1.

     Тринадцатилетняя Катенька с интересом рассматривала мой пульсирующий член, осторожно, по-детски как-то даже наивно и трогательно сжимая его в крохотном кулачке. Ее затянутые тонкой пленкой тумана огромные глаза смотрели на член удивленно и жадно:

      — Какой большой, — протянула она, — совсем не такой, как у пацанов во дворе.

     Я судорожно сглотнул слюну, и стал совершать едва заметные поступательные движения. Член немного двигался в руке Катюши. Получалось, что она невольно ласкает его.

      — Не шевелись, дай еще посмотреть, — попросила Катенька, и поднесла член вплотную к лицу.

      — У-у, — замычал я тяжело, — возьми его в ротик, маленькая моя, любимая, возьми его в ротик:

      — Как это? Зачем? — Катюша несколько удивленно посмотрела на меня.

     Мне показалось, или в ее огромных голубых глазах действительно плясали бесенята?

      — Это: вкусно, — выдавил я из себя.

     Мне было необходимо ее прикосновение. Я сейчас просто сойду с ума. Ну, пожалуйста, солнышко мое, маленькая моя, хорошая, девочка моя, Катенька, Катюша, любимая: Я готов был рыдать от нежность к этому милому маленькому созданию, и, одновременно, от желания кончить:

      — Вот так? — спросила Катюша, и осторожно, как бы пытаясь распробовать на вкус, лизнула бордовую головку.

      — У-у, — замычал я, отбрасывая назад голову, и закрывая глаза.

     Волна наслаждения одной большой и мощной струей прошла по моему телу.

      — Возьми его, — стал просить я, судорожно тыкая членом в ее слегка приоткрытые губки, — в ротик, в ротик:

     Катюша взяла головку члена губками и принялась осторожно посасывать:

      — Продолжай, пожалуйста, не останавливайся, — прохрипел я, и принялся гладить мою маленькую девочку по голове.

      — Дим, Дим, — девочка начала давиться моей плотью, которая никак не могла полностью поместиться у нее во рту:

      — Еще, еще, — я уже завелся.

     На глаз Катеньки появились слезы, она смотрела на меня с мольбой, но, тем не менее, продолжала сосать член.

     Через несколько секунд я кончил. Выдернув член изо рта девочки, я принялся стрелять зарядами густой спермы в ее личико. Я люблю тебя, Катюша, маленькая моя:

     Обессилено я упал на матрац и закрыл глаза. Член все еще стоял. Катюша через несколько секунд села мне на ноги. Катя провела пальцем по щеке. Посмотрела на сперму. В ее взгляде не было омерзения: Он излучал шок, удивление, и любовь: Такую большую и восхитительно мощную.

      — Мы занимались любовью? — наконец спросила она, прервав молчание.

      — Да, — ответил я, и улыбнулся.

     Она ответила мне тем же: улыбкой — самой прекрасной на свете, сила ее была поистине неземной. Я задрожал от нежности, прижал ее хрупкое тельце покрепче к себе, и принялся как сумасшедший целовать ее личико, чувствуя вкус спермы на своих губах.

      — Любимая, любимая, — шептал я.

      — Димочка, хороший мой, — задыхалась от слез нежности она.

     2.

     Я прятался от чужих глаз в тени черных деревьев в глубине старого парка. Была глубокая осень. С неба падали мелкие жидкие капли холодной воды. Деревья в парке были черными, сырыми, мертвыми. Разразненно торчащими словно длинные ногти. Остатки листвы сгребли дворники и безжалостно сожгли в больших вонючих кучах. Под ногами была грязь — жидкая, тягучая и резко пахнущая прошлым.

     На мне была старая спортивная куртка. Я натянул на голову капюшон, прячась от ветра и посторонних взглядов. Меня плющило алкогольное похмелье. Дрожащей рукой я сжимал бутылку дешевого пива. Жадно пил, судорожно сглатывая кислую невкусную жижу. Тело бил мелкий озноб. Было холодно и противно на душе. Лишь потрескавшиеся серо-мясные губы время от времени жадно впивались в грубое темное стекло.

