Эта история повторялась с точностью китайской, чайной церемонии. Каждым вечером, каждого дня, в 20 часов ровно и не минуты позже, Саша, включив свет в своей спальни подходила к окну и раздвигала шторы, затем, лишь только мельком бросив взгляд на фасад здания, что находилось напротив отступала обратно, в глубь комнаты, туда, где на одной из стен помещения во весь человеческий рост крепился ее алтарь, — алтарь ее любви. Большое, нет простаки огромное зеркало. Алтарь, которому каждый нарцисс ежедневно приносят свое отражение в жертву, и между этими двумя неразлучными как между голубем и голубкой порой складывается куда больше взаимопонимания, чем между мужем и женой в некоторых человеческих семьях. Саша была словно рождена для зеркала, — зеркало было словно создано для Саши.

     Есть тысячи идеалов красоты, в том числе и немножко ложных. Чего стоит только 90—60—90. Иногда мне кажется, что он появился на свет только благодаря тому, что его легко запомнить. Один идеал зачастую полностью противоречит другому, так позавчера оды пели розовощеким толстушкам, вчера восхищение вызывал болезненный вид, а сегодня его рисуют индустрии и модные глянцевые журналы, которые существуют за счет того, что размещают на своих страницах рекламу этих самых индустрий. Коммерческий след современных идеалов очевиден. Вы только не подумайте, что вместо заявленной эротики автор не с того не сего ударился в антиглобализм. Нет, вовсе нет, я просто хотел подчеркнуть, тем самым что Саша была хороша, вне времени, форматов и церемоний, ни совершена, просто хороша. Стройная. Изящная. Красотка. Цветок чьих-то потаенных фантазий. Девушка чей-то мечты.

     В ее искушающих, почти что кошачьих манерах, и хорошо сбитой фигурке, было все то, что заставляла мужчин сворачивать себе шеи когда она, качая бедром проходила мимо, то, что заставляла старичка, частенько, по вечерам дымившего трубкой, на лавочки у ее подъезда, вспоминать свою бурную молодость, то, за что Саша любила зеркало, а зеркало так сильно любила Сашу, ну и самое главное, то, что собственно как магнит притягивало некто постороннего каждым вечером, каждого дня, выходить на балкон дома напротив, прикрывшись мраком ночи, как дьявол прикрывается плащом. Там на балконе, был он, бинокль, красная вино и часто женщина, а вместе с ней ее холодная усмешка.

     Они разговаривали только однажды, у дома. В тот пасмурный, осенний день, лил дождь. Он выходил из магазина, — в его руке вертелась пачка сигарет. Девушка поджидала его у входа. Он увидел ее, вздрогнул, хотел было пройти мимо, но был остановлен касанием ее руки. Он не никогда не видел ее лица так близко. Здесь, на улице это был совсем другой человек, там, в окуляре бинокля другой.

      — Меня зовут Саша, — просто-напросто сказала девушка.

     Он растерялся, побледнел, вытащил из кармана бумажник и начал что-то глупо бормотать, а том, что не когда бы, не позволил себе что ни будь предосудительного, и все такое. Очень много разных, глупых слов. Человеку напротив, было сорок пять лет. Он повел себя перед этой красоткой, как интеллигентный водитель, перед жезлом гаишника, застуканный на превышении скорости. Там где одни выставляют грудь, другие просто предлагают взять взятку.

      — Нет, это не то, что ты думаешь, — сказала Саша, увидев в его руке купюры. — И точно не то, что думает твоя рыжая. Но дожжен же ты знать, хотя бы, мое имя. Она и ты!

     Саша рассмеялась, развернулась и ушла. А он стоял раскрыв рот, разведя руки и пялился ей вслед, до тех пор, пока ее фигурка не исчезла за поворотом, затем вздрогнув всем телом, точно очнувшись от страшного сна, перевел взгляд через улицу, напротив, туда где у обочины облокотившись об авто стояла женщина. Рыжая женщина. Мелькали редкие автомобили; в образовавшихся в неровностях у парапетов лужах взрывались крупные капли дождя; а на ее треугольном и бледном как мрамор лице блуждала усмешка, — в блеске же мутно-зеленых зрачков жили все дьяволы мира.

