Повинуясь неслышимому сигналу, открылись ворота. Автоматический гараж, лифт прямо оттуда, чист и в зеркалах, мочой не пахнет, клопов нет... Наверное, нет.

     Когда дверь распахнулась, мы оказались на широкой площадке, больше похожей на картинную галерею. На стенах портреты, внизу вазы с цветами. Вкусно пахнет уверенным достатком. Достатком наследственных князей, а не современных новых русских, пищей для анекдотов.

      — Это все ваши квартиры?

     Она расхохоталась:

      — На эту площадку выходят квартиры четырех семей! Очень приличные люди, не жалуюсь.

      — Это хорошо, — согласился я со вздохом, — когда соседи хорошие.

     Дверь она открыла с той же легкостью, как я отворяю свою, но здесь, как можно догадаться, всю легкость обеспечивает техника. Дверь мне показалась тяжелой, как танковая башня.

     Квартира обставлена уютно, со вкусом, но все же, на мой взгляд, поработали умелые дизайнеры, визажисты, как их там, но где милый хлам, разбросанные вещи, некоторая неправильность, что свойственна всем? Несколько квартир, подумал я с угрюмым восторгом. Она заранее все объяснила, если вдруг замечу нежилой вид. о я не замечу, я распален страстью, гормоны прут из ушей, ничего не вижу, кроме этой рюриковно-романовны в постели. В спальню заглянуть не удалось, но, думаю, это не моя полусолдатская койка.

     Она сразу прошла на кухню. Я осматривался с любопытством. Огромная, как площадь Этуаль, дизайн, встроенные агрегаты, которых я не отличу один от другого, только холодильник и знаком, здесь их два. Мойка одна, но громадная, зачем-то двойная, из навесных шкафчиков на волю просятся вина в ярких бутылках.

     Стелла поставила на огонь кофейник:

      — Может быть, сперва перекусить?

     Я протестующе выставил ладони:

      — После такого ужина?...

      — Подумай.

      — Ни за что. А вот ты...

      — Я на диете, — сообщила она. — Достаточно и маленького бутерброда. Или двух. Тебе с чем?

      — Я всеядный.

      — Желудок в порядке?

      — Булыжник переварит, — заверил я.

     Она в сомнении вскинула красивую бровь, мол, после тридцати половина мужчин с язвами, гастритами, а вторая половина с простатитами и прочими половыми неудобствами.

     Я широко и плотоядно улыбнулся, показывая всем видом, что пока что... тьфу-тьфу!... сия чаша меня миновала.

     Потом мы пили кофе, неспешно и с удовольствием. Она добавила сахару в самом начале, чувствовался тот особый привкус жженого сахара, я так не делаю, но не возражаю, ибо кофе хорош всегда, когда хорош.

     Потом она медленно начала раздеваться, не сводя с меня двусмысленного взгляда. Все проделывала медленно, грациозно, но с некоторой долей неловкости и застенчивости, что явно верх артистичности, ибо если совсем недавно женщины смущенным шепотом просили погасить свет, то теперь даже школьнице не придет в голову заниматься этим в темноте.

     Когда сняла и трусики, ажурные и надушенные, я ухватил ее жадными лапами. Она шепнула ласково:

      — Не спеши, дорогой... У нас много времени... Бери меня нежно, медленно... Я хочу вкусить всего...

     Я сказал с грубоватой мужественностью:

      — Анатоль Франс сказал, что в любви предпочитает старые методы. Самые старые!

      — Дорогой, это было давно...

      — Во Франции любовью заниматься умели, — не согласился я. — Все эти штуки-дрючки, которые сейчас преподают на курсах эротики, тогда уже были в ходу. Но я, как и Франс, не гонюсь за модой.

      — Это не мода...

      — Есть вещи, которые я не делаю, — ответил я непреклонно. — По крайней мере, в первый же день.

      — Не будь таким зажатым...

      — Я не зажат, — объяснил я, — я просто старомоден.

     Она смотрела умоляюще, но я держался напористо, грубовато, пусть еще не как солдафон, но как человек старшего поколения, который не обучен всяким новомодным приемам, который прост, как правда, а по опыту знает, что как бы ни изощрялся, но оргазм всегда оргазм, от позы не зависит. Она взяла мою голову, попыталась сдвинуть меня ниже, но я со смехом развернул ее, поставил, как в моей молодости говорили — на четыре кости, и взял просто, напористо и грубо.

     Она смирилась, терпела, даже начала двигаться и постанывать, но я уже сжал ее сильнее, оставляя на мягкой белой заднице красные пятна, мощно выдохнул, рыкнул, медленно расслабился, похлопал по ягодице:

      — Ты просто прелесть!

     Она продолжала стоять на четвереньках. Я слез с постели, расправил плечи и подтянул живот, все-таки снимают, направился в ванную. Здесь все сверкало чистотой, на столике и полочках выстроились шампуни, мази, но все же ощущение осталось такое, что постоянно здесь не живут.

     Когда я вышел, она уже сидела на краю постели, закутавшись в розовый пышный халат. Лицо ее раскраснелось, прическа сбилась, и она ловко распустила волосы.

      — Ого, — сказал я озабоченно, глядя на часы. — Черт! А у меня там собака негуляная.

      — Собака?

      — Боксерчик, — объяснил я ласково. — Такая умница! А понятливая... Представляешь, на обед всегда зовет, все понимает...

     Собачники о своих собаках могут говорить часами, даже не повторяясь, но я говорил о Хрюке, лишь пока одевался и натягивал кроссовки. Она подставила щеку, я звучно чмокнул, повернулся к двери.

     Она сдвинула собачку замка, спросила как-то неуверенно:

      — Надеюсь, ты еще найдешь время для меня?

      — О, я мечтаю об этом, — сказал я горячо. — Было так чудесно!

     Приободрившись, она сказала с улыбкой:

      — И в следующий раз ты найдешь время позаниматься со мной... подробнее? Не на бегу? А то, как говорится, не снимая лыж...

      — Надо бы, — согласился я. — Черт с ними, привычками, Анатолем Франсом... Даже с телекамерами.

     Она отшатнулась, будто я внезапно попытался ее укусить за нос. Глаза расшились уже в неподдельном испуге:

      — Какие... такие телекамеры?

      — Одна в люстре, — пояснил я словоохотливо, — две по углам, четвертая в том навороченном вентиляторе.

     Я улыбался дружески, а ее лицо покрылось смертельной бледностью. В глазах вспыхнул страх:

      — Ты... знал?

      — Конечно!

      — Но... как?... Откуда?

     Я нежно провел ладонью по ее щеке. Ощутил, как тяжелая горячая кровь наполняет там внизу, хотя в моем возрасте на такую реакцию требуется уже несколько часов, а то и сутки.

      — Ты просто прелесть. Не бери в голову, а бери... ну, сама знаешь. Ты красивая, а на красивых даже злой пес не гавкнет.

     Замок щелкнул, я вышел на пустую площадку. Стелла смотрела вслед расширенными в страхе и непонимании глазами:

      — Если ты знал...

      — Да что знал, — проговорился я в порыве понятного мужского хвастовства, — сам проверял, чтобы засняли как следует! Скажи ребятам, пусть с пленкой побережней, не испортили бы. Буду друзьям показывать.

     Лифт тихо загудел, я кивнул дружески, дверца бесшумно распахнулась. И тогда, когда лифт пошел вниз, мне показалось, что слышу, как щелкает все множество замков, отгораживая ее квартиру от внешнего мира.