Disclaimer: В рассказе содержатся сцены сексуального и психологического насилия, кровь и ненормативная лексика. Людям с тонкой душевной организацией, противникам отношений между близкими родственниками и тем, кто пришел сюда «справить нужду», настоятельно рекомендую не читать.
С уважением, Не-комментатор

     Наконец, свершилось чудо — я получила расчет.

     Начальник до последнего мурыжил, гад — ценного сотрудника, видите ли, терять не хотел. Что ж такой «ценный сотрудник» у него на минималке сидел и о повышении даже мечтать не смел? Но вот, наконец, подписал мое заявление. Правда, пришлось предъявить письмо из интерната и пригрозить судом, но это уже неважно. Важно, что он приезжает...

     После общения с начальством еще успела заехать в Фонд. Председатель смотрела на меня, как всегда, с сочувствием и участием, выглядела уставшей и печальной. «Мы сделаем все, что в наших силах... Поможем всем, чем только сможем...», — повторяла она заученный текст, и я все яснее понимала, что помощи от них ждать не приходится.

     Поблагодарила — и рысью по магазинам в поисках щавеля. Сережка очень любит зеленый борщ, если слова «очень любит» вообще применимы к таким, как он...

     Вернулась домой поздно и сразу завалилась спать...

     Проснулась еще до рассвета, и началось — уборка, готовка, стирка. Кажется, за этими обыденными действиями пыталась что-то скрыть. Что? Страх? Нетерпение? Волнение? Все сразу?

     Воспоминания нахлынули, когда вычищала его комнату, куда три года вообще не заходила...

     С самого рождения он был не такой, как все — лежал в кроватке молча, пристально глядя в одну точку. Меня это беспокоило — у других-то дети и ворочались, и постоянно какие-то звуки издавали, и плакали, и моргали, и поворачивали головку на знакомые голоса. Сережка же лишь изредка нехотя обращал на нас свой пустой взгляд, от которого у меня мурашки пробегали по телу. Я бегала по врачам, но они лишь разводили руками — подождите до года, подождите до трех лет, до пяти... Может, это временное, может, последствия родовой травмы, может, перерастет...

     К году в физическом развитии он не отставал от сверстников, а вот во всем остальном... Он часами мог играть с одной игрушкой, причем сильно раздражался, если к нему начинали приставать с вопросами. Доходило до настоящих истерик, когда единственное, что могло его успокоить, это чтобы я взяла его на руки и прижала к груди...

     Разговаривать он начал после трех лет, и если обычно в лексиконе трехлеток фигурируют слова типа: «мама», «папа», «дай», Сережка вполне обходился «уйди», «не мешай», «отстань»...

     А в пять нам поставили диагноз.

     Не скажу, что это был гром среди ясного неба — для себя-то я уже давно смирилась с мыслью о том, что наш ребенок аутист. А вот для мужа это стало настоящим ударом. Он, конечно, крепился, старался делать вид, что все нормально, но с каждым днем, он приходил все позже, от него все чаще пахло спиртным и чужой женщиной. Однажды он не пришел ночевать. Я понимала его — возвращаться каждый день домой, видеть отсутствующее выражение лица сына и натянутую улыбку жены очень тяжело. Поэтому я прощала ему все...

     Тем временем Сережку определили в спецсадик, потом в спецшколу, и нам дважды пришлось переезжать. Ради сына муж бросил выгодную работу и согласился на половинный оклад в столице, я же и вовсе отказалась от карьеры...

     Но я ни о чем не жалела — в пятый класс Сережка пошел уже в обычную школу. Да, он отличался от других детей. Да, он предпочитал книги и компьютер общению со сверстниками. Да, его боялись и не любили. Но он отвечал на уроках — не бормотал себе под нос, а именно отвечал, громко и внятно. Учителя его хвалили — его сочинения и контрольные по математике и физике ставили другим в пример, а о его фотографической памяти мне взахлеб рассказывали на каждом родительском собрании.

     Муж им гордился. Гордился настолько, что прекратились его периодические походы «налево», от него больше не пахло спиртным, и в доме все чаще появлялись сладости. Однажды он даже принес посреди зимы свежий щавель, и Сережка съел две тарелки зеленого борща...

     А когда ему было пятнадцать, Сережка вдруг снова замкнулся.

     Я места себе не находила — это тревожный сигнал у здорового ребенка, а у такого, как он, это настоящая катастрофа. Это сводит на нет все усилия, всю работу, которая заняла долгих десять лет. Я пыталась его растормошить, кричала на него, плакала, даже била, но ничего не помогало. Он перестал ходить в школу, перестал общаться даже с теми немногочисленными друзьями, которые у него появились за пять лет. Несколько раз я даже вызывала к нему «скорую» — мне казалось, что он вот-вот совершит нечто ужасное. Но врачи только в недоумении разводили руками, мол, потерпите, это пройдет...

     С мужем в то время тоже творилось что-то странное — он опять запил, опять стал пропадать вечерами после работы. Опять появился запах чужой женщины. Но мне было не до него, пока однажды вечером за ужином он не объявил, что уходит. Сережка в этот момент был в кухне. Когда муж начал говорить, он поднялся и вышел.

     Закончив свою банальную, но от того не менее болезненную речь, муж ушел. Я его не останавливала, не кричала, не уговаривала. Даже не плакала.

     А утром мне позвонили из милиции. Труп моего мужа обнаружили в мусорном контейнере позади нашего дома.

     И я вдруг все поняла.

     Я вошла в комнату сына. Его окровавленная одежда валялась на полу, здесь же лежал испачканный кровью большой кухонный нож. Сережка спал сном младенца, а на его щеке было небольшое бурое пятнышко. Мне стало страшно, но не от того, что он сделал, и не от того, что он мог бы сделать со мной. А от мысли, что его заберут, что его поместят в психушку или в тюрьму, что он там не выживет...

     Я собрала окровавленную одежду и отнесла в стирку, тщательно вымыла нож, предусмотрительно вычистив все щелочки между лезвием и рукоятью. Растолкала Сережку и отправила его в ванную.

     И тем же вечером позвонила в интернат, телефон которого мне дали, когда Сережка переходил в пятый класс. Уже утром за ним прислали машину...

     Мне не разрешалось навещать его. Раз в полгода я могла позвонить ему и, не особо надеясь на ответ, сказать пару слов. А еще раз в месяц мне разрешали приносить ему передачки — одежду, еду, книги...