     Саша подходила к зеркалу с грациозностью лани, долго смотрела на себя, улыбалась, а после обнажалась перед ним и белая сорочка летела вниз под ступни на паркет. Стройное тело. Узкие бедра. Бермудский треугольник лобка.

     Каждый день новая игра, каждая игра как новое откровение. Саша не любила повторяться. Она игралась со своим отражением с ловкостью жонглера, жонглирующего своими булавами, с изяществом с каким лишь только одна кошка может играться со своим хвостом. Она-то подходила к зеркалу вплотную, так близко, что темные соски ее реальной груди упирались в свое же собственное отраженье, то отдалялась, иной раз поворачиваясь к нему лицом, то выгибая спинку, разворачиваясь задом, и пальчик ее кисти скользил вдоль удлиненного овала ягодиц и забирался внутрь и выходил обратно.

      — Ты просто жалкий человек, ты трус, ты, как та жертва, которая хочет, чтобы ее, наконец, поймали. Пауза. Ты, так боишься своего тайного эшафота, что приходишь к нему каждый день, надеясь так превзойти свой страх. Но страх только усиливается, когда ты видишь перед собой блестящее лезвие его гильотины и тогда, ты совершаешь вторую ошибку, влюбляешься в нее все с тем же посылом. Пауза. Ты что дурак! Это твоя кривляка, — Саша, — это и есть твоя гильотина, которая придет день, тебя погубит. Очень долгая пауза. У гильотин есть такое свойство время от времени подать на головы своих влюбленных созерцателей. Ты разве не знал?!

     Женщина замолчала, отстранилась от него, закинула за спину, локоны рыжих волос, взглянула на него снизу верх.

      — Почему, ты на меня всегда так пялишься, у тебя сейчас такой вид, точно гильотина уже рухнула... ну что?

     А он молчал, как всегда нелепо разведя руки в стороны, и смотрел на нее сверху вниз, как белая струйка его семени медленно падает с ее острого подбородка.

     Саша некогда не приводила к себе домой мужчин, почему? Возможно, они были ей просто не интересны. Тому кто хочет себя, едва ли нужны партнеры. За время своих наблюдений человек напротив лишь однажды видел в ее доме мужчину, хотя в этом случае это слово не показатель факта, а его большое преувеличение. Маленький рост. Болезненный вид. Большие очки. Вуди Ален. Молодые люди сидели на кухни, пили зеленый чай и разговаривали. О чем? А мире во всем мире разумеется. Ничего не было.

     Саша садилась на кресло расположенное напротив зеркала и раздвигала ноги; пятки ступней вжимались в мягкую ткань. Хаус темных волос, едва заметная прорезь, вялый петушок, — двуликий Янус кого отталкивающий, кого манящий.

     Два пальца оттягивали клитор, в то время как мизинец слегка проникал внутрь.

      — Андрей Николаевич вы приготовили отчет? Андрей Николаевич... Андрей Николаевич... отчет? Вы спите? Отчет!?

      — А? Конечно я приготовил отчет... стоп... какой вообще, к черту, Алина, отчет?!

      — Саша любила игрушки, — актрисам нужен аксессуар. Она трижды посещала секс шоп. Костюм снегурочки сейчас негде не купишь, монашки и принцессы тоже. У ней вообще был целый гардероб, а также хлыст, пара искусственных фаллосов и кое-что еще. Саша была тот еще провокатор!

      — Так что... Николаевич, поедим с ночи на рыбалку. Сейчас на Шайбе такой клев идет, окуни так и лезут.

      — Нет, с ночи я не могу.

      — Так воскресенье, Николаевич... расслабимся! По чекушке возьмем, молодость вспомним, как на Ленина по девкам шарились. Помнишь Машу три копейки? По лицу вижу, помнишь! Как же она сосала! Как сосала, а... и главное альтруисткой была, не то что сейчас бабы пошли, сейчас всем бабам, — бабки подавай, а той давали, сама не брала. Идейной как пионерка была, ешкин кот!

      — Нет, с ночи я не могу... дело есть... дело!

