Светом». Аэа могла говорить на любом языке: достаточно было только подойти к человеку или посмотреть в книгу. Она могла читать любую письменность — даже ту, которую видела впервые. Многое из того, что могла и знала Аэа, могли делать и простые, не-Ученые жители ее планеты, но в значительно меньшей степени — настолько, что Аэа была среди них настоящим божеством; между тем как любой зауядный ее соплеменник здесь, на Земле был бы сильнейшим из экстрасенсов. Сила и возможности Аэа не укладывались в моем сознании, и только значительно позже я стал понимать примерный их объем. И вместе с тем Аэа была человеком, прекрасной девушкой, женщиной, которую я любил сильнее всех на свете. Это было удивительно и недоступно пониманию — ни ее, и моему...

     Космическая телепортация была исключительно трудным и опасным делом, доступным только Мудрейшим из Мудрых. Ее спутники были не Учеными, а только помощниками. Они не могли самостоятельно перемещаться на такие расстояния, и Аэа сливала свое усилие с ними в неком единстве. Суть этого усилия составляло Желание попасть туда, куда нужно переместиться; Аэа могла управлять не только своим Желанием, но и чужими, концентрируя их в некий пучок или фокус, — разумеется, при поддержке со стороны участников перемещения. Перемещение материи, чуждой организму телепортанта, значительно усложняло путешествие: каждый посторонний атом увеличивал усилие, а вместе с ним и опасность.

     Мир Аэа был устроен удивительным и непонятным для меня образом. Люди в нем, как я догадался, ходили голыми, а одежда, вернее, ткань была только атрибутом красоты, как наши украшения. Чувства стыда не было знакомо ее соплеменникам, и догмы на прикрытие гениталий не существовало. Климат на этой планете был такой же, как у нас, но тепло или холод не имели значения для ее жителей, которые умели распоряжаться ресурсами собственных организмов. В пределах колебаний температуры воздуха большая часть жителей ее планеты могла существовать, не испытывая никакого дискмфорта. Аэа могла значительно больше: она не горела в огне и могла пробыть несколько минут в абсолютном ваккууме. Она могла не дышать много часов, не пить неделю, не есть полгода. Единственное, против чего она была совершенно бессильна — термоядерная реакция; и самой страшной опасностью во время космических перемещений было — случайно попасть в звезду. Для того, чтобы этого не случилось, нужно было не только досконально знать весь космос, как свою родную улицу, но также учитывать и кривизну пространства, и гравитацию, и тысячи других немыслимых вещей, в которых я разбираюсь так же, как пещерный охотник — в языках программирования.

     Самое удивительное, что на планете Аэа не было ни любви, ни семьи, ни секса. Много веков назад рождаемость была взята под жесткий контроль власти: был создан банк спермы, куда отбирались сперматозоиды лучших мужчин, отфильтрованных по принципу генетической продуктивности. Достойнейшие из женщин, отобранные по тому же принципу, имели право пользоваться этим банком, беременеть и рожать детей, которые воспитывались в специальных школах; мать не имела к их воспитанию никакого отношения. Все мужчины, кроме отобранных «осеменителей», подлежали обязательной кастрации; экспертиза, подтверждающая право на гениталии, проводилась сразу после рождения.

     92 процента мужчин-соплеменнков Аэа были кастратами. (Этим и обяснялись странные голоса ее спутников). Для прочих секс был под строжайшим запретом; нарушение каралось смертью. Впрочем, казнить Аэа было практически невозможно, и она ничего не боялась. Планетой Аэа правили Ученые, — но, как она объяснила мне, главная сила, дающая Знание — это Желание; оно может быть двух видов — Желание знать и Желание властвовать. Изменить эти Желания в себе невозможно. Аэа могла позволить себе секс с кем-то из Сильных — но все они были антипатичны ей, и она оставалась, по сути, девственницей до встречи со мной. Собственно, девственной плевы как таковой у Аэа не было: плева, как и другие ненужные атрибуты организма (вроде аппендикса или растительности в паху) отмерла в итоге генетической селекции. Секс на ее планете проходил без ласк, без проявлений любви и напоминал животное совокупление. Такой секс, однако, считался высшим и запретным удовольствием. Члены у Сильных, несмотря на генетическую избранность, были маленькие, вялые — и вид моих гениталий пробудил в Аэа древние инстинкты.