     Мы прожили так три года. Когда Сережке исполнилось восемнадцать, меня предупредили, что держать его в интернате больше нельзя — по закону это учреждение рассчитано только на детей и подростков до восемнадцати лет. С двадцати трех его можно будет определить в аналогичное учреждение, но уже для взрослых, но эти пять лет он должен будет провести дома. Они заверили меня, что окажут нам всестороннюю поддержку, что раз в месяц нас будет навещать их врач, что раз в полгода он будет проходить обязательную диспансеризацию и курс лечения, что мне все объяснят и всему научат. «Но... вы же понимаете...», — понизив голос, закончил главврач на многозначительной паузе.

     И вот сегодня его привезут домой...

     Закончив уборку, я вернулась в зал, села на диван и включила телевизор наугад. Кажется, показывали какую-то комедию, но я точно не помню. Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот лопнет, и замирало при любом звуке, доносившемся из подъезда...

     Резкий звонок — короткий, как удар хлыста — заставил меня вздрогнуть. Сердце остановилось. На ватных ногах я с трудом преодолела несколько шагов до двери и дрожащим голосом спросила: «Кто?»

     Ответа не последовало.

     Вдруг переставшими слушаться руками я повернула замок, опустила вниз ручку...

     На пороге стояли двое — молодой парень с коротко остриженными темно-русыми волосами и тусклыми карими глазами и мужчина примерно моих лет в белой медицинской шапочке на голове и зеленой форменной фуфайке под небрежно наброшенной темно-коричневой дубленкой. Мужчина выглядел уставшим. В руках он держал металлический чемодан с красным крестом в белом круге.

     Я сделала ...

 шаг назад, и врач слегка подтолкнул парня под спину.

     Они вошли. Я помогла парню сесть на низкий пуф у двери, при этом он не поднял на меня глаз, и закрыла замок.

     Нет, конечно, я знала, что это мой сын — за последние три года он, разумеется, сильно подрос, возмужал, черты его лица стали резче, и он еще больше стал походить на своего отца, но это точно был мой сын. И его молчание, эта апатия и неподвижность сводили меня с ума. Мне хотелось схватить его за плечи и встряхнуть посильнее, но я знала, что так его не растормошить...

     Врач с глухим стуком поставил свой чемодан на трюмо и раскрыл его.

     — Ольга Ивановна, — начал он, — Арнольд Львович просил передать вам направления на массаж и ЛФК, на иппотерапию и на дельфинотерапию... — он вручил мне ворох маленьких бумажечек. — Медицинская карта с результатами всех обследований, которые проводились во время пребывания Сергея в интернате. В ближайшие дни вам нужно будет обратиться в районную поликлинику и встать там на учет... — он вынул из чемодана коробки и баночки с лекарствами, заботливо упакованные в полиэтиленовый пакет. — А здесь лекарства. Вот подробная схема приема по каждому препарату. Старайтесь давать их в точно указанные часы плюс-минус пятнадцать минут, но не более.

     Я кивнула и с горечью посмотрела на сына. Он по-прежнему смотрел прямо перед собой.

     — Пожалуй, стоит раздеться, — проговорил врач и сбросил с плеч дубленку.

     Сережка тоже начал медленно расстегивать пуговицы на куртке, все еще не поднимая глаз.

     — Да, это одно из наших достижений, — грустно улыбнулся врач, — с мелкой моторикой у него все в порядке. А, значит, есть шанс, что он все-таки заговорит.

     — А вот это, — он протянул мне три перевязанные тонкой резиночкой для денег ампулы с прозрачной чуть маслянистой жидкостью, лежавшие в отдельном пакетике, — на случай приступа...

     Он умолк.

     — Какого еще приступа? — поторопила его я, глядя, как Сережка, сбросив куртку на пол, начал развязывать шнурки на ботинках.

     — У него редко, но бывает, — врач отвел взгляд в сторону. — Приступы немотивированной агрессии. Мы не знаем, с чем они могут быть связаны, хотя мы наблюдали за ним достаточно долго. Вероятно, это какие-то травматизирующие воспоминания...

     — Как часто у него бывают приступы? — я даже сама удивилась своему спокойствию.

     — Сложно сказать, — врач почесал лоб. — Раньше бывало и по два раза в неделю, а за последние полгода не было ни одного...

     — Понятно, — выдохнула я, когда Сережка стянул ботинки и снова сложил руки на коленях. На нем был темно-зеленый свитер, который я привезла ему месяц назад, и белая рубашка, которую меня попросили передать для какого-то праздника, куда меня не приглашали.

     — Вот моя визитка, — врач сунул мне в руку картонный прямоугольник. Я машинально кивнула. — Если вдруг вы столкнетесь с чем-то, с чем не сможете справиться, звоните мне в любое время. Если вдруг успокоительное не подействует, вызывайте «скорую» и немедленно звоните мне.

     Я снова кивнула.

     — Удачи, — он коротко сжал мою руку и снова набросил на плечи дубленку.

     Я открыла ему дверь. Он молча вышел в подъезд, на прощание окинул меня печальным взглядом и быстро спустился по лестнице. А я стояла на пороге и слушала, как постепенно затихали звуки его шагов. Мне почему-то было страшно просто закрыть дверь и остаться наедине со своим сыном.

     Но вот во дворе глухо заворчал мотор, сухо треснула передача, будто порвалась последняя ниточка, связывавшая меня с внешним миром. И я обреченно закрыла дверь и повернулась к Сережке.

     Он по-прежнему сидел на пуфе, сложив руки на коленях, и смотрел прямо перед собой.

     — Кушать будешь? — я старалась говорить спокойно, но слезы душили меня.

     Он не шелохнулся.

     Я готова была разрыдаться, но кому как не мне знать — это не поможет.

     Я взяла его под локоть:

     — Ты помнишь, где твоя комната? Я все там вымыла, вычистила, расставила по полкам книги... Ты, наверное, устал с дороги? Хочешь, я помогу тебе принять душ?..

     Я говорила еще что-то, пару раз даже пыталась шутить, ведя его под руку по коридору, но он не реагировал. Я завела его в комнату и усадила на кровать. И только сейчас заметила наглухо задернутые пыльные шторы. Как же я могла забыть? Одним рывком я распахнула их, впустив в комнату яркий солнечный свет...

     И вдруг за моей спиной раздался крик. Я обернулась в недоумении. Сережка, раньше равнодушно глядевший строго перед собой и неподвижно сидевший на диване, теперь метался по комнате, будто ища убежища от солнечного света, закрывал лицо руками и истошно вопил.

     Я смотрела на него в удивлении, когда он вдруг подскочил ко мне, схватил за руки и с силой потянул вон из комнаты, не переставая кричать. Я пыталась упираться, но все было тщетно — Сережка был намного сильнее меня. Сначала он метнулся в зал, но там окна тоже выходили на южную сторону — он шарахнулся от света, как от чумы, закричал еще громче и еще сильнее сжал мои запястья, от чего я тоже закричала, и направился в сторону кухни. Здесь ему снова не повезло — солнечный свет заливал кухню и накрытый к обеду стол. Сережка взвыл и потащил меня в ванную.

