Разбитый извозчик тряс меня по кривой ухабистой улице. Путь до дядиного дома казался бесконечным. С утра я получил записку, на которой торопливо Сашенькиным размашистым почерком было написано:

     Mon cher Eugène!
Наконец-то я вернулась к своим родным пенатам. Приехали только вчера, поэтому пишу на скорую руку. Да и зачем писать, если сегодня мы сможем встреться? Приходите к ужину — я пока остановилась у отца. Нам так много нужно сказать друг другу! Отец говорит, что Вы женитесь. На ком же? Меня разбирает любопытство, я в нетерпении! Ах, как же давно я Вас не видела! Милый, дорогой друг, приходите! Приходите непременно!
Любящая Вас сестра

     Весь день я не находил себе места. Помимо моей воли вспоминались обстоятельства, при которых я видел Сашеньку в последний раз. Это было в деревне. Тем летом я подал прошение в университет и отдыхал дома перед отъездом в столицу. Было прекрасное солнечное утро. Сашенька в открытом платье сидела за фортепьяно, разучивая новый вальс. Я подошел к ней и встал сзади — будто бы для того, чтобы переворачивать ей ноты. Обнаженные по локоть Сашенькины ручки сияли в лучах солнца, проворные пальчики бегали по клавишам, локоны нервно подрагивали, когда у нее что-то не получалась, трепетно вздымалась девичья грудь. Все это опьяняло меня чистым, легким, радостным нектаром бытия. Я прикоснулся губами к ее душистому пробору и проник рукою за корсаж. Сашенька засмеялась и дернула плечиком. Я ей мешал.

     — Александра!
Оказывается, мы были не одни. Дядя стоял на пороге и глядел на нас. Выражение растерянности на его лице быстро сменилось гневом. Он покраснел, потом побледнел, затем покрылся красными пятнами. В его руках была легкая бамбуковая трость — уже тогда у него болело колено — и вот, перехватив эту трость так, что побелели костяшки пальцев, глядя на меня в упор, дядя двинулся ко мне. Признаться, я струсил не на шутку.
— Дядя, мы с Сашенькой любим друг друга и собираемся пожениться — выпалил я (пять минут назад я еще не собирался...)
— Ты. Не можешь. На ней. Жениться. — медленно, раздельно проговорил дядя, приближаясь к нам. — Она твоя сестра!
Мы с ней двоюродные, и если получить разрешение архиерея...

     Дядя коротко размахнулся и ударил меня. Я попытался было перехватить трость, но целый град ударов стремительно обрушился на мои руки и плечи. Дядя был выше и сильнее меня и, судя по его проворству, в молодости часто занимался фехтованием. Он загнал меня в угол, и мне оставалось только стонать и прикрывать руками голову, впрочем, по голове он не бил. Вскоре он сломал об меня трость и, бросив мне в лицо обломки, развернулся и стал уходить. В дверях он все-таки остановился и тихо произнес губами, побелевшими от гнева:
— И думать не смей даже близко подходить к ней. Понятно?

     Дядя увез Сашеньку в тот же день. «Слишком поздно!» — злорадствовал я, пытаясь найти на себе какое-нибудь место, на котором было бы не больно лежать. Потом я уехал в Петербург (к тому времени чернота с боков и груди почти сошла), а Сашеньку как-то очень быстро выдали замуж, и она уехала за границу. С дядей мы, разумеется, прекратили всякое общение. Несколько лет спустя я видел его на похоронах матери. Ему было не до меня, казалось, он вообще ничего вокруг себя не замечает. А я уехал сразу же после похорон — мне тогда всё было недосуг...

     Неужели мы наконец добрались? Старый дворецкий пошел доложить. Не чувствуя под собою ног, я поднялся наверх и услышал быстрый Сашенькин говор и смех. Мое сердце неистово забилось, я вошел... От Сашеньки не осталось ничего.
Внутренне я невольно ожидал увидеть юную прелестную девочку с тонким гибким станом, разметавшимися локонами, сияющими глазами, смеющимися румяными губами. Я ожидал, что она подбежит и бросится мне на шею, как это бывало раньше.

