Внизу, тесно прильнув ко мне, тихо сопел малыш. Покалывание в мышцах после изнуряющего напряжения постепенно исчезало. Вздремнул и я... И вдруг резко очнулся от ужаса, охватившего сознание. А ведь и правда, продлись еще немного ступор экстаза и парень бы задохнулся! Ну ты, блин, даешь...

     Но ведь как здорово-то было!

     Память понеслась в глубины былого, пытаясь найти в нем, что-то хотя бы отдаленно напоминающее произошедшее по силе и накалу. Скажу вам — долго ей пришлось ворошить прошлое. Что-то подобное, значительно менее мощное, я испытывал лишь дважды.

     Впервые это было с моей, тогда еще любимой, бывшей. Я вернулся домой из длительной хабаровской командировки с кучей подарков (великолепный китайский фарфор, икра, тряпки, игрушки), невероятно соскучившийся по домашнему теплу и уюту. Жена с сынишкой буквально повисли у меня на руках. Это был настоящий праздник души. Всю последующую ночь я любил ее жарко и пламенно и корень мой, казалось, не собирался расслабиться хоть ненадолго, вонзаясь и вонзаясь, извергаясь раз за разом и продолжая рваться вперед. Лишь на рассвете мы уснули уставшие и счастливые...

     Во второй раз это произошло так. Добираясь ранней осенью из Бармашова до Херсона, я остановил попутный ЗИЛ. В кабине места не было, и я согласился ехать в кузове более чем на половину загруженном яблоками. Там же на их груде полулежал и грузчик — русый, поджарый кобелек лет 25-ти, одетый лишь в шорты и сандалии. Я умостился рядом с ним, больше было негде. Закурили, вяло перебросились несколькими фразами и затихли. Погода стояла солнечная и ясная, ветра почти не было. Машина не спеша пожирала километры расплавленного шоссе, урча и покачиваясь. Ехать было далеко, и я расслабился под жаркими лучами солнца, овеваемый легким ветерком, объятый невероятно свежим ароматом зрелых фруктов. Помню редкое чувство бьющей через край жизнерадостности, охватившее меня в тот по-летнему яркий день, когда солнце, казалось, решило на прощание заключить людей в свои пылкие объятия перед длительным расставанием.

     Развалившийся рядом парень дремал, тихо посапывая и покачиваясь в такт машине, постепенно склоняясь к моему плечу. А дальше все развивалось по хорошо известному вам сценарию. Сначала голова его легла на плечо, затем сползла на грудь и на живот, пока не очутилась на давно взведенном корне. Какое-то время мы поиграли в непонятку, наслаждаясь тактильными ощущениями... Затем он будто во сне улегся боком и я ощутил на стволе сквозь легкую ткань брюк горячее дыхание и касания мягких губ. Одна моя ладонь легла на жесткие кудряшки головы. Вторая, скользнула по загорелому плечу и ложбинке позвоночника, и юркнула под шорты, гладя и массируя его восхитительно упругие и пушистые булочки.

     Разыгрывать случайность происходящего более не было нужды. Парень быстро добыл мой корень из-под одежды и прильнул к нему прохладными губами. Рот его, в отличие от воробышкиного клювика, был гораздо более вместительным, под стать пугачевскому. Он немедленно вобрал в себя головку и, покачиваясь, принялся внедрять ее все глубже.

     Пальцы мои тем временем проникли к его лохматой промежности. Нащупав под кожей твердый валик основания члена, они углубились во влажное от жары, но чистое ущелье, пока не коснулись нежного, слегка пульсирующего ануса. Ощущения от умелых ласк его губ, от горячей влажности пещерки, одуряющий запах яблок погружали сознание в сладостную негу, и я плыл и плыл в ее волнах. Парень чередовал глубину заглота с силой сосания, умудряясь даже чего-то там вытворять язычком. Движения его головы становились все активнее, доводя корень до предельного накала, и мы с машиной помогали ему в достижении желаемого, чем могли, пока не разверзлись хляби семенниковые и я уже сам, бешено напяливая буйную головушку на чресла, не изверг в нее свои как всегда щедрые соки. Парень жадно поглотил все до капли и принялся облизывать мою «конфетку», постепенно переключаясь на мошонку и лобок, пресс и грудь, заодно освобождая ее от майки.