     По пути он таки ослабил хватку, и мне удалось вырваться из его цепких рук. Не помня себя, я кинулась к тумбочке, где лежали перевязанные тонкой резиночкой для денег ампулы, схватила одну из них и бросилась в кухню, где у меня хранились шприцы. Сережка метался по тесной ванной комнате, натыкаясь то на мойку, то на ванну, то на стиральную машинку. Мои руки тряслись, запястья болели, поэтому мне лишь с третьего раза удалось отломить запаянный кончик ампулы и попасть в ее полость иглой. Конечно, половину жидкости я расплескала, пока пыталась набрать шприц, еще треть я вылила, выпуская воздух — проклятый пузырек никак не хотел покидать насиженное место возле поршня. Когда же, наконец, мне все это удалось, я ринулась к сыну. Он все еще истошно орал, забившись в нишу под мойкой. Я нагнулась к нему и попыталась вонзить иглу ему в плечо, но он дернул ногой, больно ударив меня в грудь и опрокинув на спину. И я выронила шприц.

     На моих глазах выступили слезы от обиды, от жалости к самой себе и к нему и от того, что целую ампулу совсем недешевого лекарства извела впустую. И что мне теперь делать?

     Сережка продолжал выть. Его надо было как-то успокоить. И тут я вспомнила...

     Я поднялась на колени перед ним и протянула руки, как делала, когда он был совсем маленьким, закрыв при этом глаза. Несколько долгих секунд он продолжал вскрикивать, но с каждым разом его крики становились все тише — или это мне так казалось? На самом деле я почти ничего не слышала — в ушах стоял грохот от бегущей по венам крови. Сердце колотилось так, что казалось еще чуть-чуть, и я повалюсь замертво...

     И вдруг горячее крепкое тело прижалось ко мне, сильные руки обвились вокруг моих плеч, а в шею уткнулось влажное прохладное лицо. Я обняла его. Он всхлипнул.

     — Мальчик мой, ну, перестань, — шептала я. — Это же я, твоя мама. Ты же знаешь, я никогда не сделаю тебе ничего плохого... Прости, что напугала...

     Вдруг мою шею опалило его горячее дыхание, потом вдоль горла скользнул влажный мягкий язык. У меня перехватило дух, и остановилось сердце. Как это? Как такое возможно? Но он крепче прижал меня к себе и поцеловал сначала в щеку — робко, проверяя мою реакцию — потом в висок — уже смелее. А потом в губы...

     У меня внутри одновременно похолодело и потеплело. В голове горящим кнутом билась мысль — это неправильно, он же мой сын, а я его мать, этого не должно быть, это недопустимо! А внизу живота что-то сладко и болезненно сжималось в предвкушении. Его руки тем временем из стальных обручей превратились в легких бабочек, которые порхали по моей спине, лишь слегка касаясь кожи сквозь тонкую ткань халата, а его язык обстоятельно изучал каждый изгиб и каждую щелочку моего рта.

     Но вот я почувствовала, как халат пополз вверх, а его ... горячие ладони коснулись моих ягодиц. Я попыталась отстраниться, оттолкнуть его, но его напор стал еще яростнее — он с силой сжал пальцы на моих бедрах, заставив меня вскрикнуть от боли и при этом проникнув в мой рот так глубоко, что я чуть не поперхнулась его языком.

     Он повалил меня прямо на пол ванной, задрал халат до пояса и с треском разорвал мои трусики. Я тихо заскулила, когда ощутила его пальцы у промежности — не то протестуя, не то подбадривая. Он решил, что это было именно второе, и ввел в меня сразу два пальца. Я вскрикнула, все еще давясь его языком. Он сделал пару круговых движений, будто собирая соскоб, затем вынул пальцы и легонько оттолкнул меня. Я тут же воспользовалась этим и отползла к машинке, попутно поправляя халат.

     С каким-то странным глухим урчанием Сережка поднес к лицу пальцы, только что побывавшие в моем влагалище, и с упоением обнюхал их.

     Я наблюдала за ним с ужасом и недоумением. С одной стороны, я чувствовала себя униженной. Шутка ли, мой собственный сын засунул мне руку туда, куда, кроме мужа, я больше никого не пускала! А с другой, мне... хотелось продолжения. Это было дико — осознавать, что этот молодой красивый мужчина, который только что сорвал с тебя трусики и облапал твои самые срамные места, твой сын, стыдиться быть почти голой в его присутствии и желать его, иметь возможность убежать и при этом не двигаться с места, трепеща от страха и вожделения...

     Вдоволь насладившись моим запахом, Сережка посмотрел на меня, и у меня снова перехватило дух — его взгляд больше не был пустым и равнодушным! В нем был настоящий ураган эмоций — стыд, мольба о прощении и помощи, вожделение, восхищение, благодарность и еще что-то, чему я не могла найти названия.

     Все сомнения тут же испарились. Я улыбнулась, развязала халат и снова протянула к нему руки.

     Он тихо взвизгнул и кинулся ко мне в объятия.

     На этот раз его лицо оказалось на уровне моей груди. Он целовал и покусывал ее с тем же глухим ворчанием, а его руки, тем временем, нежно массировали мои половые губы. Затем он снова заглянул мне в глаза.

     Я кивнула, поняв все без слов, поднялась на ноги и развернулась к нему спиной, призывно выгнув спину и оперевшись о машинку руками и животом. Вжикнула молния, и в следующую секунду мое тело пронзил электрический ток.

     Руками он придерживал мои бедра, а языком ласкал шею. При каждом его ритмичном толчке я все сильнее закусывала губу, чтобы не стонать слишком громко. Мысль о том, что меня трахает мой собственный сын, давно утонула в невыразимом чувстве, которым он наполнил мое тело. Зато на ее место пришла другая, пока смутная и невнятная настолько, что я даже не могла определить, приятна она мне или нет.

     Когда все закончилось, сын помог мне забраться в ванну, затем залез сам и включил душ. Он больше не смотрел на меня, даже нежно размазывая мыло по самым чувствительным участкам моего тела. Даже когда я осторожно мылила его совсем немаленькое достоинство...

     После душа я попыталась надеть свой халат, но Сережка выхватил его из моих рук и с тем же равнодушным видом попросту разорвал пополам. Когда я потянулась за полотенцем, он лишь молча покачал головой, глядя куда-то в сторону. Я вздохнула и вышла из ванной так. Он вышел следом за мной, также не удосужившись одеться.

     Я привела его в кухню — теперь он не шарахался от солнечного света — усадила за стол, налила ему борща, дала ложку, кусок хлеба и села напротив. Он поблагодарил меня лишь легким кивком головы, но глаз на меня так и не поднял, и начал есть.

