Вот я стою, сутулясь, под постаментом на Ленинградском вокзале, делаю вид, что пишу эсэмэску, чтоб никуда не смотреть и чтоб отгородиться: все, кто нужно, со мной уже познакомились. Именно когда все равно, что печатать, почему-то ничего не придумывается, и я, поразмыслив, набираю дурные стихи Лизы Боголеповой из «Пнина» — про розу еще нежней «rozovih gub moih», а потом «i ya opustila glaza... « Как-то это забавно и стыдно подходит к моей затее. Они опаздывают. Стираю, принимаюсь еще раз, теперь в старой орфографии. «Samotsvetov», «krome» и «net» пишутся через ять, а в «nezhney» их два. Заменяю фунтом стерлингов. У него посреди слова комически-обалдевший вид.

     Вот я чуть не оборачиваюсь на свое имя: какая была бы катастрофа, хочется себя стукнуть. Убираю телефон, заставляю себя смотреть в пол. Мне представляются, легонько толкая коленями. «Татьяна», — длинная юбка. «Марго», — черные чулки, как я просила, и туфли на каблуке. «Лисичка», — голые ноги в сандалиях. Говорю, ощутимо краснея: «вся в вашем распоряжении», вытаскиваю паспорт и отдаю.

     Лисичку оставляют меня сторожить. Это хорошо: я, конечно, взгляда не подниму, но если за мной следить, так надежнее. Она меня явно рассматривает, пока праздно постукивает пальчиками ног по стельке.

     Это я выбрала всех трех по фотографиям. На которых не было лиц — и если бы я их нечаянно увидала сейчас, осталось бы только извиниться и сбежать. Между делом они друг с дружкой списались, добавили к моим планам кое-какие свои, нарушив чистоту переживаний, которых я для себя искала (я говорю о жанровой чистоте, разумеется), настояли на том, чтобы купить мне билет, успели где-то вместе посидеть перед дорогой — и сразу же начали обращаться со мной по-хозяйски. Одним словом, оприходовали. Ну и хорошо! Тем меньше условностей. Я уже пугливо млею от того, как в людном месте, принимаемые всеми за обычных гражданочек пассажирок, за мной пришли женщины без лиц. Рядом с мраморным Ильичом, который, наоборот, без тела, это совсем уже эстетически безупречно.

     Лисичка, наверное, младше меня: лет двадцать. Татьяне под сорок или за сорок; у нее есть дети, это было видно. Марго... я бы так сказала: старше меня на возраст, с жизнью на размер больше, чем у меня, даже если ей этак двадцать семь. Она была первой, кто мне ответил, и еще кое-что в ней меня щекочет до глубины, — именно щекочет и именно до глубины, не только телесной.

     Татьяна — почти та женщина без лица, которую я призывала в свои фантазии еще школьницей. А Лисичка, казалось бы, совершенно не в моем вкусе, но стоило мне, глядя на ее фото, осознать, что это не образ, не порнографическая подачка мне, а человек, захотевший со мной поиграть в меня, как сама чуждость ее девчоночьих бедер моим фантазиям отозвалась в моем теле, прокатилась... короче, вставьте любую сально-салонную литературщину. Поэтому я и не ныла от добавлений к планам.

     Марго, Марго. Вы, все другие Марго, а также прочие Снежульетты, Исаблезубеллы и Пармезанны — если б вы знали, как стыдно мне даже повторять ваши имена в разговоре! Одно дело, когда родители вас таким наградили, но как вы не понимаете, что завивать свое имя, как волосы, или придумывать себе новое, от которого представляется манекен в кружевном белье или застоявшийся запах духов, — это... это... слов нет. Такое я думала про себя обычно. А вот Марго, женщина без лица, задела во мне то место, где у меня и стыд, и снобизм. Мне впервые пришло в голову, что, может быть, всё-то они понимают — просто с чего бы им было дело до моего мнения, вообще до меня с моим хмурым эстетством. Оно может быть драгоценным внутри, но для некоторых это даже не клад под землей, а крот, наевшийся изумрудов. Для них я что-то невзрачное и несчастное, а Набоков — автор, прости Господи, «Лолиты».

     Здесь, на вокзале, в паре часов, паре сотен ночных километров от покорения Женщинами наяву, я чувствую, как эта мысль меня развращает и портит. Марго так Марго. Если женщина без лица, мое хтоническое божество, желает нарядиться заурядной земной королевой, на то ее воля, на то мне язык, чтобы принимать стыдный вкус ее имени. Я не изменюсь: я просто один раз полностью сдамся.

