1.

     Голова закружилась внезапно.

     Точнее, ничего неожиданного в этом не было — последнее время Эль постоянно чувствовала себя так, будто она стала легче, и ее вот-вот сдует сквозняком, — но в этот раз ее царапнул какой-то новый холод то ли в груди, то ли в голове.

     Палата поплыла перед глазами, и Эль еле успела ухватиться за койку, а потом и вползти на нее, едва управляя ватным телом.

     В ушах разлился звон. Эль заметила, что не слышит скрипа койки. «Просто устала», говорила она себе, хоть и понимала, что происходит. Она много, много раз читала и перечитывала все описания, найденные в сети, пытаясь представить, как это будет — вначале головокружение, паралич, потом отказывает слух, зрение...

     Страшно не было, было только невыносимо тоскливо и одиноко, как иногда бывает, когда просыпаешься, а рядом никого. И сейчас никого не было — глубокая ночь, дежурный Василич дрыхнет в коридоре... Вот Костя — тот бы не дрых...

     Эль попыталась позвать Василича, и не услышала себя — то ли потому, что не слушался голос, то ли потому, что она уже оглохла. В кромешной тьме не было понятно, видит она или нет, и Эль вглядывалась в красные и зеленые искры, пляшущие у нее перед глазами. Где-то в темноте стоял штатив с камерой, на которую она хотела записать свое обращение. Не успела. Зря Костя одалживал камеру у... у кого? Как его звали?

     Мысли отваливались куда-то в тьму, мешаясь с зелеными искрами. На грудь вползал большой, толстый Василич, тяжелый, как танк, и выдавливал из Эль остатки дыхания, как пасту из тюбика...

     ***

     — Эй! Спишь, чё ли?

     Василич бесцеремонно включил свет.

     Этот вопрос, довольно-таки странно звучавший в три часа ночи, был простейшим, но эффективным способом проверить, жив ли пациент: возмущается — значит, жив.

     Но Элька не возмущалась.

     Наметанный взгляд Василича сразу отметил особую неподвижность лица и тела. Прощупав пульс, он глянул на часы (время смерти было необходимо для бумажек), затем на дверь. Лицо его приобрело странное, брезгливо-виноватое выражение.

     Выглянув в коридор, он достал связку ключей и запер палату изнутри. Потом подошел к Эльке, оглянулся (хоть в палату уже никто не мог войти) и неуклюже стал стягивать с нее штаны с трусами. Оголив Эльку снизу, застыл, будто задумавшись; потом медленно поднес руки к телу, задрал пижаму, открыв маленькие груди, и начал мять — вначале робко, потом все сильней и резче, с жадностью хищника, дорвавшегося до добычи. Потом расстегнул ширинку, добыл мясистый отросток, похожий на сардельку «Школьную», раздвинул Элькины ноги и попытался вдвинуть сардельку внутрь.

     С какого-то раза ему это удалось. Лицо его приобрело мечтательное выражение, как у мастиффа возле миски. Грубо насаживая Эльку на себя, он бодал ее окровавленной сарделькой, как штыком, поминутно оглядываясь на запертую дверь. Чем быстрей молотились его бедра — тем громче он сопел и хрюкал, и тем сильней напоминал мастиффа...

     Вдруг Элька суровым, осуждающим взглядом заглянула ему в глаза.

     Больничную тишину разодрал вопль.

     Захлопали двери, затопали ноги в коридорах. Спустя минуту или две санитары ломали двери в Элькину палату.

     ***

     — Ну какие же все-таки, блин, суки водятся на свете!..

     — Да. Самое смешное, что он спас мне жизнь.

     — Эль! Ты уверена, что ты...

     — Уверена.

     — Наверно, ты просто потеряла сознание...

     — Костя, нет! ЭТО не спутаешь. Я... я была там.

     Костя, долговязый медбрат, внимательно смотрел на нее.

     Эль утопала в подушках и одеяле, как галчонок в снегу. Осунувшееся лицо, недавно живое и свежее, кололо нервы пронзительными остатками красоты. После многочисленных облучений Элькина пушистая голова превратилась в бильярдный шар с большими серыми глазами.