     Я смотрела, как мерно опускалась и поднималась его ложка, и думала о том, что только что произошло. Почему я так безропотно поддалась этому порыву? Почему согласилась? Почему не сопротивлялась? Почему не ушла и не вызвала милицию, когда была такая возможность? Ответ был прост — из-за того его взгляда. Впервые за всю свою жизнь сын не просто черканул равнодушным взором по мне, как по предмету мебели, а посмотрел мне в глаза — с выражением и с эмоциями, желая донести какую-то мысль. Что заставило его так посмотреть на меня? Что он увидел во мне? Я знала ответы на эти вопросы, но даже себе боялась в этом признаться. Хотя, чего бояться? Если его влечение ко мне, как к женщине, пробудило в нем какие-то эмоции, если оно смогло хотя бы частично, хотя бы на короткий миг вывести его из ступора, вдруг это способ вылечить его?

     Мне вдруг стало невыразимо легко на душе, а в голове тут же возник нехитрый план.

     После обеда я уложила Сережку спать и засела за компьютер. Первые же ссылки, открывшиеся на мой запрос, показали такое, отчего у меня заныло в промежности, а щеки вспыхнули болезненным румянцем, но останавливаться на полпути я не собиралась. Сделать все нужно до того, как Сережка проснется.

     Звонила и договаривалась я как в тумане...

     До Сережкиного пробуждения я успела еще раз принять душ, одеться, привести себя в более-менее пристойный вид и навести порядок в кухне. А когда я услышала шорохи из его комнаты, в дверь позвонили.

     На пороге стояли три девицы откровенно потасканного вида — куда хуже, чем на фото — блондинка, брюнетка и рыженькая. Об их одежде ничего не скажу, кроме того, что их профессию можно было угадать с первого же взгляда. Они испуганно переглянулись:

     — Тетенька, у нас уже есть сутенер, — с недоверием сказала рыженькая, видимо, старшая в этой троице.

     — Проходите, — с тяжелым вздохом проговорила я. — Можете не разуваться, — добавила я, когда блондинка нагнулась и сверкнула на меня несвежим бельем из-под юбки.

     Шорохи в комнате сына прекратились.

     — Оплата вперед, — требовательно протянула ладонь брюнетка.

     Я кивнула и вложила ей в руку большую половину моего выходного пособия. После этого девицы развернулись и, звонко цокая каблуками по паркету коридора, строем направились к закрытой двери комнаты Сережки.

     — Позвольте... позвольте... сначала я, — с трудом протиснувшись между ними, сказала я, встав спиной к двери.

     Девицы равнодушно передернули плечами.

     Я повернулась, осторожно нажала на ручку и чуть приотворила ее:

     — Сереженька, к тебе пришли, — сказала я тихо в открывшуюся щелку.

     Ответа не последовало. И я его не увидела. Это меня насторожило, но отступать было уже поздно.

     Я посторонилась и жестом пригласила девиц войти. Они прошли мимо меня. Дверь закрылась, но что-то удержало меня на месте — нет, не желание подслушать, а какое-то предчувствие.

     Пару минут было тихо, а потом...

     Я закрыла уши и предусмотрительно отошла к стене — Сережка кричал так, будто его резали. Перепуганные девчонки, сминая одежду, которую они уже успели снять, вылетели в коридор и через незапертую дверь в подъезд.

     Когда они исчезли из виду, а крики сына превратились в тихие всхлипы, я, наконец, решилась пошевелиться. Первым делом я закрыла входную дверь, а затем, крадучись, прошла в комнату Сережки.

     Я не сразу увидела его. Он сидел на корточках в углу между окном и кроватью, обхватив руками колени, и изредка всхлипывал.

     — Сереженька, сынок, — я упала перед ним на колени и протянула к нему руку, но он дернулся в сторону и задышал чаще. — Прости меня, милый, прости... я не хотела... я... — с этими словами я расстегнула блузку, которую одела перед приходом девиц, сдвинула в стороны чашечки бюстгальтера и, с трудом отняв его руку от коленей, приложила ее к своей груди. — Прости меня... — прошептала я, когда он поднял голову и с равнодушным видом сжал пальцы.

     Мне стоило неимоверных усилий сдержаться, чтобы не вскрикнуть. Второй рукой он обхватил меня за талию и, одновременно встав на колени, притянул к себе. На этот раз он меня не целовал, а лишь выкручивал соски — до боли, не глядя мне в лицо, холодно и равнодушно. По моим щекам лились слезы, но я не издавала ни звука. Эта пытка продолжалась довольно долго, пока он не оттолкнул меня и не отвернулся к стене.

     Я поняла, что продолжения не последует, с трудом поднялась на ноги, ... поправила блузку и вышла из комнаты.

     До самого ужина Сережка просидел у себя. Я напряженно прислушивалась, но оттуда не доносилось ни звука. Мне было страшно, но я удерживала себя от того, чтобы заглянуть к нему. И когда я звала его на ужин, я лишь постучала в дверь и тихо сказала:

     — Сереж, ужинать...

     В ответ из-за двери раздался шорох, и я выдохнула с облегчением.

     Ужин прошел спокойно. Потом я отвела сына в ванную, вымыла его и провела в его комнату. Он лег, позволил накрыть себя одеялом и поцеловать в щечку. Но больше не смотрел на меня.

     Я вернулась в кухню, вымыла посуду, убрала в холодильник остатки еды, села за стол и уронила голову на руки...

     Очнулась я уже утром, все так же сидя за столом в той же блузке.

     За завтраком Сережка вел себя как обычно, не смотрел на меня и не издавал никаких звуков.

     Потом мы пошли с ним в поликлинику. Довольно долго стояли в очереди, потом врач долго изучал карту Сережки, что-то записывал.

     — Жалобы есть? — бросил он, продолжая что-то чертить в своем журнале.

     Я бросила короткий взгляд на Сережку — он сидел, сложив руки на коленях, и смотрел в пол:

     — Нет...

     — Хорошо, — врач блеснул на меня стеклами очков. — Карточка будет храниться у меня, на все обследования я буду записывать вас сам, когда это будет необходимо. И вот еще что, оставьте свой телефон на всякий случай и запишите мой...

     Мы вышли из кабинета и медленно поплелись домой.

     Мне уже даже стало казаться, что произошедшее накануне мне просто приснилось — и девчонки проститутки, и секс с Сережкой — потому что у меня просто давно не было мужчины... А этот доктор ничего так и, похоже, неженат... По крайней мере, кольца на руке у него не было...

     Мы вошли в квартиру, и едва я закрыла дверь, как Сережка одним движением сбросил свою куртку и приник к моим губам. Я даже не успела ничего сообразить, когда она расстегнул мою дубленку, и его ладони скользнули мне под юбку.