     Метрах в пятидесяти от парка находилась школа. Обычная такая школа вдоволь набитая свежим молодым мясом. Было два часа дня. Только что закончился шестой урок. Седьмые-восьмые классы выходили на улицу. Их день закончился. Дети шли домой. Румяные, пахнущие жизнью и плотью. Внизу у меня надоедливо-приятно заныл кусок плоти. Жадно сглотнул слюну.

     Я стоял на своем посту уже четвертый день кряду. Я ждал. Ее. Я не знал ее имени, не знал, как она выглядит. Я знал, что она — живая свежая плоть. Юная, не тронутая, глупая детская ароматная плоть. Я ждал свою жертву. Приходил сюда каждый день. Прятался от тупого примитивного обывателя, которому не понять мою утонченную требовательную натуру художника. Суки.

     Некоторые школьники садились на автобус, который останавливался аккуратно напротив школы. Часть же детей шла через парк — в сторону троллейбусной остановки. Они были моими: Потенциально моими:

     Вот идет группа девочек восьмиклассниц. Пять свежих влагалищ. Они милы, юны и свежи. Возможно, еще даже девственны, не тронуты чужой твердой плотью. Их сексуальная энергия пробивается мощным потоком через модные осенние курточки, голубенькие джинсы. Наверное, мне кажется, но я чую запах их влагалищ — сочный, резкий и вкусный. Но, увы и ах, не подходит. Их много. Они — стадо, которое будет защищаться: Они будут кричать, словно тупые коровы. Обыватели прибегут им на помощь, будут бить меня ногами по голове:

     Я снова делаю глоток дешевого пива. Дрожь на несколько секунд утихает. Я облегченно вздыхаю. Дети проходят мимо — по заасфальтированной дорожке, ритмично шагая между черными ногтями-деревьями. Я же стою в грязи под их сырыми стволами. Буквально метрах в пяти от них. Моя черная одежда сливается с такими же грустными и унылыми кусками древесины. Они меня не замечают. Не обращают внимания: Я для них — ничто. Обычный кусок мяса, образ и силуэт. Пока. Только пока.

     Вот идет потенциальная жертва: девочка лет двенадцати. Одиноко идет. У нее белые волосы. Розовая кожа лица. Уже развратная походка. Движение бедер манит самца. Просит его прорвать плеву-преграду своей плотью. М-м-м. Я жадно сглатываю слюну и выхожу из своего убежища.

      — Девушка, девушка, — зову я.

     Она с интересом смотрит в мою сторону.

      — Привет, — улыбаюсь я.

      — Привет, — говорит она приветливо, но настороженно.

     Тупорылое общество научило ее быть осторожной и недоверчивой. Не верить даже самым благим намерениям святых людей. Она сама — член обывательского стада. Она — сплошной комплекс. В будущем будет только хуже. Она не будет развиваться, не получит возможность ублажать свою плоть, свою естественную похоть. Она будет гнить в болоте, которое ее стадо называет нормальной жизнью. Хочу ли я ее спасти? Возможно. Я хочу украсть ее у племени, стада которому она принадлежит.

      — Меня Димой зовут, — говорю я.

     Мои налитые усталостью и алкоголем глаза хищно блестят.

      — Я очень рада, — она улыбается. Надменно, — мне домой нужно.

      — А можно вас угостить пивом? — спрашиваю я потухшим голосом.

     Чувствую, как мой энтузиазм испаряется серой дымкой в грустное плачущее небо.

      — Отвали, — коротко говорит она.

     Во мне все опускается. Мне кажется, что все смотрят сейчас только на меня. Показывают пальцем и говорят: «вы только посмотрите на это уебище, его только что опустила маленькая глупая сучка». «А давайте вызовем милицию, пускай она с ним разберется», — говорят другие, кровожадно улыбаясь, обножая кровавые сочные десна:

     Я вжимаю голову в плечи. Быстрым шагом иду прочь из парка. Быстрее. Напиться. Снова напиться. А потом заниматься онанизмом. До следующего утра: Ублажать себя. Короткими рывками дергать плоть, одновременно пить пиво и глупо словно корова таращится на мелькающую на экране монитора порнографию. А потом кончать....

 

      Бурно и грустно, и смотреть на то, как густые куски бесцветной спермы падают на покрытый кафелем пол:

     3.