     Когда ласки его сосредоточились на сосках, член вновь решил продемонстрировать стойку «смирно». Я все настойчивее разрабатывал его сзади. Короче, все вело к естественному продолжению, когда машина стала тормозить. Парень сусликом взвился ввысь, демонстрируя симпатичный холмик на шортах, и тут же принялся лихорадочно приводить в порядок мою одежду. Впереди сигналили престарелые попутчики из местных. Дядюшки составили нам компанию до самого Херсона, а там пути наши разбежались навсегда.

     Вновь охваченный яблочным ароматом прошлого, я и не заметил, как призывно заныло в паху и забытый мой «дружек» плотоядно прильнул к теплому животику дремлющего паренька, вздрагивая и твердея, словно пытаясь самостоятельно побудить того к действию. Не знаю, какими там флюидами они обменивались, но домогательства его не канули втуне. Малыш сквозь сон обхватил его руками и вдруг проснулся, оторвав от груди разрумянившееся, трогательно-наивное личико и глянув удивленно-сонными глазенками.

     — Ой! Я кажется, вздремнул чуток... Ох-ох-хо-хах-ах-ах-ах!... Хорошо-то как!... А я гляжу, вы тут без меня уж совсем соскучились... Ах ты ж мой гладенький, — продолжал он склонившись к корню, — ах ты ж мой гаденький. Ишь набычился как. Чего слюни-то пускаешь? Небось на попочку мою нацелился? Опять штурмовать будешь! Не уж, братец, нет тебе веры. Я теперь сам всем управлять буду, — причитал он, с трудом выговаривая слова, поглаживая ствол и слизывая сочившуюся смазку.

     Затем встал на коленки, развернул меня на спину, резко отвел протянутую к нему руку и погрозив пальцем, потянулся к тумбочке. Подцепив соску и крем и отметив, что вода-то в ней давно остыла, ну да хрен с ней, он с явным наслаждением смазал ее и промежность. Затем вручил соску мне и со словами: — «от греха подальше» — навис надо мной в позе «69».

     Медленно лаская его пещерку, я вскоре внедрил в нее «расширитель» и, водя им туда-обратно одной рукой, второй обхватил его хозяйство. Отводя стебелек от тела, я покачивал и дышал на него, пока не вобрал с себя, вторя малышу.

     Я никогда не был большим любителем минета. Но Воробушка, да еще в столь ответственный момент, решил ублажить. Какое-то время мы изгалялись во взаимном сосании, пока он не кончил, оросив семенем мой торс. Затем он сменил позу, обратив ко мне счастливо сверкающие глазки. Оседлав пах он заявил, что готов попробовать. Сменил позу и я. Усевшись на край тахты, я приподнял его берда, облачил своего «ратника» в резиновые доспехи, и мягко усадил на глядящую в потолок головку, после чего начал осторожное проникновение в тугую и горячую дырочку. Предприятие сие, как и следовало ожидать, поначалу было весьма трудным. Поэтому, вспомнив «незабвенного» Ильича, мы действовали согласно его наставлениям — шаг вперед, два шага назад. Изогнувшись и откинув голову, парень тихо постанывал, обхватив мою шею.

     Затем, склонившись к уху, жарко задышал в него и зашептал, что умирает от жажды. На столике никакой жидкости уже не было. Осторожно войдя до предела, я встал и отправился с ним «на крючке» в кухню. Мы вытащили из холодильника «Фанту», побелевшую от инея бутылку «Шато» и вернулись в комнату, где я стоя откупорил бутылки, и мы промочили горло. Ледяная жидкость ненадолго остудила разгоравшееся желание. Подхватив Воробушка снизу я расхаживал по комнате, покачивая его на корне, целуя в податливые уста и чувствуя каменеющую плоть в его узком ущелье. Воткнул в давно затихший маг кассету Эроса Рамазотти и мы вновь вернулись к тахте. Уложив на спину, я забросил его ножки на плечи и начал замысловатый танец бедер, гладя его нежную грудь и животик.

     Движения становились все настойчивее. В голове полыхало разноцветными красками полотнище жаркого северного сияния. Покрытое испариной тело волнами сотрясала сладострастная дрожь, а из горла рвались один за другим рыки осмелевшего зверя. Он все сильнее овладевал сознанием. Сжав руками парня за плечи, я все яростнее вколачивался меж его ног, уже не контролируя себя, пока тело ...

  вновь не забилось в очередном мощном оргазме.

     Дождавшись его окончания и не желая покидать сразу столь желанную щель, я поднял парня на грудь и улегся на спину, согнув ноги в коленях и образовав ими подобие спинки, к которому он и прислонился, бледный и взмокший не меньше моего. Какое-то время я отдыхал, прислушиваясь к утихавшему в ходящей ходуном груди набатному стуку сердца, вновь поражаясь силе и остроте наслаждения.