     — Я была там. И он меня вытолкнул обратно.

     — Но это невозможно. — Костя зашагал из угла в угол. — Это ненаучно, это...

     — Где-то я читала, что сама жизнь ненаучна. Плавала в воде всякая химия, и вдруг — бац! — жизнь. Так не бывает.

     — Ээээ...

     — Кость, — Элька заговорила тише. — Костя... Ты ведь будешь дежурить?

     — Что за вопрос? Конечно, буду.

     — А... ты же один теперь будешь?

     — Ну... Василича, как откачают после инсульта, в матросскую тишину упекут. Кого-то вместо него поставят, конечно. А что?

     — Понимаешь... — Элькин голос звучал глухо, будто она поперхнулась и не могла прокашляться. — Вот сейчас он меня, можно сказать, спас, но все равно это — отсрочка. Все равно вот-вот я... Спасибо — хоть не больно, а то другие вон на капельницах... Сколько мне осталось? День? Два? Три?

     — Ну, в общем, да, — сказал Костя, помолчав.

     — Кость... Я понимаю, что ты не сможешь со мной быть все время. Но... если это произойдет, когда ты будешь... В общем...

     — Что?

     Костя пристально посмотрел на нее. Потом отвернулся:

     — Ты с ума сошла?

     — А что может быть хуже? Чем я рискую? — вдруг крикнула Эль. — Репутацией? Покойная была такой блядью, что даже после смерти путалась с персоналом?... Прости, я не хотела. Уже и не помню, когда последний раз кричала. Так разоралась, что даже охрипла.

     — И ты меня прости.

     — Тебя-то за что? Ну ладно...

     Они помолчали.

     — Так ты согласен? — спросила Эль, исподлобья глядя на Костю.

     — Да. Давай не будем об этом.

     — Давай... Понимаешь, я ведь и не жила почти. Василич меня, между прочим, девственности лишил. Восемнадцать лет... и сейчас мне кажется, что все они были большой вонючей больницей, хоть я болею всего-то полтора года... Я... ну ладно. Не будем — так не будем. Поставь, что ли, Century Child. Негромко, а то персонал огорчится.

     Костя дежурил у Эль каждую ночь, отсыпаясь по утрам, когда за нее бралась медицинская братия. Никаких датчиков в хосписе не было, и, чтобы не уснуть, Костя совал в уши наушники с Rammstein, Black Sabbath и прочим хардкором.

     Это случилось на четвертые сутки — в три часа ночи, как и тогда. Эль спала, и Костя не то что бы увидел, а скорей почувствовал что-то странное, будто в палате застыл воздух.

     Вынув наушники (воющий риф продолжал сверлить мозг), он нагнулся к спящей Эльке. Она не дышала. Пульса не было.

     «Господи» — ревели в нем гитары, вибрируя с нервами вперемешку. «Что? Все? Но я обещал...»

     Только обещание заставило его расстегнуть штаны и добыть свой висяк, безжизненный, как Элька.

     Вопросительно взглянув на нее, Костя стал надрачивать елду — и вдруг расхохотался, тут же прикрыв рот. Висяк не реагировал. «И не отреагирует. Но я обещал...»

     Ему вдруг пришло в голову другое. Морщась от тоскливого ужаса, скребущего, как по мокрому стеклу, он подтащил мертвую Эльку к краю койки и стянул с нее штаны с трусами, обнажив безволосую, нежную, как у ребенка, щель.

     Стараясь ни о чем не думать («вот просто ни о чем»), он раздвинул Эльке ноги, натянул ей середку и лизнул между лепестков. Потом еще, еще и еще.

     Элька была соленая и теплая, будто ничего не произошло. Тепло ее промежности, прижатой к лицу, вдруг отдалось болью, острой, почти физической, будто от Кости что-то отрывали заживо, с мясом. Заскулив, он яростно сжал Элькины бедра и всосался вовнутрь, как комар.