     — Сереж... по... подо...

     Но он не дал мне договорить — один рывок, и еще одну пару трусиков можно смело выбрасывать. С такими темпами я скоро совсем без белья останусь...

     Он подхватил меня под бедра и усадил на тумбочку, попутно сбросив с нее все, что я так аккуратно расставила накануне. Снова знакомый звук расстегиваемой молнии — и молодое вздыбленное тепло снова рвется в мое лоно. Я крепче обхватила его плечи и попыталась отодвинуться от зеркала — в этих «хрущовках» стены совсем никуда не годные, один лишний звук, и все соседи от первого этажа до пятого знают, чем ты занимаешься в своей квартире. Надо бы это как-то и до Сережки донести... ох, откуда в нем столько... ?... ах... еще... ох, ох... м-м-м-м... давай... умница... еще... ох, ох, о-о-о-ох... Тише, тише... он слишком сильно толкает, тумбочка глухо стукается о стену, зеркало дребезжит, тюбики и баночки ходят ходуном... тетя Рая завтра будет смотреть на меня, как на последнюю блядь... ох... в прошлый раз после... ах... да, да, давай еще... м-м-м-м-м-м-м...

     Наконец, он замер, тяжело дыша мне в плечо. Я тоже тяжело дышала, приходя в себя после такого бешеного напора. Потом он поднял голову и снова посмотрел мне в глаза. И улыбнулся — еле заметно, просто чуть шевельнулся левый уголок его рта, но ради этого я готова была терпеть все. Я улыбнулась ему в ответ. Он бережно поднял меня на руки и отнес в ванную, путаясь в спущенных джинсах. На этот раз, намыливая мои прелести, он не отводил глаз. И уголок его рта так и остался приподнятым, будто в раздумьях — полезть вверх или вернуться вниз. Мыльные пузырьки радужными бликами освещали его лицо, придавая ему почти нормальное выражение. А я молчала и ждала. И он молчал и тоже как будто ждал чего-то...

     Потом я вымыла его — он отвел взгляд в сторону и больше не смотрел на меня.

     А после душа он ушел в комнату и вышел оттуда только к ужину.

     Сегодня я спала в своей постели — на диване в зале. До полуночи смотрела телевизор, а когда глаза уже совсем стали слипаться, я выключила его, повернулась на бок и...

     Еле слышный шорох заставил меня широко раскрыть глаза. Теплые руки обвились вокруг моих плеч, и тихий шепот разорвал тишину — низкий бархатистый мужской голос:

     — М-м-м-ма... м-м-м-ма...

     Он повторял это на одной ноте, крепко уткнувшись мне в спину лицом, и я ощущала его слезы на своей коже. Он назвал меня мамой — билась в голове счастливая мысль.

     Так мы и уснули... и так же проснулись утром...

     Днем мы ходили в магазин. Там мы встретили врача из поликлиники. Он вежливо поздоровался, задал несколько дежурных вопросов и растворился в толпе у касс. Сережка не смотрел на него, но я буквально кожей чувствовала, как он напрягся.

     Вечером у нас снова был секс — на этот раз Сережка захотел видеть мое лицо. Он усадил меня верхом на себя, крепко держал за талию и сам двигал бедрами, не сводя с меня глаз. На этот раз приподнялись уже оба уголка его рта, но больше он мне ничего не говорил.

     Спали мы снова вместе...

     И так продолжалось целый месяц...

     В начале следующего месяца к нам приехал врач из интерната.

     Он не верил своим глазам, несколько раз звонил своему руководству, бросал на нас с Сережкой подозрительные взгляды, но сын смотрел на него и улыбался спокойной улыбкой, демонстрировал отличное владение кухонной утварью, мыл руки, сам одевался и раздевался...

     — Как вам это удалось? — спросил доктор шепотом, отведя меня в кухню. — Как вы добились таких результатов?

     Я натянуто улыбнулась:

     — Любовью и лаской, — а у самой внутри все сжалось — а ну, как он догадается!

     Но врач улыбнулся мне в ответ и понимающе качнул головой:

     — А лекарства принимаете?

     — Конечно.

     — Может, правду говорят — дома и стены лечат? — он передернул плечами и отпустил мою руку, когда в дверях кухни появилась фигура сына.

     Врач вежливо попрощался со мной и с Сережкой, протиснулся в прихожую, и через пару минут его шаги зазвучали в подъезде...

     А в начале мая во дворе, где мы гуляли утром и вечером, мы встретили Сережкину школьную подружку Леночку.

     Я ее не сразу узнала. Потому что распознать в этом неопределенной масти чудище с глазами, подведенными так густо, что угадать их цвет было невозможно, с губами цвета шелковицы, в платье, больше похожем на футболку с чужого плеча, в разноцветных гетрах поверх армейских ботинок, с колечками во всех мыслимых и немыслимых местах Леночку — девочку-принцессу с золотыми локонами и удивленно распахнутыми синими глазами — было совсем непросто.

     Она сидела на скамейке у нашего подъезда, закинув одну ногу на сиденье и демонстрируя прохожим свои черные трусики, и курила, держа сигарету между пальцами с ногтями, выкрашенными черным лаком. Когда мы вышли на улицу, она выбросила сигарету, торопливо поднялась, поправив платье и воровато выдохнув дым в сторону, и улыбнулась, обнажив сверкающие белизной зубки:

     — Тетя Оля!

     Я несколько секунд всматривалась в ее лицо, инстинктивно задвинув Сережку себе за спину, когда он вдруг издал радостный вопль и, чуть не сбив меня с ног, кинулся ей на шею.

     Я облегченно выдохнула. Наконец-то... наконец-то он оставит меня в покое! Наша связь, хоть и давала положительные результаты в плане его лечения, меня тяготила. Мне все чаще казалось, что окружающие знают или, по крайней мере, догадываются о том, что происходит между нами, поэтому я старалась не выходить из дому без особой надобности, перестала общаться с немногочисленными подругами и даже со свекровью, которая меня иногда навещала и поддерживала, пока сын был в интернате...

     Лена обхватила локоть Сережки и, весело щебеча, повела его в сторону детской площадки.

     Я шла следом за ними в паре шагов и слышала лишь обрывки их разговора. Кажется, Лена рассказывала ему о своей учебе в университете.

     Потом они сели на низкую лавочку лицом ко мне,...  она достала откуда-то огромный смартфон и стала водить пальчиком по экрану. Сережка же смотрел на нее и смущенно улыбался, буквально пожирая ее глазами.

     Это просто замечательно — в его жизни появилась другая женщина! И я теперь смогу спать спокойно!..

