Верхнее оказалось неплохим посёлком, с крепкими хозяйствами, чистыми домами, грунтовыми, но не разбитыми дорогами. На причале Ильич лихо пришвартовался, выпрыгнул на помостки, потянулся. День клонился к вечеру, весь день он просидел в лодке, и теперь старался расправить мускулы. Дело-то в Нижнем было плёвое, на пару минут, а пришлось тащиться в такую даль самому. А как же? Глава семьи он глава семьи. Я не стал разгадывать эту очередную загадку, только уважительно закивал головой, подтверждая его слова.

     Увидев нас поднимавшихся от речки, женщина оперлась на приоткрытую калитку, дождалась, когда мы поравняемся, ехидно спросила у Ильича:

     — Ильич, а Ильич? — Видно было, что у них были давнишние счёты. — Никак, на подмогу привёл?

     — Вот, ехидна ты, Салтычиха! — Он кивнул на меня. — Человек жить зиму будет у Вовича, приехал еды купить. А ты всё своё!! Тьфу, на тебя! Что подумает человек?

     — А ничего и не подумает. — Неожиданно она преобразилась, сменив ехидное выражение лица на дружелюбное. — А откуда молодой человек будет?

     — От верблюда. — Отрезал Ильич, толкая меня в бок, мол, проходи, не отвечай. — Тебе этого знать и не надо, ехидна.

     — Ты?! — Женщина чуть не поперхнулась. А она ничего, молодая, симпатичная.

     — О! Ильич! — С другой стороны дороги к нам подошёл мужчина. — Как там Вович?

     — Привет, Михась. Да, жив. — Ехидна Салтычиха растворилась за оградой.

     — Ирина тут к нему собралась.

     — Вот и оказия на обратную дорогу. — Ильич ткнул пальцем в меня. — Приехал купец-молодец.

     — Да? — Мужчина смерил меня взглядом. — А чего покупать-то будешь?

     — Жизнь. — Ответил я нагло. Мне что ли одному мозгами тут крутить, соображая, что там на втором, третьем, четвёртом плане, они говорят мне? Пускай мучаются и они.

     Только вступив в дом Ильича, я понял, на что намекала Салтычиха. Молодая жена крутилась по кухне, накрывая на стол. Красавица. Даже эта одежда, одетая явно, чтобы сгладить свою статную фигуру, грудь, тонкую талию, не могла скрыть от моего взгляда, истосковавшегося по красивой женщине. Ильич, оставив меня с ней, выскочил во двор, я же, присел на уголок, завёл разговор о ни о чём. О посёлке, о том у кого лучше купить овощей, картошки, мяса или там птицу и кто делает домашние консервы. Наталья отвечала, не прерывая своих хлопот, отчего мне пришлось ходить по дому за ней, помогая доставать банки с солениями, ставить уже разогревшийся самовар на стол. Когда всё было собрано, появился довольный Ильич. Подмигнув мне заговорщицки, он объявил, что через часа полтора поспеет баня, а пока ужинаем. Я старался есть мало, так как понимал, что баня будет не простая. Как-то попал я в такую баню, когда ещё мотался по деревням, пытаясь сделать свой мясной бизнес. Еле ноги оттуда унёс. А если судить по бутылке, выставленной Ильичём на подоконник, видно сейчас баня такой и будет.

     Баня была через двор. Выйдя в прохладный вечер, я, прижимая к себе смену белья, выданного мне Натальей — подштанники, известный у служивших в армии как «кальчики», рубашка, двинулся к бане, светившей мне прямоугольником света открытой двери.

     — Сейчас хорошо. — Ильич шёл позади, шлёпая калошами. — Комаров нету. А то налетят, чертяки, всё испортят.

     — Иль! — Наталья выскочила на крыльцо. — Я Иринку позову?

     — Да, зови! — Он усмехнулся. Во, как! Новое имя Иля! — Скучно не будет! Ты как? Париться любишь?

     — Люблю. Но не до потери пульса. — Выданное бельё старалось выскользнуть. — В городе немного по-другому.