     Аэа стала первой — за многие века — женщиной своей планеты, испытавшей оргазм. Невиданное наслаждение сопровождалось колоссальным выбросом энергии: древние женские силы впервые проснулись, нашли путь к выходу — и выход их привел в содрогание весь массив энергии, сосредоточеной в Аэа. Впервые в жизни она не могла управлять своей энергией — и в этом было немыслимое наслаждение, которого она не знала никогда:

      — Я не знала, что есть сила сильнее меня. Я превратилась в природу, в поток, я потеряла себя... Что ты сделал со мной?

     Она смотрела на меня с изумлением, ужасом и восторгом, — и я рассказал ей о любви, о нежности, о ласках, о женском оргазме... Аэа знала это, ведь она изучала жизнь землян, — но одно дело знать, и совсем другое — пережить. Признаюсь, я схитрил: сделал вид, будто мне эта Сила подвластна в той же мере, в какой Аэа подвластна ее Сила. Я выставил себя величайшим из земных любовников. Аэа поверила мне... Любовь и оргазм поразили ... ее, и она думала, что Великий Свет вошел в нее напрямую.

     ***

     Вхождение Великого Света в Аэа имело множество последствий: в отеле сгорела вся проводка, город оказался обесточен на два дня, сотни людей видели над отелем голубое полыхание, — и еще целых два дня всю планету сотрясали магнитные бури. Ученые долго ломали голову над «критским феноменом»... Впрочем, никому не пришло в голову связать его с парочкой постояльцев, которые в тот же день переселились в номер с двухспальной кроватью.

     Следующие три дня превратились в безумный сексуальный сон. Желание, которое проснулось в Аэа, требовало ежечасного удовлетворения, и я... Перечислить все виды наслаждения, которыми я мучил Аэа, невозможно: я трахал ее в десятках разных поз, вылизывал ей клитор, разъебывал ей попку (которая, впрочем, оделась на мой член, как резиновая), купил ей вибратор, насаживал ее попкой на член и вставлял вибратор в вагину, учил ее разным видам мастурбации... Счастливую, красную, полубезумную Аэа сотрясали оргазмы за оргазмом; она отдалась Силе, отобравшей у нее волю, и смотрела на меня, как рабыня — на божество. Самое удивительное, что она каким-то невероятным образом вливала в меня силу, и я кончал вместе с ней по пятнадцать, а то и двадцать раз за день, ничуть не уставая.

     Наш секс уже не сопровождался такими катаклизмами, как впервые: глубинная женская сила раскупорилась, нашла выход — и циркулировала в Аэа спокойно, без взрывов. Во время секса Аэа излучала цветное свечение, — но это была «мирная» энергия, без искр и разрядов; она вибрировала стабильно, и в оргазм Аэа входила плавно, без страшных мук преодоления, которые, как я потом узнал, чуть не убили ее. Оргазмы наши были долгими, бесконечными, — мы словно медленно плыли по сверкающей радуге, и каждый миллиметр ее расцветал в нас сказочным удовольствием. Из меня лилось столько спермы, что она вытекала из Аэа струями, смешиваясь с ее соками, и заливала мне ноги; мы купались в нашем семени, как в ванной.

     Секс с Аэа нельзя описать никакими словами. Ее умение проникать в душу — «считывать» сигналы нервной системы, — превращало наши ласки в полное растворение друг в друге, для которого нет подходящих слов ни в каком языке. В нашей близости было что-то страшное: между нами не было никаких преград, я был Аэа, она была мной, — мы чувствовали наши тела, как общее единое тело; каждый наш импульс мгновенно передавался партнеру, и я всерьез подозревал, что в моменты оргазмов наши гениталии сплавлялись в единый орган, истекающий наслаждением. Все наши оргазмы, кроме оральных, были одновременными, и я не мог отделить ее наслаждение от своего. Моя сперма текла из Аэа не переставая, и ноги ее были все в липких потоках — несмотря на регулярные визиты в душ. Я не испытывал никакого голода, и ничего не ел два дня подряд.