     — Леночка, Сережа, я пойду в магазин, а вы пока посидите здесь, — сказала я, наверное, веселее, чем следовало, потому что Сережка вдруг нахмурился и окинул меня полным злости взглядом. Или мне только так показалось?

     — Да-да, тетя Оля, конечно, — Лена подняла голову от телефона и улыбнулась ослепительной улыбкой...

     По супермаркету я бродила в задумчивости, рассеянно забрасывая в корзину какие-то продукты, как вдруг:

     — Ольга Ивановна, — я почти наехала на него, остановив тележку буквально в паре миллиметров от его ноги.

     — Павел Романович, — улыбнулась я, внезапно вспомнив имя нашего врача из поликлиники.

     — Какая удача, что я вас встретил, — он улыбнулся мне в ответ так, будто действительно это была большая удача и будто он действительно был рад этой встрече. — Я звонил вам вчера.

     — Извините, я, кажется, забыла зарядить телефон, — смутилась я.

     Забыла, как же! Сережка разбил его об стену, потому что он начал звонить, когда мы занимались сексом, и я попыталась ответить.

     — Ничего страшного, — он чуть кивнул. — Как себя чувствует Сережа?

     — Спасибо, намного лучше, — ответила я и как бы ненароком посмотрела ему в глаза. И покраснела до самых ушей.

     Он обошел вокруг моей тележки и якобы случайно положил руку на мое запястье. Я сделала вид, что не заметила этого.

     — Позвольте, я помогу вам, — тихо с придыханием проговорил он.

     — Да, — так же тихо, а, может, даже еще тише ответила я.

     И мы медленно побрели вдоль стеллажей с товарами, не говоря друг другу ни слова.

     На кассе он расплатился и за меня, и за себя и предложил зайти к нему на чашечку чая.

     Я улыбнулась и вежливо отказалась:

     — У меня Сережка во дворе один гуляет, — вздохнула я.

     — В таком случае, — он нежно взял меня за руку, — мой телефон у вас есть. Звоните, мы договоримся о встрече. А живу я совсем недалеко, вон в том доме, — он указал на высотку через дорогу.

     Я кивнула, поблагодарила его за помощь и направилась обратно во двор.

     Лена и Сережка по-прежнему сидели на лавочке возле детской площадки, но теперь девушка молчала, а сын смотрел в другую сторону.

     — Тетя Оля! — воскликнула Лена, едва я приблизилась к ним.

     Сережка поднял на меня глаза, и я прочитала в них злость и досаду. Я не выдержала его взгляд.

     — Тетя Оля, давайте я вам помогу, — Лена буквально вырвала у меня из рук пакет с покупками и, безбожно виляя попой, направилась к нашему подъезду.

     Сережка встал, наблюдая за ней с каким-то странным выражением, отбросил мою руку, которую я протянула, чтобы взять его под локоть, и тоже двинулся к дому. Я поплелась за ним.

     Той же вереницей мы поднялись на наш этаж, я открыла дверь квартиры и впустила их. Сережка быстро сбросил ботинки и сразу пошел в свою комнату. Лена помогла мне разобрать покупки, и я отправила ее к нему, сославшись на необходимость приготовить обед.

     Когда она ушла, я села за стол и обхватила голову руками. Вот так — из-за одной фифы в отцовской футболке мой сын больше не хочет со мной разговаривать...

     Просидела я так довольно долго, затем встала, достала из холодильника кастрюлю с супом и поставила на плиту. Интересно, чем они там занимаются?

     Мое воображение уже рисовало картины того, как Сережка лежит на кровати, а Лена, сверкая голой попой, танцует на его достоинстве, как сын блаженно улыбается и нежно поглаживает ее бедра и живот. Или как он сидит на стуле возле стола, а она сидит у него на руках, и они целуются. Со стороны кажется, что это просто поцелуи, но на самом деле они занимаются любовью — юбочка ее платья чуть задралась и под ней видно средоточие ее женственности, нежное и упругое, поросшее тонкими светлыми волосиками, а из-под спущенных джинсов Сережки виднеется основание его мужественности и темно-красные покрытые темными волосами яички. Или я открываю дверь комнаты, а они лежат на полу и мне видны только мерно сокращающиеся обнаженные ягодицы Сережки и обвивающие бледными змеями его бедра ноги Лены. И тихие с трудом сдерживаемые стоны...

     Я включила газ. Руки тряслись не то от злости, не то от нетерпения, не то от ожидания серьезного облома — где-то в глубине души мне хотелось, чтобы они сейчас просто сидели за компьютером и смотрели мультики. Или играли бы в шахматы — Сережка очень хорошо когда-то играл, у него даже был разряд по шахматам...

     Выставив нужное пламя, я, крадучись, направилась в комнату сына. Там было подозрительно тихо. Я осторожно приоткрыла дверь и заглянула в комнату. Мои надежды на безобидные развлечения не оправдались.

     Лена стояла посреди комнаты на цыпочках в одних гетрах, вытянув руки вверх. Она стояла ко мне вполоборота, поэтому я не видела ее лица. Я и ее саму видела не очень хорошо — проем двери закрывал ее от меня. Я раскрыла дверь шире. И вскрикнула, закрыв рот руками — от шеи девушки к люстре тянулась веревка. Лена держалась за нее обеими руками, пытаясь ослабить натяжение, а Сережка сидел на кровати с ее смартфоном в руках и периодически фотографировал ее.

     Я медленно вошла в комнату:

     — Сережа, что ты творишь? Отпусти ее немедленно! — воскликнула я, а внутри у меня все сжалось. На какое-то мгновение я подумала, что на месте Лены могла оказаться и я. — Отпусти ее... пожалуйста.

     Он угрюмо посмотрел на меня, затем отбросил телефон в сторону, обошел вокруг девушки, чьего лица я все еще не видела, и одним рывком сбросил конец веревки с крюка люстры. Лена упала на колени и закашлялась, срывая с шеи петлю.

     — Тетя Оля, — она повернулась ко мне лицом, и я ужаснулась — ее макияж размазался по всему лицу, волосы растрепались, из глаз текли слезы, а из носа сопли. — Простите меня, тетя Оля, я не хотела...

     Она, пошатываясь, поднялась на ноги, уткнулась лицом мне в плечо и разрыдалась.

     Я машинально погладила ее по голове и с досадой посмотрела на сына:

     — Зачем ты это сделал?

     Он чуть ощерил клыки, как делают собаки или волки, не желая связываться с более сильным противником, и ушел в угол между кроватью и окном.

     Я вывела Лену в коридор. Но шла она как-то странно, в раскоряку, сильно оттопыривая попу и широко расставив ноги. Я с трудом довела ее до ванной, помогла залезть в ванну и только тут заметила, что у нее между ног что-то торчало, а на внутренней поверхности бедер была кровь. Мне стало страшно. Я дрожащими руками потянула то, что Сережка всунул ей между ног. И с облегчением выдохнула — это было ее же платье с замотанными в него колечками и обрывками трусиков. А кровь...