     — Ah! Mon Dieu! C'est Eugène! Bonjour, mon cher ami! Je suis heureuse de vous voir!
Только голос был похож на Сашенькин. Ко мне быстрой иноходью приближалась полноватая дама, суетливо протягивая обе руки. Чтобы скрыть следы горького разочарования, невольно проступившие на моем лице, я надолго склонился над этими пухлыми, унизанными кольцами руками. Мне предстоял скучнейший вечер в тесном семейном кругу. Говорили, в основном, о моей женитьбе, по косточкам разбирая, за какой что дают, и насколько это выгодно для меня.
— За Гуриной дают имение, — степенно рассуждал дядя, — да только что ты будешь с ней делать? Я имею в виду — с землей? Сейчас, чтобы имение давало доход, там нужно жить все время. И хозяйствовать надо с умом. А я не думаю, что ты на это способен. Лучше бери ту, за которой дают чистыми деньгами. Больше всего возьмешь за Ряхиной, но, знаешь... родниться с ними как-то не комильфо. Вчера только из купцов выбились. За Корчагиной, старшей, дают триста тысяч, но... ты ее видел?
— Мовешка?
— Не то слово! Страшная как черт. Бррр! Врагу не пожелаю. Так что, мой друг, придется тебе выбирать какую-нибудь из резняковских девиц. Сам он, правда, редкостный мерзавец, но зато с положением. Снюхался с губернатором, каналья. Может быть, продвинет тебя куда-нибудь.

     Я надолго задержался возле столика с закуской, и, после пятой рюмки, кузина Александра показалась мне весьма недурственной особой с очаровательными пухлыми подбородочками. На ужин подали солянку, стерлядь кольцом, жирных жареных перепелок. Дядя расстарался к приезду вовсю! Между прочим, кузина сообщила, что собирается в ближайшее время перебраться в свое имение. У нее была миленькая усадьба, совсем недалеко от города.
— Буду наезжать к вам сюда, — говорила она, ласково поглядывая на нас. — Всё не так скучно! И вы меня тоже не забывайте!
— А ваш муж? — я совсем запамятовал его имя, — Когда он собирается приехать?
— Боюсь, что никогда, — промолвила Сашенька и замолчала.

     После ужина дядя удалился на покой, и мы с Сашенькой остались вдвоем. Воцарилось неловкое молчание. Чтобы как-то заполнить его, я подсел к кузине ближе и взял ее руку. Она вздохнула.
— Ты почти не изменился, мой друг. А я? Я сильно подурнела?
— Ты стала совсем другой, но от того не менее прекрасной.
— Ах, полно льстить! Мне тридцать лет! Да, тридцать лет — немногим боле...
— Мне столько же, я видел свет, кружился долго в нем на воле...

     Сашенька искренне рассмеялась и на мгновение стала прежней Сашенькой.
— Ах, mon cher, я только сейчас поняла, как мне тебя все это время не хватало! Как мне прискучил этот Париж, эти салонные разговоры! Впрочем, что я! Ты, бедный, верно, помирал здесь с тоски — один, в уезде, да еще и без денег.
— Отнюдь. Я здесь вовсе не скучаю. Даже напротив! — и, повинуясь непреодолимому желанию продемонстрировать перед кузиной свои сомнительные достижения, я рассказал ей о барышне, и о Никитке, и о том, как я с ними живу и что делаю.
Сашенька возмутилась.
— C'est charmant! Завел себе сераль и еще собирается жениться!
— Я вовсе не собираюсь жениться.
— Почему, почему мужчинам достаются все удовольствия?! Они могут развлекаться, как пожелают, и общество смотрит на это сквозь пальцы!
— Надеюсь, что общество пока еще на меня не смотрит.
— А я, женщина, которую бросил муж (богатая женщина, между прочим!), вынуждена соблюдать эту самую дурацкую благопристойность!
— Милая моя кузина, да вы же сущая лирбертина! Не губите в себе этот редкий цветок! Позвольте ему раскрыться!
— В Париже это было бы проще. Но здесь, в глуши, под пристальным взглядом соседей...
— Дорогая, развлекайтесь так, чтобы не возбуждать ничьих подозрений. Ежели вы заведете себе любовника из местных дворян и будете средь бела дня разъезжать с ним по Большой Почтамской, общество, конечно, вас осудит. Но никто никогда не обратит внимания на красивого лакея, смазливую горничную, домашнего врача, двоюродного брата...