     Я погрузился в эти дни в какой-то совершенно иной мир, новое измерение, где были только мы — и наслаждение. Аэа отдавалась любви без оглядки; она ничего не стыдилась, не стеснялась, для нее не было ничего запретного — крайняя искренность оборачивалась крайним бесстыдством, и это волновало меня до дрожи. Мы стали, пожалуй, немного зверьми, и это было бы страшно, если б не тепло нашей близости, искупавшей все и вся.

     Мы летали с Аэа ночью над Критом: она могла лететь сама час или полтора, а со мной — двадцать минут; но все равно это было неописуемо. Россыпи огней рябили в глазах, и в каждой клеточке тела гудела сладкая пустота; я не висел на ней, как мешок с картошкой, — Аэа перелила в меня часть своей энергии, и я парил вместе с ней, лежа у нее на спине и обхватив ее за грудь. Однажды я, заласкавшись, слетел с нее — и чуть не умер от страха прежде, чем Аэа каким-то невероятным образом не подхватила меня.

     ***

     Когда она ушла — ушла навсегда, — я сидел, оцепенело глядя в никуда, и думал о ее последней фразе:

      — Не надо прощаться. Тогда не придется умирать два раза.

     Я рванул тогда, стиснув зубы, к ней — обнять, сжать ее напоследок, запомнить ее тело в руках, — но обнял пустоту. Аэа исчезла. Вместе со своими спутниками, печально поглядывающими на нас все эти дни, она отбыла в некое место, откуда они должны были вернуться домой.

     Мысль о неизбежном расставании зудела во мне с самого начала, но я отгонял ее; Аэа, очевидно, помогала мне в этом. Я просил, умолял Аэа остаться, — но Аэа говорила «Нет. Нельзя» — так, что я физически чувствовал ее «нет». Аэа нельзя было остаться в нашем мире — это было невозможно, это противоречило Закону, — не тому закону, который придумали Сильные, а другому Закону, главному, которому подчиняются все планеты и все существа. Нельзя было допустить переселение такого существа, как Аэа, в нашу цивилизацию. Наша любовь сама по себе была нарушением Закона. Я все это понимал и соглашался. Но...

     Если четыре дня с Аэа были раем — то за ними наступил ад. Из рая в ад без пересадки — это испытание оказалось непосильным для меня, и я выл в бессилии, катаясь по полу. На меня вдруг навалилась смертная усталость, смертный голод и апатия; перед глазами поплыли круги, в ушах зазвенело, и я ощутил рядом какую-то ватную пустоту, всасывающую меня, как пылесос. Похоже, я просто потерял возможность существовать самостоятельно: собственных жизненных сил мне не хватало, и «отключение» от Аэа убивало меня: я терял энергию на глазах, как ноутбук, отключенный от сети. Истощение было так велико, что сил не хватало даже на борьбу с земным тяготением. Я лежал на полу и умирал; я знал, что умираю. Я чувствовал, как жизнь вытекает из меня — и не мог удержать ее в себе. Я укрепился в этой мысли так твердо, что не сопротивлялся пустоте, всасывающей меня в себя; наоборот, я думал — хорошо, что я умираю сейчас, сразу. Пустота всасывала меня, затем подобралась вплотную, сковала дыхание — и все исчезло...

     Когда я очнулся — увидел Аэа. Она сидела верхом на мне — голая, с закрытыми глазами, держала меня за обе руки и была похожа на древнюю статую, оцепенелую и сосредоточенную. Первой мыслью моей было — «дурной сон»: Аэа не покидала меня, мы всегда были и будем вместе... Но тут же я понял — нет. Она ушла — но, кажется, вернулась...

     Аэа, ощутив, что я очнулся, открыла глаза и посмотрела на меня. Она ничего не сказала — но в взгляде ее была такая тихая, глубокая радость и благодарность мне за то, что я очнулся, что слова были не нужны. Я спросил:

      — Ты вернулась?

     Аэа ответила тихим, ровным голосом:

      — Да.

      — Почему?

      — Я не смогла.