     — Ну, ты так говори, если что. — Он зашёл в предбанник, закрыл дверь. Дух жара, пропитанный какими-то травами ударил по моим ноздрям, вызывая дрожь. Ух! Как там, внутри, наверно, хорошо! — Не стесняйся. У нас тут просто.

     — Хорошо. — Предбанник один. Женщины тоже тут будут раздеваться? Я потоптался на месте, соображая как сложить бельё.

     — Не робей, а девки дома разденутся! — Он сбросил белую одежду, оголив свои крепкие ноги, не менее крепкие руки, развитую мускулатуру тела. Вот, тебе и сельский житель!? С него рисовать греческих богов! — Иринка — подружка Наткина. Та ко мне перебралась после смерти жены, а та за ней к нам. Потом с Вовичем слюбилась. Только жить на острове боится. Может с тобой поедет?

     — Это как? — Выгляжу я, конечно, по сравнению с ним бледно. А Салтычиха видать простить ему это не может. Молодая жена у взрослого мужчины — настоящий и стойкий раздражитель у всех кумушек, не взирая где это — в городе или деревне.

     — Как, как. — Он натянул какую-то лепёшку на голову. — Дать на голову?

     — Давай. — А чего стесняться или там нос воротить? Сам решил пожить тут, так и давай! Живи. — Так чего она?

     — Боится она там одна. Как её напугали тогда эти... — Он осёкся, покосился на меня.

     — Те, что на метеостанции погорели? — Спросил я спокойно, примеряя шапку, собранную из лоскутков самокатанной овечьей шерсти.

     — Ну, да. — Ильич взял веник в руки. — А откуда узнал?

     — Так, Владимир рассказал всё. — Парная ударила своей жарой, потянула вниз.

     — А мы сейчас убавим! — Ильич выгнал меня, завозился. Предбанник наполнился духом парной — сухим запахом дерева, разгорячённых камней, веника, запаривающегося в воде.

     — После первой чуть дадим отдохнуть. — Ильич нырнул к груде камней. — Готов?

     Они пришли внезапно. Мы не успели отойти от первого пара, как дверь распахнулась, впустив прозрачные клубы холодного воздуха, а вместе с ними и двух девушек в тулупах. Я подобрался, закручивая себя простынёй. И не потому, что было холодно от влетевшего воздуха, а потому, что понял одну вещь. На них, кроме этих запахнутых тулупов, калош, ничего не было. Они, пошутив что-то по поводу пара, простыней и чего мы тут не видали, как ни в чем, ни бывало, прошли к столу, поставили чашки, миски, расставили стаканы. Я невольно сглотнул. От такой близости мой внутренний мир подобрался, оживился, показывая намерение к знакомству. Но они нырнули в парную, оставив нам тулупы. Раз, тулупы у нас в руках, они в парной, и ничего не было видно. Выскочили они оттуда минут через пять — восемь, раскрасневшиеся и уже завернутые в простыни. Сев напротив нас, уже принявших по чуть-чуть, они также выпили по рюмочке, закусили, а потом приступили к опросу меня. Отвечать я старался честно — так как две девушки очень молодо выглядевших даже с близкого расстояния и без косметики — были лучше всякого детектора лжи. Я так понимал ситуацию.

     Баня удивительным образом прошла без всякого такого. Девушки парились, мы парились, потом парились Наталья и Ильич, а мы с Ириной сидели и болтали обо всём. Наталья, узнав о смерти жены у Ильича, которого на самом деле зовут Владимир Ильич, приняла не простое решение для деревни — приехать сюда, чтобы жить с ним. Причина такого решения была совсем махровая — юношеская любовь. Влюбилась в него в классе пятом, когда тот приходил к ним в школу рассказывать о работе в колхозе. Ирина же поехала следом, скрываясь от преследования своего жениха, за которого выходить не хотела, а родители настаивали. Тут и встретилась с Вовичем, который, на самом деле, Владимир Вениаминович. И хочется ей вместе жить, а боится тех, что в гнилом месте обитают. Раз они напугали её ползающую по лесу с лукошком. Еле успокоили. Она теперь боится, а тот с острова ни ногой. Вернее, не хочет оставлять остров и церковь на ней без присмотра. Вот такая вот любовь.