     «Я схожу с ума», думал он, чавкая соленым телом, слишком теплым, чтобы казаться мертвым. Вдруг он застыл, отстранился и попробовал пальцем влагалище. «Моя слюна — или?... « Ему показалось, что Элька то ли шевельнулась, то ли вздохнула. Зажмурившись, он снова всосался в теплые лепестки.

     Он лизал, целовал, чавкал и высасывал, вкладывая в ласки все невысказанное. Он ни о чем не думал — ни о жизни, ни о смерти; наверное, поэтому он не заметил, когда, в какой именно момент Элька зашевелилась и даже стала подмахивать ему, насаживаясь на лижущий язык.

     Он осознал это только, когда понял, что они с Элькой уже довольно давно покачиваются, сжавшись в тугой ком, и Элька бодает его лобком.

     Как только ...

  Костя это понял — в нем вспыхнул восторг, такой же жгучий, как недавняя тоска. Он сжал легкие слезливым комом и влился в висяк, набухший им, как дерево. Костя схватился за елду — и какое-то время надрачивал ее рукой, лихорадочно обцеловывая Элькины гениталии. Потом встал, задыхаясь, и навалился на ожившее тело.

     Эль смотрела прямо на него. Она снова была жива. Не говоря ни слова, Костя набросился с нее с щенячьими облизываниями, жаркими и неуклюжими, одновременно проталкиваясь внутрь. Елда с трудом вплыла в узкое влагалище. Обхватив милую лысую голову, Костя целовал ее — и долбил, долбил, долбил Эльку внизу, каждым ударом вбивая в нее жизнь.

     — Ты! Будешь! Жить! Будешь! Жить... — пыхтел он и жалил Эльку языком в губы, нос и глаза. Потом закричал, лопаясь от невыносимой болючей радости, и с ним кричала Эль, обхватив его ногами...

     — Что случилось? — спросила тетя Дуся, открыв дверь.

     — Ннничего, — хором ответили они.

     Костя успел натянуть брюки, а Элька зарылась в одеяло.

     ***

     — Значит, работает!

     — Выходит, что так, — вынужден был признать Костя. От пережитого у него тряслись руки. — Один случай — совпадение, два — гипотеза, три — закон.

     — Ты даже сделал мне... ну, оргазм.

     — Серьезно? — покраснел Костя, хоть и сам знал.

     — Серьезней некуда. Знаешь, я, наверно, единственная девушка во Вселенной, которая сначала дважды умерла, а потом кончила. Ай да Эль!

     — А почему тебя так зовут? — спросил Костя. Ему жадно хотелось утопить ее в облизываниях, и он решил сменить тему.

     — Сокращенно от Ариэль. Это мое полное имя. Я русалочка, между прочим! У меня и волосы когда-то...

     — А почему тебя так назвали?

     — Мои предки были странные люди. Когда рожали меня — бредили диснеевскими мультиками. Хотели, чтобы у них была дочь Ариэль и сын Эрик. Эрику повезло больше меня — он родился мертвым. Когда выяснилось, что у меня неоперабельный рак, папа взял да и умер от сердечного приступа. Впечатлительный был. Мама пережила его на три месяца. Решили в связи с моей болячкой взять бессрочный отпуск. Я даже обижена на них, представляешь...

     Костя не знал, что говорить, и молча гладил Эль по глянцевой голове.

     — Кстати, ты можешь делать это со мной не только, когда я умираю или умерла, — сказала Эль, глядя в сторону.

     — Гладить по голове?

     — Ты понял меня! — сердито буркнула она.

     — Понял. Твоя правда.

     Он сделал это с ней вечером того же дня. Когда они остались одни, Костя раздел Эль догола и обцеловал сверху донизу. Пристыженная Эль сопела, глядя в потолок. Потом он лизал ей промежность, пока она не потекла так же сильно, как ночью, и потом долго, долго растягивал узкое влагалище, то набрасывась со страстью на худенькое тело, то застывая в блаженной тоске близости и слушая, как Эль всхлипывает от впечатлений.