     Вот Татьяна и, слава стыду, Марго возвращаются. Лисичка под их прикрытием, взяв мой паспорт с билетом внутри, сует его в вырез моего платья. Только что она вполне буднично жаловалась на пробки, говорила «ну сколько они там еще», спрашивала, на сколько дней я в Питер, есть ли мне где остановиться, сверилась, что сама туда едет всего второй раз, а первый был из-за каких-то подруг «весь скомканный»; словом, вела себя как с обычной знакомой из интернета. «Лисичка», собственно, ее форумный ник. Я отвечала бесцветными фразами. И тут такой жест, как из заведения со стриптизом — заодно намекая, кто скинулся на мой билет, хотя я противилась. «Оля, не хулигань», — говорит Татьяна домашним тоном; я неуклюже прячу паспорт в карман. Радоваться унижениям никогда мне не было свойственно; но также со мной никогда не играли женщины без лица. Впрочем, я просто сперва опешила, а потом думать могла только о том, что вот еще и имена онегинской парой, где это совсем неуместно. Но никакой Оли нет: есть Лисичка, девочка без лица. Нет, так нельзя сказать. Юная Женщина. Я знаю, что она рыжая. Татьяна — шатенка, если не красит волосы. Темный цвет волос у Марго я могу лишь предположить. И никогда не узнаю доподлинно.

     Вот остается сорок минут, и я понимаю, что так, как сейчас, будет и дальше: никто мою робость больше не пробует на зуб, на меня просто не обращают внимания. Продолжают беседы, начавшиеся не при мне. Появляется чувство, что я могу встать и уйти, и они не заметят. Я провоцирую и чуть-чуть поднимаю голову, стараясь ни на что не смотреть. Рука мгновенно ложится мне на затылок и столь же быстро снимается. Меня накрывает физический страх, я не шевелюсь. Очень надеюсь, что она не подумала, будто я легкомысленно отношусь к планам. Понимаю, что не решусь никакими словами ей об этом сказать. Марго, не Лисичке. Это была ее ладонь. Дала бы она подзатыльник, не будь мы на людях?

     Самое рискованное: платформа. Хочется, чтоб мне надели шоры, повязали на глаза черное, что-то вкололи, чтоб я ослепла на пять минут, в которых мне чудятся сотни ужасных возможностей, что я взгляну не туда по какой-нибудь бессознательной поездной привычке. Иду впереди, глядя под ноги. Столько народу вокруг, и все просто едут в Питер, и мы — налегке, но в общем такие же. Здесь будто кто-то кому-то снится. У меня проверяет билет и паспорт кто-то усатый. Снова не к месту: Анна Каренина. Я вскальзываю в вагон, жду, уставясь в стальную стенку. Меня берут за руку. Кто? Татьяна. «Идем-идем», — по-домашнему; этот тон у нее только для указаний. Она говорит так с ребенком. Или детьми. Иду по коридору, как маленькая, рука за спиной: так не ведут, а держат, чтоб не потерялась. Смотрю вниз и чуть вправо, избегая окон, где бывают отражения. «Нам сюда», — с будничной радостью находки. Первая захожу в купе, зажмурившись: отражения в стеклах. Вспомнила, пока шла, а то ведь могла бы... ужас. Медленно поворачиваюсь. Татьяна берет за плечо, усаживает. Открываю глаза, передо мной ее сизоватая юбка. Если кто-нибудь походя видел все эти эволюции, наверное, заключил, что у меня аутизм или что-то в том духе. Уютная мысль для девушки с половой причудой.

     Меня зовут Юлия. «Юля» (похожая, кроме юлы, еще на огрызок какой-нибудь летней даты) идет мне не больше, чем чеховской размазне-гувернантке. Мне двадцать два. На моем компьютере в укромной папке есть еще одна папка с названием «Женщины». С большой буквы. Все остальные там с маленькой. В них разные глупости, в том числе рисованные. В «Женщинах» все очень серьезно. Я годами просеивала дрянное лесбийское порно, ища одну компоновку кадра, одно взаиморасположение. Пыталась сама обрезать картинки, но это не то. Я же помню, что там было два лица.

     В моих фантазиях все легко решалось правильным освещением; первая мысль как раз была про студийный свет, этакое жесткое кьяроскуро — ...

 с кем-нибудь в этих кругах познакомится, подбросить идею рискованной фотосессии... но для таких интриг надо быть не мной. Кроме этого, в голову лезла идея бассейна. Уж вовсе нелепо: под водой через что-то надо дышать. Я смирилась было, что мне остается только мечтать и смотреть картинки, но месяц назад вдруг нашла простой ответ. Этим можно заняться в обычном купейном вагоне. Совсем несложно. Главное — всю дорогу не поднимать глаза.

     Дальше был длинный пост на укромном форуме; набирая его, я крупно тряслась. Затем, получив пятнадцать ответов в личные, долго мучилась, подбирая слова для отказов. Собственно в выборе я ни минуты не колебалась.