     Она была очень бледна. Я приподнялся, порываясь обнять ее — но что-то не пустило меня. Аэа сказала:

      — Еще рано. Не стоит. Нужно посидеть вот так, — и снова закрыла глаза. Я наконец ощутил, как из ее рук в меня идет «электрический ветер», хорошо знакомый мне, — закрыл глаза и через секунду заснул.

     Когда я проснулся — обнаружил, что лежу на кровати в своем номере. По всему телу бегали мурашки; руки-ноги были ватные, в голове гудели тучи невидимых комаров. Я был один.

     Резко подскочив, я оглянулся, — но от слабости тут же упал. Аэа не было. Не зная, что думать, я закрыл глаза, как страус, который прячет голову в песок, — но тут услышал скрип двери, мягкие шаги, открыл глаза — и увидел Аэа, вошедшую в номер, — через дверь, как все люди, а не сквозь стену. Она улыбалась мне; в руке ее была необъятная авоська с продуктами — килограмм на 25; она держала ее легко, как изящный дамский ридилюль.

     Аэа, носящая в дом продукты с базара, как образцовая земная жена, — эта картина меня вдруг доконала, и я разразился истерическим хохотом. Я хохотал, как идиот, и ничего не мог с собой сделать. Аэа непонимающе улыбалась и смеялась вместе со мной, радуясь моему смеху; присев на корточки,... 

      она нагнулась надо мной, поцеловала и сказала:

      — Я принесла еду. Тебе надо много есть. Тогда вернется сила. Ешь! Только я не знаю, хватит ли тебе... — И она показала на авоську, содержащую годовой запас провианта для целого гарнизона. Ее представления о земных аппетитах были явно преувеличены.

     Я ел, говорил с Аэа, подставлял голое тело ее рукам, творившим с ним что-то невообразимое — таких умопомрачительных массажей я не мог и представить, — и во мне постепенно разливалась и осознавалась мысль, которая наполняла меня тихой радостью: «Аэа вернулась!» Почему это произошло, что будет дальше — я не думал; мне хватало этой мысли — и я растворялся в ней. Я был самым счастливым существом на свете, и Аэа тоже.

     Массируя мне тело, она понемногу переключилась мне на гениталии — и вот уже по телу побежали сладкие волны, член заныл, окаменел — и Аэа оседлала меня, окунув мой член в себя, как в сладкий джем. Какая-то сила не позволяла мне двигаться, удерживала меня в беспомощном расслаблении — и в этой сладкой пытке я наполнялся упругой силой... Подведя меня к пику блаженства, Аэа вдруг соскочила с меня; я недоуменно застонал — страшно хотелось оргазма, но Аэа сказала: «потом». И принялась успокаивающе гладить меня.

     Она подвергла меня такой сексуальной пытке еще четыре раза — и на четвертый я взорвался спермой, выплескивая из себя усталость и напряжение... Послевкусие оргазма окутало меня сладкой пеленой, и сразу после того я снова заснул.

     Отходил я еще два дня. Когда я окреп настолько, что мог спокойно ходить, Аэа рассказала мне, как все было.

     Расставшись со мной, она почувствовала, что энергия покидает ее. Когда она стала входить в состояние, необходимое для перемещения — в ней не оказалось Силы и Желания вернуться домой.

     Это означало катастрофу. Аэа не только не могла вернуться сама, но и обрекала на вечное изгнание своих друзей. Последнее было недопустимо, и она сосредоточилась на Желании переправить домой друзей. Такой телепортации — без личного участия — не было нигде и никогда, — но выхода не было: Аэа напряглась, вливая в друзей свою энергию, и...

     Что было дальше, Аэа не знает: израсходовав все свои жизненные силы, она потеряла сознание и пролежала на земле сутки. Это был первый Великий подвиг Аэа: она пожертвовала своей жизнью, чтобы вернуть друзей домой, — и Земля отдала ей жизнь, восстановилв ее энергию; Аэа впитала в себя ресурсы планеты и ожила.