      — Дело у прокурора, а у нас с тобой делишки. Столько лет ведь не виделись, а Николаевич?

      — Ты слово, нет, знаешь, аль нэ русский?

     Саша брала ...

 

     черный, искусственный фаллос столь выразительный на фоне ее собственной, бледной кожи и проводила им по бедру, трогала большой головкой грудь, подносила к лицу, долго рассматривала, изучала, соображала. На ее красиво очерченных, розовых губках, всплывала улыбка, а в глазах рождался таинственный блеск. Какие фантазии посещали ее головку тогда, когда большой и увесистый фаллос, изогнутый как член африканца ложился ей на лицо, когда она трогала его губами, скользила по прохладной поверхности языком, внезапно вбирала в рот и чуть пососав, вытягивала обратно, и тонкая нить слюны блестящая как нить шелка тянулась по воздуху, но обрывалась прежде чем плод воображаемой любви забирался в узкий и влажный проем.

     Он уходил, настолько глубоко насколько это было возможно, замирал, вибрировал, менял темп, показываясь наружу, блестел тогда ирреальным блеском. Из горла девушки вырывались резкие, нутряные звуки. Человек напротив не слышал их. Но он чувствовал их каждым рецептором своего мозга, когда видел в окуляре бинокля подрагивающее тело, и капельки пота точно бисером вытканные на нем.

     Он сидел на своем балконе он видел, он созерцал. Тихо постанывая, приоткрыв рот, с вытащенным из штанов членом. Низкий. Гадкий. Порочный. Ни что не могло утаиться от его жадного взгляда в этот момент. Он видел Сашу как на своей ладони. Так, как если бы стоял от нее в нескольких шагах. Рыжая женщина была рядом, сидела на пластиковом стуле в позе лотоса, подобрав под себя голые ступни. Она тоже видела, она тоже созерцала. И усмешка, холодная как удавка, затягивающаяся на шеи, не сходила с ее бледного, зеленоглазого лица. Но она смотрела ни на Сашу, ни на эту кривляку как она сама частенько ее называла, она смотрела на своего мужа, жалкого, содрогающегося, внезапно превращенного в безвольного червяка.

      — Ползай, ползай, — нередко, тихо срывалась с ее губ.

     И он ползал... ползал, и пресмыкался, а что ему еще оставалась делать. Человеку напротив, было сорок пять лет, — кризис среднего возраста наверно.

     Меж двух домов, внизу, по трассе, проносились автомобили. По озаренным светом уличных фонарей тротуарам ходили пешеходы. Обыватели всех мастей, люди разного социального положенья: студенты, продавщицы, строители, библиотекари, — все. Но ни кто из них всех не подозревал об этой порочной игре, развивавшейся над их головами, ростом в пять этажей железобетона и сто три метра ширины. Игре, которая самым парадоксальным образом связала интересы трех непохожих друг на друга людей. Игре, которой позавидовал бы и сам дьявол. У менее показать себя одной, терпение в созерцание другого, а что держало при этом третье лицо, знала только сама рыжая женщина и некто больше. Обнаженная нарциска. Черный бинокль. Красное вино. И блестящие блеском обручальные кольца. Забавно!

     Саша поворачивала шею и видела себя в зеркале, целиком, всю фигуру: непритязательность человеческой позы, блеск обнаженных ягодиц, тонкие выпирающие наружу ключицы, спину, на чей поверхности угадывался каждый позвонок, и черный, огромный, чудовищный фаллос, — игрушку в ее ловких и умелых руках. А также этот взгляд, человека напротив, нет, не видела, но чувствовала его, каждым рецептором своего мозга, будь человек напротив всего в нескольких шагах от нее, стой он за ее спиной, обдавай он ее своим горячим дыханьем... совсем близко.

     Внизу, под окнами проносились автомобили, ходили пешеходы, в калейдоскопе растянутой как жвачка жизни, менялись маски равнодушных лиц, но не кто из них всех не видел, как из влажной ладошки девушки выскальзывала ее игрушка, как содрогалась ее стройное тело, вились по полу длинные, тонкие ноги, и не слышал, как из груди при этом вырывался стон... не знал о происходящем.