     Этот вечер закрепил то, что случилось ночью, и чего ни в коем случае нельзя допускать медбрату хосписа: Эль прорвала брешь в Костиных нервах и проникла вовнутрь, в самую сердцевину. Теперь ее смерть стала невозможной, как своя собственная. А это было нельзя, потому что не сегодня-завтра...

     — А может, я не умру? Может, любовь отпугивает смерть? — жалобно спрашивала Эль, обвивая ногами Костины бедра.

     ***

     Прошло пять дней. Эль больше не пыталась умереть.

     Изможденный Костя оставил ее, наконец, на ночь и проспал 16 часов. Бледный, как страшилище, с синяками под глазами он ворвался к ней в палату в 22.35 и кинул тяжелый взгляд на койку.

     — Привет, — подмигнула ему Эль. — Выспался?

     Почти все время они совокуплялись. Эль обжиралась сексом, будто хотела наесться впрок на все непрожитые годы сразу. Вначале она, опустив голову, гундосила — «Кость!... « и тыкалась макушкой ему в живот. Через три дня она уже без всяких церемоний стягивала с него штаны и заглатывала уставшее Костино хозяйство, высасывая из него остатки похоти. Костя старательно трахал ее по два-три раза в день, растягивая свежее влагалище. У Эль даже немного выросли груди — случай, с точки зрения медицины уникальный, как считал Костя.

     — Ты знаешь, что я эксгибиционистка? — шептала ему Эль, всунувшись в самое ухо. — Тайная. Никогда не делала этого, но всю жизнь мечтала.

     — Что мечтала?

     — Ну... у меня такая фантазия есть — что я голышом на людях, и все меня видят. Подходят ко мне, хватают за все... ну, и это... А я не могу ни одеться, ни спрятаться. Конечно, я никогда не решусь на такое. Лучше умереть!

     На следующий день их попалили во дворе: Костя вел ее, слабую, как паутинка, к такси. Эльку завернули обратно, Костю обматерили.

     После обеда обнаружилась пропажа: Элькина койка была пуста, окно открыто, Кости нигде не видно.

     Когда он привез ее к вечеру, чтобы вернуть в палату тем же способом — через окно, — их ждал зав отделением. Костю с треском выгнали из хосписа, окно запечатали, несмотря на июньскую жару, и Элька, странная, меланхолично-улыбчивая, терпеливо слушала поучения зава. Время от времени она закрывала лицо руками и хихикала чему-то своему.

     — Кость?... — позвонила она, когда оскорбленный зав ушел. — Как хорошо, что ты мне оставил этот телефон... Костик, Костинька, ну что мы наделали? Ну что ты со мной сделал? Меня же в милицию... за мной придут, ну честное слово, Кость! — пищала и смеялась она, размазывая слезы по щекам. — В общественном месте, среди бела дня... Боже, кошмар какой...

     Ночью она, шатаясь от усталости, расклеила окно обратно, и Костя влез к ней в палату.

     — Аа, аа, аа, — сдавленно выла она, стараясь сдерживаться. Аа, ааа... Аааа! Костик, Костинька, не могу! так хорошо, что закричу, закричу сейчас... Аааа! ААААА!..

     Она орала, а Костя залеплял ей рот поцелуем и руками. Получалось «ыыы» вместо «ааа».

     — Я в тебя как в трубу выла, — шептала Эль, когда отдышалась. — Кость, ну Кость... Я до сих пор не могу — так стыдно. Ну что ты наделал?..

     — А ты классно смотрелась. Щеки розовели на весь парк!

     — Какие там щеки! Одни кости... А у меня есть мечта.

     — Еще одна?

     — Ну... это как бы она же, но только больше. Когда я еще только начинала болеть, один врачуган сказал мне, что есть такое озеро Эльтон с лечебными грязями. И что мне надо туда. Представляешь — Эльтон! Эль-Тон! Это же мое озеро! Мое!... Я тогда погуглила и узнала, что там есть такой лагерь, где можно ходить голышом, мазюкаться грязью, как негр или черт, и что там вообще никаких приличий нет... Представляешь? Солнце, степь, огромное озеро от горизонта до горизонта, корка соли, и — хочешь одевайся, хочешь нет... Пачкайся, как хрюшка, ходи без трусов...