     Вот под присмотром Татьяны я застилаю полки. Мы уже едем; Марго и Лисичка стоят у окна в коридоре. Я неловка и неаккуратна, у меня колотится сердце, когда я берусь за полку над моей. На опасном окне опущено жалюзи. Татьяна за мной расправляет, разглаживает; я отворачиваюсь. Разувшись, лезу с ногами на незастеленную полку напротив моей, прячу лицо в коленях. Татьяна впускает Марго и Лисичку обратно.

     — А четвертую? — привередливо говорит Лисичка.

     — Ты же хочешь лечь с Юлей.

     От Татьяниного уютного тона я вздрагиваю.

     — Хочу, ну и что? Непорядок.

     А еще хочешь меня подисциплинировать. Такие простые желания, если сравнить с моими. Ну да я все равно уступила и не жалею.

     — Будет тебе порядок, — говорит Марго.

     Когда мы уже обсуждали по почте планы, я спохватилась, что не знаю точную высоту верхних полок. В какой-то момент я думала, что все пропало. В интернете выяснилось, что 145 сантиметров, идеально для нас — вот только в плацкартном вагоне. В купе полки выше. Заметно выше. А ведь это решало все. Я опять начала сумбурно выдумывать — просила совета, что можно такое поставить на пол, чтобы быть повыше и не ютиться при этом на узком возвышении — в планах тогда уже было нечто добавочное для Лисички. «Глупышка, мы свесим вниз край перины, и все дела», — написала Татьяна. Я мастурбировала на эту фразу. На это «мы».

     Вот я лежу лицом к стенке; на мне моя серая ночная сорочка, в которую я переодевалась под простыней, пока женщины без лиц, стоя в проходе, спускали с полки надо мной этот самый край — увлеченно, как в примерочной. Теперь Лисичка сидит за столиком, и я уютно касаюсь ступнями ее спины. Марго и Татьяна на незастеленной полке напротив. Они снова беседуют; меня снова как бы нет. Стучат колеса, у меня сонно в голове; приятно думать, что купе заперто, а в затемненном окне впустую расходуются деревья, столбы, огоньки. Если я начну представлять, что просто еду с малознакомыми людьми в Питер, то совсем, наверно, усну. Марго что-то рассказывает о своем бывшем муже. Потом о нынешнем. Потом мы где-то останавливаемся, и все три лезут наверх — Лисичка мимо меня, Марго и Татьяна напротив. В этом есть смысл. Лисичка, пока взбирается, успевает качнуться и тронуть босой ступней мое ухо. И гасит свет.

     Мы трогаемся. В темноте долго, очень долго ничего не происходит, но сон улетучивается. Я слушаю. По жалюзи пробегают бледные световые полосы. Подо мной стук колес, надо мной — ничего, кроме женского дыхания. Им не на что решаться, они ждут. Ждут, чтобы я заснула? Или чтобы занервничала?

     Последнее удается. В детстве боишься своих комнатных чудовищ, даже зная, что сама их выдумала. То, что я в темноте навоображала позже, будучи подростком, теперь рядом со мной и реально. И молчит. У меня много быстрых пугливых мыслей — я не совсем представляю, что и как надо будет делать, у меня никогда не было секса с девушкой (этой вехи, необязательной, бесполезной, но вехи, как прыжок с парашютом или случайно попасть в телевизор), у меня вообще было мало секса, может быть, не стоило мне разбалтывать... Но все это лишь подвывание мелких волчат холодному ветру. Страх у меня один, большой, лучше понятный во сне: когда из тебя что-то главное, старое, бессловесное резко вытягивают наружу. Когда что-то сбывается.

     Кажется, они ждали, чтобы я принялась ворочаться. Сначала как будто почудилось, а теперь без всяких сомнений — шорохи чего-то снимаемого наощупь. И домашним голосом из темноты:

     — Юленька, мы к тебе идем.

     Фраза как из фильма ужасов. А потом еще шорохи — я пытаюсь угадать, что Татьяна снимает, это длится немыслимо сколько, какой-то маленький зверек во мне паникует, хочет наружу, хочет сорвать стоп-кран, обещает, что никогда больше не будет баловаться вызыванием демонов... Не ждала, что она просто возьмет и спрыгнет.

     Всё, Юленька. Женщины без лиц могут медлить сколько захотят, оттого тебе тем более не пристало лежать и с колотящимся сердцем, как будто это твоя старомодная брачная ночь. Налетевший с шелестом встречный поезд чередой мягких вспышек выхватывает силуэт у моего изголовья.

     Я щелкаю тумблером над головой — и при свете едва не вскрикиваю. Во-первых, это Марго, а не Татьяна. Во-вторых... как же все-таки на меня это сильно действует.