     — Это был твой первый раз?

     Она обреченно кивнула:

     — Кому расскажи — меня лишили девственности пальцами и моим же платьем...

     — Почему же ты не кричала?

     — Потому что сначала он засунул мои трусики мне в рот...

     На моих глазах выступили слезы — я боялась, что так будет. Он уже показывал мне, что его не интересует чужая боль, даже чужая жизнь для него ничего не стоит...

     Ее платье я бросила в стирку, а вместо него дала ей легкий ситцевый халатик. Она завернулась в него и благодарно мне улыбнулась.

     Мы вышли в кухню. Сережка был уже там. Он выключил плиту и теперь разливал суп по тарелкам. Две он поставил на стол, а третью — на пол в угол возле окна.

     Я посмотрела на него укоризненно:

     — Лена не будет есть с пола. Она такой же человек, как я и ты, поэтому она будет есть за столом.

     Сережка снова ощерил клыки, но тарелку на стол поставил.

     Мы ели молча. Лена бросала испуганные взгляды на Сережку, видимо, в любую секунду готовая сорваться с места и убежать, а сын смотрел куда-то в сторону и вниз, не обращая на ... 

     нас никакого внимания.

     После обеда я старалась не оставлять их наедине. Но Сережка вскоре ушел в свою комнату и больше не выходил, а мы с Леной сидели на диване в зале и смотрели телевизор. Я обнимала ее плечи и тихо плакала. Она молчала и ни о чем не спрашивала.

     Когда на улице стемнело, а ее платье высохло, я провела ее до двери.

     — Тетя Оля, вы только не расстраивайтесь... я все понимаю... я не держу на вас зла, — натянуто улыбалась Лена.

     Я кивнула и чуть поджала губы.

     — Я позвоню, — сказала девушка уже из подъезда.

     — Да, обязательно... — ответила я, поспешно закрыв дверь, чтобы она не увидела моих слез.

     — М-м-м-ма... — я невольно вздрогнула от звука его голоса и развернулась к нему лицом.

     — М-м-м-ма... — в руках он держал веревку, ту самую, на которой чуть не повесил Лену. А лицо его было страшным.

     Я машинально вцепилась в дверную ручку, не сводя с него расширившихся от страха глаз.

     — Сереженька, сыночек, не надо... это же я... твоя мама... — лепетала я, отчаянно пытаясь нащупать замок.

     Но он оказался проворнее и одним движением накинул мне на шею петлю.

     — Перестань!... Не надо! — закричала я в безнадеге, но он потянул веревку на себя, да с такой силой, что я упала на колени.

     — Сереженька, миленький... любимый... не надо... я не хочу... — я рыдала, хотя и знала, что это бесполезно. Ему все равно.

     Он протащил меня по коридору к двери своей комнаты. Я держалась за петлю обеими руками, чтобы она хотя бы не душила меня.

     Он затянул меня к себе, свободный конец веревки перекинул через трубу отопления возле самого пола и связал им мои руки. Я даже не пыталась сопротивляться, зная, что это бессмысленно, а теперь любое движение неизбежно затягивало петлю на моей шее еще туже.

     Сережка встал передо мной на колени, резко разорвал сначала платье, потом бюстгальтер, а потом и трусики, провел руками по моему телу и хлестко ударил меня по груди. Я взвыла, и слезы ручьем потекли из моих глаз. Следующий удар оказался сильнее предыдущего. И я закричала. Сережа ухватил мои щеки одной рукой, а другой расстегнул ширинку. А затем поднялся с пола и направил свой член в мой раскрытый рот. Я попыталась мотать головой, но он держал крепко. Я зажмурилась и лишь почувствовала, как он проник мне в рот, сделал пару круговых движений и двинулся дальше. Я поперхнулась, мое горло сдавил болезненный спазм, я инстинктивно замотала головой, пытаясь освободиться от его хватки, но петля на моей шее затянулась туже, и я испугалась. И перестала сопротивляться. Лишь максимально прогнулась назад, отведя руки как можно дальше, чтобы запрокинуть голову и расслабить горло. Он оценил мое старание и нежно погладил меня по щеке.

     Я открыла глаза. Он смотрел прямо мне в лицо и улыбался так, как не улыбался никогда до этого. Я шумно выдохнула и начала сосать. Сережка отпустил мои щеки и положил руку мне на затылок, управляя движениями моей головы. И не сводил с меня глаз.

     Потом его толчки стали резче, он поднял глаза к окну, не переставая долбить меня в горло. Из моих глаз текли слезы — не столько от боли, сколько от обиды, страха и возмущения. Мне хотелось стиснуть зубы, но не хотелось делать больно моему сыну, который грубо и бесцеремонно привязал меня к батарее и теперь трахал в рот...

     Сыну, который уже почти пять месяцев насиловал меня так, как ему хотелось...

     Сыну, который всего несколько часов назад цинично поиздевался над своей бывшей одноклассницей...

     Сыну, который три года назад лишил жизни родного отца...

     Когда теплая вязкая жидкость потекла мне прямо в желудок, у меня уже созрел план. Даже не план — надежда. Веревка была довольно толстой, поэтому, по моим прикидкам, узел на запястьях можно было развязать — немного помучиться, но развязать. Дождаться бы только, когда он оставит меня в покое...

     Сережка вынул член из моего рта и нежно провел испачканной в моей слюне и его сперме головкой по моим губам. И сел на пол рядом со мной, тяжело дыша. А я, затаив дыхание, с ужасом ждала продолжения.

     Сын немного отдышался, посмотрел на меня и задорно подмигнул. Я вяло улыбнулась ему в ответ.

     И вдруг он растянулся на полу на животе, уткнувшись лицом мне в промежность. Я невольно вскрикнула, когда его горячее дыхание опалило мои половые губы, а прохладный шероховатый язык проник в складку между ними. Сережка обхватил мои бедра обеими руками, чуть приподнял их и начал меня вылизывать. От неожиданности я сначала даже не знала, что мне делать. Но постепенно теплая волна стала подниматься от моего влагалища вверх, электрические разряды стали пробегать по моему телу. Я закусила губу и, прогнувшись еще сильнее, запрокинула голову. Его руки тем временем перекочевали с моих ягодиц ко мне между ног, и я чувствовала его пальцы, как во входе влагалища, так и в анальном отверстии.