     — Тебе нельзя на солнце, хрюшка. Солнечная радиация...

     — Да мне-то чего бояться? — рассмеялась Эль. — Днем раньше, днем позже. И то: если что — ты меня оживишь. Разрешаю прямо на людях... Боже, как я хочу туда. И как жаль, что...

     — Хочешь, говоришь?

     — Ооочень хочу!

     — А как хочешь? Покажи!

     — Вот таааак! Вот таааак хочу! — Элька присосалась к Косте.

     На миг показалось, что она не больна, и в ней кипит сила здоровой страстной женщины.

     ... Наутро дежурная обнаружила пустую койку, и в ней записку:

     «Улетела на Солнце. Всем пока!»

     2.

     Прошло полтора месяца.

     Лагерь на Эльтоне жил своей обычной дикой жизнью. Молодые парни и девушки приезжали, обгорали, стеснялись, мазались грязью, мучились от соли и агорафобии, дичали, как степные коты и, наконец, уезжали, освобождая место другим. Конфигурация палаток менялась каждую неделю.

     Только четыре вещи на Эльтоне оставались неизменными: солнце, ветер, соль и голое просоленное существо с телом, бронзовым от грязи и зноя.

     Никто никогда не видел на ней никакой одежды. Старожилы говорили, что она вылезла из машины голышом, и что парень, приехавший с ней, выбросил где-то в дороге все ее тряпки. Сам он, обросший робинзоновой ...   бородой, помалкивал, и разговорить его было трудней, чем дикого кота.

     Единственной одеждой, в которой видели существо, была грязь. Ею мазались все, но существо, казалось, родилось в ней и без нее не могло жить. Местная грязь была густой, непроницаемо-черной и жирной, как крем. Ее чернота на фоне орущих, вопящих солнечных бликов Эльтона обжигала глаз. Существо часами кисло в чавкающей жиже, растворяясь в ней до костей, и потом ходило глянцевым дьяволом, сверкающим на солнце. Грязь красила кожу, как мазут, и, чтобы вымыться, приходилось отмокать в ядреном рассоле Эльтона. На берегах накипала розовая пена, и существо, выходя из воды, уносила ее в своих волосах, выгоревших до седины.

     Оно считалось символом озера, его духом, хранителем и божеством. Вначале это была шутка, которая звучала тем забавней, чем серьезней была мина, с которой она шутилась. Старожилы пересказывали ее салаге, хмуря брови, и салага на всякий случай тоже хмурилась. Постепенно шутка превратилась в миф, и новички поглядывали на бронзовую фигурку с почтительным трепетом. Сам собой расползся слух, что существо умеет колдовать. Поверить в это было легче легкого — достаточно увидеть, как на рассвете грязевой дьявол убегал к берегу и тянулся к розовому солнцу всем телом — и руками, и сосками, и макушкой.

     Звали существо именно так, как и должно было звать духа Эльтона: Эль. Некоторые называли ее Ариэль — это имя звучало еще более таинственно.

     Ариэль была улыбчива и общительна. Она имела обыкновение сидеть по-турецки, распахнув на всеобщее обозрение недра выгоревших гениталий, и болтать на разные темы. Ее парень почти всегда был с ней. На людях они почти не общались, но между ними чувствовалась связь, почти зримая, будто они срослись прозрачной пуповиной. Иногда Эль целовалась с ним взасос — так жестоко и жадно, что слышался треск невидимых искр.

     Голая Эль с белозубой улыбкой и белками глаз, прозрачных, как местная соль, внушала трепет, похоть и интерес, смешанный с ужасом. За ней толпами ходили новички, и она почти никогда не оставалась одна. Все постоянно хотели видеть ее, удивляться и ужасаться ее черному телу, обсматривать до дыр ее соски и гениталии, говорить с ней и гордиться смехом, которым она встречала почти все шутки. Самые храбрые и завистливые тоже раздевались — кто до трусов, а кто и полностью. Но рядом с Эль молочные интимности горожанок выглядели кричаще стыдно, и горожанки либо прикрывались, либо замазывали свои вагины грязью, как она.