     Мое пятое утро в парке. Уроки должны закончиться через десять минут. Все как обычно. На этот раз идет дождь — густой, холодный и, почему-то, совсем не веселый. Я купил в ближайшем ларьке пачку сигарет и бутылку пива. Теперь стою под козырьком автобусной остановки, прячась от въедливой воды. Пью пиво и курю, густо затягиваясь терпким ароматным дымом. Холодные тягучие струйки воды медленно стекают с порванных временем краев козырька, и беззвучно падают вниз, растекаясь в серую гуашь молчаливых луж.

     Докуривая сигарету и бросаю тлеющий окурок прочь. Он тонет в воде. Допивая пиво и ставлю пустую бутылку на мокрый и неприветливо грязный бордюрчик. Как раз в этот момент массивная деревянная дверь школы открывается, и под дождь выскакивают первые дети. Мне хорошо видно школу. Все они мои. Все под моим надзором.

     Силуэты детей становятся все гуще. Кучки отделяются, и разбегаются в разные стороны. Мелькают черные и розовые зонты, желтые и зеленые куртки.

     Я замечаю, что группка детей двигается в сторону автобусной остановки. Я вжимаю голову в плечи, сердце от волнения гулко бьется в груди, четко отбивая ритм происходящего. Я жадно втягиваю носом свежий мокрый воздух.

     Дети забегают под козырек. Громко звонкой трелью льются их голоса. Вот слышен заливистый смех. Их много, они вместе. Я чувствую опасность, поэтому — не рискую, и желаю слиться с серым водянистым воздухом: Девочки молоды, свежи, грудасты. Они нежны и желанны. Член мой набухает, пульсирует, больно упираясь в шов узких брюк.

     Подходит автобус. Дети веселой гурьбой бросаются в его тухлое тело. Я тяжело дышу:

     Так проходит минут двадцать: идет дождь, мимо меня проплывают стайки свежих неприступных влагалищ, и грязная вода бежит по тротуару. Безнадега все сильнее наваливается на исстрадавшуюся душу. Все напрасно: Снова мимо: Снова домой заниматься гнусным самоудовлетворением:

     Когда, вконец отчаявшись, я уже было решил уходить, из пелены мелких серых капель вышла она: маленькая, бледно-красивая, хрупкая. Ее хрустальную фигурку скрывал от дождя желтый дождевик. Туманный взгляд смотрел сквозь воду куда-то вдаль, грустно и неестественно:

     Я почувствовал дикий плотский голод, я ощутил ее энергию, этого маленького человечка. А еще: волна дикой нежности прокатилась по моему телу, губы мои задрожали, и я был вынужден схватиться за влажное дерево: ноги мои предательски подкосились.

     Она шла ко мне сквозь дождь, излучая едва заметное богоподобное свечение. Я готов был упасть на колени, целовать мокрый асфальт, на который ступало это существо: Готов был превратиться в раба: низменного и поклоняющегося:

     Подошел автобус. Девочка села в него. Я стоял в каком-то наркотическом опьянение, смотря на нее. Еще секунда, и суровые двери заберут ее от меня навсегда. И я вошел вслед:

     4.

     Мы вышли на конечной остановке. Было малолюдно. Девочка зашла в небольшой продуктовый магазинчик. Я последовал вслед за ней. Девочка подошла к прилавку со сладостями, достала голубенький тряпичный кошелечек и принялась пересчитывать мелочь. Я стоял в нескольких метрах от нее, жадно вдыхая запах дождя и полевых цветов, который исходил от этого маленького существа.

      — У вас не будет десяти копеек? — далекий, тихий застенчивый голос вырвал меня из моей нирваны.

     Я с удивлением повернул голову на звук: передо мной стояла она. Девочка смотрела на меня. Черт побери, обращалась ко мне.

      — Извините, у вас не будет десяти копеек, мне не хватает на мороженное, — она виновато улыбнулась.

     Кроме нас в магазинчике никого не было. Я судорожно задышал, и крепко, чуть ли не до крови впиваясь ногтями в кожу, сжал кулаки.

     Девочка смотрела на меня. В ее огромный чистых словно лесные озера глазах было ожидание.

      — Да-да, — забормотал я наверное слишком поспешно, и принялся рыться в карманах.

     Я слишком спешил, слишком суетился. Мелочь с веселым звоном посыпалась на грязный пол.

      — Ой, — сказал я, присев, и принялся собирать разлетевшиеся словно осколки стекла монетки.