     Она такая, как на фотографии. На самой первой, которую я получила в личные — и попросила надеть те самые черные чулки, на которые уже запала, как только что вылупившийся гусенок. Если Татьяна была для меня совершенством, а Лисичка — неожиданностью, то Марго — неизбежностью, черным нейлоном, гладким лобком и крепкой заостренной грудью, которые взяли меня врасплох.

     Здесь, наверное, пора всё уже объяснить без томных недоговорок.

     Я думаю, все замечали, что у обнаженного человека, особенно женщины, словно бы два взгляда. Мы не обращаем на это внимания, когда видим оба, и даже когда лицо обнаженной не отвлекает, большинство людей — или все, кроме меня? — видят в этом лишь некую естественную странность форм, равно присущую всякой выпуклой плоти, красивой и уродливой, человеческой и древесной.

     А я этим бредила — жарко, мокро и грубо. Влекло ли меня когда-нибудь к женщинам вообще, сложно сказать — но однажды нагрезив себе женщин без лиц, которые придут и потребуют моих ласк, являя мне только властно-гротескную физиогномику своих голых торсов, я перестала что-либо понимать, кроме того, что хочу по меньшей мере воображать это снова и снова. Маски и капюшоны казались мне профанацией. Я была капризной рабыней, мне важно было не просто не видеть, но не иметь ни права, ни возможности глянуть выше груди. Даже когда я довольствовалась фотографическими условностями, представляя себя на месте разнообразных девушек с лицами, сладких служанок-подлиз, мне необходимо было хотя бы не самой выводить за кадр лица Женщин, над ними стоявших. А теперь мне уже не требовалось следить за своими глазами. Мой замысел сработал, я нашла то, что надежно скроет запретные лица моих сбывшихся Женщин: верхняя полка надо мной.

     И все-таки я пока испугана. Приподнимаюсь, целую туда, где чуть выкруглено и шершаво; глупо чмокаю, что-то очень ясно хочу этим сказать и надеюсь, что она понимает. Что-то вроде: «я послушная девочка, я знаю, где место моим губам, но пожалуйста, не сейчас, дай еще побояться; ты ведь одним своим нагим запахом меня уже трахаешь». Мне нравится чмокать — скромный звук, успокаивающий. Будто и впрямь можно женщину целовать в лобок просто как старшую подругу. Я была бы не против таких подруг. Теснясь на четвереньках, вылизываю живот, делаю блестящим: смешная девочка, собирается с духом. Мне от такого было бы щекотно. Ей, конечно же, нет. Иду вверх, хотя должна вниз, убегаю от

     обязанностей; целую чуть-чуть ниже пупка, слева от пупка, чуть выше — в пупок Женщину целовать нельзя, конечно же, а тем более лезть языком, немыслимая фамильярность. И в сосок нельзя, наверное, но я хочу все-таки добраться до ее груди, поцеловать ее снизу, чтобы круглым тугим весом легла мне на губы, для этого приходится наклонить голову немного вбок, отчего я чуть не теряю равновесие, дергаюсь, неуклюжая, и Марго запускает руку мне в волосы, но никуда не тянет. Вместо этого она ставит на полку левую ногу, согнутую в колене. Становится стыдно, что мне об обязанностях напоминают именно так. Наверное, потому,...  что в другое время я сочла бы эту выставленную ногу в чулке чем-то пошлым, как имя Марго. Вдобавок не знаю, как мне теперь лучше примоститься, а может быть, это что-то, что всякая расторопная лесбияночка должна знать.

     Наверное, лучше лежа. Заползаю под эту ногу, протягиваю собственные туда, где раньше сидела Марго, трусь щекой о нейлоновую пятку. Хорошо смотреть совсем снизу вверх. При боковом свете устройство Женщины видно мне раскрыто и подробно, но совсем не как на моих дурацких картинках. Хорошо, что Марго. Марго, Марго, — имя, которое очень идет к морщинистым складкам половых губ под безжалостно гладким лобком. Где-то у нее есть лицо — которое я могу себе даже представить, зная, что оно на самом деле совсем не такое. Или даже нечаянно воображу в точности, но не узнаю об этом никогда. Очень по-набоковски получилось бы.

     Не отвлекайся, не любуйся своей самозабвенностью, Марго ждет. Марго, на чью нижнюю часть ты смотришь не сидя в почте, а лежа в поезде, и этого с тебя будет навсегда достаточно. Этого, да нейлоновых чулок. Хочется какого-то побуждения, толчка, — из-за чувства, что если начну сама, выйдет неуклюже, не так, как могло бы быть и как того заслуживает Женщина... Куда бы деть всю эту филологию, весь нервный снобизм и пафос, которого переживаешь на самом деле куда меньше, чем можешь нагромоздить в словах или в этом постоянном самолюбовании изнутри, ни жарком, ни холодном. Где в себе найти немного девчачьего бесстыдства?