     Кузина задумалась, оценивающе посмотрела на меня и, взяв светский тон, холодно проговорила:
— Через пару дней я еду в деревню. Пожалуйста,...

  приезжайте меня навестить. Если хотите, я пришлю за вами коляску. И, надеюсь, вы будете столь любезны, что возьмете с собой вашего Никитку.

     Когда я вернулся домой, уже совсем стемнело. Бутылка красного французского вина — подарок Сашеньки — и новый неразрезанный роман должны были скрасить мое одиночество. Я удобно расположился на диване, но, лишь только взялся за нож, в дверь кто-то постучал. В комнату робко вошла Эжени.
— Здравствуйте, сударыня. Чем обязан столь позднему визиту?
— Простите, я подумала, может быть, вам потребуются мои услуги?
— В таком случае я известил бы вас. Впрочем, останьтесь. Какие услуги вы намеревались мне оказать?
— Я... я не знаю.
— Не знаете? Странно. Можете сесть вот сюда, — я немного сдвинул ноги, освобождая ей место на диване. — Хотите вина?
— Я протянул ей стакан. Она залпом выпила. Видно было, что она очень страдает.
— Ну-с? Так какие услуги?

     Еще несколько мгновений Эжени пыталась преодолеть себя, но, не выдержав, с криком: «Нет! Я так не могу!» — опрометью выбежала из комнаты. За дверью послышалась какая-то возня, потом дверь снова отворилась, и Никиткина рука втолкнула барышню обратно. Она снова попыталась выйти — не тут то было: дверь крепко держали с той стороны.
Я расхохотался до слез:
— Нет, право, он меня когда-нибудь уморит! Эжени! Ну что ж это такое, а?! Ну нельзя же так!
Эжени посмотрела на меня, на дверь, снова на меня... и, неожиданно для себя, звонко рассмеялась.

     Этого оказалось достаточно для того, чтобы сломать лед наших отношений. Шатаясь от смеха, я подошел к ней, и, дружески обняв за плечи, потянул за собой. Все еще смеясь, мы повалились на диван. Я крепко прижал ее к себе, такую нежную, такую родную!
— Не пытайся убежать от меня! Тебе все равно не удастся!
Я положил руку на ее лицо, раздвинул мягкие нежные губы, погладил ровный ряд зубов и попытался разжать их пальцами. Она пустила. Ее язык затрепетал, отстраняясь. Я просунул пальцы еще немного дальше и ласкал бархатистую поверхность языка, пока она не сглотнула. Удовлетворившись этим символическим оммажем, я занялся тем, что интересовало меня гораздо больше. Страшно мешала одежда.