     Когда дыхание успокоилось, в душе вновь, но сильнее прежнего возникло щемящее чувство, и я вслушивался в него сквозь гул огня в печи, тихую, лирическую и немного грустную музыку и едва различимый перезвон капели на подоконнике.

     Утихший, было, Воробушек потянулся, разведя руки в стороны, зевнул и склонился к столику за водой. Валик его ануса непроизвольно сжался, затем вновь и вновь — уже специально — словно проверяя мой корень на прочность и тот не замедлил отозваться, твердея в жаркой теснине.

     Облокотившись локтями на мои колени, парень начал медленно качаться на нем, поигрывая сфинктером. По телу разлилась волна приятной истомы, вновь возрождая желание. Теперь уже он сам нанизывался на ствол, регулируя глубину и скорость проникновения. Движения его постепенно выкачивали из кондома находящуюся там жидкость и она накапливалась вокруг ствола, жемчужно поблескивая в свете пламени. Воробушек увеличивал темп. По его раскрасневшемуся лицу и груди струились ручейки пота, стекаясь ко вновь взведенному корню. Он тяжело дышал и стонал весь во власти сладострастия. Надолго сил птенчику не хватило и тогда я, поддерживая его снизу, уже сам заработал бедрами набирая скорость и распаляясь все больше. Так и пошло: когда уставал я, инициативу перехватывал Воробушек, когда начинал утихать он, активизировался я и тогда он буквально порхал на стволе, размахивая руками, словно крыльями и звонко хохоча.

     Не знаю сколько длилось это безумие — четверть часа, час? Время перестало для нас существовать. Была лишь эта испепеляющая, сладострастная гонка, острой бритвой наслаждения вспарывавшая сознание и реальность. Мы пребывали за ее пределами, слившись воедино, создавая свою собственную исполненную любви и желания, страсти и вожделения реальность, прекрасную как вечность и мимолетную, словно летний дождь. Все чувства обострились до предела, тела двигались в унисон, существуя, будто сами по себе, приближая нас к неотвратимой развязке. Мы лоснились от пота. В горле стоял сухой ком. Кровь вскипала в венах, напрягая все мышцы в последних усилиях, а из глоток рвались какие-то дикие животные звуки, когда молнией блеснула в сознании первая самая мощная волна экстаза, пронзившая нас одновременно, после чего тела затрепетали в его волнах, и из воробышкиного стебля хлынули триумфальные брызги!

     Этот последний оргазм был и самым мощным. Выхолостив нервы, иссушив тела, поглотив, казалось, последние силы он затих, превратив нас в подобие тряпичных кукол с пустыми глазами, которые, сплетясь в слабых объятиях, на какое-то время просто отключились... Из забытья я очнулся также резко, как и накануне, но теперь от жажды. Прильнув к почти полной бутыли «Фанты» я высосал ее наполовину и лишь тогда пришел в себя окончательно. Часы показывали далеко за полночь. Воздух в комнате был жарким, напоенным запахами спермы и свежего пота. Раскаленная печь продолжала извергать жар. Сна ни в одном глазу. Сознание было исполнено ноющей и щемящей пустотой. Перевернув бокал «Шато», я скрутил в печи огонь, открыл форточку и вновь вернулся к постели. Воробушек разметался во сне среди смятых влажных простыней, хранивших следы наших излияний. Кое-как расправив их, я укрыл его одеялом, невольно залюбовавшись невинно-детским видом спящего.

     Все тело было липким. В зарослях груди и живота засохли брызги малыша, и сейчас пощипывали кожу, склеив волоски и стягивая их. Страшно хотелось окунуться в горячую ванну. Но в кране воды, увы, уже не было, а до утра еще далеко. Отправившись на кухню, я поставил в большой кастрюле воду (благо запас ее всегда пополнялся в большой 100-литровой бочке) и закурил свою трубку. Мысли бродили в голове неупорядоченной шумной ватагой, наползая одна на другую, смешиваясь, все чаще и чаще возвращаясь к произошедшему. Когда вода согрелась, я кое-как обмылся в ванной, с болью и зубным скрежетом вычесывая щеткой надежно въевшиеся и словно сросшиеся с шерстью комочки. Наконец пытка была окончена. Решив с утра нормально отмокнуть в нормальном объеме воды, я вытерся, и критически осмотревшись в зеркале, вернулся в комнату.