     Где-где. И сюда же: поезда, поезда, поезда. Забавно, мы ведь еще и едем из какой-то Москвы в какой-то Питер. Мы ведь еще и катим сейчас где-то в чистом поле, проматываем холодную рельсовую сталь под разогретой колесной, пока я, приподнявшись, целую Марго снизу в широкую резинку от чулка, — поздравляю, Юлия, вы решились, вы почти, если можно так выразиться, у цели!... Немного левее уже голая икра. Вы сами о таком мечтали, Юлия, сами просили, сами только что так увлеченно целовали даму в места, новые и скандальные для благовоспитанной девушки, чего же теперь боитесь? Да нет, я и тогда боялась. Просто тогда у меня была минута-другая на благовоспитанные трепетные метания, а сейчас деться уже некуда. Левее. Левее.

     Марго опять хватает меня за затылок, и опять никуда не тянет. Дает понять, что я все-таки достала ее своей медлительностью — или, как это называлось в детском саду, копушеством. Грубый, чего-то словно требующий женский запах все говорит за нее. Я уже почти где мне положено.

     Мой рот невинен — или точнее сказать, непуган. Бесконечно чуткие ко мне юноши ласкали его, впивались в него, сообщали что-то кофейное, прокуренное, колюче-щетинистое о том, что зеркала меня недооценивают, будучи бесполыми. Чуткие юноши уважали меня как женщину, трахали меня как женщину туда, где мне это полезно от хандры, дурного нрава и экстатических озарений, и нет, я готова была перед каждым из них (на одного больше, чем сейчас надо мной Женщин) встать на колени с тем намерением, от которого, подозреваю, и произошел веке в каменном этот жест — вставать на колени: просто потому, что это очень хорошая, жизнеутверждающая вещь — слепая целеустремленность мужского тела; но юноши не развращали меня, а я была неопытна. Взять же в рот женское — отзывается чем-то большим, чем страх и стыд тихой школьницы перед грубой грудастой гурьбой. Еще в детстве я очень боялась рассказов о большеглазых инопланетянах, являвшихся по ночам к женским постелям. Что-то подсказывало мне, мне одной во всем мире, что это инопланетянки. Мужчины не бывают такими нечаянно страшными.

     Я не тяну время — я показываю, как его тяну; капризно хочется, чтобы Марго, жарко-безвкусная, настоящая женщина вдобавок к тому, что Женщина в моем смысле, потеряла терпение, притянула, сняла сливки с моего стыда.

     — Боишься? — спрашивает наконец Марго. Все слышат. Все молчат. Татьяна будет, наверно, еще заботливей. Лисичка, чую, завидует бессильной завистью младшей в стае.

     Говорю ей: «ты первая» — емко, красиво говорю, две вещи сразу. И Марго, как настоящая женщина, понимает.

     Моя голова с ее ладонью на затылке там же, где были. Марго опускается и целует меня в губы. Тем, чем целует женщина без лица.

     Не в обморок, Юль. В обморок нельзя, это совсем стыдно.

     Вот я лежу снова в темноте, с мокрым ртом, мокрым подбородком, собачьи-мокрым носом, испорченная, использованная и при этом ничему не наученная, ничего не сумевшая, разве что остаться в сознании. Движения бедер Марго наверняка были обольстительны и горделивы, пока во мне пробудилось древнее воспоминание о том, как воспитательница в детском саду грубовато вытирала мне рот тканевой салфеткой, когда я перемазалась в манной каше. Власть сменилась, и теперь меня воспитывает Марго, которая тогда ходила где-то в третий-четвертый класс, от силы в пятый, а потом вышла замуж, развелась, опять вышла, заскучала и стала на потаенных форумах искать послушных девочек; нашлась я, всё такая же неловкая копуша, которой опять надо вытирать рот, на этот раз слишком чистый. Я мало чем посодействовала. Эту жаркую, скользкую, упоительно гадкую встречу с промежностью Женщины я пережила в почти полном оцепенении; все, что я пыталась делать языком, напоминало барахтанье утопающего, и лишь под самый конец, когда Марго притиснула мою голову, а бедра ее остановились и напряглись, я как-то правильно присосалась и начала делать то, что, наверное, и должна девочка, коли уж напросилась вниз. Длилось это недолго. Долго буду вспоминать, наверное, этот мокрый плотский блеск перед глазами, в боковом свете, когда Марго отпустила мою голову. И как я с туповатым, наверное, видом — обиженный зверек — сглатывала лишнюю влагу во рту, пока Марго забиралась обратно на верхнюю полку.