     — Давай мы сейчас снимем все это — будет гораздо свободнее дышать! — я быстро расстегнул длинный ряд пуговичек на платье, отшвырнул подальше кружевной ворох белья, и, пока она снова не застыдилась, поскорее лег сверху, прикрывая ее собой.
— В прошлый раз было больно?
— Ах, ужасно, ужасно больно! Какой-то кошмар! Я думала, что умру!
— Это потому, что ты не хотела. Прости меня, я был так зол на тебя! Но не думай об этом! Сейчас все будет по-другому. Я тебя подготовлю.
— Как?
— Вот так, рукою... Сладко тебе, девочка?
— Сладко.
— Видишь, как хорошо. Сейчас войдет как в масло. Раздвинь ножки.
— Ох! Нет!
— Все, не буду, не буду! Обвыкни пока.
— А!
— Все еще больно? Ну хорошо, мы еще поласкаем. Где наш милый секелек?
— Ах! Да!
— Ну вот, уже и не больно совсем. Прижмись ко мне потеснее... Так надо! Иди ко мне навстречу! Давай! Самой же легче будет... Вот так, потихоньку. Только вперед — не назад! Ножки еще пошире раздвинь. И согни в коленочках. Молодец. Обхвати меня.
— Ах! Ах! Ах! Ах!
— Да! Кричи! Кричи — не бойся!
— Боже! Боже! Боже!

     Ее крики перешли в рыдания. Она снова рыдала у меня на груди, и мне снова хотелось утешить, убаюкать, уберечь ее. Убить всех тех, кто ее обидел. В первую очередь убивать надо было себя.

     В это же воскресенье кузина прислала за мной экипаж. Я осмотрел Никитку со всех сторон, надушил его своими духами, и мы поехали в Сашенькино имение. Веселая светлая усадьба стояла посреди березовой рощи. Дом выглядел свежим и ухоженным, вероятно, благодаря неусыпному дядиному надзору.

     Кузина встретила нас в просторной гостиной. Я обратил внимание на модную обстановку, на множество дорогих безделушек. Все говорило о том, что денег здесь не жалеют.
— Как вам понравился ваш экипаж? — любезно осведомилась кузина.
— Да, очень мягкий ход.
— Я хочу подарить его вам, чтобы вы могли без труда навещать меня.
— О! Дорогая кузина! Я не могу принять от вас столь щедрый дар! К сожалению, у меня нет средств для того, чтобы иметь собственный выезд. Где я буду держать лошадей? К тому же их еще и кормить надо, не так ли? Но, ежели вы хотите меня облагодетельствовать, отдайте мне этот подарок деньгами.
— Деньгами? У меня не так много денег при себе...
— Вы можете отдать мне по частям.
— Рублей двести я, пожалуй, смогу заплатить вам сегодня.
— Пятьсот, Сашенька!
— Двести за визит.
— Хорошо, будь по вашему. С вами невозможно спорить, кузина.

     Она вынесла мне конверт. Никитка смотрел на него как завороженный. Сашенька заметила это, улыбнулась, достала перламутровый ридикюль и вынула оттуда десять рублей.
— Ах, какой славный мальчик, — сказала она, протягивая ему деньги, — Ты будешь меня любить?
Глаза Никитки расширились от счастья, он упал на колени, схватил Сашенькину ручку с деньгами, покрыл все это горячими поцелуями.
— Матушка! Голубушка! Да я за вас — хоть в огонь, хоть в воду, хоть в говно! Прикажите! Что угодно сделаю!

     Я посмотрел на часы.
— И правда, кузина, начнем-с. Нам с Никиткой еще домой засветло доехать надо.
— Торопитесь к votre petite camélia? Я бы на вашем месте все-таки узнала, кто она такая.

     Мы прошли в роскошную Сашенькину спальню.
— Ну, покажите же мне вашего любимца!
— Никитка, раздевайся!
— Боже! Настоящий Амур! Словно сошел с картины Бугро! Какие руки! Ах! Какие плечи!
— А какая задница!
— Да! Она просто создана для порки! Давайте высечем его немедленно!
— За что?! — возмутился Никитка.
— Не беспокойся, Никита: ни за что — просто для удовольствия.
— В следующий раз — не поеду, — буркнул Никитка, укладываясь ничком на низкую оттоманку.