     ***

     Конечно, ее ебли все подряд. Иначе просто и не могло быть.

     В первые дни на озере Эль, немея от жути, позволила парням облапать себя сверху донизу, и потом говорила Косте:

     — Я знаю, я понимаю, что это ужасно, ни в какие ворота и так далее... Все это мои грязные фантазии, и... Блядь! Если бы я могла жить — я бы променяла все на свете на нас с тобой. Но...

     — Конечно, — говорил Костя. — Я понимаю. Делай, как хочешь. Я буду с тобой.

     Он был уверен, что решил правильно. И благодарная Эль отдала свое тело лагерю. Она нырнула в разврат, как в чернильную грязь Эльтона, и упивалась его ужасом и остротой. Когда ее в первый раз выебли прямо перед палатками, вываляв незагорелое еще тело в бронзовой пыли, Эль потом долго лежала в ней, глядя в небо. Потом нырнула в грязь, чтобы никто не видел ее пунцовых щек, и прибежала к Косте:

     — Такое странное, двойственное чувство, когда совершенно незнакомые люди тебя... Я, кажется, поняла, каково по-настоящему быть зверюгой. Я какая зверюга, а, Кость?

     — Пантера. Черная пантера, — говорил Костя и месил грязь в просмоленных волосах Эль. Они росли у нее быстро, как бурьян.

     Эль еблась не просто так, а с азартом и с похотью кошки, текущей в последний раз. Ее часто ласкали и сношали сразу двое-трое девушек и парней. Особенно она любила трахаться в грязи. Ее жадное тело обожало, когда несколько пар рук месили его в черном месиве, втирая грязь глубоко в поры. Эти оргии чертей в грязевом аду смотрелись кошмарно, как репортаж из преисподней, и втягивали все больше и больше народу. Две недели спустя в лагере не осталось ни одного человека, не переспавшего с Эль в грязи. Лагерные девушки ревновали, плакали, ненавидели Эль — и все равно оказывались у нее в объятиях, не выдержав искушения. Все больше и больше девушек, облепленных грязью, возвращались из черного логова Эль, и потом кисли вместе с ней в розовой пене озера.

     Эль разрешала делать с собой все, кроме поцелуев. Лицо ее было неприкосновенно. Целовать ее мог только Костя и самые страстные из девушек, которые просто не могли не слюнявить партнера с ног до головы.

     Все свои впечатления Эль изливала Косте, и тот знал все сексуальные тайны лагеря. Сам он никогда не участвовал в групповых оргиях. По ночам из их палатки доносились душераздирающие вопли, и парни завистливо кряхтели, лаская своих подруг.

     ***

     Подступила осень. Лагерь почти опустел: все его население составляли Эль с Костей, двое парней-старожилов и новенькая парочка, приехавшая к концу августа.

     Их звали Саня и Ванесса. Ванесса была вкусной шатенкой, пухлой и наивной до смехоты. Она так стеснялась голой Эль, что та умерила свои аппетиты и ходила трахаться с парнями подальше, к повороту берега, чтобы не шокировать Ванессу. Но воспитание шло быстро, и на пятый день Ванесса визжала в объятиях Эль, покрытая тремя слоями грязи. Саня смирился, понимая, что иначе нельзя.

     За считанные дни Ванесса преобразилась. Она ходила голышом, как Эль, хоть и сгорала на солнце, и зябла от вечерних ветров — первых смотровых осени. Она выбрила себе голову, а из своих чудесных волос сделала оберег, повесив его на палатку. Лысая и щекастая, как карапуз, Ванесса вставала вместе с солнцем и кружилась в лучах холодного солнца, закрыв глаза. Ей хотелось принести себя в жертву Эльтону, и она исцарапала себе живот и бедра, а царапины натерла грязью. Было очень больно, но зато получилась татуировка, которая не стиралась ни мылом, ни салфетками. Ванесса ходила и спала в грязи, и ее розовое тело быстро почернело, как у Эль.