     Мечтается, чтобы это она выговорила себе мой первый раз, но опасаюсь, что наоборот — Татьяна заботливо решила, что начинать мне лучше с бритого тугого лобка Марго, что я от Татьяниной собственной немолодости буду в шоке и ужасе. Если так, то решение правильное, но по причине как раз обратной. Мне нужен был именно шок и ужас, и вызвать его могла только Марго с ее ядовито-похотливой физиологией, с инстинктивным самочьим презрением, которое она размазала по моему лицу.

     Я лежу, погасив светильник над головой. Татьяна не спешит спускаться, дает мне передохнуть. Я мысленно тороплю ее. Мне хочется защиты. Мои правила игры, мою неуклюже воплощаемую фантазию сейчас совсем легко поломать. Половые потребности Марго почему-то кажутся самым важным, что есть в мире. Чувствую себя виноватой: что-то недодала ей, была неготова, плохо работала. Так и должно быть между мной и Женщинами — но здесь слишком много Марго, слишком ясно, что мне, будь ее воля, вообще не полагалось бы тут фантазировать; я куда лучше, наверное, пригодилась бы заурядно связанной и говорящей «да, госпожа».

     С Татьяной все по-другому. Я другая. Я не боюсь ее и не пытаюсь к ней прицеловаться. Я просто смотрю на нее долго и внимательно. Такую я и хотела всегда — сорокалетнюю, со складками на животе и треугольником густых волос: нагота женщины без лица должна встречать взгляд равнодушием.

     А потом я сползаю на пол, тыкаюсь головой и вылизываю. Чавкая, быстро перебирая языком, иногда присасываясь как-то непочтительно, но, надеюсь, приятно; волосы лезут в рот, вкус Марго перекрывается новым, еще более резким, и упоительно думать о том, как Татьянина заботливость спокойно сочетается в ней с расчетом получить от меня удовольствие. У ее ног я вдруг исступленная молодая дикарка, которая иначе выражать свое подобострастие и не умеет. Меня и не прогоняют, и не подбадривают. Я поднимаюсь с пола, чтобы еще раз насмотреться. Всё в Татьяне кажется царственным. Ее покрупневшие соски — похвала, которой я едва ли достойна. Конечно, в понятиях праздного мира, обжитого всеми этими Марго и их быстролетными мужьями, все это считается некрасивым, обвисшим, дряблым, целлюлитным,... 

      но это и есть та женскость — самодостаточная, состоявшаяся — которой я хочу служить, теперь это ясно, сколько бы я ни трепетала только что перед торсом и бедрами Марго. Я снова опускаюсь на пол, обхватываю Татьяну руками, прижимаюсь щекой к животу, как какая-то блудная дочь, потом пробираюсь языком сквозь волосы вниз, пока они не кончаются. Весь мой испуг, все отторжение достались первой Женщине, и это прекрасно. Татьяна заслуживает меня уже оседланной и немного объезженной. Я, как у программного Заболоцкого, работница и дочь.

     (Все время вспоминается как «любовница и дочь», оттого что в предыдущей строке «царица» — примешивается волошинское «царица вод, любовница волны»)

     Нет, конечно, я не перестаю осознавать, что девушку немного компрометирует, когда она лижет клитор совершенно чужой женщине, которая только ради этого, да еще по жизненной привычке, и проявляла к ней всю эту чуткость. Было бы что-то слабоумное в том, чтобы воображать нечто большее. Но Татьяна могла бы быть, должна была быть злой ведьмой, самодурствующей барыней, озверевшей училкой, — чего-то такого я ждала от нее, глядя еще тогда на фото, до последнего ждала, что ее ласковое обращение со мной резко в заветный момент прервется, — но все то, как я себе это представляла, я вместо этого только что пережила под Марго, и теперь Татьяна в своем спокойствии казалась еще царственнее.

     Потом я опять любуюсь. Потом опять лижу. Потом еще раз так. Становлюсь совсем дикой, напряженными губами обсасываю, Татьянины волосы лезут в рот, и наконец я с этаким полукашлем-полувсхлипом принимаю ее оргазм и еще сижу некоторое время у ее ног, переводя дыхание, прежде чем залезть опять на полку.

     Лисичка, вопреки своему вкрадчивому прозванию, спрыгивает с громким стуком — и практически сразу, не давая мне времени полежать, но и ладно, я сама уже очень возбуждена, а страха не осталось.

     Лисичку хочется нежить. С ней хочется играть. Ее лобок подстрижен — тонкая полосочка, по которой я, конечно же, провожу языком вверх, почти до самого пупка, а потом опять с самого низа, лишь мимоходом задевая клитор, и только раза после пятого наконец принимаюсь теребить его нижней губой, трогать кончиком языка, а затем еще аккуратно, по кайме, облизываю ее половые губы — ради приятного ощущения на языке, что вообще с моей стороны нахальство.