      — Извините, — засмеялась девочка, и присела рядом со мной.

     Коснувшись своей рукой моей ноги. Ее горячее дыхание обожгло мою небритую щеку.

     5.

     Мы стояла под навесом возле входа в магазинчик. Она облизывала покрытое шоколадом мороженное, а я пил пиво. Она весело болтала, рассказывая, что ее звать Катей: Катенькой: Она рассказывала о том, как она учится, и что она живет одна с мамой: без папы: и мама поздно приходит домой: и сейчас она думала пойти к своей подружке Ане: А я рассеянно ее слушал, не веря тому, что происходило со мной: Не веря, что счастье — вот оно, так близко, на расстояние нескольких сантиметров, одного рывка, одного удара. Я мог повалить ее прямо здесь, мог украсть ее у этого мира. Она могла быть моей. Сила, грубая и жестокая сила моя была несравненно выше ее скромных возможностей:

     Но внутри меня все трепетало. Это была нежность, которая запускала свои острые словно бритвы когти в мою израненную этой жизнью душу. Нежность рвалась наружу вместе с предательскими слезами обожания, которые выступали в уголках моих покрасневших от алкоголя и усталости глаз. Нежность рвалась вместе с хрипом моего голоса.

     Прямо в тот момент я готов был бросить к ногам Катеньки все свое существо, всего себя. Я был готов убить ее тут же, расчленить на куски, и рыдая от умиления, задыхаясь от животной страсти жрать ее тело.

     Я готов был отдать ей весь этот гребанный мир. Любить ее. Возвести в ранг своего божества. Собственного, самого лучшего. Самого настоящего:

     6.

     Катюша доела мороженное и вопросительно посмотрела на меня. Я допил свое пиво и грустно улыбнулся.

      — Не хочется идти к Аньке, она — дура, — сказала Катенька, в глазах ее блеснули искорки.

     Маленькие девочки часто называют своих подружек дурами. Это объясняется зарождением в них сексуальности? Они видят в любом существе женского пола прямого конкурента на пути к обладанию неким безликим самцом? Вполне вероятно.

      — Можно еще съесть по мороженному, — предложил я.

      — Холодно, — повела плечами Катенька.

      — Можно пойти ко мне, — предложил я, и тут же сам испугался своей смелости.

     Катенька могла закричать и бросится прочь. Меня могли арестовать. Это было бы не так страшно. Хуже было бы, если бы она рассмеялась. Просто мне в лицо. Жестоко рассмеялась бы. Маленькие девочки — очень жестокие существа. Намного более жестокие чем любой маньяк или политик. Я даже зажмурился от ужаса, ожидая ее естественной реакции.

      — А ты живешь недалеко? — неожиданно спросила она.

     Мы перешли на ты.

     Действительно, я жил совсем рядом. В двух кварталах. В десяти минутах ходьбы. И я утвердительно кивнул.

      — Тогда, возьмем еще мороженного? — она улыбнулась. — Ты ведь меня угостишь?

      — Без проблем, и пива тоже возьмем, — улыбнулся я, впервые за все эти долгие серые дни почувствовав легкость.

     И мы пошли. Даже дождь прекратился, и мне показалось, что над моим городом разноцветным полотном растянулся холст радуги.

     7.

     Я расчленял ее крохотное розовое тело огромным тесаком. Куски ее плоти я рассовывал куда попало: по банкам, кастрюлям, шкафам и чемоданам.

     Боже, как же это все прекрасно и банально одновременно. Это — проза, в своем самом естественном проявление. Шедевр, который не посмеет осудить никто:

     Я стоял весь в ее крови, а передо мной лежали куски ее останков. И я брал эти мокрые липкие куски, и тер их о свое тело.

     Ее кровь смешивалась с моей спермой, моим потом, с моими слезами.

     Я рыдал, меня переполняла любовь.

     Восхитительное, прекрасное и пьянящее чувство моего восторга было невозможно передать словами, стихами и даже мечтой.

     Я обмакнул в лужу крови указательный палец и вывел на девственно белых обоях: «Катюша, любимая моя».

     А после я упал на ее останки, обнял их любя, заплакал и забился в глубоком неспокойном сне.

     Ноябрь-декабрь 2004 года.