     Ожив — сразу переместилась ко мне. Она поняла и почувствовала, что я умираю без нее. По ее словам, когда она пришла ко мне, я уже умер. Аэа чувствовала в себе недостаток силы — но в ней было огромное Желание спасти меня, и оно помогло Аэа совершить второй ее Великий подвиг — величайшее чудо ее планеты:

      — Никому из Мудрейших не удавалось вернуть человека, который переступил Порог Света. Тех, кто подошел к нему, возвращали; но ты уже пересек его. Я вернула тебя. Никто не мог сделать этого, никто. Я сделала. Мы сделали. Ты очень хотел вернуться ко мне...

     ***

     Следующие дни были посвящены отнюдь не космическим, но не менее трудным хлопотам: я пытался придумать, как переправить Аэа, не имевшую ни паспорта, ни даже фамилии, в Москву. Я позвонил Коляну, своему школьному другу, ушедшему в бизнес, и рассказал ему, что влюбился в беженку-нелегалку, которую нужно любой ценой доставить ко мне. Я сулил ему золотые горы, не имея ни малейшего понятия, где их достать. Колян опешил, отнекивался, ругался, — но все-таки я уговорил его помочь.

     Аэа поинтересовалась, в чем проблема; я, запинаясь, попытался объяснить ей земную паспортную систему... и она перебила меня своим смехом:

      — Зачем бумаги? Зачем Колян? Меня никто не увидит. Я пройду любую охрану. — И в подтверждение своих слов растаяла в воздухе.

     Ну и дурак же я! Когда паспортный контроль остался позади — я оглянулся и увидел за спиной знакомую улыбку. В самолете я, правда, не видел Аэа и сильно перенервничал — но потом, в Домодедове, она догнала меня в зале ожидания и спросила:

      — Почему ты боялся? Я страдала. Нельзя так бояться...

     Пришлось звонить Коляну, извиняться и объяснять, мол, что сам справился. Все-таки я не привык к ее способностям... Потом, когда встал вопрос о нашем браке — а семья у меня весьма старомодных взглядов, да и я испытывал глупое, наверно, удовольствие от мысли, что Аэа будет моей ЖЕНОЙ, — я снова позвонил Коляну и обяснил суть дела. Колян материл меня пятнадцать минут, но обещал помочь. Когда я попытался объяснить то же самое Ааэ — она спросила:

      — Какой паспорт? Вот такой? — и в ее руке сам собой из ниоткуда появился паспорт.

     Чего-чего, а этого я не ожидал даже от нее.

      — Ты... ты что, колдунья? Ты умеешь... делать вещи из ничего?

      — Нет. Из ничего нельзя сделать ничего. Нельзя умножать на ноль. Это не вещь, это только образ вещи. Она живет в твоем уме, а не в реальном мире.

      — То есть... ты можешь, получается, наводить галлюцинации?

      — Да. Наверно, это так называется. Я могу сделать, чтобы людям казалось что-то, чего нет. Не все Мудрые могут разоблачить мои... галлюцинации.

      — И что, ты можешь сделать, чтобы много людей...

      — Много — сложно, конечно. Чем больше, тем сложнее. Сто человек на... на двадцать минут — правильно я говорю? — наверно, смогу. Никогда не пробовала...

     Пришлось звонить Коляну и снова извиняться. Колян перестал со мной здороваться — до тех пор, пока не увидел Аэа. С того момента он зачастил к нам — да так, что его жена стала закатывать ему скандалы.

     Аэа не тосковала по своей планете. Как-то раз я спросил ее об этом — и она ответила:

      — Нет. Как я могу хотеть вернуться, если знаю, что могу жить только с тобой?

     Больше всего меня мучил один вопрос, о котором я старался не думать — но он все равно просачивался в сознание. Вопрос этот был ужасен: я состарюсь, превращусь в дряхлого деда, умру... а Аэа будет все такой же молодой, прекрасной и сексуальной. Я никогда не говорил с ней об этом, боясь огорчить ее...

     ... Но вот что странно: с тех пор прошло уже десять лет — а все вокруг в один голос твердят, что я не изменился. Все мои друзья отрастили бороды, обзавелись толстыми брюшками, морщинами, сединой и прочими атрибутами зрелости; я же — каким был, таким и остался.

     Неужели?..

     E-mail автора: [email protected]