     Мне легко. Я как будто уже чему-то научилась. Мне любопытно, что Лисичке больше понравится: когда я сосу, пульсирующе втягивая в рот чуть ли не всю ее промежность, или когда мелко почесываю самый-самый бугорок, или когда подстраиваюсь под легкое качание ее бедер и даю по мне ездить. Ничего о Лисичке я в итоге не узнаю. По-моему, она недовольна. Не в своей норке, не в своей ледяной избушке. Мы для нее слишком взрослые, даже я. Впрочем, может быть, ей как раз нравится знать свое место, когда оно не самое нижнее. Может, она на самом деле заигрывала с Марго и Татьяной, когда сунула мне паспорт в лиф и хотела, чтобы я застелила четвертую полку.

     Я не могу не думать о них, хотя лижу Лисичку. И она, наверное, о них думает. Я как будто готовлю ее к тому, что будет дальше. Она, может быть, слишком нервничает, чтобы схватить меня за волосы или что-то вроде того, как ей, несомненно, хотелось бы. Мне становится жалко, что я ничем уже не займусь с Марго. Теперь, когда я увереннее, мне хочется как-то оправдаться, послужить ей хорошо, дать ей больше удовольствия — может быть, даже со связанными руками, как одна из тех, под чьими фото Марго на форуме оставляла жаркие комментарии. Мне уже интересна она сама, а не ее воплощение в виде женщины без лица. Не знаю, напишу ли ей потом снова. Может быть, я ей такая не очень-то и нужна. Что же до Татьяны, я могла бы это делать вечно: любоваться, лизать и снова любоваться.

     Лисичка кончает неожиданно — именно кончает, как правильная похотливая девка, и для меня это облегчение. У нас все как-то затягивалось и ни к чему не приходило. Если бы мне сейчас предстояла еще одна, я бы, наверное, машинально работала языком, совершенно рассредоточась.

     Вот я усаживаюсь на полку, подобрав колени — почти там же, где недавно сидела Лисичка. Хочется мастурбировать, и еще сильнее, наверное, захочется, когда они начнут — но нет, жанровая чистота запрещает. Лисичка остается напротив меня в той же позе. Мы обе ждем, молодые и подначальные.

     На этот раз Татьяна будет первой.

     Слову «страпон» ничто не мешает прижиться в русском языке. Фонотактически оно не выбивается, несклоняемость не навязывает, а потому у филологической девушки со склонностью к педантизму нареканий не вызывает.

     Я написала эту чушь, чтобы не говорить: хорошо, будь по-вашему. Сперва мне это все же казалось опошлением моих мечёт (sic, древнерусское мьчьтъ к тринадцатому веку так бы и разрешилось, но оно было тогда собирательным, «в моих мечтах» странно бы звучало, все равно что «в моих душах»; а «мечт» нам не дают говорить еще более древние силы, со времен Ярила и Мокоши держащие ударение в этом слове всегда за корнем). Теперь я была рада, что согласилась; рада снова увидеть своих Женщин, которым уже ничего не должна, и которые все это время, должно быть, наблюдали за Лисичкой, смотрели на ее зад и ноги, предвкушая.

     И вот я смотрю, как Лисичку берет со спины Татьяна. Свешенная перина опущена еще ниже; Лисичка держится за верхнюю полку надо мной, и теперь уже ее ступня на краешке моей полки, а я отсела и смотрю сбоку, чтобы не пропустить ничего. Кажется, что страпон — это всего лишь что-то вроде запятой. Настоящая, смысловая связь — между его черным ремнем над Татьяниными дрябловатыми ягодицами и следом от резинки Лисичкиных трусов. Между отставленным молодым задком и толкающими его бедрами: где твой рыжий хвост, Лисичка? ты просто Оля. Между выгнутой девчоночьей спиной и животом чьей-то чужой мамы, который к этой спине подходит, как на карте Южная Америка к южной Африке. А груди Татьяны, трущиеся о Лисичкины лопатки — это, наверно, и есть собственно секс у между женщинами без лиц. У молодой особи там чешется от прорезающихся крыльев. Взрослая самка, одну пару уже сбросившая, утоляет этот зуд своим молочным волшебством. Нет, я все-таки извращенка.