     Возвращались мы расслабленные, довольные уже в глубокой ночи. Я как упал на постеленные простыни, так и заснул в чём был — в комплекте нательного хлопкового белья с чёрной звездой и цифрами войсковой части у которой этот комплект был в своё время куплен вместе с ещё ста девяносто девятью комплектами за банку самогона в три литра.

     ***

     Проснулся я от стона. Сдержанного стона из-за стены. Руки невольно скользнули к глазам, протереть их, навести резкость на окружающий мир. Повторный стон затормозил мои руки. За стенкой занимались любовью Наталья и Ильич. Делали они открыто,...

  не стесняясь разносившихся скрипов кровати, шумного дыхания, характерного шлёпанья. Единственным, что сдерживала она, была рвущаяся наружу радость наслаждения. Но радость находила тропки, лазейки, щёлочки выскакивая в мир такими вот приглушёнными стонами. Не знаю сколько времени прошло в темноте избы, наполненной звуками их любви. Мне было не до счёта времени. Серьёзно. Мой член как ракета рвался вверх, вытягивая меня из кровати. Но я держался, кусая губы. Куда пойду? К ним? Как? У вас так тут весело, можно присоединиться? Думаю, что они меня просто бросят на околице деревни. Даже закапывать не будут. Рука, отвечая моим страданиям, милосердно скользнула к члену, стала мять его, стараясь успокоить. Но наглец требовал своего, жадно впитывая её вздохи из-за стенки. Вместе с участившимися стонами, гармонично сочетавшимся с шумным дыханием Ильича, рука моя ускоряла движение, вытягивая изнутри застоявшийся запас. Вот, вот, сейчас. ДА! Фонтан ударил одновременно с их невольным всхлипом, завершающим высший пик оргазма. Сдерживая летящие вверх капли, я прикрывал свой член ладонью другой руки, мысленно видя, как она расслабляется, отпускает зажатое её руками, ногами тело мужчины, хватает воздух ртом. А он лежит на ней, придерживая своё тело, упираясь на локти, вдыхая её запах, наслаждаясь её телом, теплом, своей слабостью. Что теперь мне делать с моими руками, полностью заляпанными и спермой всё ещё вытекавшей из чуть покосевшего члена? Не ползти же в темноте в предбанник мыть руки? Они-то не спят! Сразу поймут, что я всё слышал.

     — Иленька, милый. — Шепот из-за стены отвлёк меня от мыслей всё больше набиравшей обороты. — Ты как?

     — Превосходно. — Кровать заскрипела. Он ложился рядом. — Ты у меня такая сладкая. Особенно вот это такое сладкое.

     — Да, ладно. — Она тихо хихикнула, шлёпнула его по руке. — Человека разбудишь.

     — Да, он должен был уже проснуться. Мы с тобой ему по голове кроватью стучали.

     — Да?

     — Наверно. Только что в этом такого? — Она, вероятно, скорчила какую-то мину на лице — вроде того, что как неудобно. — Он, что не мужик? Ещё какой мужик! Не из этих. Вон как на Ирку с тобой смотрел.

     — Да, член у него приятных размеров. — Она чмокнула его. — Но ты супер. Первый.

     — И ничего, что на девятнадцать лет старше?

     — Для меня, ты знаешь, это не играет роли. Я так. — Она что-то стала ему шептать.

     — Ты сказанула! — Он поцеловал её громко, явно демонстрируя, мне лежавшему за стенкой, свидетелю их отношений, свою любовь к ней. — И что?

     — Надо в аптеку в райцентре купить тест. — Она беременна от него? Интересно. — Лучше немецкий.

     — Поедем, купим. Здорово! А как мы его назовём?

     — Или её?

     — Неважно!

     Они ещё поговорили немного совсем тихо, а потом затихли. Задремал и я, так и не найдя чем вытереть свои руки. Под утро, в серости избы, я проскользнул на улицу, старательно вымыл свои руки, скрывая следы ночного рукоблудства.

     — Мы давно живём. — Она сидела на пороге, держа в руках миску с солеными помидорами. — Детей хотим.