     Однажды та, возвращаясь с парнями, встретила Ванессу с Костей. Они держались за руки.

     Улыбнувшись друг другу, Эль и Костя разошлись — каждый своей дорогой, — но порыв ледяного ветра заставил голую Ванессу взвыть и обхватиться руками. Укрыться было негде, и пришлось прятаться в палатках. Ветер пах полынью, пропитывая тело до костей.

     В другой раз Эль видела их на берегу. Костя и Ванесса отмокали от грязи, качаясь голышом на слабых волнах, разогнанных ветром. Была странная погода: пекучее солнце и ледяной ветер существовали сами по себе, отдельно друг от друга. Оба обжигали кожу — каждый по-своему, и каждый одинаково сильно. Эль смотрела на Костю с Ванессой довольно долго, но так и не подошла к ним.

     В ту ночь она не ночевала с Костей, а осталась в палатке с парнями. До утра слышались надрывные вопли: ее ебли, судя по всему, со всех сторон сразу. Костя вышел к берегу и уселся, уставившись на розовую кромку рассвета. Вскоре вышла и Ванесса — танцевать свой обычный утренний танец...

     Когда Эль с парнями вышли наружу, Костя с Ванессой уже возвращались обратно — за руки, с розовыми губами и гениталиями.

     В лагере ничего ни от кого нельзя было скрыть. В тот же день Эль наблюдала, лежа в полыни, как Костя с Ванессой катаются в пыли и молотят друг друга бедрами, вколачивая их в землю. Ванесса виновато кричала, как собака, которой стыдно за то, что ей так хорошо. Она действительно не могла иначе, и это было ясно даже Сане.

     Тем не менее он стал собирать вещи. Ванесса ходила, притихшая, и помогала. Костя отсиживался в палатке.

     — Вы не видели Эль? — спросил он, когда вышел.

     — Нет, — вежливо ответил Саня. — Вроде как шла к озеру, но это было уже давно, часа три назад...

     Костя отправился бродить. Его подгонял ветер, такой свирепый, что пришлось вернуться и надеть куртку. Ванесса, изменив своим убеждениям, закуталась во все, что было в ...  

     лагере.

     Они уехали, а Костя все бродил. Вернулся он на закате.

     — Эль не приходила? — спросил он у парней, сидевших на берегу.

     — Нет. Мы думали, она с тобой.

     Костя молча поддал носком клок пены. В закатном свете она стала кроваво-красной.

     — И не придет.

     — Что?

     Костя молчал, играясь с пеной. Полынный ветер гудел так густо, что и говорить, и даже дышать было трудно.

     ***

     До ночи ее искали с фонарями, а потом, на рассвете (никто не спал, конечно) заново в тех же местах — без фонарей. Глаза, мутные от ветра и бессонницы, принимали каждый куст и каждое пятно за Эль, и ветер носил по степи охрипшие голоса. Отдохнув, завели мотор, и пыльный внедорожник дотемна колесил по полыни, пронизывая фарами холодный воздух.

     Утром не нашли и Кости. Переполошившись, выскочили на ветер и стали звать его. Костя нашелся на берегу — ходил по кромке, шлепая босиком по пене, красной что на закате, что на рассвете.

     — Похоже, она растворилась в ней, как Русалочка, — сказал один из парней.

     Это вовсе не прозвучало неуместно. Костя внимательно посмотрел на него и отвернулся.

     — Но она же Ариэль, а не просто Русалочка, — возразил другой. — Диснеевская Ариэль нигде не растворилась. И вообще там был хэппи-энд.

     Костя вытер ноги и обулся.

     Эль искали еще сутки. Позвонили 104, и над степью часа три стрекотал вертолет, похожий на гигантского овода.

     Потом, когда овод улетел, собрались и уехали. Летний лагерь на Эльтоне прекратил свое существование.

     3.