     Сашенька достала плетку. Я потрогал ее: кожа мягкая, видно, сделана специально для развлечений в будуаре. Плеть звонко щелкнула по гладкой белоснежной ягодице. Никитка вздрогнул. Сашенька била умело, ловко, смачно. Вскоре все тело Никитки равномерно зарумянилось.
— Хотел бы я оказаться на его месте, — сказал я, подставив руку под удар.
Плеть захлестнула, обвилась вокруг запястья.
— За чем же дело стало, дорогой брат? — Сашенька обворожительно улыбнулась. — Прошу вас, раздевайтесь!
— Только после вас, кузина. Впрочем, что это я?! Вы — наша хозяйка, вы повелеваете — мы подчиняемся. — Я снял с себя сюртук и рубашку, — Сойдет?
— Вполне.
— А ты, Никита, не сиди без дела! Полезай вниз — ублаготворяй барыню!

     Никитка занял свое место под юбкой. Я встал перед Сашенькой.
— А вы, братец, красивы! Все также красивы! Никитка, конечно, лучше, но зато вы дороже.
Сашенька сочно хлестнула меня по спине.
— Противный альфонсишка!
Плеть приятно обжигала, унижение служило хорошей приправой.
— Букетник! Monsieur aux camélias! Цветочки с лотка продает, и собой заодно приторговывает, залежалым товаром! Ни чести, ни совести. Ради денег на все готов...

     Удары и оскорбления лились на меня потоком. Мне все это очень и очень нравилось. Я решил поддержать игру:
— Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя. Мы с Никитушкой люди бедные — нам на честь смотреть нечего.
— Ах ты бедненький мой! Несчастненький! Денежки-то — фьють! Сквозь пальчики ушли. Два состояния промотал! Два! Матушкино и то, что от Петра Алексеевича досталось. Имение родовое продал! Все! Все спустил!
Мне стало больно не на шутку. Оказывается, в руках у Сашеньки была не игрушка.
— Ничего делать не умеет! Только мотать! Из университета отчислили — и курса не кончил! Из полка выгнали! За что? За связь с генеральшей? Или за то, что ты у нее деньги брал?
— Сашенька, ну по шее-то зачем? Мне завтра на службу идти!
— Ничего, мой друг, галстучек повыше повяжете. Кстати, как служба?...  

      Начальство, говорят, вами недовольно...

     Это стало совершенно невыносимо! Совсем не по-джентельменски было проявить малодушие и уклониться от порки, но я уже едва мог терпеть. Меня выручил Никитка. Сашенька вдруг пошатнулась и выронила плеть — «Господи! Никита! Что ты делаешь?! Ох, не могу!» — и скончалась. Я едва успел подхватить ее.
— А не пора ли барыне в постельку?
Вместе мы уложили Сашеньку и быстро раздели донага.
— Милая Сашенька, как вы прекрасны! Правда ведь, Никита? Хороша собой наша барыня?
— Хороша, — искренне ответил Никитка, — Белая, да гладкая, да мягкая как сыр в масле!
— Ну, так целуй барыне ножки!

     Я взял на себя основную работу. Мне показалось, что я проваливаюсь в мягчайшую перину.
— Как широко! Как глубоко! Ах, бога ради, позволь мне сзади!
— Не пытайтесь влезть ко мне с Александром Сергеевичем, — засмеялась Сашенька.
— А что же мне к вам с Барковым влазить?
— Что вы! Я даже имени такого...

     Сашенька подтянула к себе Никитку и принялась его миловать, поминутно целуя.
— Сестрица, так не честно! Вы кончили, а я нет! Ну позвольте, прошу вас! Даю слово: вам понравится! Вот, Никитка подтвердит: я умею не хуже ваших парижских иезуитов!
— Да-с, умеют Евгений Александрович: могут и бережно и ласково, когда захотят.
— Ну бог с вами, забирайтесь... Не любит он меня, Никита, иди хоть ты ко мне!
— Нет, Сашенька, я вас люблю! Но, как Россию, странною любовью.
Так мы и распложились: Никитка любил барыню, барыня любила Никитку, а я любил родину, сражался за нее и погиб смертью храбрых на поле брани.