     — Дети это хорошо. — Чёрт побери, куда мне в моих кальчиках?

     — Садитесь. — Она пододвинулась, освобождая место рядом с собой. Тулуп, накинутый на плечи, распахнулся, показывая голое тело. Я отвёл глаза в сторону, а вот член!

     — Ничего, садитесь. — Она усмехнулась. — Ничего в этом нет такого. Мы ведь взрослые люди. Садитесь.

     — Ага. — Я сел рядом, стараясь успокоить свой разбушевавшийся аппарат.

     Завтрак был превосходным. Признаться, утренние посиделки с ней на крыльце — без всякого там секса, флирта, даже намёка на что-нибудь такое — было прекрасным. После чего внутри меня как завелось что-то. Просто вот так, посидеть рядом, в чем-то наброшенном на голое тело, доверяясь мне, уже давно никакая женщина не сидела. От этого крышу у меня прочно снесло. Честно. Отчего, внутри было очень спокойно и радостно.

     Я решил пройтись по деревне — смешавшей в себе старые подворья, новые кирпичные дома и даже попытку втянуть деревню в городской быт — пятиэтажное панельное здание, пугавшее теперь своими черными провалами окон. Деревня же жила своей жизнью. Кто-то рубил дрова, кто-то вешал бельё и, вообще, я был как инопланетянин на вновь обнаруженной планете.

     Завернув в поле, что-то давило меня сегодня изнутри, в поисках кустиков, мне пришлось пройти сквозь снопы соломы, собранных в плотный круг на краю поля. Природа веселилась, как могла, наслаждаясь последними тёплыми деньками. Наслаждался и я природой, благо бумажка, последняя пачка бумажных салфеток, обнаруженных сейчас случайно в заднем кармане джинсов, была наполовину полна.

     Довольный собой, а ещё больше своевременностью обнаружения кустиков, я пошёл обратно той же дорогой. Смех, призывный смех женщины, затягивающей мужчину в свои сети, уронил меня в стог. Не знаю почему, но я нырнул в стог, вжимаясь как можно глубже в колющую сердцевину. (Специально для — ) Пара прошла сначала вдоль стога, завернула за него, и только я было собрался вскочить, как она, пятясь, появилась из-за угла.

     Они целовались словно это был их последний поцелуй. А потом откачнувшись, стали сбрасывать одежду, высвобождая свои тела. О! Я очень удивился. Да, это же Салтычиха! А мужчину я не знал. Хлопнув её по голому плечу, мужчина затряс членом.

     — Давай! Он давно тебя ждёт!

     — Витенька. — Салтычиха опустилась на колени. — Ты меня мучаешь.

     — Ни хрена! — Он ухмыльнулся, ухватил её за голову. А у неё третий размер, да и какой — правильные плавные округлости заполненные не силиконом, а настоящим живым телом! И плоский живот, бёдра! В одежде она такая бесформенная!

     — Не буду! — Она оттолкнула его. — Иди к чёрту!

     — Пожалеешь!

     — Иди к чёрту! — Она вжалась в сноп, зашарила рукой в поисках одежды.

     — А вот теперь пройдись! — Мужик потряс её платьем, трусами. — Пройдись! Сука!

     — Зачем я тебя, урода, приголубила? — Она чуть громко крикнула это. Кроме лифчика у неё остались только колготки. — Сволочь!

     — Да, пошла ты! — Он скрутил в узел одежду, сунул под куртку. — Сиди, реви!

     Вот гад!? Не знаю какая сила дёрнула меня из снопа. Мужик испуганно-удивлённо охнул, сложился, подставляя мне шею. Пускай полежит, очухается!

     — Возьмите. — Я протянул узелок с её одеждой. — Возьмите.

     — Спасибо. — Какие глаза у неё! Моих лет женщина, очень не дурна собой. А проще говоря, приятная и милая женщина. — Отвернитесь? — Это слово она прошелестела, не поднимая глаз. Ну, да. Одеваться перед чужим мужчиной?

     Её мужик так и остался лежать без сознания. Нет, я его не убил, просто уронил самым простым приёмом, которому обучил нас, молодых солдат, выстроив для первой спецфизподготовке, прапорщик Дордюк и который работал всегда без сбоев. Не смея поднять глаз, она шла рядом.