     В городе Костя устраивался на работу, увольнялся и снова устраивался, пытаясь вписаться в жизнь.

     Он неотступно, как маньяк, искал Эль — в больницах, в хосписах, в моргах и, конечно же, в сети. Его воззвание разошлось сотнями репостов, и через недельку-другую ему нашли вконтакте какую-то Ариэль Великолепную.

     Конечно же, она оказалась совсем другой девушкой. По инерции (не обижать же человека) Костя продолжал с ней общаться. Они переписывались лениво, раз в пару дней или в неделю:

     — Приветики! Ну как, нашел свою Эль?

     — Нет. Ищу...

     — Думаешь, она жива?

     — Не знаю.

     — Мне тоже хотелось бы, чтобы ты ее нашел. Обязательно скажи, когда найдешь!..

     — Ладно.

     Костин ум не верил, конечно, что Эль жива, но душа никак не могла это принять. Вечернее лазанье по соцсетям стало ритуалом, без которого Костя не мог уснуть.

     Постепенно Эль обволоклась туманом, превратившись из живой девушки в миф, вроде Русалочки. Костя уже и сам с трудом верил в то, что когда-то видел и целовал ее.

     С Ариэль Великолепной они незаметно сдружились и были не прочь поболтать о жизни. Она скрытничала, но Костя не приставал с расспросами, зная, что это только раззадорит женский азарт. Как-то раз, узнав, что они живут в одном городе, он все-таки попросил ее о встрече:

     — Не обижусь, если откажешь, но буду рад, если согласишься.

     К его удивлению, Ариэль Великолепная согласилась.

     ***

     Костя строго запретил себе глупые надежды. «Вот будет умора, если это парень, или если ей за 40», — думал он, подходя к месту встречи. «Даже и не вздумай надеяться, что...»

     Но там было именно это. Его ждала живая, настоящая Эль.

     Она отрастила волосы ниже плеч, но не узнать ее было невозможно.

     — Привет, — сказала она.

     — Привет, — ответил Костя, стараясь, чтобы голос не дрожал.

     Она подошла и осторожно обняла его.

     — Ты был прав. Это действительно я.

     — Я знал, — сказал Костя.

     — Прости меня, ладно?

     — И ты меня прости.

     — Угу.

     Они помолчали, глядя в пол.

     — А мне нужна твоя помощь, — сказала Эль.

     — Конечно. Все, что угодно.

     — Пойдем к тебе, ладно?

     — Ну пойдем.

     Они пошли к метро, и Эль потащила за собой чемодан на колесах. Костя покосился на него.

     — Ты где живешь?

     — У одного... ты не знаешь, короче. Но... но я к тебе. Можно, да?

     — Конечно, — сказал Костя. — Давай чемодан.

     — Спасибо... Я как вернулась с Эльтона... я тогда убежала, когда увидела, что вы с Ванессой... Пошла голышом в степь, случайно встретила попутку, в ней двое мужиков... Уехала... ну, ты понимаешь, что мне пришлось делать... Так вот: я, как вернулась, сразу пошла на обследование. Оказалось, что опухоль уменьшилась в два раза. А недавно, две недели назад, я снова ходила — и...

     — И?

     — Опухоль опять такая же, как была. Сказали — три недели, от силы месяц.

     Она замолчала. Молчал и Костя. Потом Эль продолжила:

     — Понимаешь, получается, что когда ты со мной... ну, когда мы вместе — она уменьшается. Вот я и подумала: а может...

     Костя вдруг сгреб и прижал ее к себе, да так крепко, что она вскрикнула:

     — Эээй! Ты что?

     — Прости.

     — Ничего... А я наврала тебе. Меня вовсе не Ариэль зовут.

     — А как?

     — Элла. Элеонора. Банально, грубо... И родители у меня не умерли. Просто они суки, я их ненавижу... И наверно, Кость, скоро опять понадобится... помнишь, как мы тогда, в больнице?

     Они как раз входили в вестибюль метро. В спины им ударил холодный ветер, и Косте почудилось, что тот пахнет полынью.