     И вдруг его зубы до боли сжали мой клитор. Я взвизгнула и попыталась отстраниться, но он держал крепко, как зубами, так и руками. На несколько секунд он замер, а потом его язык прошелся по клитору, а по одному пальцу проникло в каждое отверстие. Мои бедра рефлекторно сжались, а его язык тем временем стал двигаться быстрее и яростнее. Пальцы не отставали от него, и вскоре я уже чувствовала сначала по два, потом по три, входивших в меня минимум на две фаланги.

     А потом все смешалось. Меня накрыло волной такого неистового оргазма, что я даже не поняла, как оказалась на полу на коленях с членом моего сына в заднице и его пальцами во влагалище.

     Следующий оргазм был еще неистовее предыдущего. За ним поспешил третий, перекрывший первые два своей мощью...

     Я так думаю, что я орала, потому что в какой-то момент пальцы Сережки, пахнущие моей смазкой, оказались у меня во рту...

     А потом мы просто лежали на полу. Он спал, положив голову мне на поясницу и крепко обнимая мои бедра...

     Небо за окном светлело. Сережка, наконец, отпустил меня и перевернулся на бок.

     Теперь нельзя терять ни минуты...

     Полчаса спустя я в осеннем пальто на голое тело уже стучалась в дверь квартиры Павла Романовича, которому я позвонила, едва выйдя из квартиры с забытого Леной смартфона.

     Он открыл сразу, окинул меня проницательным взглядом и посторонился, пропуская меня в прихожую.

     Врач провел меня в кухню, усадил за стол и налил крепкого чаю.

     — Где он сейчас? — спросил он.

     — Я заперла его в квартире...

     — Рассказывайте, — он дождался, пока я отхлебнула чаю.

     И я рассказала ему все...

     Он меня не перебивал, ни о чем не спрашивал, но и не смотрел на меня...

     Когда я закончила, солнце уже поднялось довольно высоко.

     — Я вам отвратительна, да? — спросила я и встала из-за стола.

     — Мне вас жаль, — сказал он, поднялся и сжал мои плечи. — Вы всю свою жизнь положили на алтарь этого неблагодарного подонка, а он теперь вытирает о вас ноги...

     — Не говорите так, — прервала я его. — Он болен...

     — Нет, — он отошел к окну и потянулся. Я посмотрела на него в недоумении. — Нет, разумеется, некоторые отклонения имеются, но объяснять все эти издевательства аутизмом я бы не стал...

     — Что вы хотите этим сказать? — я нахмурилась.

     — Аутисты отгораживаются от окружающего мира, потому что он их пугает, — он развернулся ко мне лицом. — Ваш сын не боится внешнего мира. Он его ненавидит...

     — То есть... ?

     — Это больше напоминает социопатию...

     — Он опасен?

     — Боюсь, что да...

     — И что же мне теперь делать? — я опустилась на табурет и закрыла лицо руками.

     — Его нужно сдать не в интернат для аутистов, а в закрытую психиатрическую клинику... и не выпускать оттуда... никогда...

     — Вы представляете, что вы мне предлагаете? — мои глаза расширились — не то от страха, не то от гнева.

     — Освободиться от этого груза, — он присел рядом со мной на корточки и взял мои руки в свои.

     Полы моего плаща разъехались, и его лицо теперь было как раз напротив моего едва прикрытого болоньевой тканью лобка. Но смотрел он мне в глаза.

     — Вы восемнадцать лет жили лишь жалостью и страхом. Пора избавиться от этого. О таких, как он, должны заботиться специалисты, а не красивые, молодые женщины, — его рука вдруг скользнула по моему бедру. Я инстинктивно сжалась, а Павел лишь улыбнулся. — Я сегодня же свяжусь с моим знакомым, который работает в клинике соответствующего профиля, выпишу вам направление и принесу к вам домой...

     — Я не вернусь туда, — прошептала я со слезами на глазах.

     Он кивнул:

     — Тогда оставайтесь здесь. А вечером я вызову бригаду, и мы все вместе поедем за ним...

     — Но он же там совсем один...

     Павел улыбнулся:

     — Вы удивительная женщина — вы боитесь своего сына, но при этом беспокоитесь о нем... Хорошо, я навещу его днем...

     Я улыбнулась ему сквозь слезы и выложила из кармана ключи...

     До обеда он позвонил мне дважды — один раз сказать, что он созвонился со своим знакомым, а второй, что он собирается пойти к нам домой.

     Я металась по квартире как загнанный зверь, ожидая его третьего звонка, но телефон молчал... Точнее, он звонил, почти не переставая, но все это были звонки от друзей и знакомых Лены. А вот номер Павла на черном экране так и не появлялся.

     Я дождалась заката и вышла на улицу, попросту захлопнув за собой дверь...

     У нашего подъезда стояла «скорая». Врач в зеленой форме — крупный мужчина с большими руками — смотрел куда-то вверх, приложив к уху маленький мобильный телефон. На лавочке у подъезда сидела Лена.

     — Тетя Оля, а вы не находили... ? — начала она, но вместо ответа я протянула ей ее смартфон.

     — А вы, наверное, к нам, — обратилась я к врачу.

     — Если вы Ольга Ивановна С... , то к вам, — кивнул он.

     — Пройдемте...

     Дверь была заперта на замок, поэтому я постучалась к тете Рае, у которой я всегда оставляла связку ключей на всякий случай.

     Старушка открыла не сразу. Я даже начала нервничать, не случилось ли и с ней чего. Но вот из-за двери послышалось дребезжащее: «Кто?»

     — Это ваша соседка Оля, — сказала я громко, с трудом преодолевая дрожь в голосе. — Тетя Рая, я могу взять ключи?

     Замок недовольно лязгнул, провернулся и дверь отворилась. Тетя Рая выглядела недовольной.

     — Оля, что у тебя за бардак в квартире творится? То шум, то крики, то стук... Я уже хотела милицию вызывать...

     — Так почему же не вызвали! — крикнула я, выхватила из ее пухлой ладони ключи и бросилась к своей двери.

     Руки дрожали, ключ упрямо отказывался попадать в скважину...

     Но вот замок щелкнул, я секунду помедлила, прежде чем опустить ручку...

     Павел лежал посреди кухни весь в крови. И не дышал...

     — Паша... — я упала рядом с ним на колени и прижалась лицом к израненной груди. — Пашенька...

     За моей спиной раздался какой-то шум, а потом такие знакомые и ненавистные руки обвились вокруг моих плеч...

     — Моя... — сказал он отчетливо и угрожающе.

     — Нет... — я сбросила его руки и повернулась к нему лицом. — Я не твоя...

     Он смотрел на меня с удивлением, пока санитары в белых фуфайках заламывали его локти...

     Я стояла у окна, сложив руки на груди, и смотрела, как Сережку грузили в машину. Он все время смотрел вверх, и его губы шевелились. Я не умею читать по губам, но я абсолютно точно знаю, что он говорил: «Моя»...