     — Давно хочу от него уйти. — Она вдруг остановилась у кустов с ярко красными листьями. — Он только мучает меня. Не женится, не говорит даже о семье. Только пьёт, гуляет. Эх!

     — А кроме него? — Мне понятно, понятно. Только тянет меня завалить тебя прямо тут. Да, что же это со мной!? Недотраханность!? — Другие?

     — А другие ещё хуже. — О! У неё любовь действительно так и рвётся изнутри! С таким глазами! — Уезжать не хочу. Тут всё моё, тут мои родичи, тут мой дом. Детей хочу.

     — Да. Дети это хорошо. — Что ещё мог я сказать женщине находящейся в таком состоянии? Наверно, кроме глупого, в такой ситуации, выражения, ничего.

     — Пойдём. — Она взяла меня за руку, ударив током своего тепла. — Пошли. — Мы, оказывается, стояли на заднике её двора. — Быстрее!

     Протащив меня через кусты, она, не отпуская руки, нырнула в сарай, а из сарая в дом. Вот, как хитро тут устроено! Надо запомнить!

     — Знаешь. — Она оперлась спиной на дверь, только, что захлопнувшейся за нами. — Ты тут не местный, тебе ... 

     простят.

     — Что простят? — То, что мужика уложил? Так, если надо, то вновь с ним встречусь. А кодло соберёт, так дрын возьму.

     — Вот это. — Она рванула на себе платье. Именно рванула, с треском ниток разрываемой ткани, летящими пуговицами, кривившей молнией. Вторым рывком она сбросила его на пол, переступила, показывая своё нижнее бельё. Надо отметить, что ещё там, у стогов, я отметил, что Салтычиха любит хорошее бельё. — Ты со мной?

     — Э... — Вот же незадача! Что говорить? — Я.

     — Меня зовут Мария. — Она подошла ко мне, не отрываясь, смотря в глаза. Член мой отреагировал ещё тогда на поле, а сейчас, потянулся, расправляя свои мускулы. Ох! — Зови меня Мара или Маня. Как хочешь.

     — Маша. — Я протянул руки, обхватив чашечки лифчика с ажурной тканью, сквозь которую рвалась наружу желающая плоть, которая не только выпячивалась сосками, напряжёнными грудями, но и запахом. От которого голова шла кругом, а член уже рвался, а не стучался в ширинку. — Машенька!

     — Да. — Какие у неё губы! Бархатные, сладкие, в которых утопаешь и забываешь обо всём. Кроме застёжки у лифчика, тонкой резинки трусиков, с которой надо быть очень аккуратным. Они рвутся на счёт раз.

     Мы сбросили одежду прямо тут, у входа. Руки мои окунались в эту красоту тела, наслаждаясь её линиями в которых и грамма того, что все называют целлюлитом и не пахло! Она же, замирая от пальцев, щекотавших волоски на лобке, первые, самые важные складки между её ног, ласкала член, перебирая по нему дрожащими пальцами. Словно коллекционер, дрожащий над коллекцией старинных марок. Или там ещё чего-нибудь очень хрупкого, нежного, боящегося даже малейшего грубого обращения.

     — Пошли на кровать. — Она повернулась, грохнула засовом. Ого, а сзади она такая фигуристая! Я невольно впился руками в бёдра. — Ты тут хочешь?

     — Я везде хочу! — Приподняв её, я понёс дрожащую женщину к кровати, с башенкой подушек, накрытых паутинкой вязанной салфетки. — Ты не представляешь, как я хочу!

     — Не представляю. — Она откинула голову, отбрасывая неожиданно появившиеся волосы. — Ты меня люби. Сейчас люби.

     — Люблю! — Я наклонился над ней, тыкая головкой в губы, уже сочившиеся от нетерпенья. — Очень люблю — твои губы, твоё тело, твои глаза. — Головка сама нащупала вход, стала раздвигать вторые губы, протискиваясь внутрь.

     — Сильней. — Она приподнялась на локте. — Трахни меня! Ворвись в меня! Воткни!