     Про то, что происходит, когда страпон переходит к Марго, мне хочется написать сравнительное исследование. С подробным разбором всего, что она делает по-другому. Лисичка тут уже окончательно не похожа на свой нарядно-хищный ник, она скорее лань, попавшая в когти к пуме. Я рада, что Марго, кажется, востребовала что-то недополученное от меня, пускай физических ощущений на ее стороне сейчас меньше. Видите, я становлюсь совсем косноязычна и банальна, когда об этом пишу. Но расставленные пальцы, сжимающие Лисичкину грудь, — это как есть когти, и движения ее бедер совершенно кошачьи (что нестерпимо пошло звучит, но в конце концов, ее зовут Марго, падать мне давно уже некуда). Лисичка тихо повизгивает; ей, по-моему, не очень удобно, она вообще, может быть, только терпит все это за обещанное сладкое. Каковое сладкое само измаялось и завидует, завидует сейчас Лисичке, просто Оле, девочке в сандалях, с которой вот так вот обходятся, и из последних сил сдерживает собственную руку — хотя не очень понятно, что такое в себе я для нее берегу.

     Вот Марго застегивает страпон на Оле, как бы возвращая ей лисье достоинство, и я снимаю сорочку, вытираю ею лицо и укладываюсь обратно для последнего действия. Им понравилось оттраханную дважды Лисичку натравить на меня. Мне теперь эта мысль тоже нравится — по заурядно-плотской причине. Я не могу уже.

     На мою полку Лисичка опять обрушивается торжествующе-неуклюже. Этак полминуты она знакомится с неудобствами юноши-дебютанта, в просторечии — не может найти дырку, и, судя по дыханию, злится от этого. Я удерживаюсь от того, чтобы ей помочь. Хватит с нее нашей досадной взрослости.

     Когда она наконец входит в меня, случается наконец то, чего до сих пор чудом удавалось избежать. Я нечаянно открываю глаза и вижу Лисичкино лицо.

     Оно совсем не такое, как я себе представляла — по этим пальчикам в сандалях, по узкой полосочке на лобке, по ее ужимкам и повизгиваниям. Лисичка рыжая, разумеется, но на этом всё. У нее крупные, грубоватые черты, она из тех мрачных, себе на уме девиц, чье внимание я в школе старалась не привлекать.

     А потом мне становится хорошо. Так хорошо, что хочется запрокидывать голову и смеяться, гладить Лисичку по спине, жаться к ней всем телом, но я продолжаю быть очень смирной, заставляю себя оцепенеть, и оттого горячий нажим Лисичкиных бедер, проталкивающийся вглубь меня предмет, которым только что укрощали ее саму, ее дыхание на моем все еще сыром от Женщин лице — все это как несущийся по мне нескончаемый поезд, состоящий из одного света и грохота. Я поворачиваю голову и смотрю на Лисичкину напряженную ладонь, упирающуюся в простыню. Неизящные пальцы юной грубиянки. Наши груди трутся друг о дружку и мешают, наверно, Лисичке разойтись как следует. Возможно, мне надо морщиться и скулить, чтобы ей было интереснее, она же не мальчик и не для меня старается. Но мне так хорошо, что меня уже практически нет.

     Вот я отвернута к стене, и Лисичка засыпает, обхватив меня сзади и переложив через меня левую ногу. С застежкой от страпона она возиться не стала, и он вдавлен в ложбинку между моих ягодиц, мокрый и приапически-незыблемый. Лисичка вся немного вспотела и липнет. Я знаю, что не усну. Мне хочется высвободиться, уползти наверх и свернуться в ногах Марго или Татьяны. Я вспоминаю опять детский сад, придумываю о своем нынешнем положении фразу «тихий час с препятствиями» и начинаю давиться от хихиканья, сжимая губы. Думаю, как бы это уместить в твит с необходимым минимумом объяснений, из которых игриво явствовало бы, что я трахалась с кем-то в поезде, но не больше. В получившемся начинаю мысленно считать буквы, сбиваюсь, начинаю заново и погружаюсь в тяжкую полудрему, где 140 символов и 145 сантиметров что-то новое значат вместе, а герою рассказа не то «Лик», не то «Посещение музея» с платформы говорят: каркнул ворон: «Ленинград». Ибо назван он, разумеется, в честь эдгаровской Леноры.

     Вот я выхожу на площадь Восстания и только теперь, кажется, просыпаюсь. Еще в какой-то из прошлых приездов мне подумалось, что надпись «ГОРОД-ГЕРОЙ ЛЕНИНГРАД» похожа на утреннего петуха. Лисичку встретил на перроне какой-то молодой человек, и она, по-моему, делала вид, что мы совершенно случайные ее попутчицы; Марго и Татьяна, коротко попрощавшись, скрылись, пока я нарочно медлила, глядя опять-таки в телефон. Мне некуда идти, я поленилась-постеснялась найти себе вписку, а спать хочется, чисто физически, и чисто физически же — мне все равно хорошо.

     Вот.