     Мысли постепенно успокаивались. Можно было немного более трезво разобраться в себе и решить, что же делать дальше. Поразмыслить было о чем. Я наконец понял происхождение ноющего в сердце чувства, возникшего в самом начале встречи. Просто я полюбил парня. И все происходившее в дальнейшем лишь усиливало это чувство.

     Я любил его всего. Любил так, как не любил еще, наверное, никого. Не взирая на все вопиющие различия и очевидности. Отвергая доводы разума, и... загоняя себя в тупик. Ибо жить я с ним все равно не смог бы, даже возложив на алтарь любви всего себя без остатка. Он был «Воробушек» — и этим было сказано все. Я редко ошибался в людях и даже немного гордился этой способностью сразу разглядеть основу их естества. Скажите мне, люди добрые, кто и когда приручал воробья? Кому он смог, например, отплатить благодарностью за помощь или хотя бы привязаться на какое-то время? Такого не бывает. Есть конечно исключения — в чем их нет? — но интуиция подсказывала, что это не тот случай. Не тот!

     Как же так... Как же быть? Я готов был к любым жертвам, лишь бы оставить малыша с собой. Лишь бы иметь возможность любить и опекать его, дарить ему радость и участие, свою страсть и защиту. Но нужны ли они ему? И даже если нужны, то надолго ли его хватит? Сколько месяцев или лет продлится этот праздник, это половодье чувств у Воробушка? Сколько времени сможет он любить стареющего и седеющего лохматого мужика, когда вокруг столько молодых и симпатичных, пышущих юношеской сексапильностью парней? Как заставить, убедить себя в том, что среди них нет твоего счастья? Как он или даже я сам в его возрасте смог бы убедить себя в том, что с этим мужиком на долгие годы будешь как за каменной стеной?

     Сердце и душа стремились к нему безоглядно. Разум же острым скальпелем жизненного опыта ставил свой неутешительный приговор. Не в состоянии смириться с ним, не желая принять его очевидность, я вновь вспоминал свою жизнь, словно выискивая в ней хотя бы какой-то намек на спасение. Вспоминалось многое — отец, первые отроческие опыты и разочарования, армия с ее бурными, многочисленными и разнообразными приключениями. Вспоминались веселые и не очень постармейский годы. Друзья по летному училищу, женитьба, неудачный, но весьма длительный и болезненный ее опыт. Неожиданная и благополучная встреча со знакомым по училищу, благодаря которой я обрел и надежную работу, и капитал, и нового любовника из тех, о ком можно только мечтать. Болью в сердце заныло от воспоминаний о трагической его утрате.

     Ох, и занесла ж меня память в экие дебри!... Едва вырвался из цепких объятий воспоминаний, понукаемый лишь мешающим, но мало ощутимым дискомфортом. Очнулся от пронизывающей тело сырости, стоя совершенно нагим у темного окна. По летним меркам на дворе уже светало бы. Но сейчас и до рассвета, и до желанной воды было еще далеко. Тем не менее за те несколько часов, проведенных мною в прошлом, комнатка успела достаточно выстудиться.

     Печь грела и далее, правда, уж не столь усердно. В тусклых ее отблесках виднелся в алькове свернувшийся калачиком Воробышек, плотно закутавшийся в одеяло. Следовало прикрыть забытую форточку, размять и согреть окостеневшие ступни, очистить давно угасшую трубку, набросить халат, чем я и занялся, попутно наведя порядок на столе в ожидании кипятка для нового кофе. Воспоминания неохотно отпускали в реальность, все наплывая одно за другим, вновь и вновь возвращая в минувшие годы. И я вновь предался им, устроившись ...  

     в кресле у печи, лицом к окну, с новой чашкой кофе и вновь набитой трубкой...

     Слышалось как на дворе усилился ветер. Пошел снег. Крупные пушистые снежинки пикировали в окно, кружились в замысловатом танце, то приближаясь, то исчезая во мраке небытия. Танец их завораживал и влек. Снежинки, словно давно забытые лица, выплывали из временных глубин, оживляли воспоминания, и вновь уносились туда где им и надлежит быть — в прошлое. Зима в последних своих усилиях, пользуясь ночным временем решила, пусть ненадолго, взять реванш и похозяйничать в спящем городе, невольно возвращая меня к армейской жизни.

     (Уж даже и писать о ней, было начал. И описал многое. Но тема эта слишком объемна для данного изложения и я решил посвятить ей отдельное сочинение в данном случае не слишком удаляясь от главной темы).