     — Да! — Я отвёл зад назад, ударом вогнал член в определённый им вход.

     Она вытянулась, словно поднималась повыше, а потом ещё шире раскинула ноги, чуть ли не на шпагат. Хотя этого уже не нужно было. Я нырнул до самого низа, упёрся мошонкой в промежность, влажной от соков желания. Она потянула меня на себя, стараясь толкнуть грудью в губы. Ну, держись! Я перехватил её бёдра поудобней, обхватил губами просящийся в мой рот сосок. Маша взвизгнула, закрутилась. Нет, теперь уже терпи!

     Она не провожала меня. Просто лежала голая на тулупе, брошенном на пол, подложив кулак под щеку. Я поцеловал её, прежде чем уйти. Встал на колени, ласково поцеловал в уставшие губы, погладил по голове, расправляя волосы.

     — Иди. Тебя там уже ждут. Ты же будешь покупать картошку?

     — А ты?

     — А моё место тут. — Она вздохнула. — Перед отъездом придёшь?

     — А, может быть, я хочу сделать это завтра? — Я наклонился, поднял её тело, собираясь положить на кровать, превращённую нами в горную местность из сбитых в комки подушек, одеял.

     — Я. — Она уцепилась за мою шею. — Я умру под тобой. Ты меня залюбишь.

     — Залюблю. — Какой у неё смешной выговор! И такая сексуальная выемка на шейке! — Хотя, говорят, что приходит второе дыхание.

     — У кого?

     — У обоих! — Пальцы скользнули вниз, пробежали по прижатым губкам.

     — Попробуем? — Плотно сжатые ноги раздвинулись, пропуская мою руку в тёплое межноножье к началу нежных губок, прячущихся в зарослях курчавых волосков.

     — Сделаем. — Уверенность в голосе — залог успеха.

     **

     Сидя сверху на краю этой импровизированной плавучей платформы, я болтал ногами, щурясь от солнечных бликов на воде. Утром закупки, договорённости и прочее всё пролетело в один миг. И баржа оказалась такой вот вместительной, приняв на платформу всю эту груду мешков. Практически вся деревня вышла провожать нас — десятерых мужиков, чуть трезвых, но на ногах, Иринку с ворохом вещей, меня, чуть ошалевшего от бессонной ночи. Мария оказалась крепкой, истосковавшейся по мужской ласке, женщиной, и у неё отрылось не только второе, третье, но и четвёртое дыхание. Мне же оставалось лишь подтягиваться за ней. Но я вышел победителем. Она заснула, вжавшись в меня, полностью опустошённая и бессильная. Мне же предстояло вывернуться из её объятий, одеться и ещё провести торги, переговоры о доставке, а также ещё проконтролировать погрузку. Мария на проводы не пришла. Смотрела, наверно, из окошка, не желая появляться на глаза деревне с такими вот синяками под глазами. Слухи поползут. Хотя, слухи и без этого поползут. Весь день, считай, ни меня, ни Маши видно не было. Ильич просто кивнул мне утром, Наталья сделала вид, что никуда я и не пропадал. Конечно, деревенские всё обо всех знают. Деревня! Узкий мирок, где даже ох и вздох, тем более, если это вздох от любви, слышен, практически в каждом доме. Мда. Не хотел бы я в таком вот жить. Ох, не хотел! Отдельно, сам с собой или с женщиной, но чтобы отдельно от всех них. От этой деревни.

     Стуча мотором, баржа медленно скользила вниз по течению, лавируя между островами. Какие красивые виды тут!

     — Красиво? — Ирина подошла, как кошка, неслышно.

     — Очень. — Я помог ей сесть. Она выдохнула, словно сделала глубокий вдох и задержала дыхание. — Глаз не оторвать.

     — Ага. — Что хочешь сказать? Говори, не томи. — А у вас с Машей что?

     — Знаешь, не могу сказать. — Вот пошла разведка. — Трудно сказать.

     — Даже если просто родит ребёнка это уже хорошо. — Она не смотрела на меня. — Душно ей у нас. Ой, как душно! В ребёнке хоть какая-то отдушина. А помочь, мы с Наткой поможем.