      — Она кончила, — сказал человек напротив срывающимся от волненья голосом, отстранил от себя бинокль, взглянул на свою супругу.

     Рыжая женщина отпила, с бокала рубинового вина, равнодушно протянула:

      — Мне бы ее уменье. Она как Калашников, за все время не одной осечки.

     Андрей Николаевич усмехнулся:

      — Тебе? — Покачал он головой. — Не сравнивай себя с ней. Ты и Саша, это же надо себе такое выдумать.

      — Ну, да, в зоопарке, я лично не когда, не работала.

     Андрей Николаевич побледнел, посмотрел на жену пристально:

      — Да, да, ты в другом месте работала... на Ленина... ты хоть помнишь, как тебя раньше звали Маша? Маша три копейки! Пионерка... !

     Рыжая женщина равнодушно пожала плечами, отпила короткими, маленькими, глотками вина. На минуту воцарилось молчанье, в это время отчетливо слышались звуки моторов, доносящиеся сюда с улицы. Мужчина чиркнул об коробку спичкой, закурил сигарету, не без смака втянув в себя ее ароматный дымок. Рыжая женщина не спускала с него глаз. Вдруг она рассмеялась. Неожиданно. Громко. Очень цинично.

      — Ну что, что? — зло процедил Андрей Николаевич, — что ты ржешь.

     Женщина смеялась.

      — Сука!

      — Ты хочешь сказать, что у нее, в отличие от меня, есть вкус, — наконец произнесла она вслух, мысли, которые и вызвали этот, на первый взгляд, ни чем, ни обоснованный приступ смеха.

      — Да есть, — ответил мужчина, — у нее, и у меня, а у тебя нету. Что может знать об этом какая-та бывшая шлюха. — Он покачал головой.

     Женщина замолчала, но не сводила с мужа своих, блестящих но холодных глаз, затем произнесла:

      — Ей бы мужика нормального зависти, а не перед зеркалом мастурботорий устраивать. Нормального мужика с хорошей пипеткой. Он бы ее и драл.

     Не все... не все такие, — Андрей Николаевич укоризненно замотал перед лицом женщины своим указательным пальцем.

     Да вкус у нее наверняка есть, у нее, да у тебя тоже, — словно не замечая ни этого жеста, ни слыша и слов, продолжала вслух рассуждать женщина, — но он находится не много в другом месте, и у нее, и у тебя тоже, чем вы наверное думаете. Понимаешь? Совсем в другом месте.

     Не все... не все, — продолжал поскуливать мужчина.

     Женщина хладнокровно поставила бокал с недопитым вином на миниатюрный, стеклянный столик, развернулась к мужу лицом, внезапно склонилась. Алчные губы, сомкнулись на толстой сардельке возбужденного члена.

     Андрей Николаевич съежился как от удара в печень.

      — Не все... не все... — скулил он.

     Заткнись, и не смотри на меня так, — на мгновенье, приподняла голову женщина.

      — Не все... не все... — еще долго раздавалось в замкнутом пространстве балкона.

     Саша отдышалась, поднялась на ноги, подошла к зеркалу. Изнеможенная. Усталая. Бледная. Поправила растрепавшуюся на голове прическу, тронула пальцами под глазами, там, где выступали синие пятна. Вздохнула.

     Натянув на себя сорочку, и прибрав беспорядок оставшейся за ней после игры, на полу, направилась в сторону окна. Она стояла, скрестив, на груди, руки, и смотрела туда, где напротив, во мраке ночи, блуждал красный огонек. Он блуждал по воздуху, как призрак. Туда-сюда. Очень забавно. Саша не видела, что происходит на той стороне, но догадывалась об этом. Это происходила каждый раз, стоила ей только кончить свою игру. Она знала это... наверно интуитивно... но все же знала.

     Саша улыбнулась.

     Огонек недолго поблуждал во мраке, и вскоре потух.

     Саша рассмеялась, громко шмыгнула носом, взялась руками за шторы, резко потянула за них, и те сомкнулись, с той неизбежностью, с какой лишь только лезвие гильотины может падать на головы своих влюбленных созерцателей. Раз, и все.