     После того, как отгремели последние залпы, Сашенька пожелала откушать чаю. Мы оделись и перешли в гостинную. —
— Я ведь была с визитом у Резняковых, посмотрела их барышень, — начала было Сашенька, но осеклась, поймав на себе пронзительный взгляд лакея, — Ступай, Никитушка, на кухню — тебя там накормят.
Никитка круто повернулся и вышел.
— Прелестные девицы, — пордолжила кузина, — Девицы, на которых нужно дивиться. () Старшая, Аделаида, эмансипе, окончила в Питербурге женские курсы. Рассуждает о том, что поцелуями рук мужчина унижает благородных дам, и о том, что не хочет выходить замуж за того, кто с нею не согласен. Худая, большерукая, локти острые, но в одетом виде выглядит весьма пристойно. Замуж хочет до судорог, даже слово «мужчина» не может выговорить без дрожи. Ее будет легко окрутить, ты, главное, с ней во всем соглашайся и грабли ее не целуй, она их стыдится... Средняя, Mari, мягкая блондиночка, блудливая как кошка — по глазам видно. Ты любишь таких?

     — Порой случается.
— Вот-вот. А случается она постоянно. Вокруг нее все время роятся какие-то офицеры, студенты, гимназисты. Вполне возможно, что ты в ее вкусе. Тут действовать надо наверняка: поиметь ее в саду, в беседке, да так, чтоб все видели, а потом идти к папеньке с предложением.
— Гусарский вариант!
— Да. А третья, Лизанька, меньшая — полная, румяная, все время ест и смеется. Круглая идиотка! Идеальная партия для тебя. За ней, по-моему, и дают больше.
— Ты смеешься?!
— Ничуть. Она тебя, по крайней мере, допекать не станет. Завсегда всем довольная. Ты ее только корми послаще да ети почаще. Говорят, идиоты очень до этого охочи!

     — Ах, Сашенька, я бы лучше женился на тебе... если уж мне непременно надо жениться!
— Учти, — засмеялась Сашенька, — я у себя никаких барышень не потерплю!
— Никаких бырышень! Только горничные! А я напротив, очень любил бы твоих любовников. И охотился бы с ними, и рыбачил... Ты, главное, выбирай помоложе!
Сашенька задумалась, мечтательно улыбаясь, потом вздохнула.
— Не забывай, мой друг, что я замужем. И кроме того! — возвысила она голос, перебивая мои возражения, — отец ни за что не согласиться на этот брак. Он проклянет меня и исключит из завещания.
— Он все также настроен? Ты знаешь наверное?
— Знаю. Но не хочу сейчас об этом говорить. Тебе понравилось инжировое варенье?

     Поздно вечером мы возвращались от Сашеньки. Никитка уткнулся в угол и, казалось, дремал. Я тронул его за плечо.
— Ничего не говори барышне о том, куда мы сегодня ездили. Слышишь меня?
— Оно, дело понятное, — грустно ответил Никитка, не поднимая глаз.
Я ласково потрепал его по голове.
— Устал? Заездили мы тебя, мальчик?
— Да не в этом дело! Барыня хорошая, щедрая. Эдак можно хоть каждую неделю ездить. Пусть всю шкуру сдерет! Да только вы, барин, слыхать, жениться задумали. А как же барышня? А с ней-то что будет? Куда она пойдет-то, бедная?!
За тебя отдам, — попытался пошутить я, но Никитка на мои слова даже обиделся:
— Да разве я ей пара, барышне ученой, благородной?! Да если бы не была она сироткой горькой, потерянной, в беду попавшей, вы бы сами у нее порог обивали, на коленках пойти за себя выпрашивали, да только напрасно! Не пошла бы она за вас. Нашла бы кого-нибудь почище-с! А так, без денег, без родных, пропадай жизнь! Никому не нужна! Никто не поможет! Ни царь, ни черт, ни боженька!