     Почему армия? Пожалуй самые светлые воспоминания связаны с моей крымской, десантной службой в армии, немало удивившей почти полным отсутствием дедовщины. Армии в которой благодаря специфике войск превалировали какие-то особые, почти братские отношения между служивыми, очень живо напоминающие мне настоящую мужскую дружбу с отцом. Армии с бесконечными «физо» и ВСК, учениями, прыжками, многокилометровыми марш-бросками, строевой и нарядами. С постоянным голодом и постылой программой «Время». Армии находившейся вблизи северо-крымского — тогда гадюшного и грязного городишки, который прежде я столько раз миновал в своих вояжах на море, совершенно не замечая.

     Тут я впервые не ощущал себя переростком, ибо в части нашей со всего необъятного Союза были собраны примерно такие же ребята, отличавшиеся лишь своей национальной принадлежностью, ростом, типом и пропорциональностью фигур. Единственным, что отличало меня от остальных с первых же месяцев службы, был мой неординарный корень, как и у всех вываливавшийся по утрам из прорези кальсон (имевших пуговку лишь на поясе) в дубовом стояке, кого-то восхищавший, кого-то смущавший, но всем служивший источником добродушных шуток и подтруниваний. Соперничавший по своим габаритам лишь с мужской гордостью несколько более компактного одногодки — осетина.

     Армия по большому счету стала мне школой жизни, как бы напыщенно это не звучало, закалив физически и морально, приучив к самодисциплине и порядку. Именно в ней я впервые столкнулся непосредственно с таким понятием как «долг», лучше узнал свои позитивные стороны и нивелировал слишком выпирающее мальчишеское Эго, понял важность и ценность умения вести себя с другими по-человечески.

     Трудности армии как ничто иное быстро вскрывают присущую некоторым гнилость души, ее низость и мелочность. Но они же сближают, роднят парней, давая возможность легче переносить кажущуюся или явную несправедливость, с усмешкой мириться со всей ограниченностью и примитивностью солдатской службы, рождая в душе чувства сопричастности и ответственности за свои поступки.

     И, как это не странно, запретная солдатская близость в подобной атмосфере уже не казалась чем-то таким уж страшным и порочным. И нерастраченная сексуальность, столь мощная, не взирая ни на какие голод и физические нагрузки, находила свое проявления в несколько слишком крепких дружеских объятиях; в тесных сплетениях тел во время борьбы на физо, когда явственно чувствовалась горячая взаимно ощущаемая твердость в паху; и в крепких хмельных поцелуях; и даже во взаимной мастурбации после попоек, когда закипал розовой пеной вишневый сад в зоне отдыха, и пьянили своим одуряющим ароматом акации, цветущие вдоль главной аллеи.

     И каменный стояк, и нытье в паху, возникающие ежеутренне, не взирая ни на какие бромистые препараты, щедро добавляемые в наш рацион, иногда находили разрядку в тесных объятиях забывшихся на миг натуралов, истосковавшихся по такой казалось бы обыденной телесной близости. ( для всех) И какими же доступными и желанными становились они после редких попоек или знаменитого винного молдавского мармелада, иногда даже превращаясь в небольшие оргии, после которых стыдились смотреть друг другу в глаза, стеснялись вспоминать и даже признаться самим себе насколько же это было здорово и отлично от «двуполого» секса. Когда поутру сторонились вчерашних партнеров до следующего «срыва», и вновь сплетались в неистовых объятиях, списывая это потом на нехватку девочек и вновь клянясь себе, что это в последний раз и больше никогда, никак и ни с кем из ребят до самого дембеля.

     — А вот уж на гражданке! Да с девками! Вот там уж я оторвусь!

     Забывая о страстной, неописуемой нежности, вдруг с головой накрывавшей нечаянных любовников, хлещущей из самого сердца и не находившей себе иного выхода в кирзовых буднях солдатской жизни.

     Сексуальность определяла не только мои поступки и симпатии, но и, зачастую, саму армейскую карьеру. Благодаря ей я набрался самого различного опыта в половых отношениях, разобрался в себе и окончательно, как тогда мне казалось, определился в своих предпочтениях. Во всяком случае, перестал сомневаться в своей голубизне, перестал ее стыдиться.

     Армия дала мне очень многое. Вряд ли без нее я поступил бы так просто в летное училище, вряд ли служба в нем прошла бы так легко и весело. Вряд ли и вся дальнейшая жизнь сложилась бы именно так.